Страшная погоня 7

В беседке мне открылось некое подобие самостийного, наспех организованного «лектория», главным действующим лицом которого являлась хорошо мне знакомая бородатая личность в островерхом тюрбане и раскидистом сине-звёздном облачении вавилонского астролога. Чёрные очки, по прежнему украшавшие свекольный нос «лектора», добавляли мрачного обаяния его живописному облику. Поведение гробовщика отличалось прежним спокойствием и полной уверенностью в себе.

На этот раз аудиторию Эмпедокла составляли юноши и девушки, одетые сатирами, фавнами и вакханками. Было не совсем понятно, где гробовщик успел набрать такую толпу за столь короткий срок, но приобщённых к его откровениям вполне хватило на то, чтобы заполнить пространство беседки. Наряды вольных слушателей вызвали противоречивые чувства. Они отличались незатейливой простотой и таким смелым отсутствием тканевых излишеств, что поначалу я испытал облегчение, не обнаружив Гекату среди столь раскрепощенной публики. Но затем я понял, что радоваться особо нечему. По всей видимости, Эмпедокл успел уже куда-то увести девушку и спрятать в надёжном месте. Теперь, развязав себе руки, он вернулся назад с тем, чтобы продолжить свою деятельность. Похоже, ему требовалась новая жертва.

Гробовщик ни в чём не изменял себе. «Священнодействуя» в излюбленной своей манере, он неутомимо ораторствовал, приобщая слушателей к миру запредельных тайн Белой Улитки. Тишина, царившая в цветочном павильоне, казалась такой хрупкой и трепетной, что даже звуки оркестра, непрестанно гремевшего в партере, не осмеливались нарушить её. Они словно стихали, касаясь переплётов, увитых декоративной зеленью.

Всё это походило на собрание тайного оккультного общества, где Эмпедоклу отводилась роль Верховного Жреца. Сумев сделаться кумиром если и немногих, то избранных, Гробовщик безраздельно правил бал в кругу новых своих послушников.

—… Я долго не мог прийти в себя после того, — доверительно понизив голос, рокотал Гробовщик, без особых, видимо, затруднений освоившись с новым окружением. — Много дней спустя по ночам мне часто снилась эта жуткая яма, в которой бесследно растворился бедняга Нильфомил. Эти сны были живее любой реальности, и каждый раз повторялось одно и то же… Влекомый магией бездны, я подходил к самому её краю, заглядывал туда, терял равновесие, соскальзывал вниз и… начинал медленное, выматывающее душу падение в непроглядную тьму, заполненную жаркими зловонными испарениями. Падая, я кружился по спирали, как осенний лист, сорванный с ветки порывом ветра, а временами касался стен, сочившихся отвратительной клейкой слизью. Эти касания вызывали у меня особое отвращение. Я буквально выворачивался наизнанку; и моё тело начинали сотрясать жестокие конвульсии, приходившие на смену страданиям разума. Отданный на волю этих психо-физических фантазий, я за одну ночь терял около четырёх килограммов чистого веса. Чудовищные сны изматывали и опустошали, но отделаться от них было невозможно...

Так, в страхах, сомнениях и тревогах, протекли полгода, и ужасное происшествие стало понемногу забываться. Время сгладило болезненную остроту восприятия. Мрачные картины ненасытного улиточного Чрева поблёкли, и мне, конечно, хотелось верить в перемены к лучшему. Ведь все предпосылки тому были налицо. Я остался цел и невредим и даже сумел сохранить прозрачную ясность рассудка, хотя последствия, чего говорить, были тяжелы…

Тем не менее, возвращение к событиям, о которых хотелось забыть как можно скорее, состоялось вновь. Следует помнить, что ни одна каверна инфернального свойства, хоть раз разверзшаяся у вас на пути, не исчезает навсегда. Закрывшись, она обязательно напомнит о себе потом, чуть позже, тем или иным способом. Так оно и вышло. Совершенно неожиданно возник один фактор, который стал тревожить меня едва ли не больше, чем все предыдущие стагнации души и тела…

