Трон Змея

«…Се, видел я сон в Нави: и вот огонь в облаках; и исходит из них Змий удивительный, и окружил землю, и потекла кровь из нее, и он лизал ее. И се, приходит Муж Сильный, и разрубил Змия надвое, и станет два. И разрубит еще, и станет четыре. И се, Муж возопил Богам о помощи!»

Велесова книга. Дощечка 19.

I

История, о которой хочу поведать тебе, читатель, произошла давным-давно, в далеком далеке, настолько далеком, что не только письменности в то время люди не знали, но даже изустно передавать даже сказки и легенды не научились. Вот почему о ней не стало известно детям героев истории, от них внукам, а от их правнуков — вам, а как история та попала ко мне — ни я, ни кто другой о том не ведает…

Время, в которое происходили те события, сейчас называют Безвременьем, потому что ничего о нем не знают. А я знаю. Знаю я и том, что в те темные времена жизнь человеческая стоила вполне определенную сумму денег — да-да, денег, их придумали еще до Безвременья, в ту пору, когда появилась власть одного человека над другим. И человек, обладавший этой суммой, обладал властью над жизнями стольких людей, сколько смертей он мог бы оплатить. А если еще и платить приходилось самому себе, то значит, был ты королем (да-да, королем, или конунгом, или фараоном, власть — она тоже дело давнее), и тебе вообще закон писан не был, то бишь, ты сам законы писал. В те времена и государств то не было, поэтому сказать тебе, читатель, что события происходили в Германии там, или во Франции, значит соврать. Да и не знаю я, где это происходило. Поэтому назову землю ту Срединной. Пусть так и будет. А если меня спросят, мол, чем докажешь, автор, достоверность своей сказочки, отвечу — оглянитесь вокруг!

А все началось с еще более незапамятных времен, когда начиналась история людей земли. В ту седую пору людей и людьми-то назвать было трудно, власть в ту пору королей и конунгов еще не рождала, денег тоже не было, скука одним словом. Говорить людишки не умели, а соответственно, не врали, ковырялись в земле, бегали за себе подобными, так себе — выживали. Но молча выживать было крайне трудно, и людям пришлось научиться говорить, чтобы эффективнее выживать. Это сейчас слово, что семечка — только сор от него в основном, да пакость уху, а в те времена первые слова были святыми, становясь или оружием для врага, или оберегом для друга, или пищей родным. Одним словом, слово помогало выжить, простите за каламбур. Но общались люди не только с окружающим миром, но и друг с другом. И приходилось им учиться выживать уже в обществе себе подобных. Учиться взять побольше, отдав поменьше, учиться оттолкнуть соседа от совместной добычи, да так, чтобы поверили, что не ты его, а он тебя обделил, да еще много чему пришлось учиться… И вот так научились люди говорить неправду, призвав на злую службу слово. Я, конечно, сам не видел, но мне рассказывали, что первым лживым человеческим словом был рожден Змей. Вообще-то змеи достаточно добродушные и апатичные создания, только выживают они как-то не по-человечески. Жалят жертву ядом, заглатывают целиком, да и внешне неприятны людям. Люди приняли змей за эталон безобразия и ужаса. И совершенно незаслуженно, поскольку в Природе и без змей не обойтись, и без людей. А какими уродами казались бы двуногие змеям, и говорить не приходится. Так что, справедливости ради, надо признать, что Змей — понятие образное, хотя и не бесплотное. Скорее Змей был похож на дракона, только драконы, хоть с виду и ужасные, но добродушные и веселые, а Змей был и с виду ужасен и душой черен. То есть не было у него души, как не было сердца, а кровь его была холодна. Отвратительное тело Змея было беспредельно длинно, голова ужасна с виду, а маленькие глазки видели только в темноте, но так хорошо, как человечьи не видят днем.

Змей был чрезвычайно умен. Выползая ночью из своего логова, которое находилось в пещере самой высокой в той округе скалы, он, пристально вглядываясь во тьму, зорко наблюдал за тем, как жили люди. Он ползал по свежевспаханным полям, тайком посещал хижины хлеборобов, переползал через городские стены, извиваясь, по трубам проникал в дома. И постепенно с ужасом Змей стал понимать, что люди становятся Людьми. Что все меньше говорят неправды, научились жить в мире и согласии друг с другом и с соседями, жертвы приносят только добрым богам, детей растят в доброте… А так, как сердца у него не было, стало быть, хотел Змей всем окружающим зла. Тех, кто слабее, он просто пожирал целиком. Не гнушался и себе подобными — змеями поменьше, а больше всего любил детенышей человека. Но их-то как раз Змей не глотал, а, незаметно подползая, жалил, упиваясь мучениями жертвы. В общем, получал не гастрономическое, а моральное удовлетворение. В живых после этого оставались не многие, и скольких невинных малышей оплакали их несчастные родители — сосчитать трудно.

И вот однажды в одну черную ночь Змей пришел к людям, когда те складывали погребальный костер, чтобы проводить в мир предков малыша, замученного недавно им самим (в то далекое время люди предавали усопших огню ночью, провожая таким способом их души к чудесной сказочной стране, в которой, по преданию, жили их усопшие предки). Ужас сковал скорбную процессию, немы и недвижимы стали узревшие ужас воплоти. Медленно, приглушенно шипя и завораживая, Змей заговорил, и говорил долго. Говорил до тех пор, пока на небе не забрезжил первый солнечный свет. О чем Змей заклинал толпу, неизвестно, только с тех пор в день десятилетия — день прощания с детством все родители отводили своих детей к самой высокой скале в округе, оставляя их там на ночь. Бывало, что наутро находили они своих чад мертвыми и окоченевшими, с гримасой ужаса на бледных личиках. Чаще находили они детей своих без сознания, озябших и напуганных, в лихорадке. Иногда дети сами прибегали под утро в поселок, вопя от ужаса и боли. Позднее ребятишки выздоравливали и забывали о той ужасной ночи, но никогда больше не могли они радостно смеяться и беззаботно лепетать, уткнувшись ночью в подмышки своих отцов, и никогда матери не замечали за детьми легкости поступков и радости от достижения целей. Грубыми и жестокими становились они, вырастая. Войны и междоусобицы начались между новыми поколениями, и последующее жестоко мстило врагам за неудачи предыдущего.

