Симфония (Принятие)

1. Adagio

Из всех миров, где я бывал, есть один, который особенно дорог мне. Там царит ровный спокойный голубоватый свет. Там дымчато-сиреневое нежное небо. И серо-фиолетовое медленное холодное море. И скалы уступами, в расселинах которых виднеются пучки сухой травы. Узкий берег устлан удивительно красивыми камнями: гладкими, прозрачными, тёмно-синими, словно светящимися изнутри. Я люблю держать их в руках, и они охотно принимают теплоту моих ладоней, отдавая взамен свою прохладу. Очень тихо: лишь едва заметное уху шуршание волн и перестук камней раздаются здесь. Спокойствие и мудрость этого места не покидают меня какое-то время и после того, как я ухожу отсюда. Мысли становятся размеренными, как эти волны, прохладными, как этот воздух, от которого молодеет лицо.

Мне по душе, что этот мир пустынен. Но один-единственный раз, придя туда, я увидел людей. Их было много. У всех были хорошие, умные лица. Они сидели на берегу и на уступах, по одному или небольшими группами, молча, изредка лишь перекидываясь неслышными мне словами. Все смотрели вдаль. Они не мешали мне, а я не мешал им.

Я, как обычно, медленно шел по берегу, думая о своём, перебирая пальцами камешек. Вдруг одиноко сидящий молодой парнишка с неожиданно серебристой прядкой в падающих на лоб волосах обернулся ко мне и сказал, словно объясняя что-то важное лучшему другу: «Это последнее море. Мы ждем». Я посмотрел ему в глаза. Молча кивнул. В тот момент я понимал его, понимал большее, чем можно передать словами. Этого было достаточно и мне, и ему: мне — понять, а ему — быть понятым. Я пошёл дальше, всё так же перебирая в руке камешки и думая о своём.

Больше я том мире я не видел людей. Но я знаю, что они попали туда, куда стремились. И парень с серебряной прядкой в темных непослушных волосах, где бы он ни был, всегда будет помнить о том, что он не одинок.

Из этого мира я всегда ухожу через неприметную дверь в одном из склонов горы. Но в тот единственный раз я ушёл по воде, которая плавно переросла в небо. Я шёл и шёл тогда, и ровный голубовато-сиреневый свет вливался в меня, вытесняя все тяжелое, затхлое, отжившее, и душа звенела от радости. А потом вдруг в яркой вспышке окончательно исчезло то, что ещё было мною. Я стал совсем другим.

2. Allegro

Серебряной струны коснулось светило, завершая свой оборот, и тихий звон потёк от звезды к звезде, сливаясь в песню. Волна звука омыла меня, оставляя ожидание.

В живом свете стоял я, сложив крылья за спиной, рядом со своими собратьями. Тяжелый фолиант привычно лежал в руках, и привычно бежали по шелковистым листам изменчивые вереницы огненных букв, отражаясь в моей душе.

Совершенная тишина снизошла на меня в одно мгновение, как будто кто-то легкой рукой убрал тонкую кисею с прозрачного сосуда. Та тишина, что близка к великому молчанию, вмещающему в себя всё возможное, рождающему силу, лежащую в основе и связывающую воедино всё сущее, проявленное в пространстве и во времени.

Подчиняясь неслышному зову, отошёл я от своих товарищей, размыкая цепь нашего единства. Заскользили горячими каплями, стекая по моей коже, их тревога и недоумение. Перед явленным мне послушно склонил я голову. И вдруг отпали мои огромные белоснежные крылья, как на земле отпадают с деревьев засохшие листья. Но в тот же миг расправились за моими плечами черно-белыми серпами другие. Книга моя стала малого размера, и удобно легла в кожаный кошель на невесть откуда появившемся на мне широком поясе.

Те, кто миг назад были моими собратьями, издали вздох-стон, полный жалости и испуга. И готовы были броситься мне на подмогу, но отступили перед невидимой стеной, возникшей между нами, и опустились их протянутые руки. Один спросил: «Как же ты теперь?». Хоть и слышалось в его голосе искреннее сострадание, я не ответил ничего. Что я мог бы им сказать, как объяснил бы своевременность и необходимость происходящего? Я молчал. Я ждал.

Вот неслышно появилась и встала около меня женщина в белоснежном одеянии. Я не поворачивал головы, лишь краем глаза видел очертания стройной фигуры да ореол тёмных кудрей. Во взмахе поднялась её тонкая рука, и, вняв немому приказу, взмыл я на своих новых крыльях ввысь, прямо в золотой свет, который стал невообразимо ярким, но уже не мог ослепить мои глаза. Белая тонкая фигура скользила рядом.

Засвистел у меня в ушах пронизанный светом воздух. И все стороны мира были открыты мне, и каждая песчинка была видна мне. Книга, закрепленная на поясе, не мешала, но все также бежали в ней огненные письмена, отражаясь в моей душе.

