Трон королевы

Нет, хорошее все-таки время года весна. Серьезно. Уж не знаю отчего — то ли, как говорят ученые, просыпается природа и ее животворящие токи так действуют на человека, то ли, как говорили древние, сам Ярило младой сменяет Марену снежную, — точно не знаю, но и вправду, все как-то по особому, жить хочется, и кажется что вдруг, внезапно изменится твоя непутевая жизнь и заиграет новыми красками как весеннее солнце, отражающееся радугой в бензиновых лужах, что остались утром после дождя. Так жизнь побеждает смерть, и, наверное, именно этот восторг так пьянит душу ранней весной, наверное именно это чувствуют дети, пока не начинают взрослеть, и жизненный опыт не начинает подсказывать, что так будет далеко не всегда. Но все равно, весна это здорово. А Масленница? Настоящая, на солнцеворот, а не та, которую попы сдуру празднуют в феврале, пытаясь втиснуть ее перед своим "великим" постом, потому как не влазит вся эта русская разухабистая ширь и радость самой жизни в их поганый лунный календарь. Первый дождь, гром среди ясного неба и теплый ласковый ветер, что приносит нам привет из самого детства откуда-то издалека, из-за горизонта, а может быть и еще дальше.

Есть, конечно, и недочеты — не без этого, ну например слякоть, да что там слякоть — настоящая непролазная грязь, когда идешь как сапер по минному полю и хватаешься руками за спасительный забор или деревья, растущие на твоем пути, в надежде не сгинуть вместе с новыми туфлями где-нибудь в безымянном переулке. Ну еще простуды всякие, тоже неприятная вещь, но все равно, плюсов больше чем минусов. И вот идешь утром на работу, еще прохладно, под ногами грязь чавкает своим беззубым ртом, словно бы пытаясь переварить тебя всего целиком и дым от сигареты стелится книзу, как туман над лесными болотами. Через небольшой дворик, где стоит несколько полуразобранных автомобилей, потому как есть там небольшая мастерская и какой-то мужик то ли разбирает старые авто на запчасти, то ли из двух-трех машин делает одну сравнительно новую. И вот там, чуть поодаль, растут два больших дерева, тополь и акация, а между ними видимо росло третье, от которого остался нынче один пенек, на который прикручено старое сиденье от "москвича", вот как раз на нем и сидит эта старуха. Зимой она из дома не выходит, видно слишком холодно, и стоит этот пень весь в снегу словно какой-то перст судьбы, куцым своим пальцем смотрящим в низкое небо. Трон королевы, как я его почему то называю, зимой пуст. Но вот по весне, когда солнце снова начинает входить в свою силу, когда земля начинает медленно оттаивать и первая зелень неумолимо начинает пробиваться вверх, старуха первый раз выходит из дома и садиться под еще голыми деревьями. Так она встречает первый дождь, первых птиц перелетных, что спешат из далеких стран в родные края, первые листья на деревьях и конечно же всех прохожих, которые идут мимо.

Взгляд стариков всегда особенный, то ли с высоты прожитых лет, то ли от того, что зрение уже не то, но они всегда смотрят долго и пристально и как-то не по-себе от этих взглядов. Эта же старуха смотрит всегда по-особому, словно бы задерживает дыхание и ждет того момента между двумя ударами сердца, когда снайпер нажимает курок. Я никогда не задерживаюсь, прохожу мимо, все-таки мы не знакомы, старуха молчит, ну и я молчу. Я вообще не из болтливых. И вот так день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Со временем это стало даже каким-то особым ритуалом и становилось даже как-то грустно, когда наступали холода в позднем ноябре и старуха не появлялась более на своем законном месте. И только в начале марта все начиналось сначала.

И вот однажды уже нынешней весной я снова шел на работу мимо этого небольшого кладбища брошенной техники, обходя лужи и грязь, оставленную протекторами автомобилей и, почти миновав старуху, которая как и полагается, уже сидела на своем месте, вдруг услышал:

— А вот это ты брось!

Все это было настолько неожиданно, что я даже на мгновение растерялся.