Были ли избежавшие объятий Змея, спросите вы? Конечно, дерзнувшие нарушить злой обычай родители не были редкостью, но часто Змей каким-то образом угадывал и убивал ночью и дитя и родителей. Были и те, кто избежал встречи с чудовищем. Сначала на них смотрели как на спасителей рода и готовили к подвигу — битве со Змеем, обучая искусству боя на мечах и выносливости. Но по мере того, как смельчаки один за другим уходили на битву с чудовищем, не возвращаясь назад, Змей становился все прожорливее и хитрее. Теперь не сыскать в роду было нарушивших закон, коим стала эта злая традиция, а нарушителей его все чаще отдавали против его воли чудовищу, оставляя связанными или прикованными к черному столбу у подножия той злополучной скалы.

Будущее человека отныне творило громадное пресмыкающееся чудовище, единственной целью которого стала безграничная власть над сердцем и разумом падших духом.

И стал человек человеку Зверь…

II

Нераль де Алье был одним из тех, кому больше других не повезло в жизни. Все, что за всю свою жизнь имел этот человек, можно было легко унести в одном заплечном мешке. Родители Нераля были из бедных крестьян провинции Алье. Каждое утро ни свет, ни заря отец мальчика покидал семью, и до позднего вечера трудился в зной и прохладу, возделывая свой участок, поливая потом и слезами скудную на урожай землю. Мать хлопотала по дому, готовя еду и запасы для четверых детей. Их бедная хижина никогда не знала радости, детей вскоре стало трое — от чахотки умер старший сын, девочки — близняшки, принесенные в жертву Змею, погибли в день своего десятилетия от смертельного укуса чудовища, не вынеся страшных мук. Младшего — любимого Нераля, дабы сберечь от страшной жертвы, родители отдали за несколько недель до его десятилетия странствующим монахам — рыцарям из воинственного ордена Младенцев, коих было в ту пору еще достаточно. Жизнь служителей этого ордена, без устали скитавшихся по земле, была наполнена жестокой ненавистью к чудовищному существу, пожиравшему радость и правду людей, а их единственной целью стала борьба не на жизнь, а на смерть с этим зверем.

Монахам не пришлось учить неприхотливости мальчика из семьи бедняков. Тот умел спать на жесткой земле, застеленной белым снегом, укрываясь лишь своим старым плащом, мог питаться растертой корой деревьев, и охотиться на зверей голыми руками. Очень много труда вложил юноша на протяжении длительных странствий с новыми братьями по северной земле упражнениям с оружием. Сначала управляться посохом, затем, вырезав из дуба тяжелую дубину, не раз побивал своих сверстников и даже взрослых опытных воинов ордена. Освоив дубину, выпросил у старших старый ржавый меч, перековал его в кузнице одного из сотен селений, через которые проходили монахи, и с тех пор не знал иного занятия в свободное время, кроме как упражнений в фехтовании со все новыми братьями, побивая в конце концов каждого.

Странствующие монахи верили только в Бога Света, олицетворяя его с солнечным диском, несущим жизнь всему на земле и в Бога Тьмы, олицетворяя его с безжалостным убийцей — Змеем, приходящим всегда во тьме. Царству Бога Света радовались, воздавая хвалу, пели гимны и приносили добрые жертвы. Ночью же прятались по пещерам, заваливая их входы камнями, чтобы уберечься от вездесущего чудовища. Орден насчитывал десятка два избежавших в детстве укуса зверя мужчин, постоянно кочующих по землям в поисках его логова. Когда находили, то к бою готовили самого опытного из рыцарей-монахов, и тот шел ранним утром, провожаемый своими товарищами и жителями того селения, возле которого распологал Змей свои владения.

Орден был создан в незапамятные времена героем древних преданий, странствующим монахом Нубио, и с тех пор не одна сотня храбрецов ушла на битву с чудовищем, всякий раз не возвращаясь, и всякий раз Змей становился все более хитрым и опытным, меняя место обитания и унося жизни братьев. В конце концов, почти все странники либо погибли в многочисленных междоусобных войнах князьков и вождей тех мест, в которых путешествовали, нанимаясь наемниками в их армии из нужды зарабатывать на пропитание, либо мирно осели в тех местах, заведя семью и хозяйство, либо были убиты ненавистным Змеем, все более свирепо и хитро выслеживавшим продвижение слуг добра. В конце концов, в живых остался лишь один воин — монах, успевший повидать за свои неполных тридцать лет и смерть, и кровь, сотни раз воюя на стороне того или иного государя, и славу, десятки раз выходя победителем из поединков с врагами этих государей, и унижение, не раз унося ноги в составе разбитой армии. Этим воином и был Нераль де Алье, ставший, пожалуй, самым умелым и опытным в своем ремесле из живших в ту пору. Он не забыл смерти своих сестренок, не забыл своих товарищей по оружию, в течении двадцати лет его странствий уходивших на битву со Змеем, и ни разу не возвращавшихся, не забыл застывшие гримасы ужаса на лицах предаваемых огню трупов десятилетних детишек во всех концах Срединной земли. В конце концов, он в одиночку выследил чудовище, и теперь двигался в селение, возле которого, по слухам, тот устроил свое логово.

III

Старые стоптанные туфли, коричневые штаны и такого же цвета камзол, залатанный черный плащ из парусины и зеленая широкополая шляпа составляли скромный гардероб этого путника. Исключением были лишь желтый кожаный пояс с золотой массивной пряжкой, да богато украшенная гарда меча, выглядывающая из ножен — двух пластин, выточенных из слоновой кости и скрепленных золотыми дужками. О клинке меча ничего сказать было невозможно — незнакомец никогда не вынимал его из ножен при посторонних взглядах, а тех, кто считал, что золотая пряжка и ножны дороже жизни незнакомого странника, в живых никогда не видели.

В деревне, куда вошел незнакомец, уже знали о его появлении. Быстроногие мальчишки (а может и девчонки тоже, кто их чумазых в таком возрасте разберет?) примчали на своих резвых непоседливых ножках новость о странном путнике, бредущем в сторону деревни. Они оглашали воздух звонкими криками, в которых было мало содержания, но много смысла, поскольку из одиноких деревянных срубов, крытых тонкими стволами сосен и соломой, начали появляться жители деревни, одновременно и загоняя детей по домам, и вооружаясь кто чем — кто вилами, торчащими из стогов сена, кто топорами, воткнутыми в широкие дубовые колоды, а кто просто деревянными колами или коромыслами. Стало сразу заметно, что незнакомцы появлялись в деревне крайне редко, а рады им были еще реже. Деревня ожила, навстречу одинокой фигуре стали выдвигаться немногочисленные мужчины, опасливо замедляя шаг по мере приближения к странному незнакомцу, ожидая остальных своих соседей, и черпая мужество от близости к высокому широкоплечему мужчине, старосте деревни, шагавшему впереди. Этот могучий старый человек, вооруженный громадным колуном, покоящимся на его плече, единственный двигался навстречу страннику уверенными большими шагами, чувствуя свою ответственность перед своими товарищами и всей деревней.

