Сура

Рождественская история

В тамбур фирменного пассажирского поезда «Сура» взошла Екатерина Александровна Карцева. Проводник поклонился ей вслед: « С Новым годом! Двадцать седьмое место». Дама преклонных лет, высокая и прямая, неторопливо прошествовала мимо суетящихся пассажиров, оберегая кожаный сак внушительных размеров. Некая брезгливость проступала в её тонких иссохших чертах. Войдя в купе, она кинула сак на аккуратно застеленное место и, не сняв узких темно-серых перчаток, села у окна. Некоторое время наблюдала перронную суету, потом поднялась, сняла и повесила на плечики шубку, убрала свой багаж под сидение и заглянула в сумочку, что плотно прилегала к её телу сбоку. На свет явился сборник сонетов Шекспира, издание 1960-го года, без суперобложки, и очёчник крокодиловой кожи. Обстоятельно укрепив на лице тонкую золотую оправу, дама раскрыла книжицу.

Дверь купе громыхнула, внутрь вкатился гражданин в кашемировом пальто молочного цвета и в длинном ярко-зелёном шарфе. Екатерина Александровна, мгновенно оценив попутчика, обратила свой взор обратно к Шекспиру.

— А вы паазволите? — попутчик попытался пухлой своей ручкой поднять полку со старухой. Та подняла на него строгие тёмные глаза и спокойно и негромко ответила:

— Нет.

Гражданин растерялся и уронил чемодан.

— Воспользуйтесь верхним багажный отделением, — сухо проговорила Екатерина Александровна и углубилась в чтение, чтобы не видеть потуг молочного затолкать чемодан наверх. Наконец, победно выдохнув, гражданин, совсем было собрался плюхнуться рядом со старухой, но в последний момент передумал и осторожно присел напротив. Тут дверь бесшумно отъехала, и в проеме появилась молодая женщина, бледная и как будто испуганная. За ней маячил мальчик лет десяти.

— Двадцать пятое— двадцать шестое место тут? — женщина робко озирала купе, как будто не рискуя войти.

— Да-да, — засуетился молочный: он вскочил, пытаясь быть галантным, тут же наступил женщине на ногу и неуклюже повалился на старухино место.

Екатерина Александровна смерила его утомленным взглядом и вернулась к книге. Всю дорогу она старательно избегала общения с этими чужими вынужденными людьми. Они беспрестанно говорили, что-то ели из бумажных пакетов, разваливались на полках и вели себя, как будто были дома. У гражданина, как и ожидалось, носки оказались с душком. Все это было невыносимо, даже Шекспир не спасал.

Вообще, Екатерина Александровна за свои 76 лет ездила в поездах считанное количество раз: на первом курсе МГУ, после зимней сессии и два раза — на похороны родителей. Невозможно было заставить себя окунуться в этот провонявший гарью негигиеничный мир железной дороги. Да и нечего было делать в провинциальной Пензе, по большому счету — вся жизнь в Москве. Но в последний год как-то нехорошо болело в правом боку, появилась отдышка и усталость. Надо было повидаться с Лизой, успеть. Пусть они не близки, но к старости кто не становится чуточку сентиментальным? Она написала сестре, и через полгода получила короткий ответ: «Приезжай». Поездка была спланирована, билеты куплены. Окаменевшая за стеной Сонетов, Екатерина Александровна ехала к сестре. Эту книжку подарил её далекой весной 68-го Серёжа. Он же зачитывал ей отдельные строчки по телефону...

Новый год выдался бесснежным, поля лежали единой черной массой с редкими неряшливыми лохмотьями перелесков. Ветви деревьев за окном плыли, как седые редкие волосы на ветру.

Пенза встретила Екатерину Александровну неприветливо: хмурое низкое небо, вытянутая вдоль путей серо-стальная коробка вокзала, толкотня и суета встречающих, среди которых она даже искать не стала знакомых лиц — все это вызывало головокружение и тошноту. Впрочем, причиной могла быть и бессонница— за всю долгую ночь глаз сомкнуть не удалось. И теперь тело мстило слабостью, дрожанием и апатией — зачем она здесь? Все же, собравшись с духом, поправив лямку сака, Екатерина Александровна пошагала к остановке. Ей повезло: 21-й автобус подошел почти тут же, и какой-то невзрачный паренёк живо подскочил, уступая место. Пенза ползла за грязным стеклом — унылая, скучная, чужая.

Родную улицу Екатерина Александровна не узнала — новые дома, новые магазины, никаких примет детства.

Поднимаясь по узкой лестнице хрущевского подъезда, она мрачно обещала себе никогда больше не ввязываться в подобные авантюры.

