"Летающее человечество". Зарождение."

«Летающее человечество. Зарождение»

Глава 1. «На том свете»

Голубая свежесть, зелень, щебет, ласковое утреннее тепло солнца середины лета…

Молодой мужчина, в джинсах и белой футболке, быстро поднимался по петляющей тропинке к уже виднеющейся за деревьями крыше бревенчатого дома.

Где-то позади послышался шум электрички, резкий свит… и снова щебет, отчетливое похрустывание веточек под кроссовками.

Наверху у невысокой деревянной изгороди с табличкой «ул. Шопена, 25» он достал из рюкзачка початую бутылку минералки и с жадностью запрокинул ее. Сделав несколько больших глотков, пробежал бессмысленным взглядом уходящую за горизонт ленту реки, рощи, деревушки, судорожно выдохнул: «Алтай!», — и снова припал к горлышку.

Отдышавшись, он сел прямо на траву и закурил. Его загорелое лицо тронутое суточной щетиной — неширокое, слегка скуластое. Обычные карие глаза, тонкий правильный нос, почти армейская стрижка темно-русых волос с белеющим длинным шрамом над правым виском.

Вдруг поверх забора чей-то шорох и мягкое приземление.

Хан! Крупный темно-палевый боксер тигрового окраса с белыми пятнами на морде радостно запрыгал вокруг, стараясь протиснуть свою слюнявую пасть между локтями.

— Хани, сладкий мой! Здравствуй, мой шерстяной! Как ты поживал без меня? Выздоровел? Все — рядом! — Пес, продолжая вилять всем туловищем, устремился за хозяином к дому.

На веранде у плиты высокая миловидная женщина лет сорока пяти в белой косынке и светлом цветастом платье. Стремительно проходит на крыльцо, прибирая седую прядь.

— Приехал сынок! Господи, радости-то сколько! Мой Ника! — Они крепко обнялись.

— Как мам? Здоровье как?

— Да все, слава Богу, сынок, слава Богу! Решетчатая деревянная веранда вся увитая виноградной лозой, в углах лейки, грабли, ведра, какая-то рассада в длинных ящичках. На плите в полусумраке, что-то шумно жарится в большом чугунке, наполняя все густым ароматом жаркого.

У окна, на плетеной голубой скатерти — самовар, белеет рафинад в мутной сахарнице, в углу на этажерке бубнит телевизор.

Тихо простояли они, обнявшись, еще немного.

— Садись, сынок, рассказывай, а я — к плите, жаркое подгорит.

— Садись, хозяин — вдруг приглушенно, но отчетливо прозвучал низкий мужской голос. Никола даже привстал от неожиданности. А так как на веранде, кроме матери и пса больше никого не было, то взгляд его упал на телевизор.

Никола прошел к телевизору, взял пульт и принялся переключать каналы.

— Мам, у нас гости?

— Нет, никого! — откликнулась женщина, гремя половником в скворчащем чугунке.

— Ты пока умойся, полотенце в задвижке возьми. Обед уже готов.

Никола вытащил из комода полосатое махровое полотенце, снял футболку и, подпоясавшись, принялся энергично умываться от шеи.

— Мам, Хани болел чем-то? Отец звонил, я лекарства высылал.

— Да, получили, сынок, получили. Возили в клинику к ветеринару. Но плох был — чумка. Промучался сильно, умер перед твоим приездом.

Никола замер, намыливая шею. — Подожди, мам, как умер? — он стремительно пересек веранду к двери, у которой расположился пес и, чуть склонившись, стал пристально его разглядывать.

— А это кто? Вы что, взяли щенка от него? Нет, вы решили взять уже взрослого пса! Послушай, это же просто копия Хани! Здравствуй, красавчик, как тебя? Теребя собачью морду обеими руками, Никола опустился на колени.

В следующий момент он услышал тот же приглушенный, низкого густого тембра голос. Прямо из темных треугольных глаз пса явственно прозвучало: «Псы первыми встречают хозяев на том свете!». От неожиданности Никола резко отпрянул, привстал, попятился не в силах оторвать взгляд от глаз этого существа, из которых продолжало звучать:

«А мама твоя давно мертва, хозяин, ты что — забыл?». Пол, вдруг резко качнулся, и Никола, не удержавшись, хватая руками воздух, кувыркнулся навзничь. Но тут же проворно извернулся, встал на четвереньки, замер.

«Это сон!» — пронзила его спасительная мысль. Как это часто бывало с каждым из нас во сне, в минуты крайнего ужаса мы вдруг с глубоким облегчением прозревали: все, что с нами происходит — лишь глупый, нелепый сон!

Мать быстро подошла к Николе.

— Спокойно сынок, спокойно… А ты — вон с глаз моих! — крикнула она псу. — Они и здесь как дети — эти собаки! Рука матери невесомо опустилась на плечо. — Ты забыл, — сказала она с грустной усмешкой, — я умерла за три года до смерти Хана.

Пол вдруг резко ушел влево, и Никола, ткнувшись в него виском, впал в глубокий обморок. Последнее, что окончательно парализовало его угасающее сознание, это та легкая грусть, с которой мать сказала об этом.

—

«Хочу проснуться, немедленно проснуться!» — все громче и громче стучало в Николиной голове, но, как это часто случается в кошмарных снах, обезволенное тело его совсем не слушалось.

Сверху посыпались брызги холодной воды. Дробный холод их проникал в его сознание и порождал целые волны леденящего ужаса.

Мать склонилась над ним и торопливо брызгала из чашки, причитая о том, какая она дура, что не подготовила сына и проворонила болтливого пса. Всю эту суету усугублял Хан. Пес виновато поскуливал, терся рядом и норовил слизнуть капли с белого Николиного лица.

В густую влажную темень ворвались вспышки света. Веки Николы начали подрагивать.

— Не надо света! — раздраженно кринул он и вдруг зарыдал сначала сдавленно, откуда-то из глубины своего существа, и уже окончательно придя в себя — во весь голос горько, натужно.

Последний раз он плакал на похоронах мамы. Толпа людей, автобус, священник. Тогда все было тоже, как во сне. Мама умирала мучительно. Пульс 180 в течение суток, без сна. Ей все время не хватало воздуха. Дышала очень часто, с сипом, пытаясь ловить каждый его гран своими воспаленными легкими.

Никола дал ей очередную дозу антибиотиков. И через некоторое время мамин пульс начал замедляться. Мама вдруг как-то облегченно вздохнула и задышала ровно, свободно, и он почувствовал легкий ветерок ее дыхания на своем лице.

— Пульс приходит в норму, отец! Ей намного легче. Но отец зарыдал.

— Нет, сынок, смотри, твоя мама умирает! Никола метнулся, припал щекой к ее губам — ветерка уже не было.

