Устами младенца, которого нет

Мама, папа, если вы читаете это письмо, значит, врачи всё-таки посчитали нужным передать его вам. А ещё это значит, что меня больше нет.

Возможно, рядом по-прежнему будет ходить толстощёкий пятилетний малыш, которым вы будете постоянно умиляться. Но это уже буду не я. Потому что я — явление ненормальное, сверхъестественное, а такое никому здесь не по душе.

Конечно, в самом начале вы называли меня иначе — не ненормальный, а необычный ребёнок. Вроде одинаковые по смыслу слова, но имеют совершенно разные значения.

Когда через час после своего рождения я сказал своё первое слово, все вы назвали меня чудом света. Через неделю у меня уже брали интервью, помните? Я — да.

Вы никогда не задумывались, ради чего вам послали именно такого необычного (или всё же ненормального?) ребёнка? Уверен, не ради того, чтобы прославиться и всем без разбора рассказывать — наш малыш — гений! Он — величайшая ценность страны! Да что там — целого мира!

Но почему, почему, когда я вам всем пытался рассказать что-то важное, предостеречь вас, вы меня не слушали? Вы не улавливали главного, да если вообще улавливали хоть что-то, из того, что я говорил.

От вас я слышал только: «он и впрямь гениальный малыш!», «Невероятно! Это невероятно!», «Да так и не любой взрослый сможет выразиться!»

Когда мне всё это надоело — сколько мне было лет тогда? Впрочем, неважно — вы помните, как я начал называть всех ваших друзей, знакомых и всяких тётенек из прессы — да-да, я воспроизводил их же слова, которыми они поливают друга каждый день.

Только я говорил их открыто — ну вы же сами сказали, что гении и дети не способны врать и лицемерить. Я всегда был искренен со всеми, кто меня окружал. Знаете, и ведь только тогда меня услышали, но никто из них ничего не сказал. Я просто перестал быть популярным. Истину не воспринимают, правду — слышать не хотят…

Итак, вы решили меня запереть дома и никому больше не показывать, наверное, чтобы не краснеть лишний раз и избежать ненужных неприятностей. Но знаете, я был даже рад, что всё так вышло. Рядом — только моя семья, и ни одной посторонней души.

Я развивался, быстро рос — всё схватывал на лету, хотя никто из вас не горел особым желанием чему-то учить меня. Я вам словно стал надоедать, вас было не удивить моими способностями. Вы как будто заскучали или начали мечтать о нормальном глупеньком сыночке, которого можно пугать Бабаями или Бабами-Ягами. Над его вопросами вы бы не ломали так долго свои больные и уставшие от меня головы, не искали бы ответы в своей всезнающей и бестолковой «паутине», чтобы не прослыть в моих глазах невеждами. Но ведь иногда… я же позволял вам и понянчиться со мной, прочесть на ночь детскую наивную сказочку, даже старался не задавать вам слишком сложных вопросов. Потому что, не смотря ни на что, любил вас и даже люблю сейчас.

Но вы… до сих пор вспоминаю и не могу не думать об этом. Может, изложу все эти мысли на бумагу и, наконец избавлюсь от того рокового дня в памяти. Я знаю, вы никогда его не забудете, особенно если прочитаете о нём от моего лица.

Был ранний вечер. Я сидел у себя в комнате за книгой, пока не задремал. И видел сон, страшный и непонятный мне сон, словно видение. Да, это был необычный сон. Как будто послание свыше, которое я долго не мог расшифровать. Но я долго работал над этим, и, когда я, наконец, понял, о чём было это послание, я без промедления решил рассказать вам всё, что явилось ко мне в образе невыразимого кошмара. Но прежде чем я покинул свою комнату, мой друг предостерёг меня — сказал, что вы не готовы. А я ответил: «время не ждёт… я должен предупредить вас об опасности.» Он: «да они тебя даже слушать не будут. Вообще так и надо этим ничтожным людишкам, этой бестолковой тле!» За эти слова я распотрошил его до самых мягких белых внутренностей, а потом в гневе выкинул из окна то, что от него осталось.

