Принцесса-лебедь.

1.

Я знавал человека, которому ничего не доставалось даром. То был бурлак. Бурлак по жизни. Он не как многие стремился к цели — легко и безоглядно. При этом ему приходилось тянуть за собой непосильную баржу, реветь и стонать от натуги и боли, но тянуть. Он что-то терял в эти минуты… Помимо кожи и кусков содранного жесткой бечевой мяса он утрачивал маленькую частичку себя. Так мы заслуживаем победу. Настоящую победу, не надуманную. В конечном итоге, каждому хоть раз в жизни выпадает разворошить душевную сокровищницу, прежде чем обогатить ее необходимыми зернами знаний. И, возможно, попытка пренебречь непреложным законом мира зачастую обходится слишком дорого.

Не в моих правилах жулить с фортуной, таков мой удел. Правильное воспитание и личные примеры родителей привили мне тягу к искренности. Еще в школе, я первым шел на покаяние к отцу после очередной хулиганской выходки, — ни разу не попытавшись воспользоваться надеждой, что скандал задохнется на корню. Иначе говоря, пронесет. Но так уж сложилось, что, вопреки золотому правилу, я не сталкивался с необходимостью жертвовать ради чего-то или кого-то, имея целью заполучить кусочек человеческого счастья.

Я помню, как она стояла возле киоска, высокая, стройная, юная, едва ли не подросток. Но таилась в ее глазах, и это я заметил уже позже, загадочная глубина, нераспознанная фатальность женщины, обреченной быть фениксом. Возможно, это проблескивал в ее зрачках дальний сполох рока, служащий предостережением людям, завязывающим с ней отношения (мне в том числе). У нее был ужасно расстроенный вид, как я обнаружил, приближаясь к киоску, где я задумал обзавестись бутылочкой пива, предвосхищая скрашенный холостяцкий вечер перед телевизором. Она держала на ладони мелочь, отчаянно пытаясь наскрести указательным пальчиком нужную сумму.

Я приблизился, и наши взгляды пересеклись. Она посмотрела на меня так, будто я ветер, который, кружась вокруг да около, с внезапной беспардонностью дунул ей в лицо. Она почти тут же опустила голову, с удесятеренным упорством сосредоточившись на мелочи, а я заметил легкую складку озабоченности между ее бровями. Я протянул деньги продавщице, поскольку для девушки, судя по ее виду, подсчеты имели пока плачевный результат.

Она опять взглянула на меня, стоило мне пролезть между ней и окошечком киоска, тем самым как бы оттеснив ее в сторонку. Я подумал, она захочет меня упрекнуть, или как-то еще обличить мое скотство, но она молчала.

Мне стало интересно, чем же закончится ее отчаянная битва за недостающие копейки, и я намеренно тянул время, искоса наблюдая за ее действиями. Девушка еще раз внимательно пересчитала все деньги, а потом выдохнула, раздраженно сжала кулак и уставилась на меня своими большими глазами. Теперь я увидел, что они у нее серые, с проблесками зелени. Эта волнующая прозелень в ту же секунду с неслышным шипением выжгла клеймо ее образа на моем сердце — от этого дня и во веки веков.

— У вас не найдется двух рублей? — без тени смущения обратилась она ко мне. Ее глаза продолжали жечь мое сердце, и я не заметил в них даже намека на привычное в таких случаях невольное извинение.

Засунув руку в карман, я выгреб оттуда всю наличность.

— Двух нет, — поздравил я ее, перебирая пальцем деньги. — Есть пять.

— Давайте пять.

Я усмехнулся. Ее непринужденность начала меня заводить.

— А что вы хотите, если не секрет?

Она передернула плечами, как бы отгоняя саму мысль о жеманстве.

— Сигарет.

— Я могу вам купить, — предложил я, входя в азарт.

— Давай. — Вся ее мелочь тут же исчезла в сумочке. Реакция казалась удивительной, словно для нее любая бескорыстная помощь со стороны чужого человека была равноценна ежедневному восходу солнца или тому, что после красного цвета на светофоре непременно следует желтый. Я часто вспоминал потом этот ее жест, ее невозмутимый взгляд в ответ на мой порыв. Я думал о том легковесном принятии моей неожиданной помощи. Это ведь не слепое доверие, правда? И не девчачья наивность, отнюдь. Ее глаза могли бы засиять изнутри простым расположением, а губы непроизвольно сложились бы в робкую улыбку. Но не стало так — ни так, ни эдак. Она приняла мое предложение, и приняла всего лишь потому, что я осмелился ей его предложить.

В этом вся Маша. Та, которую я знал, и та, которую я помню все эти годы.

В подобных обстоятельствах всегда глупо упускать момент, поэтому я предложил ей разделить со мной вечернее возлияние. Она окинула беглым взглядом витрину и назвала приглянувшуюся ей марку пива. Глаза ее горели, но в то же время были несравнимо далекими от моей персоны, и мне впервые подумалось, что эта девушка видит гораздо дальше, чем я. Несмотря на окрасившую ее губы (наконец-то!) улыбку, которая будто бы взбила ее распущенные, соломенные волосы, я продолжал ощущать в ней эту причудливую неизбежность.

— Где будем пить? — спросила меня Маша, как только мы отошли от киоска. На улице стоял поздний вечер, и, оказавшись за пределами круга света, оставляемого фонарем над киоском, черты ее лица оплавились и стали смутными.

— Если ты не против, пойдем ко мне.

— Ты живешь рядом?

— Да. — Я махнул рукой в сторону своего дома. — Вот здесь.