"… Ну, вот и все, — услышал он откуда-то сверху голос матери. — Теперь все"…

«Что это значит: „теперь все“...? — пронеслось в Николином мозгу. Он нервно заерзал на полу, перевернулся на спину и, накрыв лицо ладонями, принялся его энергично растирать.

«Хочу проснуться, немедленно проснуться!» Он вдруг затих и сосредоточился на своем теле, стараясь мысленным взором охватить ноги, руки, грудь. Теперь, лежа на спине, с широко открытыми немигающими глазами, приоткрытым от напряжения ртом он напоминал рыбину, выкинутую на берег.

«Я все чувствую, — лихорадочно соображал он, — все на месте»! Для верности он поочередно подвигал конечностями, приподнял несколько раз голову и даже слегка изогнулся дугой.

За этим занятием Никола пребывал на полу веранды еще некоторое время, пока не услышал откуда-то сверху позвякивание посуды, приглушенный стук каблуков и звонкий голос с явным англосаксонским акцентом:

— Здрэствуй Элина! Как ви здьес? Как твой бэйби? Неподдельно радостный возглас матери: «Хай, Мэг!». Шорох объятий, звонкие поцелуи.

— О бъедный, бъедный малчик! Nothing! It will be o'key! Повьер, у менья било тожье.., м-мм так-жье!.. — Сбоку вместе с легким гвоздичным ароматом выплыло белое лицо девушки. Медные локоны ее, пружиня и раскачиваясь, нависли над Николиным лицом, искрящиеся карие глаза быстро изучали его.

— It — will — be — o'key — ba-by, — тихо и распевно произнесла она грудным голосом.

— О-о, он слишит менья, Элли! Слишит! Он перестать плакат! О бэйби! Он крэсивый, вес тебья. У-y-e-e-s...! Голос матери: «Пойдемте пить чай!».

Они сели за стол без Николы. Весело щебеча и позвякивая посудой, пили чай, говорили о каком-то Вэрусе. Как тот вчера приходил к Мэг, ...«так неклюжье танцвать!», и в итоге снова не решился объясниться ей в любви, перебрав наливки.

И как этот Вэрус уснул далеко заполночь в саду, в гамаке, в одних трусах, «потому что маньячная природа его, все еще так и прет из него!».

Мэг кричала, что выльет всю наливку в унитаз.

— И будешь ты, как дура, ходить с этим пятном до скончания века! — хохотала мать, тыча пальцем в бурое пятно на подоле платья Мэг.

Тем временем Николе стало совсем невмоготу лежать на затекшей спине и он, собрав все свое мужество, повернулся на бок. Этим он прервал щебет женщин.

— Ни-ко-ла, вста-вай, — тихо, но настойчиво прозвучал голос матери, — вставай сынок. Лежать в присутствие гостьи — неприлично! Пойдем завтракать!

И Никола вспомнил себя мальчиком, когда это протяжно-нежное «ни-ко-ла-вста-вай!» ежеутрене раскрывало его глаза, срывало с кровати в одних трусишках самолетиком проноситься по дому, двору. Время, когда кроме ладоней матери, зелени этого сада он больше ничего не знал и не хотел знать.

С годами, по определенным причинам, он также не хотел знать слишком много об этом, тем более — «том свете». В сущности, это опасливое нежелание является естественным состоянием многих и многих живущих на Земле.

Ныне, глубоко убежденный в том, что все, что с ним происходит, есть безмерно затянувшийся дурной сон, он сомнамбулически плавно поднялся с пола и прошел к столу. «Так или иначе, это просто сон», — успокаивал он себя и, руководствуясь этой мыслью, даже немного замедлил свои движения, усаживаясь за стол.

—

— Познакомься, Никола — моя подруга Мэг! — высокопарно произнесла мать, — И позволь, наконец, представить тебе, Мэг, моего сына, Николу.

— Поешь, сынок, ты голоден. Слюна вдруг переполнила его рот, и его даже затошнило.

С дрожащими руками Никола накинулся на ароматное жаркое, попеременно откусывая то душистый огурец, то сахарную помидорину. При этом с каждой секундой он все больше и больше осознавал, что жаркое — это жаркое. И запах, и вкус его абсолютно натурален и отчетливо реален!

«А-а! — сообразил он, — это я просто помню вкус маминого жаркого, и здесь в этом кошмаре все это воспроизводится! То же самое со вкусом помидора и огурца...».

«Стоп! Но как же быть с хлебом? — Никола замер, поднеся ломоть ко рту. — Как быть с этим теплым, пряным хлебом грубого помола?! — лихорадочно соображал он. — Мама же никогда не пекла хлеб, и мы все время ели магазинный!» Ненавидящими глазами он уставился на порезанный наполовину каравай, горку ломтей в плетенке: «Возможно, его кто-то принес! Да-да! Скорее всего — Мэг!» — осенила его такая простая и вместе с тем спасительная мысль.

— Вы з-знаете, М-мэг, — при этом он даже не смел смотреть в ее сторону, — т-такое вкусное жаркое только у м-моей мамы. Ей Богу! А вы с-случайно не печете х-хлеб? И еле успел побросать все, что было в руках, чтобы схватить свое правое колено, предательски заходившее ходуном.

— О! Я совсьем не пекать клеб, Никола, — торопливо защебетала Мэг, чтобы как-то скрасить эту неловкость…

— Ха! Зато смотри, как я его карашо и бистро кьюшайт! Ха-ха-ха! — И она принялась жевать хлеб, отчаянно гримасничая своим тонким бледным лицом.

— Ви кьюшай, кьюшайт, не обращайт менья вниманий совсьем! Ple-e-ase, — почти молила она его, ежесекундно привставая. При этом лицо ее озарялось умильной улыбкой, когда он, даваясь, проглатывал очередной кусок пищи. «Tea! Элли, чай!». И Никола жадно втягивал в себя ароматный чай, замечая, что обжигает небо.

Он ел и ел, и это совпадение чувства голода и животного ужаса превращало его трапезу в лихорадочное, булемически ненасытное поглощение пищи. Мать заметила это.

— Стоп! — громко и властно сказала она. — Обед закончен! Никола, гостье скучно, пройдемте в сад!

Никола воспринял этот приказ с облегчением.

Глядя прямо перед собой, он механически дожевал последний кусок, и только тут осознал, что сидит перед гостьей полуголый! В это время мать опустила на его плечо свежую футболку. Облачившись, он неуверенно последовал за женщинами в сад.

То ли отупляющее чувство сытости, то ли свежий ветер, круживший по пронизанному лучами саду… А может то, что за деревьями он слышал удаляющиеся голоса, и вот — больше никого: только он и веточки на плиточной дорожке, шорох листвы и кудахтанье кур в отдаленном углу двора… Все это принесло Николе некоторое успокоение, и он интуитивно побрел в противоположную сторону — подальше от голосов.