Делегация вооруженных мужчин и одинокий странник остановились друг против друга у крайнего дома, самого ветхого и убогого в деревне, пугавшего внезапностью своего появления около дороги одиноких ночных прохожих. В доме проживала старая ворожея Велла, возраста которой не знал никто, но такая же ветхая, как ее жилище. Даже старики селения не помнили ее не старухой. Велла считалась деревенской колдуньей, прорицательницей будущего и ворожеей, к которой жители обращались по неразрешимым в масштабе деревни вопросам, как-то: приворота женихов, отворота мужей или оберега от Змея. В общем, люди считали Веллу доброй колдуньей, доверяя ей свои секреты, делясь надеждами, и изливая доброй старухе свое житейское горе.

Гнетущее молчание прервал староста, выступив вперед и медленно опустив устрашающий колун с плеча на землю. Он заговорил на единственно знакомом ему языке — языке предков, медленно и четко произнося фразы:

— Ты в деревне Лаа. Я староста этой деревни. Меня зовут Ат. Кто ты, незнакомец? Назови свое имя.

Тишина висела между человеком с мечом и мужчинами Лаа еще какое-то время, затем, вероятно, с трудом подбирая слова не родного, однако знакомого ему языка, путник медленно произнес:

— Приветствую тебя, Ат. Я Нераль, странствующий рыцарь ордена Младенцев. Помоги мне, я ищу Змея.

Стая оборотней не смогла бы испугать толпу вооруженных людей так, как перепугали их слова Нераля. По толпе пронесся ропот, многие начали судорожно оглядываться в разные стороны, некоторые отступили, а какой-то храбрец, бросив коромысло, кинулся наутек. Даже староста, отступив, повернулся в сторону своего войска, однако, быстро переборов замешательство, начал приближаться к незнакомцу. Увидев, что страх не овладел их вождем, мужчины попытались взять себя в руки. Утихнув, волна страха сменилась волной гнева.

Гнев нарастал подобно горной лавине, захватывающей все новые камни на горном склоне. Охватив толпу, гнев перерос в ярость, и, сломя голову, все, как один, бросились на незнакомца. Казалось еще миг, и занесенный над головой вождя колун расколет Нераля пополам. Все произошло гораздо быстрее, чем это возможно себе представить. Отступив назад и развернувшись вполоборота, Нераль позволил просвистеть топору у своего виска, а когда тот вонзился в землю, увлекая за собой мужчину, резко ударил наклонившегося старосту по затылку и, выхватив из ножен меч, приставил его к глазу упавшего навзничь человека. Ярость сменилась неожиданностью, та, в свою очередь — напряженностью. В воздухе повисла тишина, окутывая тонкими звуками шелеста листьев, журчания далекого ручья и жужжания насекомых оцепеневшую толпу вооруженных мужчин. Тишина была прервана Нералем. В его словах не слышалось злобы, только усилившийся акцент и еще более медленная речь выдавали в нем волнение.

* * *

Не уверенных в своей непреклонной правоте людей на нашем свете мало, и святость своей правоты защищают они повсюду, и торгуясь на базаре, и напиваясь в кабаке, и пробираясь к золотому трону. Каким непреклонным кажется тот бородач в толпе, гневно жестикулируя, пламенно доказывающий грудным басом что-то сухопарому лысоватому очкарику у трибуны. Как гневно обличает он невидимые пороки, как тычет пальцем — шпагой в несуществующего противника, превращая его в решето. И, кажется, сейчас очкарик вяло осядет на землю, грустно опустив голову и, признав неправоту свою, поползет, загребая дорожную пыль восвояси.

Но происходит неожиданное. Очкарик, вполуха внемлющий бородачу, вдруг, отворотив и взор, и разум от него, восходит на трибуну, окруженную толпой, подобно величественному Герою, восходящему на трон свой и сразу розовощекий, пышущий здоровьем оппонент его превращается лишь в серый неброский мазок на фоне толпы. И вот, также пламенно и страстно, как минуту назад его оппонент, начинает он речь свою, протыкая сухим пальцем воздух над толпой. И кажется уже, что не робкий сутулый человечек восстал над сильными, уверенными в себе людьми, а могучий Нептун движет рукой — трезубцем волны над морем, то успокаивая движения их мягкими примиряющими жестами, то возгоняя к небу волну истерики ударами пятерни о воздух. И, как мудрый дирижер гипнотическими жестами, и как мудрый знахарь заговорами — оберегами движет наш Герой настроением толпы, а уверенный в себе минуту назад бородач, готовый совсем недавно растоптать его, стоящего на земле, превращается в послушную силе толпы — океана каплю, несомую стихией ее настроения.

Бойся толпы, читатель! Бойся сутуловатых очкариков, оседлавших трибуны! Не уподобляйся стихии, беги от сборища с пламенными вождями во главе! Там нет места мысли, нет места разуму. Горячечная, как голова больного лихорадкой, впадает толпа в интеллектуальный паралич, несется, сокрушая на своем пути все, на что указует перст пламенного вождя — Нептуна, и разбивается, в конце концов, в слепой ярости, о беспристрастный волнорез истории, разлетаясь слепящими брызгами, высыхающими под палящими лучами солнца на его сером бетоне...

* * *

Кричащая всесокрушающая толпа была остановлена одним единственным движением Нераля, парализовавшим ее мощь. Распростертый на земле Ат медленно поднялся, жестом останавливая сородичей, поняв, что незнакомец сильнее каждого из них, и кровь странника будет стоить им дорого. Мужчины загудели, переговариваясь между собой, встав в нерешительности, и опустив свое оружие. Одни, указывая в сторону Нераля, выражали свое восхищение перед его ловкостью и умением, другие угрожающе скрежетали зубами, желая отомстить, третьи застыли в нерешительности, с трудом скрывая страх перед невиданной мощью ответной атаки пришельца. Казалось, что повторной атаки не избежать, толпа медленно стала окружать стоявшего спокойно Нераля.

— Стойте! — дребезжащий звонкий голос возник из ниоткуда, но был, казалось, как нельзя кстати в сложившейся обстановке. Все повернули взоры свои в сторону, откуда раздался старческий фальцето. У ветхой покосившейся стены избушки, согбенная и дряблая, протягивая тонкую старушечью ручонку к толпе, стояла, покачиваясь от немощи, старуха. Медленно семеня и шаркая стоптанными лаптями, она передвигалась в сторону мужчин.

