Рождественское купание

За стеной настойчиво капало, и это не давало заснуть. И ладно бы капли мерно падали одна за другой, убаюкивая будто метроном или старые ходики, нет — они стучали через неравные промежутки, то громче, то тише, так и видишь, как шарик влаги надувается, пучится, пока случайный сквозняк не нарушит его хрупкое равновесие на торчащей из стены щепе или шляпке заржавленного гвоздя. Под такой аккомпанемент совершенно невозможно заснуть, тем более, когда те же сырые сквозняки покусывают за голые пятки, пробираясь под не такое уж тонкое одеяло, щекочут кожу под пижамой…

Конечно, в эту ночь многие дети не спят. Рождественский сочельник — пора ждать Санта-Клауса, вслушиваться в ночную тишину в предвкушении звона бубенцов на крыше, или по крайней мере пробираться на цыпочках к ёлке, чтоб раньше времени развернуть долгожданные подарки. Но Уильям в свои неполных одиннадцать лет уже не очень-то верил в Санту, а если б верил, то попросил бы толстопузого старика, чтоб папины «временные финансовые недоразумения» наконец-то закончились. И ворочаясь в постели под раздражающую капель, мальчик думал именно о них, а не о ёлке, санках и прочих зимних радостях.

«Финансовые недоразумения» начались у отца года полтора назад (по крайней мере, тогда Уильям об этом узнал), и с тех пор, хоть они и были вроде бы «временными», что отец не уставал повторять, становилось только хуже. В конце концов отец был вынужден выставить их прежний роскошный дом на холме на продажу, и они переехали в какой-то небольшой новоанглийский городок, где у Уильяма не было ни одного друга; но папа всё-таки настоял на том, чтоб взамен старого дома приобрести не квартиру и не один из тех домов в пригороде, в которых селится «средний класс» (в понимании Уильяма это означало людей беднее их до «недоразумений» и чуть богаче — после), а тоже особняк. Мама никогда не спорила ним о таких вещах при Уильяме, но и слух, и ум у того были достаточно остры, чтоб понять — это им не по карману, и папа делает глупость. Но отец настаивал, что «у его семьи должно быть крепкое гнездо», и что «временные трудности — не повод опускаться». Когда Уильям был в втором классе, мальчишка за соседней партой, Джеффри, наделал в штаны посреди урока, но упорно делал вид, что всё в порядке, до самой перемены, хоть воняло на весь класс. Папа напоминал Уильяму этого Джеффри (о чём, конечно, он никогда не сказал бы вслух).

В итоге они оказались здесь. Особняк был очень большим, красивым и старым — а ещё наполовину развалившимся и многие годы нежилым, иначе они бы ни за что не смогли его себе позволить. Практически всё восточное крыло было непригодно для проживания, крыша и даже пол второго этажа во многих местах там провалились, а фундамент просел, и из-под него просачивалась вода (Уильям запомнил из объяснений только непонятную «дре-наж-ную систему», в которой что-то было не так). Тепло, утекавшее из дома (и особенно из спальни Уильяма) не давало этой воде обледенеть, а падающему через дыры снегу — слежаться, даже в ночь сочельника, и вместо этого дом пропитывался противной сыростью, будто ботинок, когда ненароком зачерпнёшь внутрь снега во время прогулки. И, конечно, все связанные с этим тридцать три удовольствия достались Уильяму, ведь именно его спальня ближе всего к этому чёртову восточному крылу…

Под эти невесёлые мысли Уильям было уже готов заснуть, несмотря на капель, когда к ней прибавился ещё какой-то звук, и у мальчика на шее все волоски встали дыбом, а сон как рукой сняло. Это совершенно определённо были не падающие капли, сколь угодно нерегулярные. Этот звук больше походил на шарканье ног в насквозь промокших ботинках.