«Здесь все так же, так же, как на Земле! — иступлено думал он. — Солнце, небо, трава зеленая. Но мне зябко, мне холодно. А мама-то живая! А я? Где я? Господи, что это со мной?!». Мысли начали выпрыгивать откуда-то сзади, как будто из-за кустов, деревьев бессвязные и безжалостные, и Никола почти физически ощущал, как они грузно и цепко запрыгивают на плечи, и с пронизывающим холодом втискиваются в затылок.

Ему вдруг вспомнился Питер, солнце этого города. Даже в теплые летние дни пространство между небом и землей этого исполненного величием полиса было всегда пропитано каким-то тускло-оранжевым холодным светом.

А в зимние дни это свечение еще более усиливалось и наполняло весь город так, что, дома из красного кирпича, казалось, сочились оранжевым светом изнутри. «Может, такой оттенок неба присущ всем приполярным городам?» — подумалось тогда Николе.

Но сейчас, в эти минуты он отчетливо осознавал, что предметы сада, все его пространство было тоже заполнено знакомым холодно-оранжевым светом. Отчего зелень деревьев, синева пробивающегося сквозь листву неба казались еще более сочными.

Жадно разглядывая траву, бугорки и трещинки на земле, то, переводя взгляд на деревья и небо, Никола медленно добрел до курятника, где присел на поленицу. Ползущая по ней цепочка муравьев, переносившая кусочки перьев, сена, куриного помета совершенно загипнотизировала его, и он с туповатым облегчением погрузился в созерцание успехов и проблем этого маленького царства.

«Все в порядке. Я дома, просто дома. Все остальное — сон!», — стучало теперь в его мозгу.

Но приближающиеся со стороны сада голоса сразу же заставили его съежиться, и непреодолимый темный ужас вновь пронзил все его существо.

Исподлобья стреляя глазами то в сторону листвы с голосами, то на безмятежную цепочку муравьев, Никола все больше и больше сжимался. А когда за деревьями он разглядел три надвигающиеся на него фигуры — матери, Мэг и какого-то высокого грузного бородача в коричневом иезуитском балахоне, то сознание, охваченное паническим ужасом, молниеносно перебросило его тело за поленицу одним махом.

Судя по голосам мать, Мэг и монах остановились совсем рядом.

— Вот так, — грустно проронила мать. — Что делать, Вэрус, я не знаю.

— Мда-а, — послышался протяжный густой баритон. — Ну, в сущности, Элли, все мы были таковыми, придя на этот свет. А он молод к тому же… Шок сильнейший, дражайшая Элли. Сейчас ему нужен покой, и только покой, свежий воздух, мураши, птички.

— Ну что вы, Вэрус — каждый раз одно и тоже! Вы, как замшелый, впавший в абсолютный маразм дряхлый профессор при обходе психбольницы — сокрушалась мать. Это же мой сын, Вэрус, мой мальчик!

— Yes, Вэрус, ви дряхный-дряхный, мшелый-мшелый! — успела мстительно вставить Мэг.

— Ну-у — это школа, дорогая Элли, это уже в крови! — оправдывался тот. — Здесь, я так понимаю, все осложняется тем, что он не знал, от чего все это произошло. Он, можно сказать, не видел причины.

Голоса их начали удаляться в сторону дома.

— Все было внезапно: он спал, поезда столкнулись на полном ходу на стрелке.

— Мда-а, Элли, мир во зле лежит, во зле… И, конечно же, стрелочник, сволочь, был пьян в стельку?

— Нет, это теракт Вэрус. Увидь же, Вэрус! Ох ты и лентяй!

— Уes, тирэкт, тирэкт, Вэрус, даже телевьизор ужье перьедать! O-о лентьяй! O-о лентьяй!

Никола остался один. Совершенно оглушенный и обессиленный он лежал за поленницей, калачиком, обхватив голову руками.

К его удивлению и страху начало смеркаться, будто бы теплая июльская ночь наваливалась на землю. «Все так же, так же, как на Земле!» — иступленно бормотал он. А будут ли звезды, Луна? Но больше всего его напугало то, что он захотел спать!

К тому времени измученная сущность его была уже не в состоянии противиться любым проявлениям новой реальности. И все, что было таким привычным и естественным для него на «этом свете», уже почти перестало пугать его на „том“…

В накатившей первой волне сна он услышал, что пришла мама и принялась кормить кур. Потом откуда-то сверху на него легло одеяло.

«Цыпа-цыпа, девочки мои, ешьте-ешьте», — слышалось ему как в тумане.

«Как хорошо, мама...», — успел подумать Никола и провалился в бездну.

_

«Ни-ко-ла, вста-вай!» — протяжно звала мать. Никола открыл глаза и обнаружил, что уже совсем светло, а он лежит на своей кровати одетый, укрытый простыней.

Мысль о том, что он проснулся, быстро переросла во внутреннюю дрожь. Он прикрыл глаза. Изможденная вчерашними событиями душа его еще отчаянно сопротивлялась, и не могла осилить эту новую реальность. «Спать, хочу спать! — вихрем пронеслось в его голове. — Боже, я не хочу просыпаться!».

Да и что ему оставалось делать, если это побуждение означало для него новую смерть. Чувство абсолютной неприкаянности от пребывания ни там — ни здесь, заполонило его мощной волной.

Позже, находясь среди живых, Никола будет вынужден часто вспоминать свое первое утро на «том свете». И чувство абсолютной неприкаянности станет неотступно преследовать его при каждом пробуждении.

— Пойдем, сынок, быстрее, поговорить надо — вмешалась во всю эту сумятицу мать. Они вышли на веранду. Некоторое время молчали.

— Сегодня ты встретишься с Привратником, — начала она тихим твердым голосом. Но я должна тебя успокоить. Все, что с тобой происходит — это сон и только сон. Скоро ты проснешься, и привычные вещи начнут окружать тебя.

При жизни Никола не раз критиковал суждения матери, ее необразованность, старомодное отношение к жизни. Теперь его все больше и больше поражали произносимые ею слова и понятия, пронизанные никак не вмещающейся в него логикой нового мира. Получалось так, что мать заново учила его понимать и двигаться в этом мире.

Судорожно глотнув, Никола прошел к двери на веранду, прислонился к косяку и невидящими глазами посмотрел в сад.

— Я знаю только одно, мама… Я мертв, — прозвучало в саду.

Он невольно отпрянул, когда мать подошла к нему сзади и обняла его за плечи. — Главное, теперь мы вместе, мама, — перебарывая страх, выдавил Никола. — Я освоюсь, разберусь, перестану бояться.