Притаившись у перил беседки в неудобной позе богомола, я внимательно слушал рассказ старика, стараясь предугадать следующий ход в затеянной им сложной игре. Уже из общих фраз мне стало ясно, что Эмпедокл представляет слушателям ту же историю, которую не успел дорассказать нам с Гекатой. Правда, теперь он подавал её под иным соусом. Вернувшись к эпизоду с таинственной ямой, он, исходя из своих соображений, расцветил его другими красками, внеся некоторые изменения и поменяв тональность. Теперь он прямо, без обиняков, называл вышеупомянутую яму Чревом Улитки. Её появление и исчезновение представляли собой неразрешимую загадку природы. Описывая трагедию, произошедшую с Нильфомилом, Гробовщик несколько раз повторил, что Чрево Улитки ВСОСАЛО его в себя, сделав значительное ударение на этом слове.

— Как именно произошла катастрофа с Нильфомилом, я не видел, поскольку в тот момент был занят отрыванием железного прута от могильной ограды. /Спасительный рычаг, если помните, должен был высвободить руку приятеля, защемлённую могильной плитой/. Вероятно, на это у меня ушло слишком много времени. Что было потом, вы знаете: целый участок захоронения ушёл под землю бесшумно и почти незаметно, а на его месте образовался… образовалось… Адский провал, нора дьявола, калитка преисподней… Можете назвать её, как хотите, но я говорю: ЧРЕВО УЛИТКИ! Я неоднократно заглядывал туда, я следил за процессами, протекавшими в глубине, ловил звуки, доносившиеся оттуда, и скажу откровенно: более подходящего названия тут не подберёшь. Однако, как ни было велико моё потрясение, как ни пугала жадная ненасытность таинственной ямы, я, прежде чем обратиться в бегство, всё же сделал попытку вытащить оттуда приятеля. Крикнув «Держись крепче, Нильф!», я присел /надо признаться, с большим для себя риском,/ на скользком краю провала и сунул, насколько возможно глубоко, в чёрную клубящуюся пустоту железный стержень, вырванный из ограды…

Разумеется, я рассчитывал на то, что Нильфомил, если, конечно, он был в состоянии что-либо слышать и понимать, уцепится со своей стороны за спасительную соломину, и тогда как-нибудь, с божьей помощью, я вытащу его из гибельного чрева. Но мои расчеты не оправдались. Кто-то или что-то — в темноте было не разглядеть — действительно схватилось за прут, но последовавший затем рывок оказался столь резким и мощным, что «соломина» в секунду была вырвана из моей руки. Ужасная неожиданность, едва не стоившая мне жизни! От падения меня спасла свесившаяся над бездной ветка акации, за которую я успел ухватиться свободной рукой…

Это было моё второе крупное везение за минувшие два часа тяжких испытаний! Первый раз мне повезло с выбором цвета мрамора. В ту ночь судьба явно благоволила мне! Однако так получилось, что вместе с железным прутом в яме исчезла моя перчатка… Серая матерчатая перчатка с прошитыми красными нитками ромбиками на фалангах пальцев. Прилипнув к влажному металлу, она незаметно соскользнула с моей руки и вместе со стержнем сгинула на дне провала…

Поймите правильно, меня вовсе не расстроила эта пропажа. Перчатки были в общем дешёвые, бросовые, особой материальной ценности из себя не представляли; при желании я мог купить десять пар таких перчаток, все потерять и тут же забыть. И всё же, спустя некоторое время, череда странных событий, произошедших при ещё более странных обстоятельствах, заставили меня вспомнить об этой утрате. Мысль о том, что предмет моего гардероба, пусть даже не слишком ценный, но хранящий тепло и энергетику моих рук, покоится на дне ужасной ямы-колодца рядом с разлагающимся телом, а может, и многими другими телами, мне неизвестными, — эта мысль всё чаще стала донимать и тревожить меня…

Продолжая оставаться незамеченным, я слушал Эмпедокла, затаив дыхание, невольно проникаясь трагедийной патетикой его речей. Меня пробрал озноб, когда я понял, насколько велика власть над людьми этого гробовщика-рапсода, то ли притворяющегося слепым, то ли обладающего особым внутренним зрением, позволяющим ему заглядывать в перспективу сущего и видеть подлинность событий намного острее и зорче, чем глаза обыкновенного человека.