Что осталось из детства, так это входная дверь — обитая допотопным дерматином с круглыми шляпками гвоздиков. Екатерина Александровна, преодолевая брезгливость, нажала вытертую кнопку звонка, раздалось дребезжание, в квартире что-то упало. Тишина. Долгую минуту удавалось сохранять на лице отчужденное выражение, потом пришлось опустить оттягивающий плечо сак и позвонить еще раз. С той стороны зашуршало, заскреблось. Раздался тихий шелестящий голос:

— Мариш, ты?

— Нет. Это Катя, открывай.

— Катя? — щелчок, дверь немного приотворилась. Над цепочкой блеснул влажный бессмысленный взгляд,

— Катя?

— Сестра твоя.

Некоторое время было тихо, за дверью соображали.

— Катя умерла.

— Прекрати, Лиза. Открой дверь, — горло перехватило, голос сел, — ты мне писала, помнишь? Приезжай. Вот, я приехала.

Прошла еще одна долгая минута, прежде чем дверь дернулась, закрылась, наконец распахнулась настежь. Перед Екатериной Александровной предстало неопрятное нечёсанное существо с мутным поблекшим взором в полинялом халате, поверх которого было намотано какое-то тряпье. Тем не менее, это была она, Лиза-Лизавета, проказница и любимица мамы, худышка со смешными косичками, младшая сестричка. Старухи разглядывали друг друга, как будто оценивая потери.

— Зайти-то можно?

Лиза отступила, пропуская сестру.

За долгие годы квартира как будто обросла мхом — серые лохмотья свисали с потолка по углам, оторвавшиеся плитки вытоптанного линолеума подворачивались под ноги словно нарочно. Сестры прошли на кухню. Здесь было на удивление (с учётом всего остального) чисто. Пустой стол упирался узким своим боком в подоконник. Поставив сак на ненадежную табуретку, Екатерина Александровна присела и сложила перед собой на столе руки. Лиза опустилась напротив, как будто парадируя позу сестры. Так они и застыли, одна— как будто в недоумении, вторая— размышляя, как она вообще собиралась провести здесь три дня.

— Есть хочешь? Суп вчера варила, достану.

— Нет, — Екатерина Александровна открыла сак и стала молча выгружать на стол припасы: коробку шоколадных конфет, бутыль красного сухого вина, баночку Bushido. Лиза поджала губы. Столичные штучки.

Достав напоследок сетку с крупными, вызывающе оранжевыми на общем фоне мандаринами, Екатерина Александровна посмотрела на сестру:

— Как ты, Лиза?

Лиза тяжело поднялась, пробралась мимо к плите, достала из шкафчика чайник, включила воду, и сквозь шипение струи донеслось:

— Нормально я. Не молодею.

— Ну а кто молодеет-то, — вздохнула Екатерина Александровна, задумчиво глядя в окно: там, на развороченной шинами детской площадке какой-то карапуз пытался съехать с сухой деревянной горки.

— Как Лёня? — спросила Лиза, ломая спички о коробок, — Лёня же он?

— Умер Лёня, в марте семь лет будет. Инфаркт.

— Ясно, — Лиза наконец зажгла огонь, водрузила на конфорку чайник и прошаркала обратно, на место. Села. Некоторое время слышался шум воды, гул конфорки, далёкие крики с улицы. Сёстры глядели в окно.

— Я писала тебе, Катя. Много писем ушло.

— Знаю.

— Почему сейчас вернулась?

Екатерина Александровна улыбнулась: вертикальные черточки вокруг губ на пару мгновений разгладились:

— Старые мы уже, Лиза, что вспоминать-то обиды? Хотелось повидать тебя.

— Самое время, — горько кивнула сестра, — самое время. Что ж тут смотреть — вот она я. А Сергея нет уже давно. Ну да я писала, не знаю, читала ли ты.

— Читала. Прости, что не приехала. Не могла, Лиза. Даже сейчас тяжко о нём, не будем, ладно?

Лиза повернулась к сестре, покивала седой головой:

— Да уж чего, теперь-то. Это у тебя что, — кивнула на Bushido, — кофе?

— Да, кофе такой.

— Чудное название, придумают тоже, — проворчала Лиза, вертя банку и щуря глаза, — что, чашки доставать-то? Кофейку?

Екатерина Александровна кивнула. Чайник зашипел, заплевался. Лиза, кряхтя, поднялась и потопала в комнату:

— Для такого кофе чашки хоть приличные достану! — уже из комнаты раздался её голос, — тебе твою принести, с петухами?

— Неси, — едва слышно ответила Екатерина Александровна и с хрустом свернула банке крышку.

— Завтра Рождество, как-никак. Мне вот мои принесли. Живую-то ставить некому уж, как Се..., — она осеклась, — некому в общем. Да и незачем. А так всё как будто праздник, — осторожно опустила на стол чашки и установила на подоконник помятую зелено-красную искусственную елочку.