Она двинулась первой. Ожидаемой мною попытки установить мое семейное положение не последовало, словно Маша принадлежала к той сфере людей, для которых свобода в браке давно стала нормой. Ей было чуть больше восемнадцати, а я был старше ее на семь лет, но ее такая разница ничуть не смущала. Меня, признаться, тоже. Как я вскоре убедился, интеллектом она во много раз превосходила своих сверстниц. И период максимализма безнадежно канул в Лету. В Маше не наблюдалось заметной тенденции, как у большинства девушек ее возраста, с большой долей убеждения судить о том, что правильно, а что нет, отличать хорошее от плохого и разделять все людские поступки на категоричные «можно» и «нельзя». Как мне думалось, душа ее претерпевала метаморфозы, когда черное вторгается в белое, образуя невзрачную, подергивающуюся серость; а может, то был свет, первозданный свет, изошедший из уст Бога… Я не в силах подобрать разгадку. Но эта девушка, по моему мнению, обладала одним из величайших качеств: смелостью. У нее хватило смелости просто расслабить свое девичье тело и лишь уповать на течение жизни. При всем при этом я не находил в ее манерах признака флегматичности, напротив, она была полна планов на будущее, и хотя иногда они противоречили друг другу, разве можно это поставить в упрек вступающей в жизнь молодой женщине?

Мне было бы намного легче, окажись она инфантильной маленькой шлюхой, которой все равно с кем и где, лишь бы подальше от ненавистных предков, от тюрьмы, с циничной табличкой над дверью «отчий дом», от жизни, от серости. Возможно, тогда бы я пришел к выводу (а если бы не пришел, я бы себя убедил), что вся ее жизнь есть следствие ее характера, ее безразличия. Но такие взаимоисключающие черты, как предопределенность и оптимизм, сочетающиеся в одном молодом, едва развившемся, теле, не дают мне покоя. Разве что глаза, эта ее мерцающая прозелень… Неясный призрак гнетущего рока…

Она сразу же спросила, где тут у меня можно курить, и когда я заверил ее в отсутствии во мне привередливости, она затянулась прямо в комнате. Пока я откупоривал бутылки и доставал бокалы, она о чем-то думала, глядя на кончик тлеющей сигареты. Меня поразило, что она даже не попыталась оглядеться в новом доме. Великолепием моя однокомнатная квартирка и не сверкала, но все-таки я предполагал в Маше врожденное любопытство, свойственное многим женщинам. Я краем мозга подумал, что мне предстоит вечер с задумчивым, немногословным меланхоликом, пытающимся из чувства вежливости уследить за ходом моих мыслей. Я ошибся. Практически у меня не было возможности говорить о себе.

— Ты где учишься? — спросил я ее после того, как мне пришлось подробно выслушать о ее отношениях с бывшей подругой, которую она застала в постели со своим парнем. Она рассказывала об этом в непривычном мне упоении, а ее слова, одухотворенные бурным чувством, непрерывно струились тающим ручейком.

— В институте, заочный курс менеджмента. У меня вообще-то были деньги, но они мне нужны на автобус до Уфы.

Это не прозвучало как оправдание. Она излагала факт.

— А родители тебя не балуют? — поинтересовался я.

Она усмехнулась странной далекой усмешкой, словно вспомнила о чем-то забавном, что в то же время не казалось мне радостным.

— Дают, почему же. Но мало. Им зарплата не позволяет. Хочу на работу устроиться куда-нибудь в частную фирму. Хотя бы на время между сессиями.

— Когда очередная?

— Завтра.

Я не сдержал удивленной улыбки. Хотя это мой менталитет сыграл со мной шутку: мне, безвылазному горожанину, всегда казалось, что перед поездкой люди обычно весь вечер толкутся дома, перепроверяя собранные в дорогу вещи. Конечно, для человека, мотающегося туда-сюда по несколько раз за семестр, всякие сборы перестают быть чем-то жутко священным.

— Тебе, наверное, нужно выспаться перед завтрашним днем, — предположил я, рискуя показаться не шибко радушным хозяином.

— В автобусе высплюсь. — Она небрежно повела плечами.

Я сам не заметил, как мы проболтали с ней около трех часов кряду. В конце концов, мне пришлось забраться в кладовку, где у меня хранилась початая бутылка водки, припасенная для особых случаев. Бутылка была заткнута полиэтиленовой пробкой, и, вытащив ее, я с радостью убедился, что водка не выдохлась. Выпивка явилась как нельзя кстати, в тон нашей беседе, и в результате за эти три часа мы умудрились с ней напиться вдрыбаган.

Я смутно помню то, что затем последовало. Алкоголь навеял в голове туман и заморочил память. Помню, как зачарованно слушал ее монолог об институте, сидя рядышком и любуясь ее глазами. Понял, что если внезапно не пресеку поток ее слов, подходящего момента я могу ожидать целую вечность. Помню, как на середине ее рассказа, без всякого перехода, я придвинулся к ней ближе и накрыл ее рот своими губами. Помню, как она раздевалась, в беспорядке сбрасывая одежду на пол. Помню ее короткие, чуточку стыдливые стоны, словно она не позволяла себе в полную силу, самозабвенно отдаться охватившему ее желанию. Помню неизбежность в глазах…

Потом мы еще долго целовались, стоя на краю дороги, в три часа ночи, под конусом света, испускаемым уличным фонарем. Я часто прерывал поцелуи, чтобы охватить ее лицо ладонями и еще, и еще раз заглянуть в эти покорившие меня глаза. Она растаяла. Дарила мне улыбки, теперь не только губами. Может, я был смешон, когда вот так безрассудно позволял своим эмоциям выплескиваться наружу, ведь чувства мои в большей степени были навеяны алкоголем, а также ярким, неожиданным вечером. Нам удалось поймать такси. На прощание я сунул ей в руку две купюры по сто рублей. «Это на мелкие расходы», — сказал я ей, а она в последний раз подарила мне свою улыбку, и взяла деньги с той же очаровательной безропотностью.