—… Я полагал, что со временем всё пройдёт, и поначалу пытался не придавать этому значения, но дело приняло очень нехороший оборот, — затихший было бас Гробовщика вновь начал крепнуть, набирая силу; в нём зазвучали знакомые мне грозовые нотки — предвестники кульминации. — У меня начались так называемые «перчаточные видения», и пусть вас не смущает это словосочетание. Ибо природа и форма призрачного видения определяется особенностями психики каждого отдельного человека, его способностью получать и усваивать молниеносные слепки потустороннего…

Исчезнувшая в яме серая перчатка стала напоминать о себе самым неожиданным образом. Она являлась мне… то в образе задушенной крысы, которую тащила в зубах дворовая кошка, то в виде подстреленного дрозда, упавшего на лесную тропу. Я обнаруживал эту перчатку в ворохе ненужных тряпок, которые перерывали в подворотнях бывалые старьёвщики, и замечал её на руках совершенно незнакомых мне людей, бледных, измождённых, спешащих куда-то с выражением безумного отчаяния на лице.

Перчатка буквально «гонялась» за мной по пятам. Намёки на её тайную слежку открывались мне повсюду: дома, в гостях, на улице, в оперном театре, на базарных площадях и безлюдных переулках, в цветущих оранжереях и угрюмых книгохранилищах. Даже в антикварных магазинах, в этих пыльных «сокровищницах» отживших раритетов, заваленных всевозможными предметами старины, чувствовалось незримое присутствие моей «воскресшей из небытия» преследовательницы. Даже в это застывшее царство мёртвой роскоши проникала её назойливая длань. На высоких стеллажах и шифоньерах, заставленных венецианским стеклом и хрусталём, между китайскими вазами и изделиями из бронзы, среди гипсовых купидонов и фарфоровых богов — повсюду можно было заметить кончики её шевелящихся серых пальцев.

Перчатка — или, быть может, только тень её — стала представляться мне своеобразной паркой, несущей недобрую весть в виде зашифрованных символов. Удивляться тут особо нечему. В конце концов, все мы — рабы переадресованных посланий. К великому сожалению, послания эти не всегда приходят по указанному адресу в надлежащий срок. Я понимал, что всё происходит неспроста, терзался недоступностью разгадки, но прочитать «перчаточную» символику было выше моих сил. Иногда тонкие пальцы перчатки складывались в причудливые конфигурации, напоминавшие тайные каббалистические знаки «ГИШ» или «АРРО», и только благодаря тому я мог сделать предположение о близившейся скорой развязке…

Свою лепту в нагнетание атмосферы внёс и календарь того года, оказавшегося, как нарочно, високосным. Когда я, сделав все необходимые календарные выкладки, сопоставил их с имевшимися образцами и после тщательной проверки убедился, что канун Дня Осеннего Равноденствия должен совпасть с чётным полнолунием, мне стало не по себе. Тому, кто имеет представление о Ночи Взаимоисключающих Совпадений, нет необходимости пояснять, какое беспокойство овладело мною в преддверии роковой даты. И чем ближе она становилась, тем чаще напоминали о себе загадочные «перчаточные» миражи, изводя меня своим постоянством и одержимостью.

…Той осенью зарядили настоящие ливневые дожди, каких не припомнят даже старожилы восточного побережья. Низины превращались в труднопроходимые болота, ручьи и озёра выходили из берегов, пересохшие колодцы становились неиссякаемыми источниками.

В канун Осеннего Равноденствия дождь неожиданно прекратился.