Не снаружи, но внутри меня раздался глубокий женский голос: «Учись, Ястреб». Я понял и принял свою судьбу. Я воин. На миг кольнуло сожаление о судьбе мирного книгочея, несущего в себе и с собой умиротворение, покой и ясность. Но тут же и исчезло это сожаление. Я — воин. Я — Ястреб, глядящий на солнце. Я начал учиться.

3. Largo

Я долго шёл по этому занесённому снегом городу, с пустынными улицами, с молчаливыми домами, за которыми — я чувствовал — теплилась робкая, бессильная, не ждущая радости жизнь, с тёмными окнами, в которых изредка лишь на мгновение появлялся и тут же исчезал красноватый огонёк свечи. И безответно я пытался стучать в эти окна в напрасной надежде хоть ненадолго найти приют, пусть самый скромный, самый негостеприимный — лишь бы можно было приклонить голову, вытянуть уставшие ноги, отдохнуть во сне от щемящего уныния. И лишь бы не было вокруг этой холодной темноты, этого равнодушного снега.

Я не помню, совсем не помню, как я попал сюда! Моё прошлое оказалось вмещенным для меня в несколько последних часов тоскливого блуждания по этому городу, не мертвому и не живому. В ту минуту, когда я стал осознавать себя, первым чувством был панический страх от непонимания того, кто я, откуда взялся и как очутился в огромном пустом гулком здании вокзала. Наверное, нечто подобное мог бы испытывать новорожденный, если бы не благой сон его сознания, которое лишь постепенно, под действием нового для него мира, начинает пробуждаться.

В ужасе я выскочил на безлюдный перрон. Кажется, давным-давно здесь не проходило ни одного поезда — такими глубокими и незыблемыми были сугробы, лежащие на путях. Я бросился обратно в здание, остановился, стараясь унять колотящееся от ужаса сердце. Вдруг почувствовал, что ужасно саднит левая рука. Закатал рукав свитера: на предплечье я обнаружил совсем недавно (кожа была еще воспаленной) сделанную татуировку с ничего не говорящей мне эмблемой — бледно-лиловый круг с голубым, направленном вверх, мечом.

Долгое время стоял я на ослабевших ногах, прислонившись к стене, не мигая, глядел на огромное слепое окно. Страх постепенно исчезал, на смену ему приходило тоскливое ощущение одиночества и неприкаянности, предчувствие долгой-долгой усталости. Не хотелось никуда идти и ничего делать. Но, мучительно превозмогая себя, заставляя себя двигаться, я, наконец, медленно-медленно вышел в город. Я уже не испытал удивления от того, что нет ни одной живой души вокруг: ни человека, ни собаки, ни даже крысы. Только ветер свистел, раскачивая погасшие фонари, да снег голубоватыми искорками блестел в свете луны. Тоскливо посмотрев на лежащие передо мной улицы, я отправился в бесконечный путь, не понимая ни причины, ни цели этого пути.

Так я бродил и бродил по городу, изредка с тупым отчаянием толкая двери или стуча в окна, в глубине души даже не ожидая, что дверь окажется открытой, а в окно выглянет человек. И если поначалу я пытался запоминать свой путь, улицы, по которым я уже проходил, дома, в которые я уже стучался, то постепенно все слилось в моей голове в один тёмный лабиринт без начала и без конца.

Наконец, я решил примоститься где-нибудь в углу, где поменьше задувал ветер, скрючиться и немного, совсем немного подремать. Это осталось моим единственным желанием — лечь и поспать. Я заметил, что между двумя домами образовалось что-то вроде небольшого навеса из снега. Тяжело дыша, из последних сил побрел туда. И тут, сделав несколько шагов, вдруг увидел я в одном из домов ярко светящееся окно. Мне показалось, что каждая клеточка моего тела стала вдруг горячей. В доли секунды очутился я около окна, из которого лились потоки света. Не таясь, не задумываясь о возможной опасности, я заглянул туда. Даже накатившиеся слезы не заставили меня закрыть глаза — так нетерпеливо хотел я увидеть хоть что-то живое. Ослепление быстро проходило, я мог смотреть и различать все, что находилось за стеклом. Это была операционная. Я не ожидал узреть что-то определенное, но вид белых кафельных стен, зажжённой операционной лампы, стола с блестящими металлическими инструментами поразил какой-то своей неуместностью в этом городе.

В операционной находились люди: на узком высоком столе лежал человек, и стоящий над ним врач в белоснежном халате сшивал порванные мышцы на его левой руке. Даже издалека было видно, что человек мёртв: посинелая кожа, закостенелость и угловатость тела, заострённые черты лица, ни капли крови на глубокой ране. Но на мертвом лице жили глаза, огромные, испуганные, умоляющие. Человек, не отрываясь, смотрел на врача. Так ребенок смотрит на мать, веря в ее всемогущую и всеблагую защиту. Запавшие губы шевелились время от времени. Я не слышал ни звука, но понимал, что те двое, живой и мёртвый, ведут какой-то разговор.