Я думал, что она не обернется напоследок. Но я ошибся: пока такси разворачивалось, готовясь унести ее от меня прочь, она смотрела на меня в заднее стекло. Продолжала улыбаться. Я помахал ей рукой. Она мне.

И мы расстались. Расстались, чтобы никогда больше не увидеться. Расстались, чтобы пронести нашу мимолетную связь через десятилетия. Я ждал, пока такси исчезнет за поворотом, и все представлял ее туманные глаза, как они продолжают смотреть в заднее стекло машины на меня, в одиночестве оставшегося на обочине. Потом развернулся и, полный впечатлений, медленно побрел к дому.

2.

— Привет.

— Привет.

— Как дела?

— А это кто?

Я назвал себя. Мы договорились созвониться через две недели, и я, кое-как дождавшись оговоренного дня, засел за телефон и набрал ее номер. Изнутри ко мне прорывался приглушенный шум музыки, звучавший в трубке, как из наушников. Голос Маши показался мне не таким, как при нашей первой встрече, точнее, не сам голос, а его вибрация. Это была… более беззаботная октава, наверное.

— Я не помню… Кто это?

Признаюсь, я опешил. Мне, конечно, хватало ума не уповать на долгие бессонные ночи цветущей девицы, когда в памяти всплывает мой доблестный образ, однако не такой уж большой период времени прошел с того дня, а ее голос — голая озадаченность. Я, быть может, и бросил бы трубку, найдя в ее словах острое желание отогнать назойливую муху, которая не понимает, что сладкий кусок задаром бывает лишь однажды. Но только я чувствовал искренность: это не игра, и она меня действительно не помнит.

— Ну, — промямлил я, в первую секунду и не найдясь, как же о себе напомнить. — Я тебя на сессию провожал, — брякнул я первое, что пришло мне в голову и что, по моему мнению, меньше всего походило на сальный намек.

— На сессию?.. — Она окончательно растерялась. Может, я неудачно выразился, и сейчас в ее голове происходит тщательная обработка личностей, что две недели назад живописно махали ей с подмостков автовокзала? — Я не помню. Прикинь! — Она издала смешок, и это меня вконец добило.

— Ты была у меня в гостях. Мы пили пиво. Помнишь, тебе не хватало двух рублей на сигареты?

— А…— Теперь она вспомнила. А мне точно кто-то вилкой проскрежетал по спинным нервам: словно я для нее был воплощением какой-то жизненной ошибки, причем с межгалактическими последствиями. Так люди припоминают своего двухлетнего кредитора, который давно уехал, и вот нагрянул нежданно-негаданно и требует денег.

Однако секунду спустя сердце мое встрепенулось, поскольку голос ее вновь зазвучал бодростью и обаянием. И кожух неприятных ощущений лопнул, а воодушевление получило глоток свежего воздуха.

— Когда мы увидимся? — задал я, наконец, главный вопрос.

— Послезавтра я снова на сессию. Позвони завтра, часиков в пять. Договоримся.

Я с восторгом согласился, и мы положили трубки.

Однако на следующий день хлопоты забросили меня аж на край города, одно событие громоздилось на другое, когда мечешься с выкатившимися глазами и закусанной губой, выполняя одно дело и пытаясь удержать в памяти еще десяток. В общем, мне не удалось ей перезвонить и перенести встречу. Однако резона для расстройства я не ощущал: кажется, Маша не из тех девушек, кто заливается горючими слезами по каждому поводу, когда ей не позвонил кавалер. Плохо было то, что, будучи уверенным в нашем скором свидании, я не выспросил у нее хотя бы приблизительный график экзаменов. Но и в этом я не усмотрел глобальной проблемы. Буду звонить два раза в неделю и, таким образом, обязательно ее перехвачу.

3.

Ну, а потом пошла свистопляска. Начало бесконечной цепи нелепостей. Хотя, быть может, наша встреча тоже в какой-то мере была нелепой, не столько внешне (это ведь не самое претенциозное знакомство на улице, согласитесь), нежели на уровне флюидов… или в кармических дебрях. Я звонил ей каждую неделю, но никак не мог застать дома. Мне приходилось объясняться с ее отцом, который излишне настойчиво пытался выведать, что я, собственно, за тип, названиваю, и я каждый раз прикрывался новым именем, стараясь и голос тоже настроить в унисон с псевдонимом. Я, наверное, выглядел в его глазах забывчивым покупателем, гордясь близким знакомством с Машей, одновременно обнаруживая глуховатость в дружеском общении: Когда вы говорите она приедет? — А она сама вам разве не сказала? А я мармеладом уши заложил, хотелось проворчать мне, когда становилось бесспорным, что отец ее не горит желанием меня просветить. Каждый раз я клал трубку в неистовой уверенности, что разрази меня гром, если я еще раз вздумаю набрать этот номер.

Действительно, кто она мне? За то время, пока я изматывал душу ее отцу, в моей квартире побывали три женщины, одна из которых задержалась на десять дней, а потом тоже исчезла. Но Маша исхитрилась забыть меня через две недели после нашей ночи, как я могу рассчитывать на ее благосклонность теперь, по прошествии месяца? Нет, я принимал твердое решение не звонить… и я все равно звонил.

Мои горячие еженедельные звонки постепенно переросли в ностальгические воспоминания, случавшиеся раз в месяц. Тогда я подходил к телефону и набирал ее номер. И уже без капли удивления слышал, что вот только вчера она уехала сдавать какой-то экзамен, или что должна приехать в эти выходные, но, судя по всему, не приедет, или же мне просто не отвечали, или телефон был глух. Я уже настолько привык к этим несуразностям, нелепым нестыковкам во времени, что встречал их с улыбкой. Но я продолжал тешить себя надеждой, что однажды… я наберу ее номер… и вот тогда…

4.