— Велла, Велла… — прокатилось по толпе вооруженных людей, и в страхе и уважении те почтенно расступились перед дряблой немощью.

Резкими нервными движениями, разрушая поредевшее кольцо готовых к нападению ополченцев, она впилась сильной крестьянской хваткой в руку опешившего Нераля, и потянула его в сторону своего жилища.

— Ты пойдешь со мной! — голос перешел на гортанный хрип, — А ты, Ат, отряхнись и ступай домой! Забирай людей, им надо работать. Воевать будет он. Прочь!

Последние слова забрали, казалось, последнюю силу у старой женщины и она замолкла, тяжело и хрипло задышав, увлекая опешившего рыцаря прочь от места схватки. Мужчины зашумели, обратив свою злобу на Ата. Еще некоторое время взирал Нераль перебранку мужчин на тропе, оборачиваясь и волочась за своей спасительницей.

* * *

Хижина у дороги, что пугала прохожих своей серой ветхостью, поразила Нераля и своей невероятной внутренней убогостью. В мрачное ее помещение свет, словно нехотя, проникал только через крупные щели меж гнилых бревен, из которых были собраны стены. В слепящем перекрестье лучей клубилась вековая пыль, собранная тряпьем, большой грудой лежащим в углу. Посередине помещения можно было рассмотреть очаг, сложенный из плоских камней и небольшую охапку хвороста в нем. От кострища не веяло теплом. В воздухе висела сырость и затхлое уныние.

Сиденьем старухе служила та же груда тряпья в углу, и она подтолкнула Нераля к ней. Он из вежливости опустился в противную зловонную кучу.

— Змей, всем нужен Змей! Все хотят испить его крови, все…

Слова давались старухе с трудом, она, едва сгибаясь, разворошила хворост в кострище, нашарила трут и протянула вместе с лежащим рядом с очагом огнивом Нералю.

— Разведи огонь, он разгонит слуг Зла.

Нераль, повинуясь хозяйке, сильными уверенными движениями извлек огнивом фонтаны искр, в короткое время воспламенивших трут. Огонь, сначала слабый и едва заметный, едва перебираясь с соломинки на хворостину, вскоре обрел, несмотря на порядочную сырость, силу, и заплясал в нервном танце, подталкиваемый и раздуваемый дыханием Нераля, ярким в полумраке лачуги костром, вскидывая к дырявой кровле все новые яркие языки пламени. Костер принес тепло и изгнал сырость, в его свете помещение стало казаться невероятно пестрым от обилия цветного, при ближайшем рассмотрении, тряпья во всех углах.

Кряхтя и причитая, женщина достала из большого мешка в углу два ломтя хлеба и принесла кувшин с водой.

— Змей бы побрал этих гостей! Корми, пои, еще на ночь останутся. Э-х-хе-хе. Хи-хи-хи…

Мелко задребезжав детским смешком, она протянула еду гостю. Большими глотками холодной родниковой воды он запивал невкусные куски хлеба, покрытого плесенью, которые глотал, даже не пережевывая. Хлеб убил голод, и, подбирая каждое слово, рыцарь впервые обратился к старухе.

* * *

Голод! Это жуткое по смыслу слово уже не вызывает тех чувств, кои призвано вызывать своими глубокими цепкими скрюченными корнями в нашем сознании. «A hunger», «el humbre» призвано холодить разум своей неизбежной силой, хватающей цепкой хваткой скукоженый желудок. Когда разум человеческий, созданный Природой для великого полета мысли и творчества, способен будет лишь на жалкие воспоминания о пище, пронзительными импульсами гоня голодающего на ее поиски. Голод хватает стальной своей хваткой разум, и человек с этого момента отказывается верить, мечтать, творить, а ноги носят бедолагу по углам жилища, а руки шарят в поисках мало — мальского огрызка, недоеденного и брошенного во времена сытой жизни. И желание утолить голод становится навязчивой идеей, и еще организм силен и несгибаем, не ослаблен долгим отсутствием еды, а человек уже сходит с ума от всплывающих в его сознании картин жареного мяса, хлеба и колбас. И не так страшен голод тем, что, ослабляя организм, укладывает бедолагу в постель, и медленно убивает, высасывая из него все соки, а тем, что быстро и бесповоротно подчиняет сознание человека воле своей, отбирая у того право называться Человеком — свободным и большим.

На первый взгляд, человек вновь обретает облик свой, после того, как на время убивает голод, снискав пищу и тепло. Но с этих пор жуткий страх перед всепобеждающим зверем вселяется в него и живет тихо, как паук в укромном углу, временами показываясь наружу и напоминая о себе. И разум цепенеет перед этим пауком, непоколебимой волей заставляя вновь и вновь бороться с призраком голода, убивая все мечты и творческие начинания человека.

Не бойся голода, читатель! Никогда не позволяй ему взять власть над разумом твоим, он не должен стать сильнее тебя. Бойся последствий его власти, и помни, что единожды голодавший, не по воле своей становится ущербным на всю жизнь, поселяя черного паука в укромном темном углу своего сознания!

* * *

Из сакральных малопонятных фраз старухи Нераль так и не понял, где же точно обитает исчадие Зла. Он понял лишь, что жители деревни панически боялись Змея, исправно принося в жертву ему и детей своих, и скот, и, осужденных, по случаю, на казнь преступников. Также ему стало ясно, что он не первый, кого провожает Велла на битву со Змеем. Легкий стук в плетеную дверь хижины прервал бессмысленный разговор между пылкой силой молодости и полоумной мудростью старости. На пороге появились женщины, поклонившись, они подошли к огню, и молча встали вокруг ворожеи.

— Старостиха приплелась со своими курицами, говори, зачем пришла. Или хочешь расстроить мою свадьбу со Змеем? Хи-хи-хи…

Женщины, молча кланялись. Заговорила та, которую Велла назвала «старостиха». Покосившись на Нераля, она скорбно, нараспев начала причитания:

— Голубок мой нежный, младшенький мой, ненаглядная ягодка моя! Сыночек мой умирает. Змей ночью его до смерти напугал, проклятый. Кричит, мечется, стонет в бреду, мамку зовет, а не видит, не узнает. Кровиночка моя! Помоги мне, Велла, как не раз помогала. Прими золото…

…И протянула старухе цветной лоскуток материи. То же сделали и остальные просительницы, низко кланяясь и подвывая в такт причитаниям старшей.

— Помогу сыну твоему — помогу Змею, умрет сынок твой — ослабнет Змей.

Жена старосты завыла. Старуха, собрав цветные лоскутки у женщин, бросила их в костер, тот ярко вспыхнул, чадя и приплясывая.

