Шерсти клок

Смерть — это ведь так красиво!

Если б не гниль и смрад.

Константин Кинчев

Глава 1

— Куда ты прешь? Куда прешь!? — загрохотал он своим могучим голосом, будто бы кто-то ударил киянкой по огромному листу из жести, нависая над очередью, собравшейся около кассы городского железнодорожного вокзала. Его вихрастая голова на короткой, мощной шее высилась подобно волнорезу посреди бушующего моря страстей человеческих, зорко наблюдая с высоты своего недюжинного роста за соблюдением справедливости.

— Мне только спросить! — пропищал кто-то возмущенно и одновременно заискивающе, безуспешно пытаясь протиснуться к заветному окошку билетной кассы.

— Знаем мы вас таких! — высоким женским фальцетом обрушилось в ответ на нарушителя порядка, отточенного многими годами сосуществования индивидуумов в обществе себе подобных, — Только спросить! Смотрите на него! Занимайте очередь и спрашивайте, сколько влезет! Правильно делаете, молодой человек, не пускайте его, нечего лезть без спросу.

Он, воодушевленный неожиданной поддержкой, картинно развел руками перед назойливым и нетерпеливым оппонентом, и показал ему глазами на конец очереди, и обратился в окошко билетной кассы, выпендриваясь и уже явно играя на публику:

— Один билет до Николаевки, будьте любезны.

Я невольно заулыбался, столько лет прошло, а он все такой же. Здоровый как бык, правда, уже слегка располневший, но все равно, такой же бесшабашный, неуживчивый и непоседливый, слегка что называется «при понтах», неисправимый правдоруб и забияка.

— Джон! — позвал я его негромко, но отчетливо. Он как-то вдруг вздрогнул, словно бы получил тычок в спину, обернулся на голос, опять повернулся ко мне спиной, забрал билет из кассы, обернулся, снова посмотрел на меня, подошел ближе и только тут узнал:

— Ромка! Здорово!

Моя правая ладонь буквально утонула в его огромной ручище, которой он тряс меня, словно бы внутри моего организма происходило локальное землетрясение.

— Ты куда, в Николаевку? Домой? — спросил я его.

— Да, а ты куда?

— Никуда, я уже приехал. Сейчас на трамвай и к себе.

— А, ну да, как же, ты ж теперь городской! — театрально напыжился он, — Куда уж нам, деревенским!

— Кто на что учился, — парировал я. Он потянул меня в сторону от билетной кассы, радостно улыбаясь, объясняя на ходу:

— Пошли в буфет, тут рядом, перекусим, а то на пустой желудок не разговаривается. У меня электричка все равно только через час.

Мы прошли через зал ожидания, мимо будущих пассажиров, коротающих время в самых немыслимых позах на креслах, поднялись на второй этаж, миновали прилавки с газетами и журналами и, наконец, оказались в вокзальном буфете. Он, находясь в каком-то странном, радостном возбуждении, заказал закуску, взял водки и газировки, благоговейно расставил все это на столе, лихо одним движением открыл бутылку, разлил по стаканам:

— Ну, за встречу!

Я поглядывал на него с интересом, все же прошло уже двенадцать лет с нашей последней встречи. За это время он сильно изменился, погрузнел, постарел, именно постарел, а не повзрослел, несмотря на то, что нам не было тогда и тридцати. Красный цвет лица, суетливые движения рук и какая-то особая неряшливость выдавали в нем человека пьющего, что, к моему великому сожалению, не стало для меня новостью. Видимо, все же возраст порождает определенный цинизм.

— Ну, давай, рассказывай! — он явно повеселел, расслабился и, видимо, вошел в свое привычное состояние.

— Да что, собственно, рассказывать? — отозвался я, потому что голова моя была занята совсем другим, то ли от выпитого спиртного, то ли от нахлынувших вдруг разом воспоминаний.

Глава 2

В Николаевке я оказался совершенно случайно. Отец мой военный, так сказать со всеми вытекающими последствиями, поэтому нашей семье пришлось изрядно поколесить по стране, тут уж ничего не попишешь — служба. Многие мне даже завидовали, мол, как это здорового — путешествовать, в юном возрасте посмотреть разные города и веси, побывать в тех краях, о которых только благодаря телевизору и имел представление.