— Не понял, — пробормотал я, почему-то захотелось поскорее уйти и забыть все это, позже вспоминая как забавное недоразумение.

— Да все ты понял, — старуха рассмеялась своим скрипучим смехом и буквально впилась в меня своим на удивление пронзительным взглядом, — говорю тебе: брось эту свою траву дурацкую курить, ни к чему это.

Я на секунду словно остолбенел, как в детстве, когда лезешь тайком в родительский кошелек за мелочью чтобы купить себе мороженное и они застают тебя за этим занятием. Все мешается в голове, гремучая смесь из стыда и досады словно озноб прошибает тебя буквально насквозь и начинаешь лихорадочно искать себе что-то вроде оправдания. Да и что там покурил-то? Буквально три-четыре раза и было, ну и в армии пару раз, так это было уже давно и почти неправда.

— Вот и не начинай, — будто бы прочитав мои мысли проскрипела старуха, — и с работой своей тоже заканчивай, не твое это.

— Работа как работа, — начал оправдываться я, — а чем еще у нас заниматься?

Старуха снова зыркнула на меня своим пристальным взглядом и продолжила хрипловатым голосом:

— Да чем хочешь, да вот хотя бы тем, чем я занимаюсь.

— Пенсионером что ли? Мне еще вроде как рано.

Она опять рассыпалась смехом, если вообще можно назвать смехом те звуки что вылетали из ее горла и изобразила что-то наподобие улыбки:

— А хотя бы и пенсионером, чем тебе не работа? А? Сидишь себе, никого не трогаешь.

— "Починяешь примус", — зачем то вставил я.

— Какой примус? — нахмурилась она.

— Ну не знаю, — неуверенно начал я, — керосиновый, наверное.

И я снова поймал на себе этот взгляд, пристальный, оценивающий и при всей внешней незначительности этого в общем-то пустого разговора показалось, что она внутренне словно бы на что-то хотела решиться, подытожить и наконец-то принять какое-то важное для себя решение, которое вроде бы уже давно сделано, но все равно колебалась.

— Ладно, сойдет и так, — вдруг вздохнула она и, пытаясь подняться, протянула вперед свою руку, — а ну помоги мне!

Я сделал шаг вперед, схватил ее и осторожно потянул на себя. Ладонь у старухи была на удивление крепкая, она сильно сжала меня за руку, рывком легко стала на ноги и опять глянула на меня на этот раз прямо в упор. Глаза у нее были карие, темные, но удивительно ясные, спокойные и в то же время от них веяло неимоверной силой, скрытой где то там, в глубине. Она крепко держала меня и ладонь ее, казалось, словно бы раскалилась от некоей неведомой энергии, неизвестно откуда взявшейся в этой дряхлой на вид старухе. Все это длилось какие-то мгновения, наконец она отпустила меня, усмехнулась:

— Ладно, иди уже. Пенсионер.

— До свидания, — неизвестно зачем брякнул я.

Она неопределенно кивнула головой и совсем уже по-старушечьи побрела домой, потом остановилось, обернулась и сокрушенно махнув рукой, сказала:

— Марин день скоро.

Совершенно ничего не понимая я пошел дальше.

Была пятница.

Весь день этот разговор со старухой не выходил у меня из головы. Казалось, было в нем что-то странное, недосказанное и очень важное и я никак не мог понять — что же именно. Иногда так бывает, появляется вдруг словно бы из неоткуда эта шальная уверенность в том, что все еще будет хорошо и кажется, будто бы одна фраза, услышанная мимоходом или случайная встреча являются предвестниками чего-то удивительного, непостижимого и прекрасного. И тогда ты почти уверен в том, что это Знаки. Конечно, вслед за этой уверенностью появляются ее вечные спутники — сомнение и здравый смысл и вот уже от былой восторженности твоей не осталось и следа, потому что в сотый раз тебе будет объяснено, что чудес не бывает, что все имеет свою причинно-следственную связь и что все остальное противоречит закону сохранения энергии. Вот такая арифметика.