— Уходи, Невела, прочь! Вы сами отдали детей своих Змею. Они тоже змеи. Змеей больше, змеей меньше…

Невела, воздев руки к небу и зарыдав, в ярости бросилась на старуху, вцепившись ей в волосы. Женщины бросились оттаскивать ее.

— Ведьма! Злая ведьма! Будь ты проклята!

— Проклинающий проклинает себя и род свой, а твой давно проклят!

Взгляд Невелы, бившейся в руках женщин, выхватил в полумраке фигуру Нераля. Она вырвавшись, на коленях подползла к нему и, хватая его колени заговорила быстро-быстро:

— Ты, сильный мужчина, ты искал Змея, зачем он тебе? Ведь ты хочешь убить зверя, ты хочешь спасти нас и детей наших. Помоги нам, я покажу, где его логово. Убей его, заклинаю, заклинаю смертью моего маленького Велота. Пусть он станет последним, кого погубил зверь. Пойдем со мной!

Нераль многого не понял из сказанного женщиной, однако боль и горечь мольбы говорили сами за себя. От него ничего, кроме схватки с наводящим ужас чудовищем не желали. Но рыцарю не понятен был ответ старой Веллы на просьбу несчастной женщины спасти умирающего сына, не в его правилах было пенять бедой человека, но спрашивать подробности он не стал.

Уводящие его женщины продолжали слать проклятия в адрес колдуньи, а та, немного порывшись в цветном тряпье, служившем полоумной старухе оплатой за ее старания, извлекла три факела из белой смолы и отдала их в руки Нералю со словами:

— Хочешь убить Змея? А зачем? Знаю — ты хочешь выпить его крови. Ты сам станешь Змеем. Ты сам будешь питаться нами.

Эти зловещие слова прозвучали как проклятие в его адрес, и женщины, уводившие Нераля, загалдели еще сильнее, ругая и проклиная строптивую колдунью. Обернувшись, он увидел в отблесках костра спокойное бледное лицо мудрости, излучающее холодную уверенность и покрытое неисчислимыми морщинами. Она долго глядела ему вслед, а затем, не спеша, удалилась во мрак своего убогого жилища.

IV

Он карабкался вверх по склону, и его старый плащ развевался на ветру как покалеченный в боях и штормах парус пиратского брига. Левая рука лежала на эфесе меча, а правой ему приходилось цепляться за скудные пучки каменевки, вопреки отсутствию почвы, лезшей из трещин в скалах навстречу солнцу. Тяжелое дыхание Нераля выдавало сильную усталость, но, боясь не успеть до заката, герой не смел остановиться и перевести дух. Женщины селения проводили его до подножия высоченной горы, увенчанной гигантским утесом, великаном нависшего над долиной. Они были уверенны, что именно с этого утеса спускалось чудовище, приползавшее за своей черной данью — человеческими детьми.

Сколь долго продолжалось восхождение сказать было трудно, однако, выбравшись на небольшое плоскогорье, венчавшее утес, Нераль понял, что утес этот был выше самой высокой горы, расположенной в поле его зрения. Чудесная картина предстала перед ним, наполняя сердце чарующим нектаром гармонии.

Идиллию сказочного пейзажа разрушал только мрачный зев громадной пещеры, вход в которую находился в нескольких шагах от тропы. Казалось, неумелый художник, замазал черной краской склоны скалы. С трепетом взглянул герой на зияющую черную пасть в глубине утеса, выступающую из-под нависающего каменного свода. Робость и мужество не долго состязались в душе Нераля, когда он сделал первый шаг к пещере, он был полон решимости и еще крепче сжал рукоять верного всегда готового к бою «змеееда», как он сам называл свой меч. Сердце часто и громко билось в груди дерзнувшего бросить вызов Злу, ладони покрылись липким холодящим потом, а в воздухе почудился запах смерти — холодного склепа.

Первые следы присутствия ужаса воплоти увидел он на песчаной тропе сразу возле входа. Следы на песке, небрежно разбросанном в разные стороны, давали понять, что могучее тело Змея передвигалось по нему совсем недавно. Сердце забилось еще сильнее и чаще, сознание сдавил цепенящий руки и ноги ужас, а запах склепа стал невыносим. И когда, превозмогая страх, рыцарь шагнул в чрево пещеры, на песке у входа, отметая в стороны потоки песчинок, сами собой проступили четкие очертания следов его старых стоптанных туфлей из кожи дикого буйвола — след очередного героя или очередной жертвы.

В кромешной темноте пещеры, двигаясь на ощупь вдоль узкого мрачного, веявшего холодом и страхом тоннеля, уходящего вглубь горы, Нераль думал о предстоящем бое. Не верьте, когда вас убеждают, что даже обреченный и отчаявшийся герой, идущий на смерть, не испытывает страха. Страх сильнее безнадежности и отчаяния, он берет власть даже над едва тлеющем в теле сознанием, и не отпускает его до самой смерти. И только она освобождает душу и сознание от великой власти этого чувства. Смерть сильнее всего на земле, потому что это абсолютная свобода. Свобода от обязательств и нужды, беды и горя, радости и любви. Свобода от страха. Но человек боится свободы, ее сосущей неизвестности и неопределенности следующего мгновения!

Вот почему Нераль боялся, и чем дальше он продвигался по уходящему в бездну тоннелю, ощупывая скользкие от слизи стены пещеры, чем сильнее в воздухе чувствовался запах разлагавшихся тел, тем полнее его душа наполнялась страхом перед неизвестностью, ожидавшей его в глубине пещеры.

Внезапно руки потеряли контакт с привычной влажной поверхностью тоннеля, звук шагов, многократно отражаясь от сводов, стал почти оглушительным, а смрад разлагавшихся тел резко ударил в нос, и сознание отреагировало на него обильной рвотой. Нераль присел, собрав всю волю, и восстанавливая контроль над собой. Постепенно, привыкнув к запаху, волнуясь и тяжело дыша, он извлек из заплечного мешка один из факелов, переданных ему Веллой. Извлечь огонь при помощи огнива и трута не составляло большого труда, тем более что руки Нераля тряслись как в лихорадке. Ожидая узреть ужасное кладбище у себя под ногами, закрыв глаза, уже успевшие отвыкнуть от солнечного света, он поднес факел к пылающему труту…

… Свет факела оказался необычайно ярким, и герою пришлось некоторое время, прикрыв ладонью лицо, привыкать к нему. В этот промежуток времени страх перед предстоящей картиной почти перерос в животный ужас, когда руки и ноги отказываются слушать своего хозяина, а разум, подчиненный древним инстинктам самосохранения отдает только один приказ — бежать прочь от опасности. Но разум Нераля оказался сильнее страха. Медленно, словно под гипнозом, воин перевел взгляд на основание громадного зала, чудовищные своды которого едва были различимы в ярком свете факела. Великолепные зубья сталактитов свисали тысячами с потолка, и вкупе с мощными лакколитовыми клыками сталагмитов придавали залу схожесть с пастью гигантского зевающего чудовища. Непередаваемая волнующая холодная прелесть зала колыхнулась в воздухе тысячью невидимых, пронзающих и связующих воедино всю эту красоту частиц, и холодящий душу ужасный звериный вопль, стократно отраженный от сводов зала прокатился волной вглубь темноты — вдаль, откуда веяло слабым дыханием свежего воздуха.