Наступила зима. Тягучая пора воспоминаний. Наша кровь пылает в наших венах, когда мы вожделеем нечто такое, что уже почти у нас в руках, или же извлекаем яркие события из прошлого. И нам кажется, что зима леденит нашу кровь, но это не так: она остужает память. Мы все волнуемся, переживаем, вдохновляемся и разочаровываемся лишь повинуясь рабски этому бездонному кладезю всевозможных чувств и испытаний. Я стал забывать мою странную незнакомку с загадочной прозеленью в глазах. Жизнь моя продолжала свое вялое и однообразное течение сквозь годы, подчиняясь судьбе или просто моему с оттенками степенности характеру. Я зарабатывал неплохие деньги, но вы понимаете, до какой степени приставка «неплохие» обуславливалась моим одиночеством. Мне следовало уже подумать о женитьбе, о семье, но я как-то все откладывал этот вопрос, оправдывая себя тем, что мне еще не попалась достойная спутница, но на самом деле осознавая, что это лишь привычка. Я знакомился с женщинами, закручивал пылкие, но не продолжительные в большинстве своем, романы, и вся эта карусель жизни, мелькающая пред моими глазами, потихоньку затмевала далекий образ девушки, подсчитывающей у киоска мелочь. Я уже начинал приходить к тому заключению, что очень скоро она просто уйдет из моей памяти, ну, а если быть точным, останется в подсознании как мимолетный, но незабываемый эпизод. Так оно, возможно, и произошло бы в конечном итоге, и память образная уступила бы место памяти чувственной, если бы не случай.

5.

В один из дней — это случилось летом, — я оказался вовлечен в борьбу с унылым, доводящим до исступления, собственным бездельем. Накануне я кутил с друзьями в баре, а сегодня с утра, пытаясь унять головную боль, уже успел опрокинуть в себя две бутылки пива. После чего улегся на диван, тупо воззрясь на потолок, и занялся тем, что принялся подыскивать себе «пешеходное» занятие.

В этот момент и произошло то, что я называю оказией памяти. У кого-то чаще (у гениев, к примеру), у кого-то реже (мое почтение), но, как бы то ни было, подобное наблюдается в стаде людей, и каждый хоть раз в жизни испытал на себе своеволие памяти. Так случилось и со мной: я пролежал на диване около получаса, и, когда уже готов был смириться с тем, что мне остается лишь закрыть глаза и как следует выспаться, память вдруг выдала мне адрес.

Конечно. Я ведь слышал его. Она говорила адрес таксисту, а я стоял рядом, слишком завороженный ее глазами, чтобы обратить на это внимание, но не настолько невменяемый, чтобы гиперпамять моя бездействовала. Я даже знал, где этот дом, даже представлял себе его в мыслях… Подсознательно представлял.

Я вскочил с дивана. Черт возьми, почему нет? Что я теряю? По крайней мере, представив родителям свою внешность, я могу рассчитывать на некоторую снисходительность с их стороны, и попытаться вытянуть из них точную дату приезда Маши. Квартиру я, правда, не знал, но в любом доме всегда найдется парочка старожилов, — из тех, что прожигают часы на скамейке возле подъезда и осведомлены обо всех соседях вплоть до их родословной. Алкоголь придал мне уверенности, а остатки похмелья гнали на улицу. Но только не это главное. Екнуло мое сердце. Я вдруг представил, что вот сейчас увижу ее, и огоньки воспоминаний взметнулись в моем сердце пламенем ее образа.

Я быстро отыскал нужный мне адрес. По дороге я опустошил еще одну бутылку пива, поскольку жара на улице оказалась невыносимой для моего плачевного состояния. Бутылку я выбросил в урну уже на подходе к дому Маши.

У подъезда никого не оказалось, но меня это ничуть не смутило. Я поднялся на второй этаж, чтобы уж наверняка, и позвонил в первую попавшуюся квартиру. Дверь мне открыла бабулька с придирчивым взглядом, и хотя смотрела она на меня как на шпика, именно такой человек мне сейчас и требовался.

— Здравствуйте! — Я изобразил радушную улыбку, изо всех сил стараясь не казаться пьяной карикатурой на самого себя. — Вы не могли бы мне помочь. Я ищу Машу. Она живет в этом доме, но я забыл квартиру.

— Маша? — переспросила старушка, и ее подозрительность несколько улеглась. — Какая Маша? Это не из соседнего ли подъезда?

— Может быть, — с готовностью согласился я. И для пущей уверенности добавил:— Молодая, высокая, светлые волосы.

Она смотрела на меня. И моя улыбка поблекла. Я ожидал ответа какого-нибудь; по моему глубокому убеждению, люди в таких случаях что-нибудь отвечают. Ну, например «Это она!» Или: «Это не она!» На худой конец: «Вали домой, шаромыга, нет здесь таких!» Она молчала. И я молчал. Что я еще мог добавить? Если она ожидала, что я стану предъявлять ей наши с Машей общие фотографии, начиная с раннего детства, то кроме воспоминаний (я и лица-то ее толком не помнил) у меня ничего при себе не имелось. Поэтому я просто ждал.

— Вы приезжий, что ли? — медленно спросила старушка, глядя на меня так, словно я был загадочный фрукт. — Кто она вам?

Поднатужившись, я вмиг состряпал какую-то жалостливую историйку, какую без пива сам бы вряд ли разобрал. Ну я же не мог сказать этой бабке, что с Машей нас соединяет лишь единичный пересып, моими молитвами грозящий вылиться в повторный.

