Страшная погоня 8

На первый взгляд, улица была пуста и безлюдна. Я стоял у окна, разглядывая мокрые плиты мостовой, и, вслушиваясь в слабую перекличку ночных шорохов, пытался убедить себя в том, что прозвучавший в тумане голос явился результатом бессонницы, которая, как известно, обостряет слуховые галлюцинации. Но, оглядев уличную панораму ещё раз, задерживаясь взглядом на каждой мелочи, я заметил чью-то тень, маячившую под развесистой мадроньей, что росла напротив моего дома.

У ствола дерева чернело неясное крупное пятно, поначалу принятое мной за перевёрнутую рекламную тумбу. Разглядеть, что это такое, сразу не удавалось: свет уличного фонаря не проникал под густую крону. Но по мере того, как я вглядывался в загадочное образование, его контуры стали проясняться, пока, наконец, не обрели очертания мужской фигуры, примостившейся у мадроньи в позе человека, потерявшего ключи от квартиры. Заметны стали широко расставленные ноги, немного согнутые в коленях, и правая рука, протянутая растопыренной пятернёй к земле. Другой рукой мужчина опирался на странного вида трость, украшенную какими-то нелепыми завитушками. Немного удивляла посадка головы незнакомца. Она не держалась прямо, а всё норовила завалиться вперёд, словно не могла находиться долго в вертикальном положении.

В течение нескольких минут я с пристрастием разглядывал удивительный силуэт, затрудняясь решить для себя что-либо. Поспешность сделанных выводов иногда чревата искажением реалий. В выжидательной позе незнакомца было что-то очень близкое и знакомое, но вместе с тем — угрожающе-чужое. В темноте все чувства обостряются. Я испытал жгучее желание отступить назад и раствориться в глубине комнаты, создав видимость необитаемого жилища, но момент был упущен: меня уже заметили. Ночной гость, судя по всему, проводил точно такие же ответные наблюдения и следил за моим появлением в окне с тем же вниманием. Второй раз окликать меня он не собирался, то ли считая это излишним, то ли ожидая каких-то действий с моей стороны.

Выждав немного, я чуть приоткрыл оконную раму и, собравшись с духом, окликнул неизвестного, спросив, кто он такой и чего ему нужно.

Сперва последовала долгая пауза. Гость сосредоточенно молчал, словно, перебирая в уме варианты ответов, выбирал из них наиболее подходящий. Затем раздалось густое, трудноразличимое мычание, отдалённо напоминавшее человеческую речь. Таящийся под ветвями пришелец не очень внятно сообщал, что принёс одну вещь, некогда мной утерянную, которой я будто бы очень дорожил. Он говорил, что хочет вернуть мне мою пропажу, не требуя за это никакой награды. Мне надлежало лишь спуститься вниз и открыть ему дверь. Ночной порученец приносил извинения за причинённое беспокойство и заверял, что уйдёт тотчас же, как только передаст мне то, что принёс.

Сердце моё сжалось в комок. Недобрые предчувствия слишком досаждали мне последнее время, чтобы можно было с лёгкостью отмахнуться от такой встречи. У меня не было никакого желания выяснять, что это за вещь, тем более открывать ради этого среди ночи дверь кому бы то ни было. По-прежнему пользуясь приоткрытым окном как единственным средством связи, я крикнул, что произошла ошибка, и я ничего не терял. Бескорыстного порученца я просил удалиться, но чтобы труд его не остался неоплаченным, бросил на улицу кошелёк с несколькими серебряными монетами.

Однако посыльный не спешил выполнять мою просьбу. На упавший кошелёк он даже не взглянул, а только закряхтел, дивясь моей несговорчивости. Затем вновь принялся пояснять необходимость передачи принесённого из рук в руки. По его словам, это было крайне важно. Он настаивал на том, чтобы я обязательно сам открыл дверь и пригласил его войти.

Вид, поведение незнакомца, его поза, заваливающаяся вперёд голова — всё это изумляло до испуга. Очень странным казалось и звучание голоса. Он то раздавался вполне отчётливо и ясно, то словно проваливался в какую-то звуконепроницаемую прострацию, прорываясь наружу обрывками фраз. Казалось, за щеками говорившего находятся горячие картофелины, которые он не в состоянии ни выплюнуть, ни проглотить. В итоге его обращение слилось в неразборчивую массу, состоящую из одних безударных гласных. И понять уже ничего было нельзя.