Слабый и ничтожный, дерзнувший выйти на бой со Злом человек, стоял посередине этого зала, а под его ногами распростерлись десятки останков тел гигантских пресмыкающихся, мясо которых в немыслимых положениях тлело, наполненное червями и муравьями. Отвратительные черепа и не менее отвратительные белесые позвоночники то тут, то там разбросаны были по залу. Как раз напротив лица Нераля, уставившись на него пустыми, выеденными дочиста муравьями глазницами, громоздилась страшная полуистлевшая голова чудовища, скалясь ослепительно белыми клыками. Готовя сознание к картине гигантского кладбища человеческих останков, человек этот был совершенно не готов воспринять картину останков чудовищных тел громадных пресмыкающихся тварей. Звериный вопль, колышащий все сущее в пещере, раздавался из груди стоящего по колено в разлагающемся мясе и костях, раскинувшего в разные стороны руки, сжимающие факел и меч монаха и странствующего рыцаря ордена Младенцев Нераля, рожденного в далеком Алье героя битв при Вельдолезэ, личного телохранителя и друга принца Вельдолезского и странника, дерзнувшего выйти на бой со Злом воплоти.

* * *

Воистину, великие испытания выпадают порой на долю людей, делая их великими! Порой, жаждущий всю жизнь подвига умирает в глубокой старости под тиканье домашних часов или притворное рыдание уставшей от его старческого дребезга родни. А человек жил без боли, без страдания и лишений, всю жизнь лишь мечтая о великом и важном. И вот, перед глазами его проходит жизнь — так, наверное, всегда случается перед ожидаемой смертью — скучная и неинтересная, как древняя старуха, и человек, может впервые за всю жизнь, испытывает разочарование. Разочарование в образе той старухи хватает его за горло и шепчет, шипя и издеваясь над немощью его. А руки, готовые потянуться, дабы оттолкнуть прочь мерзкую ведьму, крепко держит безысходность…

Так часто, сознание не сформировавшегося юнца живо рисует картины красивых поступков, и мысленно мечтая о подвиге, парень впадает в эйфорию самоуверенности, ложную и непрочную маску которой срывает жизнь уже на следующий же день.

Или ищущему славы мужчине судьба дарует однажды случай, когда жизнь требует от него подвига, но он все не готов, и звериный страх поглощает его разум, как голодный удав оцепеневшего трепещущего кролика. И человек, если он способен судить себя, порой несправедливо осуждает на роль труса и слабака, приклеивая мрачный и позорный, но, тем не менее, эфемерный и вредный ярлык неудачника.

А ведь к подвигу надо готовить себя кропотливо и трудно, как готовит себя самурай с детства к служению своему императору, готовить к борьбе за справедливость и добро. Не опускай руки, читатель, столкнувшись со Злом, которое сильнее тебя. Извлеки из этого важный урок, воспитай в себе уверенность, подкрепленную силой, и победи его уже в следующем бою. Помни! Неудачник — тот, кто таковым себя считает!

* * *

Видит Бог, Нераль де Алье не был обделен в жизни ни славой, ни мужеством, ни подвигами. Он и жил-то ради них, рискуя ежечасно, бросая на чашу весов свою жизнь, и веря, что она перевесит однажды лежащую на другой чаше вечность… И вот наступил тот критический момент, когда разум его, справлявшийся ранее со страхом смерти, оцепенел от чувства, более сильного, чем просто страх — страхом перед неизвестностью, черной громадной пиявкой, впившейся ему в мозг. …

Когда перестала кружиться голова, когда ноги вновь стали послушны, осторожно и мягко перенося Нераля в глубь зала, ему стало ясно, что, скорее всего, он и есть тот Избранный, способный взять власть даже над впавшим в бессилье и оцепенение разумом. При подробном осмотре места побоища он разглядел на телах еще относительно «свежих» трупов четкие рваные раны. Было ясно, что обитающий в пещере Змей питался падалью — мясом трупов своих же сородичей. Не мог взять в толк он лишь одного — откуда появились трупы такого количества чудовищ, ведь ожидал он столкнуться с ужасным кладбищем человеческих останков…

Второй из трех чудесных факелов вспыхнул ярче первого, и мрак тоннеля, вытекающего из жуткого зала, спрятался еще глубже, отступая перед героем, маня и подзывая жестами пляшущих на стенах пещеры, отступивших перед языками пламени духов — теней. Внезапно (конечно, внезапно) языки пламени бешено затрепетали и духи — тени, казалось, взвились в диком танце смерти, вздымая в бешеном ритме свои бесформенные конечности. Раздался трубный низкий вой, напоминающий урчание в желудке голодной крупной твари, и свет факела осветил второй, еще более огромный зал, большая часть которого оставалась во тьме, и блаженные духи зашлись в бешеной пляске где-то на грани света и тьмы. В глубине зала раздался громкий шорох. Казалось, что по грубому деревянному полу протащили рыбачью сеть, полную добычи. Разум, понемногу избавлявшийся от цепенящего ужаса, вновь похолодел…

… Огонь факела взметнул к вершине свода сноп искр и на мгновение осветил весь зал. Там, над обвитым длинным чешуйчатым туловом гигантским высотой в полсвода массивным престолом, плавно покачивая плоской грязно-зеленоватой головой, шевелился Змей. То было воплощение ужаса, цепенящее своим видом и движением, похоже, даже время, приостановившее свой безумный бег при виде этого чудовища. Меж длинных клыков его подрагивал гипнотизирующий язык — вилка. Маленькие в глубоко посаженных орбитах глазки отразили на мгновение вспышку.