— Вместе — задумчиво произнесла она — Скоро мы снова простимся, сынок. Ты вернешься назад. Но здесь ты многое увидишь и поймешь. Не бойся, того, что увидишь. Тебе нужно готовиться быть сильнее во всем. Никола медленно повернул голову и впервые почти без страха посмотрел на мать. Он вдруг почувствовал себя маленьким беспомощным мальчиком, который, перешагнув через большую лужу одной ножкой — все не может приставить другую. Одновременно откуда-то из глубины его сущности начало высвобождаться и наполнять его сознание странная, еще совсем неведомая ему тихая радость.

Он вдруг осознал, что здесь на этом берегу, за черной линией смерти у него тоже есть «тепленькое местечко»! Да-да! И более того: это почти безумное ощущение начало быстро перерастать в какое-то безотчетное, лихорадочное любопытство. Они сели завтракать. Никола с жадностью набросился на мед. Он окунал куски хрустящего хлеба в тягучий янтарь и запивал теплым молоком. При этом он уже больше с сугубо практическим интересом озирал просторную веранду, сад и дворик за окном — как будто видел все это впервые. Он вел себя, как выздоравливающий больной, совершенно отупевший от перенесенных страданий.

В какой-то момент ему стало страшно неловко за свое вчерашнее малодушие, но более всего его стало смущать собственное бессилие перед забурлившим в душе бесшабашным весельем: я вернусь — так она сказала! И он ужаснулся, поймав себя на мысли, что подумал о матери в третьем лице.

Подленькое чувство избранности, с трудом сдерживаемой радости спасшегося в чудовищной катастрофе туриста все больше и больше овладевало им. Здесь же все это уравновешивало туповатое оправдание: «и мама-то живая, и я-то живой!».

Вопреки всему этот сумбур, творящийся в голове Николы, веселящим газом заполнял его душу, пьянил. Пространство тенистой веранды раздвинулось, сумеречность ее просветлела, сочность зелени сада, проблески солнечного неба — на веранде действительно стало как-то по-летнему тепло.

Ему даже почудились звуки далекого аэропорта, музыка и звон бокалов летнего кафе, короткий женский смех и всплеск весел в парковом пруду. Он откинулся на спинку скамейки, достал сигарету и неторопливо с видимым удовольствием прикурил ее.

— Объясни, мам, почему здесь все также как на Земле? — начал Никола нарочито полуразвязанным тоном. — И наш дом, и вещи в комнатах. А мураши, стрекозы, запахи сада, вкус меда, дым сигареты. Просто с ума можно сойти! Я все думаю, есть ли здесь кровь? Мне кажется, если здесь есть кровь, то я поверю в самое невозможное!

— Все очень просто, сынок. Смотри! Мать, коротко взглянув на него исподлобья, схватила его правую руку, и, не успел он охнуть, молниеносно резанула массивным треугольным ножом по запястью.

Огонь, зарево в глазах, резкая глубокая стылая боль пронзила Николу до пят.

Кровь! Но самым парализующим в этом акте была открывшаяся его взору рана с вывернутыми наружу белесыми сосудами, сизоватой тканью с сочно-алой сеткой капилляров — совсем как на анатомических плакатах вивисекции ткани, висящих на первом этаже любого медицинского колледжа.

— Смотри сюда, — отрывисто-сухо молвила мать, не обращая внимания на Николин ужас — Видишь, как кровь пульсирует и заливает мою скатерть? Теперь запрети!

— Как запрети?! — прохрипел Никола не в силах превозмочь шок и кинжальную боль. Как завороженный он глядел на залитую кровью кисть руки с намертво зажатой между пальцами дымящейся сигаретой.

— Успокойся, соберись и запрети!

Пульсирующий фонтан алой крови продолжал заливать белоснежную скатерть. Онемевшая рука отяжелела и непослушно обмякла.

Не сколько потеря крови, дикое движение матери и ножа парализовало Николино сознание. Больше всего его пугало постоянное бессилие и невозможность восприятия совершенно абсурдной логики этой бешено меняющейся реальности. «Все как в кошмарном сне», — успел подумать он, когда его уши пронзил страшный крик.

Мать вскочила и с какой-то безрассудной силой хватила его безжизненную руку о край стола.

— А что сынок! Тот вурдалачий мирок, раскинувшийся на окровавленном золоте, в вонючей нефти во имя бабла и похоти! Во имя гламурного безразличия друг к другу и насилуемым детям тебе до сих пор понятнее и ближе?! Его ты так ждешь назад! В него веруешь?! В его жилы?! Где каждая новая секунда, прибывая, лишь усиливает это безумие людей!

Мать вдруг осеклась, обмякла и с тяжелой задумчивостью произнесла: «Вот и не все потеряно для тебя, сынок. Смотри, твоя кровь останавливается».

Никола с изумлением уставился на место пореза. Вытекание крови из раны действительно прекратилось. Кровь быстро загустела и даже начала запекаться. Резкая боль отпустила и в конец отступила, пока мать доставала из задвижки стола пластырь и прилаживала его к ране.

— Ты вернешься назад. Там все по-прежнему. Чем электроннее тот мир, тем безумнее погоня людей друг за другом. И женщины идут там, как овцы и продолжают рожать подобных, но еще невинных. И с малолетства этих невинных погружают в электронные ящики и подворотни — в жажду денег, похоть, резню! Скоро ты возвратишься в мир, где духовность и человечность стали для его детей первыми признаками неудачников. Сила — правотой. Сила денег — абсолютной правотой. А весь интерес к миру заключается только в желании преумножения бабла, чтобы откинувшись, почувствовать себя с утра выше, а всех остальных быдлом.

И вот уже дети гламура считают всех остальных детей быдлом. Вот уже целые народы считают себя великими — а всех остальных изгоями. А тех, кто не может и не хочет жить по этим правилам — лузерами!

Заметь, как эта логика блевотно-зловонна и животно-мерзка! Пирамиды денег становятся абсолютным мерилом правоты человека и величия нации. И никого это не пугает, но безумно увлекает дальше. И каждый век — из века в век народы бьются между собой, чтобы объединиться, а объединившись — предать. И каждый раз выбирают для этого оружие поизощреннее, а оправдания все более нелепыми.

— Так что оно, мама… — набрался храбрости Никола, — все так плохо там?.. Здесь все так думают? А пророчества Ванги, Кейси о скорых гигантских потрясениях мира — правда?

— Да, сынок. Ванга и Кейси увидели накопление просроченных раскаяний людей, которые скоро выльются в неотвратимую жатву.