Я до боли в глазах всматривался в маячившую под мадроньей фигуру, обнаруживающую всё большее сходство с главным объектом моих угрызений совести, и никак не мог понять, кто же передо мной на самом деле? Это была какая-то помесь неясности и жути. В конце концов, что мне собираются передавать?! Убийственный ответ напрашивался сам собой, но поверить тому противилось всё моё существо.

«Нильфомил, это вы?» — чуть было не вырвалось у меня, но, вовремя сдержавшись, я только крикнул незнакомцу, чтобы он продемонстрировал принесённую им вещь.

Бормотание под деревом сделалось совсем уже нечленораздельным. Издав глухой рык, в котором зазвучали нотки странного удовлетворения, ночной гость выпрямил спину, словно сбрасывая с плеч невидимый груз, отлепился от ствола и, тяжело опираясь на трость, двинулся вперёд. Идя, он как-то странно приседал и кренился то в одну, то в другую сторону, как будто вот-вот собирался завалиться набок. Когда незнакомец оказался в световом конусе уличного фонаря, стало видно, что у него действительно есть немало шансов называться Нильфомилом… И всё-таки это был не он. Пропорции моего друга никогда не отличались такими нелепыми, несуразными масштабами.

Лицо ночного гостя скрывала широкополая шляпа с чёрным эгретом, насаженная на голову неоправданно глубоко. Из-под низко свисавших полей можно было разглядеть только пухлый подбородок и рот, раскрытый очень широко и растянутый то ли в гримасе судорожного смеха, то ли в попытке вдохнуть больше воздуха. Огромная голова тяжело и медленно ворочалась по сторонам, словно, осматриваясь, гость пытался оценить обстановку.

Чернея фантастическими контурами, грузная, нелепая фигура сделала несколько неуверенных шагов по направлению к моему дому, потом остановилась, как бы переводя дыхание. Затем, отвесив церемонный поклон, незнакомец жестом приветствия протянул вперёд правую руку… и тут мне пришлось изо всех сил вцепиться пальцами в подоконник, чтоб не упасть…

На руке «Нильфомила» красовалась моя перчатка — именно она! — серая, матерчатая, с красными ромбиками на фалангах, та самая, что исчезла когда-то в бездонном «чреве Улитки» вместе с прутом, оторванным от могильной ограды. Теперь, «воскресшая из небытия», она плотно облегала кисть правой руки ночного пришельца, являясь, по-видимому, главной причиной состоявшегося визита. Да и сам оградный прут, как тут же выяснилось, находился рядом. Им оказалась «странного вида трость» с «нелепыми» завитушками, на которую гость опирался при ходьбе. Все атрибуты загробного шутовства были налицо! Фантом, предрекавший беду, обрёл-таки своё достойное воплощение. Распухшая кладбищенская химера, явившаяся в виде отдалённого подобия моего старого друга, преследовала одну-единственную цель — любой ценой попасть ко мне в дом! И мой отказ открыть двери практически ничего не решал. Сразу стало ясно, что, несмотря на «дружескую» улыбку, ночной визитёр настроен злобно и решительно.

Пока, правда, агрессивность его намерений ничем себя не выдавала. Поза стоящего под окном была спокойна, даже слегка расслаблена, но моя перчатка на его руке смотрелась, как чёрная метка в ладони пирата…

Я продолжал стоять возле беседки, не шелохнувшись, жадно ловя каждое слово рассказчика. От неудобной позы ноги мои затекли, шея заныла, но я не думал покидать свой пост. У меня вдруг создалось впечатление, что сейчас гробовщик проводит сеанс «одурения» именно со мной, именно мне заговаривает он зубы, через головы всех этих сатиров и вакханок, которые собраны им для отвода глаз, в качестве безликой массовки. Эмпедокл оказался намного хитрее и проницательнее, чем думалось вначале. Уловив сверхъестественным чутьём токи исходящей с моей стороны угрозы, он взялся настойчиво усыплять мою бдительность витиеватым стилем изложения, кружевной вязью роковых сплетений, красотой и одухотворённостью самых бытовых сцен. Даже на меня красноречие Эмпедокла начало действовать «отупляюще», что было нехорошо само по себе, ибо могло повлечь за собой ряд непредсказуемых последствий. Слушая гробовщика, я чувствовал, как сладкий яд «сказительства» проникает в мою кровь, помрачая сознание и обезличивая волю, и как я постепенно погружаюсь в глубокий гипнотический сон, наполненный яркими нереальными образами, подобно зачарованному рыцарю, посетившему волшебный замок фей.