Ослепленное ярким светом гигантское пресмыкающееся отбросило голову назад, а мерзкое тело живо зашевелилось, развивая витки вокруг своего ложа. Неожиданно страх в душе Нераля, улетучившись, сменился чувством восхищения. Чувство вызывал вырванный светом факела из темноты грандиозный, с массивными, но изящными ножками и едва ли не подпирающей свод зала громадной спинкой Трон. Трон подавлял все чувства грандиозным великолепием формы и множеством отраженных от граней сложного прекрасного орнамента бликов. Казалось, что воздух вокруг него звенел. Не оставалось сомнений, что Нераль оказался возле огромного кресла из чистого золота. Чувство не отпускало, и даже скользящее вдоль стены зала пресмыкающееся с рыскающей в тени головой, не подавило его. Змей стремился к источнику света, боясь его и смертельно желая тьмы.

Внезапно чудовище застыло, приподняв голову, как бы вглядываясь в стоящего у входа человека, угадывая в нем или смерть свою или новую добычу. И тут раздался Голос. Откуда раздавался он, не было ясно, казалось, вещал сам Трон, остановивший движение твари перед броском, и наслаждавшийся предвкушением грядущей битвы. Голос шипел, свист и бульканье гортанно переплетаясь, холодили разум. Вновь ужас вселился в тело Нераля, подавив все остальное. Но это уже был не тот животный страх перед неизвестностью разверзнутой пасти пещеры, не ужас перед картиной кладбища разлагавшихся гадов. То был Ужас Ужасов, не дающий жить, но и не позволяющий умереть. Он стал Нералем. И Голос вещал, но Нераль не слышал его:

— Ты пришо-о-о-л-л-л…

Многократно отраженный от сводов монотонный низкий напев, вибрируя на окончании фразы, был способен, казалось, убить все способное слышать. Даже глухой почувствовал — бы страх, материализуемый в звенящем воздухе, поскольку Голос раздавался даже в голове, подавляя сознание и заставляя мозг послушно внимать новому хозяину.

— Убей мен-я-а-а-а…

— Ты пришо-о-о-л-л-л…

— Убей мен-я-а-а-а…

— Ты пришо-о-о-л-л-л…

— Убей мен-я-а-а-а…

Паралич прошел, как только Голос затих, и тут Змей, резко сократив мышцы, сделал бросок. Его смердящая пасть неслась на жертву быстрее мысли. Но там, где пасует сознание человека, берут власть его инстинкты. И сейчас, выработанный годами инстинкт воина — убийцы, взял власть над телом Нераля раньше, чем разум Змея дал своему приказ к началу боя. Развернувшись полубоком к несущейся смерти и резко отпрянув, Нераль вогнал едва уловимым могучим движением свой меч в голову чудовища в тот миг, когда она с легким свистом неслась мимо него. Страшное шипение хрипом взрезало тишину зала. Сильный удар сократившегося от внезапной вспышки боли хвоста раненой твари сбил Нераля с ног и отшвырнул на середину зала прямо к подножию золотого хозяина пещеры. Уже лежа в пыли, рыцарь наблюдал за предсмертной агонией зверя. Воплощение ужаса, шипя, танцевало теперь перед своей недавней жертвой танец смерти, то нервно сокращаясь, свивало кольца и подбрасывало туловище высоко вверх, то, развивая их, выбрасывало в сторону с оглушительным щелканьем смертоносный хвост. Так продолжалось минуту. В предсмертной ярости Змей искал своего убийцу, бичуя хвостом то каменные стены, то золотой Трон, то, вздымая пыль, лупил им в пол. Он катался, судорожно сокращая в кольца свое тулово, и подбрасывал голову, стараясь избавиться от холодного металла, пронзившего его мозг.

Вскоре зверь затих, слабо опустив голову и, расслабив мышцы, упал в пыль. Несколько последних судорожных движений — и все кончено.

Спрятавшись за массивную ножку, чудом избежавший жуткой расправы человек, все еще не веря в победу, медленно вышел на середину, приближаясь к распростертому телу того, что еще недавно, наводя ужас на людей, именовалось Змеем — кошмаром ночи и воплощением ужаса.

V

События дня, разом навалившись на вновь пришедшее к власти над телом сознание, своим многообразием и невероятностью подавили разум, и он уснул, бросая на произвол судьбы время, пространство и события, его окружающие. Как старый добрый король, изверившийся в торжество порядочности своих сыновей, машет рукой на закипающие между ними кровавыми пузырями распри и междоусобицы, умывает руки, уходит на покой, и, отворотив голову от картины разгорающихся битв, и заткнув пальцами уши, чтобы не слышать стонов раненых и плача вдов, умирает от горя.

Сколько прибывал в небытии Нераль де Алье, сказать трудно. Очнувшись в полной темноте, вспоминая подробности событий, он отполз за Трон и, нащупав огниво и трут, начал высекать огонь. Последний факел старой Веллы честно занялся, осветив пещеру вновь.

То же чудовищное, разметавшееся в муках предсмертной агонии тело Змея лежало перед ослепительным, искрящимся сотнями бликов золота Троном. Казалось, это не Нераль одолел своим умением в скоротечной битве зверя, а огромный Трон поверг его к своему основанию, и теперь, взирая на распростертое тело, впитывает в себя былую мощь чудовища. Трон завораживал и манил к себе непонятным чувством отрешения от всего мирского, являясь как бы символом другого — непонятного и неизвестного, но почему-то притягательного мира — мира Власти. Мира, в котором царили ложь, жестокость и высокомерие. Мир, который так долго хранил поверженного сейчас в прах зверя…

Обойдя колоссальное сооружение со всех сторон, победитель еще раз убедился в том, что не может просто уйти, не потешив свое самолюбие покорением символа поверженного им Зла. Он не мог не сесть на Трон.

Достав свой меч из останков монстра, и вложив его в ножны не вытирая, он вставил в аккуратную рваную рану факел. Вскарабкавшись по узорам орнамента одной из ножек, он взошел (именно взошел, ибо легко мог улечься на поверхности сидения) на Трон, и замер от непонятного благоговения перед той запредельной силой, соорудившей его. Он шел по поверхности сидения и трогал основания гигантских подлокотников и спинки, приходя во все больший восторг. Видя, что огонь факела, оставленного в теле Змея, заплясал, готовясь к близкой власти тьмы, он заторопился покинуть золотое изваяние, и напоследок сел на его краю. Поверхность, как ни странно, показалось мягкой, а твердое на ощупь золото уютным и манящим остаться. Он вспомнил о последних словах вчерашней приютившей его старухи и попытался подняться. «Хочешь убить Змея? А зачем? Знаю — ты хочешь выпить его крови. Ты сам станешь Змеем. Ты сам будешь питаться нами», — стучало в голове пульсациями крови, а тело, такое молодое и послушное, даже в самые опасные моменты его жизни, вдруг отказалось слушаться приказов.