Вообще-то самым разумным было бы встать и побежать в родительскую спальню, чтоб взрослые вызвали полицию — ведь это, скорее всего, ходил грабитель, пробравшийся в дом через его полузатопленную часть. Но люди часто ведут себя неразумно, услышав странные звуки после полуночи, особенно в десять лет и десять месяцев; к тому же Уильям, признаться, утратил в последнее время веру, что его родители могут решить хоть какую-то проблему.

Поэтому он выбрался из постели и, поджимая пальцы ног от холода, направился не к родителям, а на хлюпающие звуки.

Жилую часть дома от сырой и полуразрушенной отделяли своеобразные баррикады. Правда, заколачивать двери отец не разрешил — это тоже не соответствовало статусу «семейного гнезда», а ставить к ним шкафы с вещами было жаль — из сырой части здания ползла плесень. Поэтому разбухшие от влаги двери закрывали той мебелью, которую не жалко, и Уильям без труда отодвинул старый и облупленный кофейный столик от тупиковой двери рядом с его спальней. Правда, дверь была ещё и заперта на ключ, и где его искать, мальчик не знал, но, подёргав за ручку, обнаружил, что дерево вокруг замка сгнило уже настолько, что в ответ на приложенную Уильямом невеликую силу просто рассыпалось вокруг запора в мерзкую труху. Дверь поддалась и с натужным скрипом отворилась…

На Уильяма пахнуло влагой и плесенью, слякотным подтаявшим снегом и мокрым деревом. Несмотря на холодный сквозняк, от которого Уильям сразу покрылся гусиной кожей с ног до головы, воздух казался удушливым и спёртым. Электричество в этой части дома, конечно, не работало, а ночь была пасмурной, так что лунный свет почти не проникал сквозь окна и прорехи в крыше. Уильям видел перед собой только смутные тени — и которая из них хлюпала мокрыми ботинками?.. Ну вот опять этот звук!..

Мальчику было страшно до дрожи, и, наверное, не сходи он в уборную перед сном, он уже намочил бы штаны. Но в то же время что-то влекло Уильяма вперёд, в эту сырую и холодную темноту. Наверное, если б это была любая другая ночь в году, он уже с криками и плачем бежал бы в родительскую спальню, чтоб нырнуть под одеяло и оставить взрослых разбираться с мокрыми грабителями и ужасами тьмы. Но в ночь сочельника любая тайна становилась чуть-чуть волшебной, всё было немножко понарошку (Уильяму уже пришло в голову, что это, наверное, просто сон), а родители казались куда более далёкими и нереальными, чем какой-нибудь гоблин или сам Санта, гуляющий по дому в мокрых сапогах.

Отлично понимая, что в любой момент может ухнуть в невидимый в темноте пролом в полу и провалиться в затхлую ледяную воду, Уильям пошёл на звук. Казалось, обладатель мокрых ног бесцельно бродит кругами, направляясь то в одну, то в другую сторону. Уильям старался держаться за стенку, местами скользкую от ледяной корочки, а местами — от какой-то влажной слизи, но, спотыкаясь на неровном гнилом полу и проскальзывая в проёмы тёмных разбитых окон или давно снесённых дверей, это было непросто, и мальчик быстро потерял ориентацию. Похоже, часть стен в этой части здания была снесена или просто обвалилась со временем, изъеденная сыростью, комнаты то соединялись с коридором, то вновь отделялись от него какими-то строительными лесами, и мальчик никак не мог понять, по широкому или узкому пространству он идёт. Хуже того, выходя из спальни в коридор, Уильям не зажёг там свет, и теперь был лишён маяка, который указал бы ему дорогу назад. Вообще-то он вряд ли прошёл больше пятнадцати-двадцати футов, не так и велик был дом, но в темноте, среди скрипов досок и прогнивших перекрытий, пространство казалось бесконечным.

А потом хлюпающие шаги раздались совсем рядом.