Я забыл об усталости, о том, что мне необходимо найти хоть какой-то приют. Я, не двигаясь, стоял у окна, по колено в сугробе и просто смотрел, смотрел, смотрел. Не ужас и омерзение, но какое-то щемящее сострадание чувствовал я, видя такие живые боль и страх на этом жалком мёртвом лице. Вдруг особенно резкий порыв ветра распахнул форточку, и тут же донесся до меня отрывистый вопрос-восклицание: «Так я умер?». «Да. А ты не знал?» — прозвучал спокойный ответ. Резким рывком, преодолевая закостенелость, несчастное не живое и не мёртвое существо село на кушетке, заломило руки, запрокинуло голову. «А-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а-!» — вырывались вопли. И столько тоски, испуга, возмущения, протеста было в этом крике, что мое сердце совсем зашлось от боли и жалости. Я бросился искать вход. Не думая о том, что совсем ничем не могу помочь, я хотел лишь одного — попасть туда, прижать это мёртвое лица к своему плечу, говорить что-то утешительное, пусть и бесполезное. Вот наконец-то увидел я дверь, рывком отворил ее и, ни на секунду не останавливаясь, ворвался в здание. Перед глазами расплывалось бледно-лиловое пятно. Проявлялись, становясь все отчётливее, очертания узкого длинного предмета. Перед моими глазами вырастал меч из голубого пламени на бледно-лиловом круге. Меч опустился прямо на мою голову. «А-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а-!» — закричал я, даже не пытаясь бежать или прикрыться руками, лишь закрывая глаза.

Боль. Тоска. Испуг. Возмущение. Протест. Боль. Смирение. Принятие. Очищение. Благодарность.

4. Andante sostenuto

Клинок горящих слов распарывает тонкую пелену, отделяющую конечность от бесконечности, время от вечности. Слов не в нашем понимании, запирающим великое множество в узкие клетушки человеческого смысла, заставляющим утихнуть пульсацию самой жизни, а тех слов, что гремят на всю вселенную «Да будет так!».

Он долго шел по пустыне. Только солнце, посох и эхо обрекающих слов сопровождали его. Его ум, глаза и уши перестали воспринимать красочные узоры, которыми люди пытаются уплотнить тонкий слой, спасающий от тяжести божьего величия.

Когда на его пути попадались оазисы, он видел лишь тонкие струи серовато-голубого тумана и слышал тихий жалобный стон, умирающий уже при рождении.

Он не вспоминал, он почти забыл то время, когда он не шёл. Да и во что превращается время, когда исчезает его предел? Во что превращается шаг, когда путь не будет закончен никогда?

Не будет конца. Но было начало, которое еще не исчезло, не растворилось в бесконечности. И его странствие в этом начале стало проклятием, затем, много времени спустя — данностью, а затем — благодатью.

Звонким колокольчиком было детство. Ровным полотном простиралась впереди спокойная жизнь, не сулящая ничего неожиданного, не короче и не длиннее, чем отмеряно рукой господа созданиям его. Но однажды поздним вечером встали на небе три голубых солнца. Угрожающий звук набата заставлял людей прятаться в домах, падать на землю, закрывать лица руками, дабы не отразились в зрачках в неурочный час взошедшие над землёй немыслимые светила.

Он вжимался лицом в спасительную темноту жирной, терпко пахнущей пахотной земли. Но пробуждалось в душе желание оторвать лицо от надежной тверди и узреть голубой загадочный свет. И поддался он детскому искушению пренебречь запретами мудрых и заполучить непредназначенное ему.

И предстал перед его глазами в голубом свете трёх солнц постамент о трёх ступенях, на котором возвышалась женщина в чёрном непроницаемом одеянии. Вот поднялись тонкие руки, и пошел от земли серебряный свет, и, сливаясь с голубым, стирая всё сущее, превращая понятное и незыблемое в расплывчатые, ускользающие тени.

Заворожённо смотрел он на преображение тварного мира, и сам растворялся, исчезал в серебряном свете земли и голубом свете трёх солнц. Но из глубины угасающего «я» всплыла мысль о колдовстве, и пробудились страх, и жадная жажда жизни, и злоба погибающего зверя. И откуда-то взялся в руке тяжелый камень. И потекла красная река между серебряным и голубым. И полетел грустный стон со всех сторон. И пронзила его душу невыносимая скорбь. И схватился он за голову, и кричал, умоляя простить. И упал на землю, и грыз её в муке, понимая, что не будет ему покоя уже никогда, ни на земле, ни на небе.

А потом, когда совсем изнемог он от отчаяния, пришло забытьё. Раздался голос, и шёл этот голос не только со всех сторон к нему, но словно бы одновременно рождался во всём его существе. Сказано было ему, что судьба его отныне — идти между смертью и бессмертием, между плотью и духом, поскольку сам он выбрал себе такую судьбу. Идти, не останавливаясь, не зная счастья, не зная любви, не зная обычных человеческих радостей, но не зная и житейских скорбей. Придя в себя в бледном свете предрассветных сумерек, не задумываясь ни на миг, поднял он посох, что оказался лежащим возле его руки. Не оглядываясь, пошел. И будет идти он вечно.