Мать встала и медленно прошла к открытому окну. Казалось она успокоилась. Голос ее тихий, немного хриплый звучал уже совсем отстраненно, как будто она перечитывала какую-то книгу:

«Лузеры и лохи, лохи и лузеры! Золото Америки и бриллианты Индии… Весь мир сегодня — это продолжение торжествующих урок, открывших эти земли на своих черных кораблях. Урки, ублюдочной машины капитализма, во имя ненасытного обогащения абсолютно безжалостно разорвали многие народы, которые жили на Земле веками. И тогда мир разломился на мертвых и живых окончательно. Мир покатился в бездну! Мир разучился каяться, но возжаждал бриллиантов! За каких-нибудь триста лет мир этих властвующих Урок отчетливо стал миром празднующих живых, а мир людей — миром пресмыкающихся перед ними мертвецов!

Все духовное, что человечество веками копило и лелеяло. Все, что было завоевано органами и скрипками средневековья, заботливо вписано в скрижали для потомков — с легкостью за один присест протранжирено человечеством на биржах последних столетий во имя ненасытного обогащения».

Далее потрясенный Никола узнал, что здесь, на «том свете», ушедшие сюда люди, подразделяют Урок на «жесть» («жестяные урки», или как их здесь именуют проще: «жестянки» — политики, чиновники всех мастей, разграбляющие народы) и «гламурок» («гламурные урки» — люди от гламура, не менее алчные, сластолюбивые, бездуховные создания — питающиеся душами живущих людей).

— Из века в век эти ублюдки веруют в только одну заповедь, что де живем один раз! Хватанем свое, любой ценой! Ценой детей с исколотыми венами, ценой народов — веками униженных и разграбленных собственных и чужих народов. Ценой безграничной власти, что позволяет им ежечасно топтать окружающих их людей в своих блистательных офисах.

Вот почему сегодня на этом свете дети с презрением отводят руки родителей, и, хохоча, отсекают пупки себе сами, и, уже не веруя ни во что — лопочут щербатыми ртами на языке окончательно победивших Урок.

Люди, мой сын не выдержат испытание бременем новых технологий. Урки в погоне за властью и деньгами похоронят многих.

Не обращая внимания на ошеломленные глаза Николы, мать сухо добавила.

— Теперь все, сынок. А сейчас иди к Вэрусу, он ждет тебя и будет сопровождать. У тебя осталось совсем мало времени до встречи с Привратником.

Потрясенный и одновременно раздавленный всем вышесказанным Никола решил не расспрашивать мать о предстоящей встрече с Вэрусом и, тем более, о каком-то абсолютно парализующем его сознание Привратнике.

Мать проводила Николу до калитки.

— Ступай направо, седьмой дом по нашей стороне, он ждет. А я буду позже.

Глава 2

«У Вэруса»

К его удивлению у Вэруса было многолюдно. Подходя к дому, большому трехэтажному коттеджу из розоватого ракушечника с темно-красной черепичной крышей он услышал громкую музыку, пробивающиеся мужские голоса, женский смех. Никола оробел. Как сомнамбула он походил взад-вперед вдоль высокой каменной ограды и в нерешительности остановился около массивной кованой двери. В сущности, он был все еще ошеломлен и подавлен разговором с матерью. И этот роскошный солнечный день, чьи-то радостные громкие голоса за оградой только пугали его.

Собравшись духом, Никола открыл дверь и обомлел.

Перед домом — на просторной залитой солнцем лужайке, вблизи небесно-голубой чаши бассейна стоял высокий грузный бородач лет пятидесяти в одних плавках с внушительным волосатым пузом. Мокрые черные с проседью кудри облепляли его загорелое лицо.

В высоко поднятой правой руке он держал торжественно плывущую над головами гостей черную широкополую шляпу. В мясистых пальцах его левой руки была зажата огромная полупотухшая сигара, которую он, похоже, безуспешно пытался раскочегарить.

При этом бородач нарочито свирепо скашивал глаза то на сигару, то на мельтешащих вокруг полуголых, подпрыгивающих от нетерпения гостей.

— Мне, Вэрус! Нет, мне! — кричали они наперебой, протягивая свои руки к шляпе.

Не решаясь прервать это действо, Никола остановился у входа.

— Ты проходи Никола, проходи, я сейчас! — громогласно крикнул Вэрус, и, широко размахнувшись, запустил шляпу по касательной высоко вверх. Та, описав немыслимую дугу, приводнилась точно по центру бассейна. Вся толпа гостей ринулась за ней, крича что-то невразумительное, шумно плюхаясь в воду.

Тем временем Вэрус подошел к Николе и, обхватив его правую руку своими огромными ладонями, присел на одно колено.

— Как рука? — участливо спросил он. Темные глазницы этого большого человека двумя огромными чашами вплыли в Николу, омыли теплой всепроникающей волной все его существо. Смущенное бормотание Николы о чуде случившимся с его рукой он перебил:

— Пройдем-ка на террасу, здесь шумно. Вэрус облачился в свою сутану, и они поднялись на просторную светло-розовую каменную веранду, где расположились на большом бордовом диване.

— Мои ученики, — не без гордости сказал он, кивнув в сторону резвящейся внизу толпы.

«Ученики? Какие у этого маньяка могут быть ученики?!» — пронеслось в Николиной голове.

— Ты прав, Никола, — тут же произнес Вэрус, — абсолютно прав. Мэг, которую ты уже видел, была одной из моих жертв.

«Он читает мои мысли!» — ужаснулся Никола.

— О-о! Здесь это не проблема, дорогой Никола! — воскликнул монах. — Этот «тот свет» устроен так, что ты ничего не можешь утаить ни от собеседника, ни от себя, как бы ты этого не хотел! А во многих случаях мысль здесь материальна. Вэрус пододвинул Николе чашу с крупным зеленым виноградом. Никола нерешительно положил одну виноградину в рот.

— А еще ты наверняка заметил, что любое твое неправильное движение, тут же получает адекватный жесткий ответ. Рай — это работа, Никола, огромная ежесекундная работа над движениями своей души.

— Что же тогда Ад? — вырвалось у Николы. Он был явно ошеломлен услышанным. В его наивных представлениях, навеянных картинами средневековых мастеров, Рай представлялся местом, где на цветущих лугах под виноградными гроздьями возлежат радостные обнаженные мужчины и женщины и пьют вино.

Представления Николы об Аде были также не далеки от общепринятых чертей варящих истошно орущих грешников в огромных чанах.

Вэрус пристально поглядел на своего собеседника, улыбнулся, откинулся на подушки и вдруг как-то поскучнел.

— Ад, Никола, — продолжил он уже лекторским тоном, — это когда расстояние между дурным помыслом и наказанием увеличивается таким образом, что люди уже не верят в жатву упущенного раскаяния. Кстати, живущие и не подозревают насколько «этот» и «тот свет», ад и рай каждой этой секундой тесно переплетены. Практически все они убеждены, что их сегодняшний обыденный день — это одно, а там — после смерти будет что-то совершенно другое. Тело его под иезуитским балахоном вдруг начало потихоньку колыхаться.