Но на самом деле никакой романтики в этом нет. Каждые два-три года переезд, повсюду ты новичок, чужой, пришлый, каждый норовит проверить тебя на прочность, самоутвердиться за твой счет и показать себя перед своими аборигенами значимой единицей. В общем, эйфория от перемены мест после уже второго переезда начинает стремиться к нулю, и ничего кроме разочарования не приносит. Со временем, конечно, все налаживается и становится довольно сносным, но неприятный осадок от всех этих мытарств, связанных с полукочевой жизнью, остается очень надолго.

В общем, появился я в николаевской школе в самом начале восьмого класса. И как-то сразу не сложилось. Начались мелкие стычки, гадости и пакости, и, видимо, мне в скором времени стало бы совсем грустно, если бы не Джон. Посадили меня на последней парте, несмотря на мой явно не гренадерский рост, рядом с ним, хулиганом и двоечником. Не знаю, отчего именно так произошло, случайно ли, или у учителей был некий план подсадить к безнадежному второгоднику какого-нибудь отличника или хотя бы хорошиста, но что случилось — то случилось.

Мы практически никак не общались, но вскоре, дня через три, на контрольной работе по математике произошло одно событие, которое изменило буквально все. Я довольно быстро решил свой вариант задания и с интересом поглядывал на своего соседа. По всему было видно, что он не решит его никогда. Джон пыхтел, потел, фыркал, но ничего не мог поделать, при этом, ни разу не попросил меня помочь ему, не выпендривался, не грозил, хотя это с его уже тогда выдающимися физическими данными было бы проще простого. Именно это меня и тронуло тогда особо, ведь гордость на самом деле одно из самых лучших человеческих качеств, по крайней мере, по моему скромному разумению.

Я взял его листок и начал помогать ему решать его вариант, он же добросовестно переписывал все своей рукой в чистовик. Не помню, сколько мы успели сделать, но за контрольную работу он получил твердый трояк, без всяких натяжек и скидок, чем несказанно удивил учительницу и, по-моему, даже обрадовался сам. Вот так, на уроке математики, ни с того, ни с сего, началась эта странная дружба.

Джон взял меня под свою опеку, если можно так выразиться. Это был своего рода симбиоз, я помогал ему в учебе, а за это меня никто не трогал, потому как связываться с ним ни один из учеников николаевской школы не хотел. Никто не понимал, как я вообще могу дружить с ним, ибо он, конечно, был весьма колоритной личностью. Помимо недюжинных физических данных мой приятель обладал на редкость сильным характером и удивительными бойцовскими качествами. Дрался он всегда и везде и по любому поводу, один против двух, а то и трех, в самой безнадежной ситуации и даже будучи сбит с ног никогда не сдавался. Все старшеклассники, да что там старшеклассники, даже наши знаменитые школьные спортсмены — борцы — обходили его стороной. Их тренер частенько приходил в нашу школу и ловил его в коридоре:

— Терехин! — громко окликал он Джона, — Почему не хочешь ходить ко мне на секцию? Не гневи Бога! С такими-то данными!

Но все было впустую, Джон был равнодушен к спорту, и вообще, всегда держался нарочито обособленно, откровенно враждебно и особняком. Даже прозвище свое, Джон, прилипшее к нему словно скотч, он холил и лелеял, оно выделяло его и словно бы отдаляло от всех. На самом же деле его звали Евгением. Почему он так вел себя я особо не интересовался, по большому счету мы не были закадычными друзьями, просто приятельствовали и в душу друг другу не лезли. И лишь однажды я стал свидетелем происшествия, которое пролило свет на его характер и причины такого странного, на первый взгляд, поведения.

Глава 3

Уже точно не помню зачем, но как-то раз пошли мы к нему домой, вроде бы за каким-то журналом, который он давно мне обещал. Всю дорогу Джон нервничал, был словно на иголках, все его естество требовало послать меня куда подальше, но видимо слово, данное мне ранее, обязывало его исполнить обещание. И все же он несколько раз порывался как-то отговорить меня от этого мероприятия, говорил, что принесет этот треклятый журнал завтра сам прямо в школу, что ему сейчас некогда, что, мол, может быть дома сейчас никого нет, и много чего еще выдумывал прямо на ходу. Пока мы, наконец, не пришли точно по адресу.