И все-таки я не удержался и ближе к вечеру решил разузнать что-нибудь о старухе. Самый старший у нас был Петрович, он был кем-то вроде мастера или бригадира, если подобные должности вообще могли относится к нашей шарашке. Ему было уже откровенно за пятьдесят, высокий, худой, распространяющий вокруг себя жуткий запах "Примы", а иногда и самосада, тем более живущий по-соседству, он должен был знать что-нибудь о ней. Во время очередного перекура я подошел к нему и как можно более невзначай поинтересовался:

— А что это за старуха тут все время сидит? Тут, на повороте, возле автомастерской?

— Баба Шура что ли? — Петрович выпустил, как скунс, облако сизого, едкого дыма и вопросительно глянул сквозь меня на него.

— Наверное, — сказал я, — на пеньке все время сидит.

— Баба Шура, — Петрович снова затянулся своим гербарием и вытянул вверх кривой палец, — моей жены троюродная тетка, — подытожил он. Потом вопросительно снова глянул на меня:

— А что ты спрашиваешь?

— Да так, просто интересно, — начал вроде бы я, — года три уже хожу мимо, а тут старуха все время сидит.

— Сдала она в последнее время, раньше то она ого-го была! Всю войну прошла снайпером, до замдиректора на нашем заводе дослужилась, даже депутатом Верховного совета была! — указательный палец снова впился в потолок, — А потом бросила все и стала этим… как его?.. Экстрасенсом! Вот! Стала людей лечить всякой там херомантией. Приезжали к ней со всего края и даже, говорят, из самой Москвы. А не так давно вдруг перестала этим всем заниматься, то ли заболела, то ли еще чего — не знаю. Да, как раз года три назад это было. Такие дела.

Вот так. Оказывается все не так просто.

Наступил вечер и все начали собираться домой. Предстоящие выходные были расписаны буквально по минутам, дома на кухне шел вялотекущий ремонт и надо было как-то напрячься и доделать уже все до конца. Не спеша пошел на остановку, дошел до поворота и все-таки не утерпел и оглянулся. Старухи на месте не было. Ну и ладно. Сел в маршрутку и уже через двадцать минут был у своего подъезда. Понянуло вечерней прохладой, отчего домашний уют обычно только усиливается, такова уж человеческая природа — осознание происходящего строится лишь на контрастах. За мелкими домашними делами и ремонтом, который наконец-то закончился, незаметно пролетели выходные. И опять я стоял на балконе, ежился от вечерней прохлады и смотрел на огни фонарей, бегущих по обе стороны дороги в центр города. В такие минуты особенно четко понимаешь насколько все глупо, но все-же не безнадежно.

В понедельник неожиданно потеплело, с самого утра уже светило солнце и день обещал быть по-настоящему весенним. Доехал до своей остановки, купил сигарет в табачном киоске, прошел до поворота и вдруг остановился… Во дворе дома, где жила старуха, вороты были широко открыты, суетились какие-то люди, мужчины были с черными повязками чуть повыше локтя, а женщины в платках такого же цвета, посреди двора стоял гроб, в котором лежал кто-то, издалека было не видно лица, но я сразу понял, что это она. Было около девяти утра, еще не было духового оркестра, не было старенького "газона" с откинутыми бортами и расстеленным на дне кузова красным ковром, не было автобусов, которые повезут людей до нового кладбища, находящегось почти в трех километрах от города, ничего этого еще не было, но ощущение непоправимого, что сваливается словно снег на голову, стояло в воздухе как тяжелое марево.

" Марин день скоро" — вдруг всплыло из памяти.