— Они наивно надеются, что на «том свете» каждый из них срочно покается, и начнет жизнь праведника. Ха-ха-ха! — не выдержал Вэрус и затрясся всем своим необъятным телом — видимо уже совсем не в силах совладать с собой.

— Не правда ли, Никола, из всех людских заблуждений это самое забавное! Впрочем, к моему глубокому сожалению ты еще не понимаешь этого. Тело Вэруса перестало колыхаться. Он вдруг закашлялся и даже как-то посуровел.

— Я вижу, ты хочешь что-то спросить, Никола? — произнес он, искоса поглядывая на своего явно оробевшего собеседника. — Вообще-то я хотел тебе поведать, что в Раю нет места трусам.

— Извините меня, Вэрус, — замялся Никола, — так что получается — я в Раю?

Вэрус широко улыбнулся. Было видно, что этот иезуитский монах давно предвидел такой вопрос. Уж очень нарочито придирчиво он принялся разглядывать Николу с ног до головы.

— Да как тебе сказать, Никола. И да, и нет. Рай и Ад — это не геометрия, а состояние. Причем это состояние происходит от многих созвучных состояний. И в этом смысле можно сказать, что Ад и Рай есть и на Земле. Возможно, ты поймешь все это нескольким позже. Пока же ты должен усвоить только одно, что Рай — это бесконечный путь.

И Николу вдруг понесло: — Тогда объясните мне, Вэрус, следующее. Вот вам документальная реальность мира, в котором живу я, в котором жили и вы.

На восточном побережье Африки живет небольшое племя, которое на протяжении веков каждое утро выходит на побережье океана, заходит по пояс теплую воду и растягивает нехитрые рыбацкие сети.

Веками каждое утро со стороны океана в тот же час подплывает группа дельфинов и гонит стаи рыбешек прямо в сети. Дальше люди достают рыбу и ровно половину улова отдают, резвящимся рядом дельфинам. И так все продолжается из поколения в поколение от отцов — к детенышам людей и дельфинов.

… А вот другое. Москва конца двадцатого века, штурм Дома правительства, спецназ захватывает первые этажи. Молодые журналисты — муж и жена попадают под их кинжальный огонь. Она ранена смертельно в живот, у него перебит позвоночник, лежит рядом и ничего не может сделать, когда эта гогочущая камуфляжная мразь заваливает его жену на стол, на живот и насилует ее по очереди пока она не умирает в страшных муках.

Тут Никола осекся и смущенно глянул на Вэруса.

— Вот он тот рай и ад, в котором я живу, Вэрус, — не смело продолжил Никола, — почему все это допускает Бог одновременно — и кровь и любовь, и ад и рай? Все рядом. Мы все в крови, либо в попустительстве ее с рождения до смерти. И крови в том мире не убывает. Страшной несправедливости все больше, а безнаказанность — откровеннее. Века проходят, но ничего не меняется. Из поколения в поколение все ошибки людей маниакально повторяются.

Миллионы и миллионы честных, открытых людей — не хамов веками униженны и ограблены теми, кто называет себя элитой общества. Дети наши тоже не выдерживают, ломаются и становятся рабами морали: «Хапай, любой ценой — живем один раз!». И друг переступает через труп друга, жены, отца.

В волнении Никола встал, но тут же взял себя в руки и снова присел на край дивана. Монах молчал. В течение всего этого монолога, прищурившись, он попеременно поглядывал то на Николу, то куда-то поверх его головы. Этим он напоминал художника, сверяющего натуру с изображением на полотне.

В целом за этим почти невидимым напряжением Никола угадывал полную отрешенность своего собеседника от смысла произносимых им слов. Казалось, Вэрус сверяет не суть, а только звуки его слов — их тональность, вибрацию с какими-то ведомыми только ему одному камертонами истины. Восприняв молчание Вэруса, как разрешение вести беседу дальше, но больше — боясь прервать его за этим занятием, Никола продолжил заговорщицки-тихим переходящим в полушепот голосом:

— Вам не кажется, что все это какая-то крысиная теория отбора, Вэрус? Почему и народы бегут по этим лабиринтам веками, унижая и уничтожая друг друга? Ведь все это бред. Тупик! Или все идет к тому, что завтра появиться сверхнарод, сверхнация, которая своими супертехнологиями прижмет к земле всех остальных лузеров? И это будет венцом эволюции, результатом тысячелетий?! То ради чего все на Земле зародилось?!

— Понимаю, тебя, Никола, — медленно произнес Вэрус. Чувствовалось, что он с сожалением прервал свое пребывание в потаенных пространствах времен и смыслов. — Этот горький вопрос веками задавали и задают и простые люди, и самые великие умы человечества. Ты уже знаешь, я сам в том мире был маньяком. Лицо Вэруса помрачнело.

— Это был первый Крестовый поход. Я шел с французскими орденами иезуитским священником. Там в пустыне, под Кадифом, умирая от жажды, мы пили кровь младенцев бедуинов. Их отцы утаивали расположение колодцев.

В глазах Николы отразился страх и безнадежное отчаянье. — Кровь младенцев бедуинов, — как эхо произнес он, пытаясь что-то понять, осмыслить.

— Какое странное сочетание слов! Как завороженный, он не заметил, что повторил их еще раз.

— Страшное словосочетание, — не правда ли, Никола? — Мы шли во имя Бога, шли и пили еще теплую кровь этих младенцев. Хотя их правоверные отцы утаивали колодцы во имя того же Бога! Тут монах осекся и некоторое время молча смотрел прямо перед собой, затем он шумно откинулся на спинку дивана и, продолжая глядеть прямо, продолжил размеренным голосом:

— На земле есть два столпа объяснения этому. Одна половина человечества считает, что человек живет в каком-то страшно-прекрасном кино — иллюзии и ко всему происходящему нужно относиться отрешенно, по-философски. Другая — полагает, что все происходящее — по воле божьей и послано нам как испытание.

И то и другое — неверно, Никола. Поверь, Богу абсолютно все это не нужно. Бог, как и мы, борется с тем злом, в котором лежит этот мир. Со злом, которое свободные для этого человеки ежесекундно множат.

Немного помолчав, монах задумчиво произнес. — Есть на Земле одна коварная притча о Боге. Возможно, ты ее знаешь. «Один путник расположился на ночлег у божьего храма. Помолился, прилег и уснул. В это время шел человек и украл его вещи. Путник проснулся и, увидев, что его ограбили, накинулся на проходящего мимо ни в чем не повинного другого человека и убил его.