Жил он без отца, с матерью, в частном доме на окраине Николаевки, прямо на берегу небольшой речушки, скрытой зарослями высокого камыша. Хата их была если уж не развалюха, то что-то вроде этого. Давно не крашенная, она, с покосившимися стенами и хлопающими ставнями, за дырявым забором, наводила невыразимую тоску, и вызывало то особое чувство, когда все происходящее кажется каким-то нереальным. Со двора доносилась громкая музыка, какой-то отвратительный безвкусный шансон, пьяные возгласы мужчин и высокий, визгливый смех женщины. Увидев это, Джон вдруг как-то осунулся, сник, выругался:

— Стой тут, — сказал он мне и, открыв калитку, вошел во двор. Снова раздался женский голос, потом голос его, мужские голоса, отборная матерщина, опять голос женщины, наконец, Джон вышел, зло посмотрел на меня, сунул в руки журнал и прошипел как можно более угрожающе:

— Вали отсюда!

Но во взгляде его совсем не было никакой злости, наоборот, была в нем какая-то растерянность, усталость и опустошение, которых ранее я и представить себе не мог. Тогда же я впервые в жизни увидел в глазах другого человека осознание неизбежности грядущего и своей абсолютной беззащитности перед ним. Я схватил журнал и быстро пошел прочь, почти побежал, но в ушах еще долго звенел тот противный, визгливый женский голос.

С этого случая наша дружба пошла на убыль, он начал сторониться меня, словно бы я увидел что-то лишнее, то, что не должен был видеть. Мы по-прежнему сидели за одной партой, но существовали в каких-то параллельных мирах. В Николаевке я прожил всего год, вскоре отца перевели в штаб округа, и мы всей семьей перебрались в город. Новая школа, новые знакомства и новые интересы очень скоро вычеркнули из памяти жизнь на предыдущем месте, да и вспоминать-то особо было нечего. Единственно о ком я иногда думал, был Джон, который теперь, спустя столько лет сидел прямо напротив меня и ел салат из огурцов и помидоров.

— Что уставился? Наливай! — радостно прогрохотал он, тут же сам взял бутылку и снова разлил по стаканам. Водка косила его буквально на глазах, как яркое мартовское солнце плавит пузатого снеговика, сделанного во дворе детворой еще три недели назад, когда зима была еще в силе. Вдруг стало как-то особенно обидно за него, или за самого себя, или за свое детство, тут уж и не разберешь. Между рюмками мы делились новостями, вспоминали прошлое, бывших одноклассников и события давно минувших дней, было грустно и досадно и, наконец, я не выдержал:

— Слушай, Джон, без обид, да? Тебе надо что-то делать с собой.

— Не понял, — от удивления он даже отложил в сторону вилку и, насупившись, исподлобья посмотрел на меня, — Что делать?

— Ну, точно не знаю, для начала попробуй завести семью, детей, это очень мобилизует, — начал было я, но Джон не дал мне договорить:

— Это типа мне надо найти «вторую половинку»? — издевательским голосом поинтересовался он, — А ну-ка просвети, где же это ее искать? А?

Обычно в таких жизненных ситуациях, да еще во время застолья, меня неудержимо тянет на метафизику, тут уж ничего не попишешь:

— Есть такая теория, она связана с реинкарнацией, кармой и прочими этими делами. Короче, все твои друзья, родные, то есть все люди, которые участвуют в твоей судьбе, рождаются вместе с тобой каждый раз, когда ты снова появляешься в этом мире, но только в разных ипостасях. То есть, например, твой отец в прошлой жизни был твоим сыном, твой нынешний брат раньше был лучшим другом, а мать — сестрой. Никого и ничего не надо искать, все с самого начала рядом с тобой, надо только внимательно смотреть вокруг. Понял?

Все это время он молча слушал меня, уставившись в свою тарелку, ковыряя огурцы вилкой, потом молча налил себе водки, выпил, посмотрел на меня уже явно осоловевшими глазами и, наконец, спросил:

— А враги?

— Какие враги? — не понял я.

— Враги, — повторил он, — они тоже рождаются вместе с тобой? Каждый раз?