Она смотрела на меня еще с четверть минуты, после того как я закончил нести свой бред. Потом она сказала:

— Я вас разочарую, но вы опоздали. Ее нет.

— А где же она? — Я спросил без улыбки. Я сразу же почувствовал это. Я не мог не почувствовать, потому что все эти месяцы я думал о ней, и даже когда не думал, я все равно думал. И наши души слились воедино, хотя ни я, ни тем более она об этом не подозревали. Но я продолжал говорить так, словно ничего не понял. Почему я это делал? Ведь мое сердце не врало…

— Нигде, — ответствовала старушка. — Ее вообще нет. В живых…

Я молча смотрел на нее. Изнутри наваливалась свинцовая тяжесть.

— Она же в Петербург ездила, — продолжала бабка. — Ну и видно что-то там произошло. Назад ее уже привезли. Я говорила с…

Но я уже спускался вниз.

6.

Мне каким-то образом удалось отойти от дома. Бабка могла наблюдать за мной из окна. Уверен, что наблюдала. Я преодолел несколько метров, двигаясь как в патоке, а потом мой взгляд упал на идущий вдоль тротуара заборчик, и я присел на него, поскольку ноги меня едва держали. Я закурил, и пока сигарета не кончилась, я ни о чем не мог думать. Просто глазел на прохожих, снующих мимо меня, вот и все. И лишь спустя какое-то время мой мозг начал оправляться от шока.

Ее нет. Просто нет. Я вдруг осознал это; мое тело прочувствовало известие каждой незримой клеточкой, и мне опять стало плохо. Только на этот раз не физическая слабость накатила на меня — образовалась прореха в душе. Прореха, сквозь которую высасывались все чувства.

Ее больше нет. Она была жива, совсем недавно. Она прожила восемнадцать или чуть более того лет, и теперь ее не стало. Просто был человек, и не стало его. Совсем не стало. Я все еще не мог в это поверить. Я повторял и повторял про себя эту фразу, «нет в живых», как будто пытался навязать ее себе, заставить себя принять неизбежное. Но мои усилия были тщетны. И я просто побрел вперед, не соображая, куда иду.

Я долго слонялся по душным улицам изнывающего от жары города, видя перед собой лишь туман. Меня приводила в трепет сама мысль о том, что мне придется вернуться домой, в свою пустую квартиру, и провести в ней бессонную, одинокую ночь со своими мыслями. Я мог бы снять девочку на этот вечер, но такая идея сама по себе была мне противна. Я шел и вспоминал тот день, когда мы встретились. Я вспоминал, как она делилась со мной своими планами, вспоминал ее далеко идущие намерения, вспоминал ее девичьи стоны. Но что все это время стояло перед моим мысленным взором, это ее глаза. Эта ее фатальность. Это ее принятие.

Возможно, что смерть она встретила с той же безропотностью, с которой приняла от меня две сотенные купюры. Хотя я не слишком верил в это.

7.

Как же это случилось? Мне пришлось вернуться домой, потому что мозоль на левой ноге лопнул, и я уже с трудом мог идти. По пути к дому я миновал тот самый киоск, возле которого увидел ее впервые почти год назад. Я немного задержался возле него, думая о том, что ведь даже не знаю, где она похоронена. В каком уголке нашего беспросветного кладбища находится ее могила? Я не могу напоследок полюбоваться фотографией на памятнике, прикоснуться к холмику земли, возвышающемуся над гробом с ее телом, погладить оградку. Я не могу спросить об этом ее родителей, и слава Богу, что меня не угораздило попасть именно в их квартиру. Здравствуйте, я ищу Машу! — Ищешь, любезный? Прими поздравления.

Что же произошло? Ночь, пришедшая на смену дню, как я и предполагал, не принесла с собой облегчения, наоборот, — стала давить. Я не мог заснуть. Меня беспокоила не столько ее смерть, сколько недоговоренность, неизвестность, недоступность истинной причины ее гибели. У старухи, к коей я обратился за ориентировкой, вряд ли имелось что-либо кроме догадок, а выслушивать ее догадки я не имел готовности. Я лежал на кровати и думал. Думал до отупения. Господи, ну что ее потащило в Питер? И что там могло случиться? Безропотность… В ее характере спутаться с компанией наркоманов, способных прибить молодую девчонку ради золотых сережек. Она вполне могла оказаться не в то время и в неположенном месте. Случайность? Или предопределенность? Ее глаза…

Страдала ли она перед смертью? Или же трагедия обрушилась на нее обухом, из-за угла, под покровом темноты, и она ничего не успела сообразить. Что если ее пытали? Безумный извращенец, способный сутками, с расстановкой, истязать свою жертву, капля за каплей, скупясь на каждый слабый стон, каждое неуловимое подергивание — и так пока не окажется выжатой вся жизнь, до кульминационного хрипения. Она могла… Неисповедимы пути Господа.

Или ее принудили к проституции? Молодая провинциалка, у нее отобрали паспорт, украсили лицо синяком для острастки и заперли в подпольном борделе. Она пыталась убежать и…

Потрясенный и больной, я забылся в лихорадочном сне лишь перед рассветом. Мне снилось ее лицо. А еще чья-то волосатая рука, сжимающая шею Маши и погружающая ее голову в ванну с водой. Мне снились ее слезы и мольбы о пощаде. Мне снилась душа, медленно покидающая ее искалеченное, разбитое на куски тело. А потом я увидел ее глаза. Серые глаза с зелеными крапинками. Глаза, зовущие меня сквозь сонмище звезд, стоит лишь мне зажмурить свои.

8.