Теперь я, конечно, жалею об этом… Надо было послушать его. Он ведь был умнее меня, понимал больше меня, и его рассудок не затмевала слепая любовь к близким. Мои же чувства к вам заглушали голос здравого смысла.

Мама… ведь я подбежал сначала к тебе. Помнишь ли ты хотя бы слово из того, что я тебе сказал? Я помню, ты слушала меня, пусть и смотрела свой дурий сериал. А потом тебе позвонила подруга, и ты долго с ней разговаривала, смеялась. Как можно было, скажи, смеяться после того, что я тебе сказал? Когда ты закончила с ней говорить, я продолжил свои попытки достучаться до тебя. Но ты резко оборвала меня и сказала — я знаю, что ты гений, и что фантазия у тебя богатая, поди к папе лучше, а то он, может, забыл об этом.

Я промолчал, но, как ты и велела, пошёл к отцу. На нашу, как вы называете, «малую кухню».

Отец… как только я понял, что ты сидишь за кружкой пива и смотришь чемпионат мира по футболу, я хотел пройти мимо, но ты заметил меня и позвал к себе. Я слушал тебя и даже высказывал своё мнение об этой, на мой взгляд, глупой и бессмысленной игре. Но мнение ребёнка, каким бы он ни был, всегда останется только мнением ребёнка.

Когда матч прервался рекламой, я подошёл к главной теме для разговора. Знаешь, отец, я очень рассчитывал на тебя… Но во время моего рассказа твой мозг работал только в одном направлении — за какое бы слово или за какую мысль зацепиться, чтобы поведать мне одну из своих увлекательнейших историй молодости, что в ней опустить и что приукрасить, чтобы твой слушатель посмеялся вместе с тобой, расслабился хорошенько и чтобы смотреть футбол было намного приятнее. Когда я рассказал тебе всё доступным и лаконичным языком именно то, что тебе нужно знать, ты улыбнулся, потрепал меня по голове, произнёс пару переходных слов и начал свою историю, которую ты рассказывал уже сотни раз, а теперь воспроизводил её в новой улучшенной версии…

Реклама кончилась. Кто-то забил гол, ты забыл про свою историю. Я ушёл.

Да, ушёл. Но ещё не отчаялся. Теперь я надеялся на старшее поколение — на бабушку и дедушку. Они сидели как всегда в разных углах квартиры, но я повёл бабушку за собой, к деду. Он как обычно сидел за столом и ковырялся в разных мелочах, чтобы смастерить какую-нибудь безделушку и любоваться ей, нахваливая самого себя.

Итак, я начал со всей серьёзностью, которая только у меня была, излагать им истину, переводя её на простой человеческий язык.

Где-то в середине рассказа бабушка схватилась за сердце, вздрогнула, и я уже было подумал: «неужели!», как она всплеснула руками, обеспокоенно произнесла: «Кофе-то, кофе убежало!» и убежала сама. Наверное, на нашу «большую кухню» для женских чайно-кофейных посиделок. А там, вероятно, ты, мама, и ждала её, чтобы обсудить с ней последние сплетни из мира шоу-бизнеса или ваших неудавшихся родственников и «глупых», «страшных», «стервозных» «подруг».

И всё-таки я решил закончить своё повествование, чтобы хоть дед меня выслушал. Но его мысли унеслись уже в совсем другое временное русло: «Всегда она была такая — нерасторопная. Всегда что-то убегало у неё, подгорало…». «Деда!» — взмолился я. Но он меня не уже слышал: «Запомни мои слова — жену выбирай себе не по красоте и милости, а по пригодности! Чтобы аккуратная была, и не было таких вот дел…»

Я ушёл и от деда (почти как ваш любимый колобок, который вечно уходил от всех…) Знаете, я ведь уже был на грани срыва. Но кое-что ещё удерживало. Это был мой последний шанс…

Сестра как всегда сидела за компьютером, переписывалась со своими парнями, время от времени просматривая чьи-то фотографии в социальных сетях. Я молча сел рядом. Она спросила: «Чего такой хмурый?» И я начал всё с начала.