Прямо над этим местом крыши не было совсем, и сверху падали пушистые снежинки, собираясь у голых посиневших ступней Уильяма в маленькие холмики. В эту самую минуту тучи чуть разошлись, и болезненно-белое лунное сияние чуть осветило того, кто хлюпал мокрой обувью. Вернее, ту. Это была девочка на год-два помладше Уильяма, с длинными спутанными волосами, лежащими на плечах будто ком мокрых водорослей. Она была в насквозь мокром платье и сползающей с плеч под весом пропитавшей её воды курточке. Размякшие ботинки и впрямь были полны воды. В лунном свете и платье, и куртка, казалось, потеряли свой цвет, но в том, что девочка очень бледна не только из-за освещения, Уильям не сомневался. У него и самого-то зуб на зуб уже не попадал, а она ещё промокла до нитки!

— Что ты делаешь, глупая?! Ты тут откуда?! Пойдём скорее, тебе нужно срочно в горячую ванну! — неосознанно повторяя мамины заботливо-сердитые интонации потянул Уильям незнакомку за мокрый рукав.

— Я… я каталась на санках около реки, — пробормотала девочка тихим и очень виноватым голосом. — Папа строго-настрого запрещал, но я всё равно п-пошла кататься… И провалилась… Санок теперь нет, а я вся промокла… Наверное, папа будет очень ругаться…

— Я уверен, твой папа будет рад, что ты сама-то жива осталась, — продолжал осторожно вести её за собой Уильям, хоть он и сам толком не представлял, откуда пришёл. Но этой странной девчушке, видно, сдуру спрятавшейся у них от родительского гнева, срочно нужна была ванна погорячее, так что он непременно должен был её вывести! — Да и тебе бы стоило радоваться, а не о санках думать. Ерунда это. Если даже и накажут, то это ж не так страшно, как утонуть, правда?

— П-правда… — согласилась девочка, и шумно втянула большую мокрую соплю.

— Ну вот. Но я думаю. Как папа тебя увидит живой, он про санки и не вспомнит. Тебя как звать? Меня Уильям.

— А я Эмили. Оч-чень приятно.

Путь к двери, казалось, занял ещё раз в пять больше времени, чем от неё перед этим, хотя их дом просто не мог вместить такие длинные коридоры. Не кружат ли они у одной и той же наполовину восстановленной стены, тревожно думал Уильям, а сам не переставал бодро болтать с Эмили. Её список любимых игр включал какое-то «серсо» и другую незнакомую ерунду, а телевизор она, похоже, не смотрела вовсе (наверное, родители Эмили были действительно строгими и старомодными — неудивительно, что она так перепугалась). Девочка поминутно шмыгала носом и явно простудилась, но зато уже не хныкала и явно приободрилась.

И всё же Уильям вздохнул с облегчением, когда они, казалось, вечность спустя ступили на сухой, теплый, покрытый ковром пол знакомого ему коридора. К счастью. Ванная комната была неподалёку.

Уильям немедленно пустил воду погорячее под максимальным напором, буркнул «раздевайся скорей!» и поспешно отвернулся, роясь в поисках чистого полотенца. Когда он повернулся обратно, одежда Эмили и её ботинки лежали мокрым комком в луже на кафеле, а сама неудачливая любительница санок сидела по шею в исходящей паром воде, сразу зарумянившись. Стараясь не глядеть на неё слишком прямо, чуть покрасневший Уильям положил у края ванны большое пушистое полотенце.

— Отогревайся. А я пойду родителей разбужу, потом позвоним твоему папе. Обещаю, мы попросим, чтоб тебя не ругали за санки.

Он хотел было уже выйти, но мокрая рука вдруг ухватила его за запястье.

— Уильям… спасибо. Ты хороший, — прошептала Эмили благодарно, и мальчик покраснел пуще прежнего.

— Да чего там. Грейся сиди, — пробормотал он, высвободил руку и поспешил в родительскую спальню.

Уильям не сразу смог растолкать маму с папой и объяснить им, сонным, что произошло, прошло, но наконец зевающие и покашливающие спросонья родители, затягивая на ходу халаты, направились за ним в ванную. Однако там они нашли лишь сырую кучу почти истлевшего тряпья на полу и несколько детских костей на дне горячей ванны.