…Хляби небесные закрылись, и всё видимое пространство заволокло густым мутным туманом. Это был вздох облегчения матушки-земли, измученной губительной влагой. Из неведомых глубин, из бездонных дыр и расщелин наверх потянулись длинные дымчатые струи, студенистые, неровные, колеблющиеся; они несли в себе генетическую память десятков-сотен, а может, и тысяч ушедших в прошлое поколений. В разраставшихся туманных массивах можно было наблюдать причудливые разводы, из которых сами собой складывались контуры и очертания существ, населявших нашу землю в доисторические времена. Это были даже не тени, а их подобия, едва слышимые отголоски, эхо давно исчезнувших теней.

В один из таких туманно-сумрачных дней, наполненных предчувствием непостижимого, я пришёл домой очень поздно, уставший и разбитый. Ужинать мне не хотелось. Вся еда казалась противной, насквозь пропитанной туманной сыростью. Всё пахло плесенью, отстоявшимися испарениями, тленом. Ограничившись стаканом горячего чая, я разобрал кровать, лёг и постарался уснуть, но сон не шёл ко мне. Неожиданно я принялся размышлять об удивительных разностях, приключавшихся со мной последнее время, а также о странных совпадениях, которые нельзя было списать на простую игру случая.

Потом мне припомнилось происшествие на кладбище, повлёкшее за собой смерть друга. Я вспомнил заросшую папоротником мраморную плиту, на которой было начертано «INCIDIS IN SCYLLAM…», и в чьей глубокой трещине мерцали зелёные нефритовые огоньки; также припомнились мне и ужасные пузыри-нарывы, вздувшиеся по граням самого надгробия, когда мы с приятелем подступили к нему с двух сторон; ну и то, как у НИльфомила намертво защемило в мраморном расколе руку, тоже нельзя было не припомнить. Так я лежал, предаваясь невесёлым воспоминаниям, глядел в потолок, и эти сцены проносились перед моими глазами с такой непосредственной живостью, словно всё произошло буквально пару дней назад.

Сумерки заметно укрупняли тени, скопившиеся по углам комнаты, отчего стало казаться, будто в моей спальне, за комодом или за шифоньером, находится ещё кто-то. В какой-то момент мне даже почудилось, что там прячется тот, кого я с некоторых пор считал погибшим. Прижимая к груди изуродованную плитой руку, он смотрит на меня из темноты с затаённой злобой, словно желая отомстить за то, что я тогда убежал, не сумев спасти его жизнь…

Веская убедительность таких видений бросала меня в холодный пот. Несколько раз я поднимался с кровати и с сильно бьющимся сердцем подходил к тем местам, где тени формировались как-то очень уж подозрительно выпукло. Я всё осматривал как следует, открывал дверцы шкафов и тумбочек, передвигал стулья, даже залезал под стол. И хотя нигде постороннего присутствия не обнаруживалось, легче от этого почему-то не становилось…

Время перевалило уже далеко за полночь, а мне всё было никак не успокоиться. Голова продолжала сохранять ненормальную ясность, и глаза, как ни пытался я закрыть их, раскрывались сами собой, словно на пружинах. Потеряв всякую надежду на естественный сон, я встал и принялся разводить в стакане воды удвоенную дозу брома с содой, как вдруг на улице, за окнами моей спальни, послышался странный шум. Создалось впечатление, что кто-то прошёлся, не торопясь, вдоль по дорожке, ведущей к саду, затем повернул назад…

Я только успел отметить, что неизвестный остановился как раз напротив входа в мой дом, как тут же послышался голос. «Дорогой Эмпедокл, прошу вас…» — раздалось вдруг из темноты. Обращение прозвучало как-то вяло, неразборчиво и оборвалось так внезапно, словно говорившему положили на лицо подушку, однако своё имя мне разобрать удалось.

Держа в руке свечу, я подошёл к окну и, осторожно раздвинув занавески, выглянул на улицу…