Прошло много лет с тех пор: не так много с точки зрения человеческой жизни, сколько с позиции плотности событий. Многое переменилось. Я, к примеру, изменился, мой характер. Теперь я женат, у меня двое детей. Моя жена младше меня на десять лет, и она красива. Свою однокомнатную квартирку я поменял на трехэтажный особняк, а мозоли на ногах натираю теперь лишь в фантазиях. Я директор крупного предприятия с минимальным еженедельным заработком около сорока тысяч долларов. У меня все хорошо, и на здоровье не жалуюсь. Часто мы всей семьей выбираемся за город, где у меня дачный домик прямо у берега реки. Там славно. Дверь в домик расположена напротив подъездной дороги, а вот веранда выходит как раз к берегу, и мы готовим на ней шашлыки, а после этого купаемся. Иногда идем на спортивную площадку, которую я отстроил совсем недавно, играем с детьми в волейбол. А когда наступает ночь, время растворяется, и остаемся только я и моя супруга.

Я не настаиваю, что все взаимосвязано. Может, мне просто нравится так думать, нравиться лелеять в сердце уверенность, что вся моя сегодняшняя жизнь имеет под собой ощутимую причину. Но, так или иначе, перемены в ней начались именно с того момента, когда пожилая дама донесла до меня пугающее известие. Со временем боль утихла, а если быть откровенным, она углубилась, проникла на самое дно души. Если в палец попадает мелкая заноза, и приходится признать, что она сильнее любых щипчиков и приспособлений для вытяжки заноз, можно жить неделями, не замечая саднящей боли. Так и здесь. Наша проклятая память слишком безразборчива. Окаянная память, колоссальная космическая губка, способная впитать в себя любую незначительную эмоцию. А следом приходят новые, и те, что были до них, отходят в туманную область, куда не могут проникнуть наши повседневные чувства. Но даже теперь, после любовных игр с женой, я засыпаю и вижу во сне ЕЕ глаза. Серо-зеленое мерцание ночной незнакомки. И я понимаю, что память сильнее меня.

Поблек и призрак фатальности. Он преследовал меня, долгие месяцы после ее смерти он нависал надо мной, особенно одинокими поздними ночами, сверля меня неусыпным взором, и я слышал, как в гулкой комнате гремит суровый приговор: ТЕПЕРЬ ТЫ. Это граничило с паранойей, это и было настоящим сумасшествием. Мои поблекшие воспоминания переставали восприниматься мною, им пришлось отойти глубже, но от этого наша связь с Машей лишь упрочнялась. И я не верил, искренне не верил, что все это не может отразиться на мне. Сегодня я вернусь домой, а там, в моей квартире, меня будет поджидать зловещий убийца, палач памяти. Мой дом страшил меня, заставлял беспорядочно обкладывать себя баррикадой из дел и работы. Я встретил мою будущую жену, и призрак, ворча, отодвинулся.

Но, полагаю, он ждал своего часа.

Я понял, в чем моя беда, а также беда сотен тысяч людей, ведь я не думаю, что какой-то особенный, и мне одному выпало столкнуться с такой жестокой нелепостью. Я понял, что меня страшила именно нелепость, неразгаданность мрачной тайны, окутавшей образ Маши. Нас устрашает не столько сама смерть, сколько ее обвязка, ее аксессуары. Аксессуары смерти… Столь же нелепое сочетание, но оно как нельзя кстати подходит к трагедии. Смерть гнетет нас своими аксессуарами, которые мы не в силах постичь, и непроизвольно с древних времен пытаемся придать им видимую форму. Отсюда черный капюшон, и череп, и коса… Коса, как символ неумолимости. Коса, как апофеоз нашего страха перед неизвестным.

9.

Почему я об этом пишу? После стольких лет, после того, как моя жизнь уже перестала даже в мелочах напоминать ту прежнюю, я вновь ковыряюсь в застарелой ране. Сейчас предо мной сидит человек. Человек, которому я доверяю больше, чем жене. В каком-то отношении он мой Ангел-Хранитель. Бывший начальник специального отдела по борьбе с преступностью. Служил в Москве, Петербурге, Уфе. По долгу работы мне часто приходится бывать в Москве, и в последнее время я подумываю о том, чтобы осесть там до конца своих дней. Но стоит лишь мне вспомнить величественность наших краев, представить, что я и мои дети будем обречены на вечную городскую духоту, как тут же отбрасываю эти бестолковые мысли.

Или мне не позволяет уехать память? Страшусь предположить, что это так. Я слушаю этого человека, имени которого я не могу назвать, и чувствую, как волны ужаса поднимаются из глубин моей памяти. Я думал, что там, на дне, всего лишь ил. Скользкая смесь из древних воспоминаний и первобытных инстинктов. Оказывается, наша память подобна вулканическим озерам. Иногда она может извергаться. И в этот момент лучше быть как можно дальше от всех, а самое разумное — изолировать себя. Сейсмические волны… Они захлестывают мой рассудок…

— Откровенно говоря, на свете есть преступления-сфинксы. И дело не в каком-нибудь там призванном гении, о которых так любят талдычить всякие бездельники, дело, как говорится, в деле. К примеру, человек играет в русскую рулетку. Из нескольких попыток выпадает один выстрел. Достаточно логично и, главное, — добровольно. Попыток ноль, выстрел звучит сразу — менее логично, но не парадокс. А теперь представь: за секунду до выстрела — но никто не знает, что он сейчас раздастся! — за спиной играющего возникает новое лицо и всаживает ему пулю в затылок. Это сфинкс! То есть, я хочу сказать: одно событие полностью перекрывает другое — образуется тромб, и следствие в окончательном тупике. К чему я все это? Я сейчас вспомнил об одном случае, о котором никому не рассказывал. Не мог. Тебе попробую, — говорил мне человек, который был мне Ангелом-Хранителем и дважды спасал меня от смерти. — Случай давнишний. Все былье не пожухло, как хотелось бы, потому что в последнее время я уже начал сочинять софизмы. Представь только: мне, перелопатившему все мыслимое дерьмо нашей доблестной родины, приходится самому себе врать. Нужно ведь как-то существовать на этом свете. А иначе не могу. Смириться не могу. И понять тоже. Если сейчас не воспроизведу для себя ту историю, через годик-другой или навнушаю себе всякого, или начну верить в Кришну.