Дьявол, наблюдавший все это, воскликнул: «Вот, гляди, Господи, за что такая несправедливость допущена тобой?!» На что Бог ответил: «Первый в свое время ограбил второго, а второй был кровником третьего!».

Вэрус хотел продолжить, но в этот момент снизу со стороны бассейна грянула музыка. Первые аккорды песни «Битлз» «Облади-облада!», а вместе с ней — визги и крики гостей заполонили сад.

Никола невольно вытянул подбородок поверх перил веранды и то, что он увидел, и напугало и поразило его одновременно. Рядом с гладью бассейна на невысокой каменой эстраде стояла и играла… группа «Битлз»! И Ринго и Джордж, и Пол, и Джон — все были вместе в окружении ликующей толпы гостей.

В своих знаменитых костюмах: коротких брючках, белых рубашках, узких галстуках, в расстегнутых пиджаках, невозмутимые и вместе с тем сосредоточенные, абсолютно реальные — они!

— О, как это возможно, Вэрус?! — испуганно выдохнул Никола. И вдруг ему стало по мальчишески легко и свободно, как будто внутри что-то лопнуло, отпустило. Казалось холодный, затхлый поток воздуха врывался из груди и изошел прочь, увлекая с собой все страхи.

«О, музыка! Я живой!», — Никола судорожно вздохнул, сильная дрожь наполнила все его существо. Чтобы справиться с ней он вскочил с дивана, поднял руки и, крепко сжав кулаки, замер, покачиваясь в такт музыке.

— Я живой, Вэрус! — неожиданно для себя и даже как-то угрожающе крикнул он и, не отдавая себе отчета, кубарем скатился по ступеням веранды вниз, где в пару прыжков достиг эстрады и слился с танцующей толпой.

«Вот это мир!» — думалось восхищенному Николе. «Облада!», — пело все вокруг. Сорвав футболку, он бесшабашно размахивал ею над головой и пел и плясал вместе со всеми так, как никогда в жизни: ни на одной дискотеке в ранней молодости, ни в ночных клубах потом, ни, даже, на школьном выпускном.

Спрессованная ужасами последних событий душа его быстро расправилась. Как пружина, которую долго закручивали в одну сторону, вдруг с не меньшей законной силой раскрутилась обратно…

***

… Как будто не слыша этих слов, Вэрус опять впал в оцепенение. Казалось, что его темные, мутные глаза-глазницы смотрят и не видят собеседника. Внезапно лицо его исказилось от мук страданий и слезы потекли из глаз этого гиганта.

В изнеможении, шумно дыша, он грузно опустился на колени, сжал руками свою большую голову: «Суши уйдут под воду, Никола и суши вздыбятся! Воды отойдут и воды приблизятся! Звериное в людях вскинется и начнет грызть самое себя. Народы сшибутся! — хрипел он, сверкая глазами. — Жатва! Жатва! Я вижу жатву миллионов! К покаянию мир, к покаянию!» — отчаянно закричал монах уже не в силах сдерживать себя. И вдруг резко замолк, как будто прослеживал цепь трагических событий. «Женщины, женщины не дадут!», — тихо добавил он.

Где-то снова ударили в колокол. Низкий, тревожный голос его заполнил все пространство. В это мгновение, холодея от ужаса, Никола увидел, но больше ощутил как мир мертвых, словно прижавшись лбами к гигантскому вогнутому стеклу, пристально вглядывается в мир живых.

Вдруг Вэрус встрепенулся, поднялся с колен, отряхнулся.

— Вот он твой дом, Никола, смотри!

Выйдя из оцепенения, Никола с изумлением увидел, что они стоят напротив его дома. Перед калиткой полно людей.

— Что с мамой?! — Никола инстинктивно рванулся вперед. Но монах успел схватить его за руку. — Погоди! Вон она — твоя мама!..

Внезапно, Николе показалось, что земля под ногами плавно отъезжает влево. Его даже качнуло. Качнулся и Вэрус, и все стоящие перед домом. Впереди пространство, как выпуклая полусферическая ширма, с изображением сада, двора, бревенчатого дома плавно задвинулось вправо.

И изумленному взору Николы, всех стоящих людей отрылся огромный дворец! От высоких чеканных ворот его до возвышающейся в полусумраке балюстрады из красного мрамора шла длинная череда фонтанов и цветников.

Вдалеке на последних ступенях лестницы меж двух центральных колонн стояла величественная, осененная какой-то светящейся красотой женщина. Первоначально поражали ее высокая прическа с блистающей алмазной диадемой и струящиеся по ступеням потоки длинного воздушного-голубого платья. Но более всего изумляла ее стать.

Даже в платье, она стояла будто обнаженная. Было видно, что тело ее вытянутое как струна, величественно изогнуто слегка влево и вперед. При этом все понимали, что эта почти звенящая стать ее не есть проявление величия хозяйки рабов, а естественное состояние человеческой сущности, освобожденной от груза гигантских страданий.

Прочтением именно этой истины были объяты абсолютно все, кто стоял сейчас перед воротами дворца.

Никола ощущал этот мощный теплый свет единства людей находящихся в состоянии беззлобия. Как будто бы разглядываем бесценного бриллианта, захватывающей пьесы, кинофильма были увлечены все.

Во все глаза он смотрел на мать. И вдруг он осознал весь ужас пребывания женщины на Земле. Жизнь его матери, как на кинопленке начала проноситься перед глазами.

Помимо радости рождения его, Николы, садика, школы, целого калейдоскопа других радостей, состоящих из апельсинов на Новый год, дней рождений, покупки дома, поступления-окончания Николой института. Во всем этом стремительно бегущем кино было заметно, что мать как-то постоянно дрожит, как будто ей все время холодно.

И он понял, что все эти радости просто вуаль над теми страхами, которые ежесекундно сопровождают каждую женщину от рождения до смерти.

Он осознал, что, по сути, любая женщина на Земле соткана из постоянных страхов: быть некрасивой, брошенной, страха старения, нищеты, насилия, потери ребенка, крика любимого, войны.

Все эти мысли и простые и диковинные начали пронзать Николу стрелами, накатывать волнами.

...«Все улыбки женщин на Земле — всего лишь улыбки безумных Золушек!» — начал прозревать Никола. «Да-да, — вникал он, отрешенно разглядывая вместе со всеми мать, как будто это была чужая женщина. — Рожденные эльфами пить нектар эти существа из последних сил бьются в том мире. И приписываемое им коварство — лишь одна из форм борьбы за продление жизни на Земле. Все это от гнездовий птиц, вся эта механика от Бога!» — осознавал Никола.