Я подбирал слова, говорил как можно выразительнее, и это, наверное, было лучшей моей речью за всю мою недолгую жизнь. Это было лучшим и самым точным переводом истины. Однако… однако когда я подошёл к концу, я только тогда заметил, что сестра в наушниках, беспроводных. И она… неужели она не слышала ни единого моего слова? Она улыбалась и что-то набирала на своей клавиатуре… идиотской клавиатуре, за идиотским компьютером, в этом сумасшедшем доме, в этом ненормальном мире!

Что было дальше, вам, наверное, и не стоит напоминать. Но забавно, когда у меня случился припадок, когда я заорал так, что весь дом на уши поставил — все вы, до единого, бросили свои дела и примчались ко мне. Но ваш колобок уже укатился от вас. Он залез на окно и кричал, кричал всему миру правду, которую тот должен был знать, но которую так упрямо знать не хотел.

Всё потому, что боитесь, страшно боитесь, и вы лучше будете жить в иллюзиях и не знать, что завтра, что СКОРО ВАМ ВСЕМ КОНЕЦ, что СОВСЕМ СКОРО ВСЕМУ КОНЕЦ!

Но я-то ведь знал, знал заранее, хотя бы то, как спасти пусть бы часть людей, как спасти вас, мою семью. И знал и хотел и пытался, потому что люблю вас, такими, какие вы есть!

И почему только вы не можете ответить мне тем же?! Вы…, которые подарили мне жизнь и которые теперь полны твёрдой и непоколебимой решимости её у меня забрать. Но вообще — вообще я и не собирался долго жить на этом свете. Я лишь хотел уберечь вас, хоть кого-то из вас.

Пора заканчивать бессмысленный расход серой больничной бумаги, потому что я уже чувствую ЕЁ приближение. Она одета в белый больничный халат. Сейчас она хладнокровно воткнёт в меня свою тонкую иглу, и я усну… а потом они залезут в мою маленькую черепную коробку и своими блестящими холодными орудиями начнут убирать лишние извилины по образу и подобию нормальных мозгов. Они найдут дорогу к моей затаившейся и перепуганной душе, а потом прихлопнут её как крохотного, но надоевшего всем комарика, чтобы он перестал пищать вам о своём, комарином…

Родители… дорогие и единственные, почему? Ну почему?! Я лишь хотел бросить вам спасательный круг, направить в нужном направлении, чтобы вы не заблудились, когда мир накроет волна неземных кошмаров, когда воцарится беспросветная тьма, когда смерть заменит свою косу на газонокосилку и… да зачем? К чему я пишу вам об этом?! У людей, видимо, аллергия на правду. Они избегают её, не слышат, искажают, опошляют — всё, что угодно — лишь бы не знать её!

Боюсь, не в моих это силах теперь чем-то помочь вам. Скорее всего, не дорос я ещё до настоящего гения или супергероя, я — неудавшийся младенец, рождённый по чьей-то ошибке, и теперь… ОНА открывает дверь в мою палату.

Несколько часов спустя:

Когда молодая медсестра прочитала это письмо, она вбежала в операционную, где лежал ребёнок, и закричала:

— Не делайте этого! Вы ещё…? Вы уже?!

— Поздно спохватилась, милочка. Мы только закончили. А чего надо-то? Чего это не делать, а?

— Вы убили его…

— Сбрендила совсем?! Отпуск бы взяла, а то и тебе придётся операцию делать!

Женщина громко рассмеялась и ушла вместе со своими коллегами. А молодая медсестра села рядом с мальчиком и сквозь слёзы всматривалась в его изменяющиеся черты лица. Они словно сглаживались, становились проще. Крохотные морщинки на лбу и подбородке исчезали. Впалые и бледные доныне щёчки округлялись и наливались румянцем. Через несколько минут он очнулся.

— Какую правду ты хотел сказать? — после недолгой паузы спросила она.

В ответ — лишь пустота детских, ни о чём не ведающих, глаз.

— Ах да, что же это я… ведь его уже нет. Его нет. И похоже, малыш, скоро, совсем скоро… и нас не будет тоже.