Сладкоязычный паук в мантии звездочёта искусно сплетал узоры новой паутины, опутать которой намеревался на этот раз именно меня. Это был дьявольски хитроумный замысел, замешанный на коварстве высшей пробы! НА одну и ту же приманку поймать сперва доверчивую невесту, затем её жениха, чтобы насильственным путём сделать из них послушных персонажей-марионеток своих леденящих душу историй! «Спокойно, только не поддаваться, — беззвучно шептал я сам себе, до боли стискивая кулаки и тряся головой, как бы пытаясь отогнать злое наваждение. — Спокойно! Главное, не поддаваться и быть всё время начеку!»

—… Увидев свою пропажу, я как ошпаренный отскочил от окна, — неторопливо продолжал Гробовщик, — но тут же усилием воли заставил себя вернуться на прежнее место. Ни в коем случае нельзя было поддаваться панике, а главное, показывать, что я чего-то испугался.

«Послушайте, любезный, — вновь собравшись с духом, закричал я, обращаясь скорее к себе, чем к страшному гостю. — Уверяю вас, произошла ошибка! Клянусь всеми святыми угодниками, а также преподобным Трифоном, изгонятелем злых духов, я ничего не терял, а из всего утерянного мной за последние годы не найдётся такой пропажи, ради которой стоило бы открывать дверь в полуночные часы. Образумьтесь, сударь, кем бы вы ни были, и подите прочь! — первый раз в жизни я пожалел, что в моём доме нет никаких икон: прежде я всегда придерживался либерально-языческих взглядов, считая себя свободным от христианских догм и канонов. — С нами Крестная Сила!.. Да воскреснет Бог и расточатся врази его!!.. Уходите, Нильфомил!»

Забывшись, я всё-таки назвал его Нильфомилом, и на этом имени голос мой едва не сорвался на фальцет. В тот же миг мне открылась ещё одна особенность гостя, ставшая заметной только после того, как он, придвинувшись ещё ближе, оказался в фокусе уличного освещения.

Рот лже-Нильфомила НЕ ДВИГАЛСЯ ВО ВРЕМЯ РАЗГОВОРА!!...

Широкая «дружеская» улыбка, всё так же неотразимо «сиявшая» на лице пришельца, сохраняла свою противоестественную растянутость на протяжении всей нашей беседы! Теперь она смотрелось, как прорезь в гипсовой маске. Издаваемые звуки беспрепятственно вылетали из раздутой утробы и формировались в подобия слов без помощи губ, зубов и языка. Кто-то другой говорил за него; кто-то неизвестный, облёкшийся плотью, одеждой и атрибутикой моего друга, вещал и действовал от его застывшего мёртвого лица.

« Что с вашим ртом, Нильфомил? — не сдержавшись, воскликнул я, весь похолодев от ужасных догадок. — Почему он не двигается?! Что с вами?!..»

Произошло мгновенное смещение мизансцены.

Сразу замолчав, «Нильфомил» деятельно зашевелился с явным намерением возобновить своё продвижение и, опираясь на трость, сделал ещё два шага вперёд… но на большее его не хватило. И без того ненадёжные «ватные» ноги его вдруг подломились и, оступившись на ровном месте, он неуклюже плюхнулся на землю, словно огородное пугало, сброшенное с шеста. Я наблюдал за происходящим, затаив дыхание.

После этого началось нечто невообразимое. Фигура, ворочающаяся на плитах мостовой, конвульсивно дёргалась, совершая телодвижения, не имеющие ничего общего с человеческой природой. Была предпринята пара попыток вновь подняться на ноги, но обе они окончились неудачей. Тогда существо, похожее на Нильфомила, ничуть не смущаясь своим новым положением, довольно уверенно поползло на брюхе вперёд и, перемещаясь таким противоестественным образом, сумело быстро преодолеть расстояние, остававшееся до моего дома. Затем оно заползло вверх по ступеням крыльца и, оказавшись у самых дверей, рукой в серой перчатке ухватилось за дверную ручку…

Если до того момента я ещё тешил себя надеждой /пусть даже призрачной/, что Нильфомилу всё же удалось каким-то чудом выбраться из провала и он остался жив, то сейчас все сомнения насчёт его таинственного воскрешения разом отпали. Теперь прояснилось всё до конца: и непомерно раздутое туловище «Нильфомила», и его «ватные» ноги, и колышущийся, словно наполненный ртутью живот, и перекошенный застывшей улыбкой рот и всё остальное…