От неожиданности я даже растерялся, честно говоря, о таком повороте событий я никогда и не думал, и его вопрос просто поставил меня в тупик. Видя мое замешательство, Джон довольно рассмеялся и, чеканя каждое слово, продолжил:

— Гавно твоя теория. Может, когда-то так и было, а теперь все не так. Теперь по-другому: и друг твой может жить на другом конце света и никогда с тобой не встретиться, и слыхом о тебе не слыхивать, и враг твой может быть твоим братом, и всю жизнь будет сосать из тебя жизнь, как упырь какой-нибудь. Ну, не обязательно братом, а скажем, матерью. Понял? Матерью! — вдруг заржал он громко, на весь буфет, каким-то жутким смехом, во весь свой рот, набитый салатом, и в глазах его, которые совсем не смеялись, заплясали языки черного пламени, отчего мне стало совсем не по себе. Словно спохватившись, Джон вдруг засуетился, вскочил из-за стола, стал собираться, демонстративно посматривая на часы.

— Ты куда? — удивился я, — Еще полчаса!

Но он категорично покачал головой и направился к выходу, внезапно остановился, повернулся ко мне, снял со своей руки часы и протянул их мне:

— На, держи!

— Зачем? — не понял я, — Я часы не ношу.

— Заткнись! — категорично оборвал меня он, — Держи, кому сказал! На память, — он попытался было улыбнуться, но вышло это как-то вымученно и фальшиво, — С паршивой овцы хоть шерсти клок!

— Джон! — попытался остановить его я, но он хлопнул меня по плечу, взял сумку и вышел из буфета. Я некоторое время еще сидел за столом, словно в оцепенении, глядя в пустую тарелку, потом налил себе газировки, которая осталась почти не тронутой, выпил залпом и поехал к себе домой. Никак наш разговор не выходил у меня из головы, эта вдруг резкая смена настроения моего друга детства, этот странный демарш, часы еще эти его, черт бы их побрал. Обиделся, что ли? На что? Козел…

Глава 4

И все пошло по-старому — семья, дети, работа. Ничего так не затягивает, как повседневная жизнь. Прошло, наверное, года два, может быть три. И вот как-то в городе совершенно случайно встретил своих бывших одноклассников, еле узнали друг друга, разговорились. Вспомнили старые времена, школу, общих знакомых.

— Как там Джон? — наконец не утерпел я.

— Никак. Сидит.

— Где сидит? — я, честно говоря, опешил от неожиданности.

— В тюрьме, где же еще? Ты что, не в курсе? Он мать свою топором зарубил, давно, года два назад. Жалко его, вроде за ум взялся, устроился дальнобойщиком, стал зарабатывать неплохо. Бабу себе нашел, говорят, стали жить с ней вместе, дома у него все вместе — он, она и его мать. И как-то приехал с рейса, заходит в дом — а там гульбище, мать его пьяная в дым, жена такая же, да еще и полуголая, и какие-то алкаши за столом сидят, бухают. Ну, он им рожи начистил, за калитку выкинул, бабе своей тоже в пятак дал, и тут мать на него с ножом поперла. Он топор схватил и обухом ей по голове. На суде дали ему десять лет. Вот такие дела.

Уже потом, много лет спустя, я узнал, что через восемь лет Джон вышел из тюрьмы по условно-досрочному освобождению. Вернулся в Николаевку и устроился ночным сторожем в местную ПМК. Снова стал пить, и если на работе еще держался, то дома уходил резко в «штопор», словно «мессершмитт», сбитый советскими зенитчиками где-нибудь под Москвой. По утрам брал в ларьке напротив бутылку водки и уходил на кладбище, и его часто видели на могиле матери, где он, сидя на скамеечке, подолгу разговаривал с ней, глядя на надгробие, сделанное из оцинкованной стали и выкрашенное в темно-синий цвет. Спустя всего год Джон умер у себя дома, ночью во сне, от остановки сердца. Его похоронили в Николаевке, на сельском кладбище, рядом с матерью.

Вот такая история. Его часы, которые он подарил мне тогда на вокзале, я ношу до сих пор, так же, как Джон носил их — циферблатом внутрь. И хотя они постоянно врут самым бессовестным образом, не ахти какого качества, самые обыкновенные, механические, из какого-то желто-белого металла, с очень удобным эластичным, тоже металлическим браслетом, я и не думаю их выбрасывать, и даже как-то уже свыкся с ними. Какая-никакая, а все же память.