Это было в Питере. Поступил звонок в отделение милиции. Какая-то девчонка истошно визжала, что ее подруга забралась на крышу и собирается устроить показательный полет. Она умоляла приехать как можно быстрей, потому что от смерти девушку отделяют считанные минуты. Меня и быть там не должно было, в этом райотделе, но по каким-то обстоятельствам я там оказался, и, когда к месту возможного самоубийства выехал наряд, я сел в свою машину и рванул следом. Спросишь, почему я это сделал? Сам не пойму. Обычно я сворачиваю по двум причинам. Первое: мне становится скучно. Что мне до какой-то идиотки, которая наверняка решила расквитаться со своим парнем, заставить его до конца жизни маяться виной? И второе: опасность. В тот момент был как раз второй вариант. Рядовой звонок, а в душе какое-то неудобство, муторно, сам не пойму, отчего. Но почему-то в тот раз я поехал. Спонтанно, как будто черт дернул.

Я подъезжаю: огромный десятиэтажный дом, и она стоит на крыше, маленькая фигурка в легком платьице. А на улице изморось, градусов пять выше нуля. Возле дома порядочная толпа ротозеев — сочувствующих, как я их называю. Я только и смог разглядеть, что девчонка совсем молоденькая, лет двадцать, а то и меньше. Уже на улице я обратил внимание на еще одну истеричную девицу. Это и есть подруга, решил я и оказался прав. Она заломила руки и кинулась к оперативникам, умоляя их совершить чудо. Я стал пробираться в ее сторону, поскольку заметил, что девица вдруг понизила голос и стала что-то тараторить. Мне удалось разобрать: «все было нормально», «она проснулась утром», «сказала мне, что ей приснился лебедь», «она думает, что она лебедь», «помогите». Понятно. Осечка, никакой опасности. Просто еще одна психованная, наверняка наркоманка. Наширялась до того, что вообразила себя птицей. Я уже собирался ввалиться в машину и дуть оттуда по своим делам, когда по толпе «сочувствующих» пронесся вздох ужаса, и я понял, что девчонка таки сиганула вниз. Я быстро задрал голову, и тогда…

Человек, которого я знал уже около пяти лет и которого считал едва ли не бездушным, вдруг на моих глазах съежился и зашелся крупной дрожью. Нет, он был способен на чуткость и понимание, иначе как бы он умудрился прожить с женой двадцать лет, но чужая смерть, по его меркам, была всего лишь упавшим яблоком. Если бы маленькая девочка, перебегавшая перед ним дорогу, споткнулась и разбила себе голову, он бы, конечно же, наклонился пощупать ее пульс. И, окажись она еще жива, он бы, конечно же, вызвал «скорую». Но стоило бы ему лишь убедиться, что помощь уже ни к чему, он бы просто пошел себе дальше и в тот же вечер повел бы семью в театр. И тут я вновь почувствовал это. То же самое, что нахлынуло на меня много лет назад, в подъезде дома, рядом с квартирой незнакомой старушки. Я вдруг все понял. Но, как и в далеком прошлом, взгляд мой остался невозмутим.

— Не сочти за малодушие, — продолжил мой друг уже как-то иначе — голосом, который был мне доселе неизвестен, — но я уже столько транскрипций себе насочинил, что сейчас тяжело придерживаться только фактов. Пойми, нас там было порядочно народу. Народу свойственно приукрашать да сплетничать, но для нас, ментов, логика — заповедь, а выдумки — грех. Мы видим то, что видим. Если человек пускает себе пулю в лоб, мы не впадаем в философию: мученик он или смешной клоун, действительно ли его поступок оправдан или это так, ребячество. Мы говорим: еще один пустил себе пулю в лоб. Точка. Я задрал голову и успел застать момент, когда девчонка взмахнула руками и оттолкнулась от края крыши. Вокруг меня все как сдохли. Тишина как в гробу, словно только сейчас до народа дошло, что Сталин помер. Потому что девчонка не стала падать вниз, как склонны падать девчонки из окон домов. Эта девушка осталась в воздухе. Она зависла в воздухе, и пусть Бог будет свидетелем, что я не вру. Я видел то, что видел. Она висела над моей головой, и никакая философия не поможет выразиться определенней!

Больше пяти минут это продолжалось. Она кружила над нами, ее тонкие руки делали еле заметные взмахи. Ей незачем махать руками, подумал я тогда и сейчас так же в этом убежден. Потому что то, на чем она держалась… Это не как у птиц. Гораздо выше, могущественнее, я не знаю, какое слово подобрать. Величественнее, может быть. Какое-то чувство вырвало ее тело из рамок законов природы. Чувство позволило ей целых пять минут держаться в воздухе. Ерунда, можно сказать. Каких только чудес не бывает на свете. Подумаешь, пять минут попорхала. Только на чем она порхала — вот что меня душит. Вот почему я себе вру. Дерьмовый вопрос возникает, я не могу от него отвязаться: а чем я живу? Юная девчонка смогла испытать нечто и целых пять минут подчеркивала нам нашу убогость, серость, наше ублюдочное существование. Мы все были дикарями, а она — принцессой. И мне, как дикарю, хотелось шлепнуться на колени и воздеть к ней руки. Я знал мир рядом с собой, мир вокруг себя. Оказывается, не знал. Представляешь, всю жизнь думать, что жил, а потом понять, что все это — пшик, ахинея, наш социальный бред.

