Видели ночь

Учётчик, если кто не знает, это такая профессия. Смысл её заключается в учёте финансов, хозяйственной деятельности, материальных ресурсов, объемов работ и тому подобное. Давно, на заре туманной юности, довелось мне поработать учётчиком в колхозе. Справедливости ради стоит сказать, что колхоз этот к тому времени уже не был колхозом, был вполне себе открытым акционерным обществом, но сути дела это не меняло — вытравить колхоз из сознания сельского человека невозможно. Все мои обязанности заключались в том, чтобы проверять объемы выполненных трактористами и комбайнерами работ и начислять им заработанную плату, а также снимать остатки топлива в хранилище. Естественно, что в то время никакого представления о колхозах, тракторах, комбайнах я не имел никакого, да и теперь, слава богу, не имею. После окончания университета по специальности экономист это было, конечно, очень отрезвляющее пике, но делать было нечего, пришлось впрягаться по полной. Направили меня в пятую бригаду, и для учебы на месте, так сказать, мне был дан наставник сроком на месяц, старый дед, небольшого росточка, горбатенький, с неистово громким, хриплым голосом и лютым характером. Звали его Виктор Мефодиевич Мещан.

Приезжал он в бригаду часам к десяти, на своей ярко-красной старенькой "трёшке", в идеальном техническом состоянии, сиявшей как новенькая, хотя лет ей было уже немало. Ходили слухи, что местные автоперекупы предлагали за нее новую "семёрку", но Мефодиевич в свойственной ему манере довольно грубо ответил отказом, чем завоевал их неподдельную симпатию и они пообещали впредь ремонтировать его автомобиль бесплатно. Как бы то и было, но его "трёшка" выглядела шикарно, будто на старых рекламных проспектах в журнале "За рулём", если кто помнит, конечно. Он поднимался ко мне на второй этаж, заваривал крепкий чай, доставал чёрный, видавший виды мундштук, изгрызанный его кривыми жёлтыми зубами, вставлял сигарету и начинал говорить со мной "за жизнь".

Речь его была резкая, грубая, часто нецензурная, образная, парадоксальная и очень интересная, переходящая на суржик и обратно. Рассказывал он о своем послевоенном детстве, как ходили через дамбу в соседнее село драться с местными, как учился в городском техникуме и как едва не попал в тюрьму по глупости, как потом вернулся в колхоз и на первом празднике урожая чуть не утонул в реке по пьяному делу. Рассказывал как "портил" девок, которых по разнарядке присылали на помощь колхозу во время страды, что не помешало ему, кстати, удачно жениться и вырастить двоих сыновей, о чём он говорил с особой гордостью. На чём свет стоит ругал власть, причем и прошлую и нынешнюю, я думаю, что имея он хоть малейшее представление о власти будущей, то не оставил бы и от нее камня на камне. В общем, скучать с Мефодиевичем не было никакой возможности и месяц пролетел как один день.

Мне как учётчику полагался бесплатный бензин из колхозного хранилища, чтобы было не накладно ездить по полям и контролировать объемы работ трактористами, но поскольку своего транспорта у меня тогда не было, я талоны на топливо отдал старику. Он очень расстрогался, честно, мне и самому даже как-то стало неловко:

— Сочтёмся как-нибудь, — неловко попытался я разрядить ситуацию, — В следующей жизни!