Дальше все пошло своим чередом: дом — работа — дом. Во вторник задождивело и мелкий дождь с кратковременными перерывами лил до самой субботы и только в воскресенье снова выглянуло солнце. По привычке встал рано, умылся, равнодушно посмотрел телевизор и вышел во двор. Возле нашего подъезда, в тени деревьев с незапямятных времен стоит деревянный стол с двумя лавками, за которым издревле мужики по вечерам "забивают козла", но сейчас, ранним утром, этот доминошный колизей был пуст. Сел на лавочку, так, чтобы красное утреннее солнце не слепило глаза, достал пачку сигарет и закурил. Дом еще спал, все вокруг было тихо и спокойно. Из соседнего подъезда вдруг вышел Колек, сосед мой по балкону, забулдышка и недотепа, но с гонором, как и всякий уважающий себя начинающий алкоголик. Засеменил мелкими быстрыми шагами, как ходят обычно по утрам похмеляющиеся граждане, на ходу махнул мне рукой.

— Ты куда в такую рань?

— Дела государственной важности, — он вымученно улыбнулся и продолжил путь к ближайшему круглосуточному ларьку.

— Понятно.

До сих пор не знаю как относиться к таким людям. Вроде бы и жалко их, но с другой стороны они уже далеко не дети — надо ж как-то взрослеть. Снова глубоко затянулся и чуть не задохнулся от дыма — напротив меня сидела старуха, та самая, что всегда сидела на пеньке недалеко от моей работы и которая… умерла. Нет, ни холода замогильного, ни запаха серы, ни еще чего-либо подобного не было, просто напротив сидел умерший человек и смотрел на меня в упор.

— Девять дней, — она, извиняясь, развела руками, — ничего не попишешь. Ты как?

— Нормально, — ответил я первое, что пришло в голову.

— Это хорошо, — старуха, щурясь, посмотрела на солнце, встающее из-за крыш и постепенно набирающее силу, и утвердительно продолжила, — Да, действительно хорошо!

На некоторое время за столиком воцарилась тишина. Наконец она снова повернулась ко мне и кивнула в сторону прошедшего некоторое время назад соседа:

— Что о нем думаешь?

— Да ничего, — пожал я плечами.

— Как это — "ничего"? — передразнила меня она, — а ты попробуй!

И тут вдруг у меня перед глазами стали появляться словно бы какие-то картинки из чьей-то минувшей жизни, сменявшие одна другую сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей, как в каком-то калейдоскопе. Вот маленький мальчик Коля сидит на руках у родителей и недоверчиво смотрит в объектив фотоаппарата, вот он посреди первоклассников в школьной форме и с портфелем за спиной, вот он принимает присягу с автоматом в руках, вот свадьба и рождение сына, а вот на рыбалке с друзьями, вот на чьем-то дне рождения. Человек на фотографиях все больше становится похож на моего соседа и все чаще и чаще стакан появляется в его правой руке, жизнь сужается до размера стола, уставленного бутылками и какими-то салатами, вот развод, лишение родительских прав, принудительное лечение от алкоголизма и наконец похороны двадцать девятого сентября две тысячи двенадцатого года, то есть через два месяца. Фотографии закончились. Я вопросительно посмотрел на старуху:

— Точно через два месяца?

— Точнее не бывает, — она утвердительно кивнула головой.

— И что теперь делать? — растерялся я.

— Не знаю, тебе решать.

Она снова прищурясь уставилась на солнце и от удовольствия даже смешно втянула голову в плечи:

— Ну правда же хорошо? А?

Я машинально посмотрел на свет, зрачки заслепило и когда я, проморгавшись, открыл глаза, старухи уже не было. У кого-то на кухне заиграло радио, где-то хлопнула дверь и послышались приглушенные голоса — дом медленно просыпался. Наискосок через весь двор своей танцующей походкой возвращался Коля. " Два месяца" — промелькнуло снова в голове, пока сосед загадочно улыбаясь подходил к столику, торжественно поставил передо мной булькающий целлофановый пакет и победоносно произрек:

— Вздрогнем?

Воистину, если большие знания порождают печали, то глупость — отец радости. Я глядел на него, внутренне продолжая решать для себя, какие же слова будут нужны мне сейчас и наконец произнес:

— Колек, разговор есть...

От неожиданности он растерялся, подался вперед и почему-то открыл рот. Я посмотрел ему прямо в глаза, как смотрела на меня старуха девять дней назад, вспомнив это — улыбнулся:

— А вот это ты брось...