Я вопил ей: СПУСКАЙСЯ! Мысленно, конечно, я тогда боялся даже рта раскрыть. СПУСТИСЬ ЖЕ, РОДНАЯ! ДОВОЛЬНО! ПОЖАЛУЙСТА, СПУСТИСЬ ВНИЗ!

Тогда и произошло. То, чего я и боялся, в конце концов. Дикари, знаешь, горазды поковеркать шедевры изящного. Один из ментов — один из тех, кому мама наверняка не читала в детстве сказок, а пичкала мясом и пирожками, приговаривая, что все в мире стоит денег, — один из этих кретинов схватил мегафон и заорал:

— Гражданка! Немедленно прекратите летать!

Представляешь, кладезь сообразительности?! Немедленно прекратите летать. Это как подвалить к Богу и ляпнуть между прочем: старик, а приличный мирок ты соорудил, скромняга! Я еле удержался, чтобы не вырвать у дебила мегафон и не поместить его на место его тупорылой башки. Представь, жалею теперь! Без шишек бы не отделался, зато какое наслаждение бы получил. Просто я тогда не мог оторваться от неба.

Я видел, как она трепыхнулась. Небесная голубка, поддетая стрелой варвара. Как сбился ее полет. Помню до сих пор ее отчаянный взмах руками; она, видно, пыталась вернуть себе состояние полета, или невесомости, или что там у нее было. Не упустить чувство, против которого силы земного притяжения — интерес таракана. Она кувыркнулась на высоте пятидесяти метров от земли, и вот тогда я понял: ЛЕБЕДЬ. ЭТО ЛЕБЕДЬ. Только уже раненый лебедь. Не удалось ей удержаться, хотя она очень старалась.

Я все повторял, что это игра, она не может упасть. Она взмахнет руками и унесется в небо, подальше от криков, от мегафонов. Прочь от толпы дикарей. Она шмякнулась на мостовую. И знаешь, я по-прежнему не преувеличиваю — это был особый звук. Мне доводилось иметь дело с самоубийцами, и я знаю, как падают люди с большой высоты. Это был не тот звук. Не человеческий. Нет. Слишком мягкий и до боли жалобный. Она упала не головой вниз, а как бы всем телом распласталась по земле.

Мы обступили ее кольцом, не решаясь подойти. Она лежала на мокрой мостовой, юное создание, и ее мертвые глаза смотрели в небо. Туда, где она постигла настоящее счастье. И даже лужа крови вокруг головы не могла испоганить красоты.

А потом ее положили на носилки, сунули в машину «скорой» и повезли в морг.

Мы молчали. Мой знакомый изучал свои ногти, не глядя на меня. Поэтому он не мог видеть моего состояния. Осторожно, чтобы не выдать рыданий в голосе, я спросил его:

— А как звали ту девушку? Ты не узнал?

Он усмехнулся, не поднимая глаз.

— После того, что я увидел, я просто не мог не поехать за ней в морг, — сказал он. — Представляешь, в деле не хотели даже заикаться о ее полете. Обычное самоубийство. Я настоял. Я видел то, что видел. Возникло новое объяснение, прямо из табакерки. Оказалось, девушка и впрямь была наркоманкой. И она смогла до такой степени убедить себя в реальности полета, что просто полетела. Психиатр мне так говорил. Но я ему не поверил, только не сказал ему об этом. Потому что он и сам не верил. Это практически все, что я помню. Многое забылось… Точно могу сказать, что она была не питерская. Приехала откуда-то из провинции. А как звали… Лена или Таня… Не помню.

— Может быть, Маша?

— Может быть, — равнодушно отозвался он, и внезапно его взгляд напрягся. Теперь он вновь стал таким, каким я его привык видеть. — А ведь точно, — хрипло произнес он. — Я только сейчас вспомнил. Откуда ты знаешь? Уже слышал что-нибудь? Там была куча народу, может…

Но я уже был от него далеко.

10.

Сейчас я сижу на крыше своего дома. Он довольно высок, и я думаю, мне удастся совершить то, что я задумал. Я убежден в одном: моя жизнь началась с того момента, когда возле уличного киоска я познакомился с девушкой с зеленоватым приговором в глазах. Это был первообраз, начало судорожного полета моей души, моего разума. Подходит время венца усилий. Время завершить этот цикл. Во мне искрит надежда на готовность к обретению.

Мне жаль мою жену. А при воспоминании о детях по моему лицу текут слезы. Неудача прихотлива. Кто может знать, через что нам придется перешагнуть уже завтра, быть может, через что-то более страшное, чем ниточку, отделяющую твердыню от бездны. За моей спиной не осталось записки, ведь они не смогут понять. И я бы тоже не смог. Успокоение приносит то, что на моем счете достаточно денег для безмятежного существования на много лет вперед. Но они поймут, не смогут не понять, что деньги не в силах дать нам покой, затмить стремление наших душ к свету. Туда, где сияет блаженство.

Пусть это и будет моим главным наследием. Оно изменит их жизнь, откроет перед ними законы, постичь которые человечество пока не в силах. Разбудит в них образ лебедя, за видимой фатальностью — желание выступить из общего круга. Я принимаю эстафету. Я продолжу то, что она не смогла закончить. Моя нечаянная подруга, мой сладкий образ, мой всплеск неземных чувств, которые наиболее остро отражены нашей обреченностью. Той, что подталкивает нас к краю обрыва.

И иногда нужно просто прыгнуть, чтобы стряхнуть с себя злой рок и на все времена избавиться от страха.