Он вдруг задумался, присел на стул, достал свой мундштук, вставил в него сигарету, закурил и всматриваясь в сизый дым рассказал одну очень странную историю:

— Давно, году, дай бог памяти, в пятьдесят восьмом, поступил я в техникум, в городе стало быть, и был у нас сторож, он же и кочегар в зимнее время, как сейчас помню, Иван Степанович Поздняков. Хороший был человек, фронтовик, настоящий интеллигент, как он нас, охламонов, терпел — ума не приложу. Всегда был одет с иголочки, как какой-нибудь франт, выбрит, причёсан, говорил правильно, словно литературный персонаж. Степаныч был уже в годах, позже мы узнали, что он родом был из Ленинграда, каким образом оказался в наших краях не распространялся, да мы и не спрашивали — после войны всякое бывало. И была у него одна страсть — музыка. Он сам сочинял песни и играл на гитаре. Но эти песни его были какие-то странные, необычные для того времени, понимаешь? На дворе уже были шестидесятые, оттепель и все такое, много тогда появилось интересного и необычного, аж дух захватывало, но таких песен, какие сочинял старик, мы нигде не слышали. Хотя тогда уже была и прости Господи Ахмадулина, и Вознесенский, и Гангнус...

— Какой Гангнус? — не понял я.

— Который Евтушенко, — ответил, смеясь, Мефодиевич, — Это настоящая фамилия, отцовская, так понятней насчёт всех этих его пиджаков разноцветных и про дом в Майами. Так вот даже на их фоне песни у сторожа отличались разительным образом. И слова были словно не наши, не советские, хотя на русском языке, и на гитаре он играл не так, как к примеру все эти сочинители из авторской песни. Необычно было все, понимаешь? Особенно одну песню помню, чудная такая, там слова такие, что-то вроде, мол "мы вышли из дома когда во всех окнах погасли огни, один за одним..."

— "Мы видели как уезжает последний трамвай", — подхватил было я, — "Видели ночь?"

— Вот видишь, ты тоже знаешь? — засмеялся хрипло Мефодиевич.

— Конечно знаю, — ответил я, — Это же...

— Подожди, подожди! — он замахал на меня руками, — Дай я до конца расскажу. Там ещё много песен было, про Камчатку, про последнего героя, про троллейбус, про лето и ещё куча всего. Мы к нему в кочегарку частенько захаживали и слушали как он поет. Уговаривали его съездить на конкурс самодеятельности куда-нибудь, говорили что он скоро станет знаменитым на старости лет.

— Конечно стану, — соглашался он, — Не в этой, так в следующей жизни точно!

А через год он умер, что-то сердцем. Вскоре и мы все разъехались. Началась взрослая жизнь, работа, семья, дети, чёрт бы их побрал, застой, перестройка и всё такое. И потом, уже в конце восьмидесятых, я снова услышал эти песни, представляешь? И уже не под гитару, а а исполнении целого ансамбля, там паренёк один был, автор песен, такой восточной внешности...

— Цой? — вставил я.

— Да, он самый, Цой, — старик вытащил из мундштука догоревшую сигарету, затушил её в пепельнице, стоявшей у меня на столе, достал новую и вставил её в мундштук, — И пел он эти самые песни нашего сторожа, понимаешь? Я всё время думал — как же такое возможно? Может, он какой родственник, ведь тоже из Ленинграда? Написал я тогда письмо в их организацию, где все они находились — ну, знаешь, все эти музыканты неформальные, рок-клуб называется, но никакого ответа не получил. Второй раз написал, результат такой же. Думаю, съезжу сам в Ленинград, у меня там брат живёт двоюродный, заодно повидаюсь. А потом смотрю по телевизору — парень этот разбился на машине насмерть, и ничего уже не узнаешь. Вот такой случай. Так что когда говоришь про то, что не знаешь — будь осторожен.

— Следи за собой, — машинально отозвался я.

— Вот-вот, — усмехнулся Мефодиевич, чиркнул спичкой, зажёг сигарету и глубоко затянулся, словно пытаясь втянуть в себя обратно всю только что рассказанную историю, выскользнувшую по недосмотру на волю.

Больше мы с ним не виделись. Из колхоза я уволился через год, видимо не мое. Хотел было как-то разыскать его дом, который видел мельком один раз, но не нашёл — тот район, где он жил, со временем сильно изменился, или я что-то напутал — не знаю. Прошлая жизнь умеет хранить свои тайны.