— Ложки всё там же? — Екатерина Александровна развернулась, выдвинула ящик, — ложки были на месте, и даже старенькая мельхиоровая, из-за которой, помнится, они в детстве подрались с сестрой.

Старухи пили обжигающий кофе, размачивая в нём припасённые еще с прошлого года овсяные печенья.

— Знаешь, Катя, я такая дура была, по молодости-то, иих. Ты прости уж меня. За всё.

Екатерина Александровна спокойно посмотрела на сестру и собралась было сказать… В дверь позвонили.

— Ох, — запричитала Лиза, — это ж мои. Обещали ж сегодня! Совсем памяти нет, дура старая.

Через минуту прихожая наполнилась гомоном, свежим запахом улицы, толкотней и взвизгами: кому-то наступили на лапу. Сквозь собачий визг послышался высокий женский голос: «Эта мерзавка опять Димке весь ботинок изгрызла!»

Екатерина Александровна сидела прямая и строгая. Появление этих «моих» никак не укладывалось в её планы — она как-то не задумывалась, что у Лизы с Сергеем были дети, а теперь, возможно, и внуки. Мысль эта была неприятна, раздражала. Своих детей у неё не случилось, а чужие всегда вызывали смутную досаду, недоумение. И теперь из прихожей слышался тоненький голосок, кажется, мальчиший.

Мальчишка ворвался на кухню, прижимая к груди увесистый пакет с мандаринами и застыл, увидев перед собой эдакое изваяние. Потом осторожно, под неподвижным внимательным взглядом, положил мандарины на стол и бросился вон. Он был точной копией деда — темноволосый, ясноглазый, с высоким бледным лбом. Екатерина Александровна судорожно выдохнула и взялась за сак. Зря она приехала.

— Как это — обратный билет на сегодня? Ты что это, Катя? — Лиза в недоумении нахмурилась, — я вот с дочкой хотела тебя познакомить, Мариш, это Катя, помнишь, я рассказывала, моя сестра.

Екатерина Александровна мимоходом поздоровалась с Маришей— полноватой брюнеткой и с её мужем, Александром и даже посмотрела на их «мерзавку» — таксу, которая опять обгрызла Димочкин ботинок. Под суровым взором семейство быстро утекло в комнату, оставив сестер наедине. Лиза задумчиво наблюдала за сборами. Через минуту они простились — нескладно клюнули друга друга в щеки.

— Ты пиши хотя бы, — вздохнула Лиза, — старые мы, кто еще у нас остался?

— Ну, — зло усмехнулась сестра, — у тебя вон целое семейство тут. Пошла я, не буду мешать.

— Да ты и не мешаешь… — но дверь уже захлопнулась. Лиза прислонилась к стене. Мучительно заломило в груди. Екатерина Александровна спускалась по лестнице твёрдыми чеканными шагами.

Она без проблем сдала свой билет и даже умудрилась взять плацкарт на сегодняшнюю вечернюю «Суру». Предстояло как-то скоротать праздничный день в унылом сером городе. Одно место во всяком случае хотелось посетить. Екатерина Александровна сдала сак в камеру хранения и пешком отправилась в центр. Прошла безлюдной почти улицей Славы к набережной. Здесь давным-давно, как будто в прошлой жизни, они с Сережей гуляли, любуясь гранитным Монументом Славы — здоровенной нелепой стелой из двух перьев, построенной в память о погибших в войне (в народе его сразу назвали просто: «Росток»). Здесь они обещали друг другу не расставаться никогда и даже принесли торжественную клятву Ростку в день отъезда— оба отправились поступать в МГУ. Он— на славянское отделение, она— на романо-германское. Впереди лежала прекрасная трудная жизнь. Кто мог тогда знать, что Сережа завалит экзамены и вернется в Пензу, а она останется в чужой и страшной Москве одна? Он собирался приехать поступать и на следующий год (благо, армия не грозила его близоруким прекрасным глазам), но...

Теперь у Ростка молодожёны закрепляли свои клятвы замками, навечно запечатывая их на прутьях набережной. Сотни одноглазых железных лиц смотрели на серый лёд Суры. Екатерина Александровна постояла, сжимая и разжимая озябшие пальцы. Нечего, совершенно нечего было здесь делать, все клятвы мертвы и не имеют смысла. Она медленно развернулась и побрела. Ошибкой была эта прогулка: разболелось колено, нестерпимо ныла спина, хотелось есть, в туалет и спать. К черту путешествия, слишком она стара для подобных эскапад. Пришлось зайти в какое-то невзрачное кафе и с отвращением воспользоваться казенным уютом, включавшим: влажные скатерти, алюминиевые столовые приборы, натянутую любезность официанта, серый омлет, узкий сортир и громкую музыку: какая истеричка пела «Ах, если ты оставишь, так теперь!» так, словно речь шла о последнем дне распродажи. Пришлось оставить омлет и отказаться от чая — надругательство над любимыми строчками было невыносимым.