Холодок побежал по венам Нераля, голова сразу стала холодной и как будто стеклянной. Руки словно слились с поверхностью Трона, и неведомая сила, охватив все соприкасающиеся с его поверхностью части тела, резко и сильно потянула вверх. Спинные позвонки, хрустнув, подались неведомой могучей воле, и тут же человек почувствовал как та же мощь, ухватив, потянула позвонки поясничного отдела. Боль, молнией пронзившая мозг Нераля, мгновенно растеклась по еще не поврежденным органам, вырвав из груди человека звериный рев. Уже не разумом, а как бы спиной почувствовал Нераль, как из нее, все удлиняясь, показался хвост, вытягивая за собой позвоночник и втягивая кости и мясо его ног. Бившийся, как муха в надежной паутине человек, с ужасом почувствовал, как та же неведомая сила начала деформировать кости головы, сдавливая и вытягивая череп вперед. Кожа, темная от поцелуев солнечного света и уставшая от многочисленных странствий, загрубела в считанные секунды, и покрылась тысячами роговых пластин — чешуй, напоминавших грязно — зеленую кольчугу. Ужасная метаморфоза раздавила сознание Нераля, и то что происходило внутри, Нераль уже не чувствовал. Не почувствовал он, как легкие его огрубели, а левое немного скукожилось, оба желудочка сердца слились воедино и кишечник его, резко сократившись, уперся в клоаку. Кости рук и ног, а также ребра, верой и правдой служившие ему в странствиях и походах, превращались в многочисленные позвонки и выстраивались в единую цепь. Одежда, с треском разорвавшись, разлетелась лоскутами в разные стороны и из нее, как из кокона показалось уже не человеческое, но еще не змеиное, мерзкое и неестественное тело протопресмыкающегося, с постоянно вытягивающимся и утолщающимся за счет укорачивающихся передних и задних конечностей грязно — зеленым телом. Голова человеко-змея билась в конвульсиях из стороны в сторону, вытягиваясь и уплощаясь. Зрение существа и слух его в этот момент тоже претерпевали жуткие метаморфозы. Глаза, переставшие воспринимать свет, еще слабо излучаемый уже умирающим пламенем факела, вдруг резко сфокусировались на противоположном своде пещеры, сначала выхватывая лишь отдельные серые ее фрагменты, а затем высматривая и различая все, вплоть до грязно — желтых мокриц и многоножек, снующих по ее поверхности. Звук собственного воя, многократно отраженный от поверхностей зала, плавно принял еще более ужасную окраску за счет снижения тембра, и почудилось, что звук этот и есть главный враг, рвущий и деформирующий тело — настолько страшен он был. Собственного шипения рождавшееся чудовище уже не слышало, зато чувства дразнило тепло остывающего факела, благо между исчезнувшим носом, превратившимся в два узких отверстия на конце морды, и расширившимся за счет удлинения челюстей ртом, появилась небольшая ямка, чутко воспринимавшая тепло, растекавшееся вокруг. Удлинившийся язык был расщеплен и, высовываясь изо рта, приносил своему новому хозяину невидимые частицы, витавшие в затхлом воздухе пещеры, и новое обоняние принесло новые ощущения — запах падали трансформировался в манящий и желанно — сладкий запах добычи.

Последним сдавалось сознание. Со стороны, в бьющемся пламени факела казалось, что рождаемое Троном новое чудовище, старалось охватить своими уменьшающимися в размерах руками — конечностями уплощавшуюся голову, и било изо всех сил уменьшавшимися конечностями — ногами по коварному Трону, в тщетных попытках освободиться. Последнее, что всплыло в трансформируемом неизвестной силой сознании, было спокойное бледное лицо старухи Веллы, провожавшей его, стоя у своей убогой хижины. Она медленно развернулась, и, не оглядываясь, медленно удалилась во мрак хижины. И также медленно человеческое сознание Нераля, сменяясь сознанием змеиным, ушло в небытие, и разум умер, а с ним умер и странствующий рыцарь ордена Младенцев, победитель Змея Нераль де Алье.

Новый Змей притих на Троне, слегка покачивая головой, привыкая к своему новому молодому и сильному телу. И во второй раз, гортанно и пронзительно Змей завыл в первый и в последний раз в своей новой жизни, моля Трон отпустить его. И звук этого воя был самым мерзким и отталкивающим из всего сущего. В звуке этом, дрожа и резонируя, слились воедино и вой пикирующих на мирные дома Герники и Дрездена бомбардировщиков, и грохот разрывающихся над Хиросимой и Нагасаки бомб, и истеричный плач матерей, на глазах которых казнили их детей, и яростный крик ненависти сжигаемого на рыночной площади еретика, и фанатичный крик «Аллах акбар!» умирающего за веру шахида, и вой мирных вьетнамских крестьян, исчезавших в пламени цепкого напалма. В нем можно было различить и стоны раненых солдат, и тихий беспомощный плач умиравших в газовой камере, и громкие проклятия расстреливаемых в адрес своих палачей, и гул движителей крылатых ракет, и просто хныканье осиротевшего ребенка.

Гибкое, в слизи и крови тело нового Змея, высоко неся плоскую голову, соскользнув с отпустившего его Трона на пол пещеры, плавно подползло к останкам своего поверженного сородича, и зубы чудовища жадно впились в падаль, и Змей начал расти…

VI

Поутру жители поселка обнаружили, что старая колдунья Велла, жившая на земле дольше всех, окончила свой жизненный путь. Ее нашли мертвой в своей старой лачуге на куче цветного тряпья, служившего ей и платой за ее труд и постелью. Разметав во сне руки, она, как будто силилась перед смертью схватить кого-то. Оплакав по традиции покойную, тело предали огню, и никто не разглядел на ее шее, на дряблой старушечьей коже две маленьких ранки-укола — следы змеиного укуса…

А тот, кто нашел бы в себе силы подняться на склоны той скалы, в глубь которой уходили коридоры страшной пещеры, увидел бы на тропе возле входа вместо четких следов старых туфель из кожи дикого буйвола разметенные каким то могучим скользящим телом островки желтого песка…

А если кто и рискнул бы по незнанию спуститься в страшную тьму, медленно продвигаясь меж шкуродеров и минуя вечные залы и своды, то не обнаружил бы там ни зловещего кладбища пресмыкающихся, ни золотого Трона, ни следов присутствия чудовищного зверя. Лишь запах затхлости мог навести его на мысль, что именно в этой пещере могли бы происходить весьма недобрые события…