Мне была представлена лишь полуистлевшая наружность моего бедного друга, хоть и с трудом, но всё-таки узнаваемая. Нутро Нильфомила, опустевшее благодаря дружным стараниям Червя и Жука-могильщика, теперь находилось во власти другого существа, не менее отвратительного, но куда как более опасного. Именно оно принуждало расползавшуюся по всем швам оболочку вести себя должным образом, передвигаться, вступать в общение со мной. Оно заставило моего друга принести в мой дом и нефритовое колье, рассчитывая использовать его как приманку. Нильфомил был набит до отказа осклизлой улиточной массой, как фаршированная котлета требухой…

Моё положение усугублялось моим же бездействием. С чувством невыразимой тревоги прислушивался я к нарастающей внизу возне. Ручка на дверях дёргалась бесперебойно, и колокольчик над входом звенел не умолкая. Сами по себе толчки были пока несильные, скорее «пробные», и я мог бы не волноваться, будучи уверенным в крепости своих дверных запоров. Но на моей памяти были свежи рассказы смотрителя о «заселённом» Улиткой полусгнившем мертвеце, который без особого труда выбрался из теснин бронзового саркофага, в который был запечатан. И теперь я уже точно знал, что никакие двери, пусть даже самые крепкие, сваренные из листового железа и усиленный бронёй, не смогут оградить мой дом от нежелательного вторжения.

Неожиданно внизу всё стихло. Шумы вдруг прекратились, смолк колокольчик, перестала дёргаться ручка на дверях. Визитёр отступил, но, конечно же, совсем не для того, чтобы отказаться от своих наступательных планов. Ещё более обеспокоенный внезапным затишьем, я заставил себя вновь подойти к окну и, раздвинув шторы, глянул вниз…

Сперва я ничего не понял; буквально в нескольких метрах от моего окна показалось бесформенное «нильфомилоподобие». Покрытое грязью и слизистыми выделениями, влажно прилипнув расплывшимся туловищем к стене, оно ползло вверх, продвигаясь БЕЗ ПОМОЩИ РУК И НОГ, а лишь за счёт перемещения складок своего желеобразного тела. Жирная, блестящая полоса тянулась следом за ним по кирпичной кладке. Шляпа с эгретом съехала на затылок, и теперь уже можно было разглядеть голову того, кто являлся когда-то моим лучшим другом. Глаз как таковых у существа не было. Из пустых глазниц густыми ручьями вытекла знакомая клейкая слизь. Такие же обильные потоки вязко сочились из ушей. Широкая «дружеская» улыбка растянула прорезь рта до такой степени, что в уголках губ обозначились глубокие трещины. Они расползлись до самых ушей, и в образовавшуюся «улыбчатую» прореху наружу ломтями полезла студенисто— белая масса, уже не являвшаяся для меня откровением. Липкое поступательное восхождение-вползание не превращалось ни на минуту. Временами распухшее чудовище тыкало в воздух рукой, затянутой в серую перчатку, как бы напоминая лишний раз о том, ради чего затеян такой непростой подъём…

На этом мера моего противостояния злу исчерпала себя полностью. Храбрый Персей, сражаясь с Медузой Горгоной, смотрел на врага через зеркальный щит, благодаря чему спас свою жизнь и одержал победу. Такого щита у меня при себе не имелось. Промедление было подобно смерти. Вовремя поняв это, я опрометью бросился вон из комнаты, не дожидаясь, когда нильфомилообразное доберётся до окна и, продавив своей студенистой массой стекло, ввалится в мою спальню. Поток событий захлестнул меня. Выбегая в коридор, успев прихватить ключ от запасного выхода, я молил бога только о том, чтобы проржавевший замок на дверях, имевший обыкновение заедать, сработал на этот раз безотказно…

Иногда наступают моменты, когда каждому воздаётся по резвости его ног и по способности вовремя находить верный путь к отступлению. Минуту спустя, когда я выскакивал на улицу через двери чёрного хода, три всепоглощающих чувства определяли стиль и характер моего поведения. Это — во-первых, светобоязнь /в темноте я чувствовал себя более защищенным/, во-вторых, острая потребность в нарастающем ускорении и, наконец, третье…

Про третье мироощущение Эмпедокла на момент его бегства из собственного дома узнать не удалось. Кто-то вдруг негромко окликнул меня сзади по имени и, обернувшись, я увидел Льюиса, притаившегося за кадкой с флорентийской магнолией. На этот раз мой друг был наряжен в чёрное кружевное платье феи Карабос из «спящей Красавицы», из чего сам собой напрашивался вывод, что его зеленоглазое обожание должно явиться на бал принцессой Авророй. Но сейчас жесты моего друга были какими-то по-особому призывно-тревожными. Я подумал, что, быть может, ему удалось что-то разузнать про Гекату и немедленно покинул свой наблюдательно-слуховой пост.