Остаток дня она провела на вокзале, в холодном и гулком зале ожидания, читая и перечитывая Сонеты. И вдруг почувствовала невыносимую усталость от всего этого — от своей многолетней обиды, от образа, который преследовал её всю жизнь, от этого ледяного стального кола от задницы и до затылка, который держал всю её в спасительных и гибельных рамках оскорбленного достоинства. От стишков этих замусоленных, омертвевших для неё уж лет пятьдесят как. И вспомнился мальчик на кухне, его серьёзные глаза. Шевельнулось сожаление— зачем она так позорно удрала? Надо было остаться, познакомиться с Лизиной семьей. Некрасиво получилось— это полдела, подобные пустяки редко беспокоили её, но вот поездка не удалась. Она ведь хотела поговорить с ней, с Лизой, избавиться наконец от ненависти, тупой и холодной.

Когда подали поезд, Екатерина Александровна встала, поправила шубку, подхватила сак, небрежно опустила Сонеты в ближайшую урну и побрела к поезду— усталая старая женщина.

Она успела только голову донести до подушки, как тут же провалилась в сон, а проснулась уже глубокой ночью. Поезд стоял. Неясное свечение разливалось по вагону...

Екатерина Александровна села, глянула в окно— темно. И в этой темноте стали проступать неясные очертания: высокий седой лес, укрытый снегом как одеялом. Екатерина Александровна всматривалась в чащу и тут краем глаза уловила движение: на соседней полке пошевелились. Свет, преломляясь, оставил там самоё тёмное место, и теперь из этой мглы как будто что-то подымалось. Екатерина Александровна похолодела: густая, почти чёрная тень собралась из тысячи других теней, превращаясь в неясную фигуру, и поднялась, села, повернулась к старухе.

— Ты за мной? — голос подвёл, дрогнул. Тень, зыбкая и неясная, как будто плыла в неверном свете. Она дрожала, силясь обрести очертания, и постепенно Екатерина Александровна поняла, кто пытается ей явиться. Они сидели друг напротив друга, сцепив перед собой руки на столе. Тьма, обретшая окончательную форму, отвернулась к узорчатому стеклу, Екатерина Александровна, чтобы не смотреть на страшный провал лица напротив, сделала то же. Так они и сидели, молчаливые неподвижные фигуры перед волшебным окном. Наконец Екатерина Александровна повернулась и зашептала, словно молитву:

— Прости меня, прости меня, прости. Прости меня, сестрёнка.

Она опустила голову и тут почувствовала едва ощутимое прикосновение — как будто кто-то коснулся осторожными губами волос. Екатерина Александровна подняла глаза — призрак исчез.

Провела узкой ладонью по лицу, отгоняя морок, но не отпускало, сознание как будто растворилось в окружающем душном воздухе, что неподвижным серым студнем нависал с верхних полок. Женщина помотала головой, запрокинула её, стараясь вдохнуть полной грудью и тут увидела источник света— сверху, куда вчера вскарабкалась, кажется, девочка лет 14-ти, неясно мерцало. Екатерина Александровна поднялась на ноги и заглянула на верхнюю полку.

Корни ели утопали в снежных складках простыни. Прислонившись к широкому стволу, стоял там небольшой домишко, за окнами которого горел приветливый желто-оранжевый огонёк. А рядом с домиком выстроилась компания пузатых, с бородами не то лесовиков, не то гномов. С ветвей свисали большие, загадочно мерцающие шары, усыпанные блёстками. И медленно кружил и падал рождественский снег. Екатерина Александровна видела и густые янтарные капли смолы, и отблески света в стеклянных гномьих глазах, и каждую снежинку. Ничего не происходило: только падал снег на игрушечный, из детства, домик, переливались елочные игрушки, пахло хвоёй и блестели в полумраке тёмные Катины глаза. Она смотрела, затаив дыхание, как и когда-то в детстве, когда родители под Новый год украшали комнату. Домик под ёлкой и гномы были оттуда, из далёкой поры. Вспыхнуло воспоминание, ясное и яркое— они с сестрой расставляют гномов, именуя каждого. Вот Амадеус, а этот, с плешью — Демьян.

Зачарованная, впервые в жизни, возможно, не требующая объяснений происходящему, она опустилась обратно на место.

Наутро прибывали в Москву. Поезд шипел и вонял, как и обычно, как будто ездит он не по широким просторам, а по адским пустошам. Пассажиры суетились, собирая пожитки. Прошёл проводник с дежурным: “Сдаём бельё!” Девочка с верхней полки захлопнула свой лаптоп и вдруг радостно заголосила:

— Мама, посмотри в окно!

Екатерина Александровна тоже выглянула наружу — на город, словно занавес, опускался тяжёлыми хлопьями рождественский снег.