Равновесие

Законы Эвпатора Митридата, главноуправляющего землями Эран-Шахра, предписывают: божественная игра Шатрандж объявляется по окончании девятнадцатилетнего цикла, когда Дракон заглатывает хвост, и равноденствие — то, которое между Дщерью и Маат — совпадает с круглой Луной; устраивать матч надлежит на одном из тех усеченно-конусообразных курганов, что нестерпимо резко вспучиваются на границе гранатово-багряной глиняной степи, мягко вздутой пологими холмами, и плоского, зернистого, прозрачного, как змеиная кожа, моря.

Я вхожу в касту ювелиров. Избранный из третьего сословия — тех, кто происхождение ведет от туземцев тонкого кольца материка Джамбу — ныне я должен выиграть партию у Ацефала; иначе, как уверяют старейшины моего народа, седьмая Манвантара, Манвантара Удаления, никогда не закончится и не сменится, наконец, VIII Манвантарой Приближения; ниспадение в презренную материальность будет нарастать, как лавинно нарастает факториал в натуральном ряду; все бытийствующее, в конце концов, претерпит необратимое низвержение в хаос. Впрочем, я был выбран для игры, как это всегда происходило в таких случаях, самими Безголовцами.

Никто не осмеливался говорить, откуда они спустились; полузадушенные и искаженные слухи смутно намекали на то, что они пришли с Солнца, его обратной, черной стороны; оттуда же, с Солнца, явился когда-то высокорослый ужасный Карна, победитель Пандавов на Курукшетре; после той войны воцарился Железный Век.

Необходимо, однако, заметить, что хранилище Архея, то, которое Безголовцы столь безуспешно пытаются имитировать своей Генеральной нейросетью, навечно мумифицирует образы; эти картины неизбежно, хотя бы раз в жизни, видел во сне любой обитатель Джамбу-двипы.

Видел их и я. Грязно-желтушная гнойная кисея неба размягчается, начинает стекать полужидкими бурыми потеками вниз, закручиваться мутными пепельно-оливковыми омутами. — Они идут, они идут! — Это предвещали священные гимны! В оголившейся груботканной рогоже первого небесного шатра с мучительным воем прорезаются трещины, прорехи, расколы, разрывы, наконец, дыры… Тени, неуловимо-текучие, меняющие конфигурации, острые, как бритва, заполняют остывший воздух. Так все изменилось на нескончаемые века.

Во всех учреждениях Империи на видном месте, соседствуя с графиками и прейскурантами, висит так называемый «Гобелен Байё» — ряды малопонятных рисунков-пиктограмм, иконография того древнего завоевания нашего мира; амфибиеобразные гибкие чешуйчатые тела пришельцев, запечатленные в особых условных позах; их жесты несут, видимо, некое скрытое послание; но нам, людям коренных народов Джамбу, запрещено доискиваться его смысла. Говорят, подлинник этого изображения отличается от бесчисленных его копий.

… бросок костей, определяющий первый ход. Его делает, как это предуказано законом, долговязый и тощий полукровка-лемур с розовыми глазами; его соплеменники составляют обособленный, привилегированно-презираемый клан.

Я играю черными; мой противник, несомненно, принадлежит к Изумруднооким, высшему нобилитету Ацефалов, — он играет красными. Я обязан пояснить: Безголовцы носят бледные маски; гипсовое широкое лицо, сплюснутое в направлении движения и похожее на голову рыбы-молота. Глаза для этих лиц вырезают лучшие ювелиры. Ординарные Ацефалы имеют опаловые, коричнево-желтые, острые глаза; верховные начальники — ярко-изумрудные, подобные дорогому кипрскому вину.

Не я ли шлифовал грани этих измарагдов?

Сплетни непобедимы даже богами; считалось, что на месте головы у них некий дрожащий черный язык, туманная сужающаяся волнистая бородка, растущая вверх.

Вне сомнения, у них матриархат. Где находится их Царица, никто не слыхал.

… башни, колесницы и верблюды, точенные из невероятно твердого камня, облизанные чудовищным временем, понемногу начинают раскаляться и перемешиваться на квадратной мандале красно-черной доски. Мой Визирь, после колебаний, трогается с места, окончательно решив принести себя в жертву.

По истечении нескольких хронометрических единиц сотворяется чудо.

Пат. Пат. Пат.

Даже оракул здесь не способен истолковать параграф закона. Обречен ли мир отныне вечно дожидаться, как особой Милости, прекращения Времени?

Я сижу на зеркально-плоском срезе горы, над плитой моря; потухший, мертвый взгляд припаян к застывшим на доске в пароксизме схватки безупречно-жестоким Фигурам. Напротив — Другой. Возможно, еще не раз эта сцена будет воспроизводиться поэтами в их удивительных и пестрых небылицах. Возможно, никто — ни я, ни они — не назовет истинное Имя.

Проходят века; люди запрещают себе смотреть на глубокий, затягивающий, бархатно-синий небосклон; на нем тончайшей рубиновой крупой искр сияет небольшая, сотканная из мягкого медного огня хвостатая звезда.