… «Богинями приходят они в наш мир, еще девочками с горечью узнают, что они даже не принцессы, девушками — миллионами восходят на распятие первой брачной ночи, чтобы потом безропотно жить в лачугах, в ежедневном унижении нести свой крест до конца дней с любимым-нелюбимым. И зябкость свойственная им и все их внезапные беспричинные слезы, все это незатухающее эхо их неосуществившихся предназначений в этом холодном мире».

…«Непорочной Девой, через чары ли, похоть, чрез шесты стриптиз-клубов они пытаются расшевелить сердца легионов солдат и клерков. И даже самая последняя проститутка, сломавшаяся наркоманка — все несбывшиеся надежды о рождении ребенка, солнце в постели по утрам. Все это от гнездовий птиц, вся эта механика от Бога!» — убеждался Никола.

…«Они рожают детей, населяют их добротой, потом отправляют в мир монстров, где дети, как могут, борются с ними. Кто-то ломается и становится их вассалом, кто-то в несогласии мучительно гибнет, но кто-то выживает, поддерживаемый плечом окровавленного Бога. И баланс между светом и тьмой тысячелетиями сохраняется!»

…«И если к человечеству еще раз прибавить всех энштейнов и фрейдов, и гуглов, и гейтсов, и даже самого да Винчи, то ни что и ни кто и из нас никуда не поплывет, не полетит и не взмоет, а позорно рухнет у гнездовий. Просто не хватит во всем этом святой доброты и конечного смысла этих полетов — механики от Бога».

«Ма-ма!» — судорожно выдохнул Никола и слезы заполнили его глаза. Сквозь них он уже почти ничего не видел. Слезы мокрыми шарами скатывались куда-то вниз, залепляя все пространство его души. «Такой она будет всегда со мной, во все времена! Мама!» — понимал он.

Несмотря на расстояние, он каким-то чудесным образом видел сияющие глаза матери, ее взгляд, устремленный только на него, и понимал, что она чувствует каждое новое продвижение его души.

И насколько это было огромное счастье, что наполняло его в эти мгновенья, потому что это было не простое единение матери и сына, а нечто намного большее — единство двух самостоятельных сущностей, одна из которых была рождена как мать, а другая — как сын. Это было состояние высочайшего духовного родства, которое Никола, да, пожалуй, многие из живущих на Земле никогда не испытывали по отношению к матери при жизни.

Здесь новая волна прозрения накрыла его. «Если от этого человека отнять понятие «Мать», — поступательно рассуждал он, — то останется только понятие «Бог». И мудрость женщины проистекает именно отсюда.

Тогда, возможно, Бог плюс мужчина — равняется Отец… Вот почему брошенный ребенок (в отсутствии отца) смотрит на любого мужчину, как на Бога! Да-да, именно такая глубина ответственности на Человеке и не меньше! Так или иначе, видимо, в этом сокрыта вся бесконечность истинного раскаяния!

И пусть все эти формулы поверхностны и чисто умозрительны, но где-то в глубине, в самой сути своей они верны, и имеют строго математическое место. Бог послал человеку именно такую высочайшую ответственность за проступок и покаяние. И никак — наоборот! Иначе этому миру можно бесконечно каяться в церквях, с облегчением перекладывая все на Бога!

…Но в мире живых все по-другому! — с нарастающим отчаяньем думал Никола. — Там изначально согласно волчьим законам от матери отнимают понятие человек, и остается только волчица, вскармливающая Ромула для перегрызания глоток другим волкам! Ведь так удобнее и понятнее! Так проще оболванивать, пописывая героические Истории народов, во имя власть предержащих, во имя пресловутых национальных интересов.

Так легче внушать миру тупую романтику мальчиков-воинов во имя порабощения новых континентов! И каждый виток цивилизации всего лишь новый виток ее жестокости, новые ее полки. Неужели бесконечное переодевание из костюмов биржевых брокеров в солдатский камуфляж есть тупая безысходность, патологический, горестный удел Земли и каждого ее поколения?! Вот почему веками наши матери обречены стиснув челюсти выть в бессилии над трупами своих волчат, пересчитывая на их могилах страницы совершенно безумной человеческой Истории!

Неужели это так? — думал Никола. И чувствовал, что в эти мгновения все стоящие перед дворцом глубоко переживают именно то же что и он.

Может из-за слез заполнивших его глаза, но все эти, находящиеся рядом с ним ушедшие люди, представлялись ему сейчас блестящими гранями единого пространства и само пространство перед дворцом, казалось, дышало и переливалось этим чудесным единением людей.

Ощущение этого единства неожиданно прервало все его рассуждения и мощной волной, затопило сознание: «Так вот он — Рай! Вот оно то, о чем, видя всю тщетность объяснить словами, умалчивал монах! — прозревал он. — Это всего лишь единение людей в беззлобии!» Ошарашенный такой простотой, он посмотрел на Вэруса. Они встретились глазами. И тут Никола окончательно прозрел:

— Но это же абсолютно, абсолютно не возможно там, куда я возвращаюсь! — воскликнул он. Вэрус отвел взгляд.

— Я не хочу назад! Я никуда не хочу! Мама!, — вдруг в отчаянии закричал Никола и рванулся к воротам дворца, но монах проворно обхватил его за плечи и с силой прижал к себе.

— Пусти меня! Я не хочу назад! Я не хочу к мертвецам! — исступленно хрипел и вырывался изо всех сил Никола, но при этом осознавал, что рот его крепко сомкнут, и, как бы он ни хотел, он не сможет его открыть.

В этот момент со стороны дворца грянул медью оркестр. Вступление его перешло в плавный вальс и люди попарно, группами, оживленно переговариваясь, как после просмотра фильма, торжественно двинулись между рядами фонтанов и благоухающих цветников к красно-мраморной балюстраде.

И когда последний человек прошел сквозь чеканные ворота, пространство-ширма точно также — только справа налево плавно задвинулось и изображение старого сада с бревенчатым домом вернулось на место.

Ошеломленный Никола извернулся, выскользнул из рук Вэруса, забежал в дом, спальню, выбежал в сад. Потом он медленно вернулся на веранду, на которой, казалось, еще стоял запах жаркого, опустился на порог спиной к монаху и заплакал тихо, безутешно.

У него было полное ощущение, что его похоронили заживо. Внезапно он обернулся с безумной улыбкой и спросил:

— Эти мои слезы — тоже же Рай, Вэрус?

— Теперь ты видишь — как тут все, — еле нашел, что ответить тот.

— А что, здесь каждая женщина, так живет — во дворце, свободная от страхов и обид? — улыбаясь сквозь слезы, спрашивал Никола.

— Да-да, мой мальчик — встрепенулся монах, видя, что Николе уже легче.

— Успокойся, Никола, больше трех раз на «том свете» не плачут, — с облегчением добавил он.