ПРИЧИТКА

ПРИЧИТКА

1

В отличие от «значительного лица» в замечательном произведении Гоголя «Шинель», наше значительное лицо сделалось таковым довольно давно, а потому уже достаточно комфортно чувствовало себя в своей роли, было даже уверено в будущем и, по его же выражению, точно знало «как инвестировать, в случае чего, лично себя и свои знания, умения, навыки в окружающую действительность». Трофим Анатольевич Коростелёв увлекался музыкой в стиле рок-н-ролл, литературой, рыбалкой, наукой и прочими областями деятельности человеческой, позволяющей отдохнуть от основной своей работы и груза её значительности, сохраняя при этом облик человека разностороннего, интересного и даже высокоморального. Однако, жизнь от этого легче не казалась, а «значительный» груз год от года оставлял на лице тяжёлый след, какой обычно оставляют копыта ломовой лошади на пусть и не всегда плодородной в итоге, но жирной унавоженной почве. Будучи чиновником, Трофим привык общаться с людьми официально, по делу, не выходя за рамки, экономя время, сохраняя нормы и забывая о вечном. Собственно, так бы и тянулась его насыщенная рутинной работой и разнообразными увлечениями жизнь, если бы он внезапно не захворал. Надо сказать, герой наш, несмотря на грустные глаза и вид вечно уставший и даже какой-то измученный, отличался здоровьем отменным, иными словами, каким-либо заболеваниям, кроме, пожалуй, хандры — вообще подвержен не был довольно долгое время.

— Беречь себя надо, батенька, — приговаривал Алексей Егорыч, поглядывая на результаты анализов своего очень давнего пациента и хорошего знакомого. — Но картина-то в целом неплохая, я бы даже сказал вполне себе нормальная.

Невысокого роста, плечистый, с проницательными и слегка задумчивыми голубыми глазами доктор Алексей Егорович Швабский был старым приятелем нашего чиновника, имел страстное увлечение литературой девятнадцатого века, культурой той самой эпохи он интересовался живо и, порою, самозабвенно, то и дело пуская в оборот фразеологизмы и иные речевые обороты прекрасных времён, без умысла навязывая моментами архаичную лексику своим собеседникам. Пожалуй, на этой почве они когда-то и начали крепко общаться с Трофимом Анатольевичем, так как последнему очень импонировала манера общения доктора, а его увлечение классической литературой он находил вполне себе интересным и достойным настоящей интеллигенции занятием.

— То есть как, — недоумевал Трофим Анатольевич, — неплохая? У меня температура под сорок, а ты, Алексей Егорыч, мне такое говоришь…

— А болит ли чего-нибудь, жалобы какие, быть может, имеются?

— Да в том-то и дело, дорогой Алексей Егорыч, что жалоб никаких не имею… Просто без всяких на то веских причин, да прочих оснований проснулся весь в огне. Ни горло, ни лёгкие, ни печень, ни сердце, ни почки — ровным счётом ничего не беспокоит.

— Так вот и анализы ни о чём таком не кричат, милейший!

Алексей Егорыч уловил крайне удивлённый взгляд Коростелёва, невольно насупился, потёр свой широкий морщинистый лоб и, словно музыкант оркестра, ожидающий очередного широкого взмаха дирижёра, выпалил в предвосхищении реплик пациента:

— Может, сглазил кто, — моментально заприметив дрожание кустистой брови Трофима Анатольевича, тут же скоропалительно добавил: — Ну там порча какая-нибудь, наговор…

— Да что за бредни, Алексей Егорыч! — громко, но совсем не возмущённо перебил несерьёзные рассуждения доктора Коростелёв, выпрямившись во весь свой высокий рост. — Чай, не в средневековье-то живём… Понимаю, что для красного словца больше вставили, да только от этого не легче совсем.

Доктор ещё раз боковым зрением бегло взглянул на лежащий возле тонкой амбулаторной карты листок с прекрасным результатом анализов пациента, тяжело выдохнул и, достав пачку дорогих папирос, проговорил по-свойски:

— Выйдем, Трофим Анатольевич, я отравлюсь, а ты воздуха глотнёшь.

Был прекрасный осенний день, солнце светило ещё совсем по-летнему, лишь лёгкие дуновения едва прохладного и по-особому свежего ветра знаменовали собой самое начало пёстрой и слегка меланхоличной поры.

— Вот сколько тебя знаю, — в какой-то момент не выдержал Трофим Анатольевич, хмуро посмотрев на давнего приятеля в белом халате, — а всё травишься… Неужто так сложно бросить курить? Или желания вовсе не возникало?

— Желание-то велико всю жизнь было, — ухмыльнулся доктор, махнув широкой дланью, — да воля человеческая ничтожна.

Оба поняли друг друга, разом замолчали и каждый задумался о чём-то своём, погрузившись в море внезапно нахлынувших воспоминаний.

— Знаешь, Трофим Анатольевич, — уставившись куда-то в линию горизонта, нарушил общее молчание Алексей Егорыч, — я одну историю из своей молодости вспомнил, расскажу тебе. У нас в Сибири, в том селе, где я вырос, соседская девка была по имени Глашка. Настолько пьющих людей я, ей-богу, никогда больше не встречал. Отец у неё уехал на заработки в город, ещё когда она мелкая была совсем, да там и пропал, мать её одна поднимала — хорошая была женщина: добрая, приветливая, работящая, никто про неё и слова сказать не мог плохого. Аглая, прямо скажем, от природы девушка очень красивая была, любого парня от семьи могла отбить, да в какой-то момент будто бес в неё вселился: три бутылки водки в день, да столько же пачек сигарет — это каждодневная её минимальная норма. В каких амбарах только Глашка ни валялась, возле каких заборов её только ни находили. Ничего мать поделать с ней не могла, все диву давались: как у такой порядочной женщины — такая пьянь распутная выросла, никакие наставления и прочие попытки вернуть человека к нормальной жизни действия своего не имели, все только и обсуждали, у кого ж быстрее сердце не выдержит: у Глашки от подобного пьянства беспробудного или у матери её от горя постоянного да позора…

— Да-а, — понимающе выдохнул Трофим Анатольевич, прервав воспоминания доктора, — женский алкоголизм, говорят, практически невозможно вылечить… Бедная мать.

— Так вот это буквально перед армией было, как сейчас помню, — продолжил Алексей Егорыч. — Выменял я у одного собравшегося в город соседского мужика старую «Ниву», что не заводилась лет семь. Парень я в те года рукастый уже был, всё перебрал, что нужно, даровал, так сказать, старой рухляди вторую жизнь. Тем временем, по селу слух прошёл, что в соседней деревне бабка-колдунья живёт, мол, чуть ли ни мёртвых на ноги ставит одними причитками…

— Чем?! — неожиданно рассмеялся Коростелёв, да хлопнул доктора по плечу, добавив: — Ох уж, как забавны эти деревенские бредни!

— Причитки, — ничуть не смутившись проговорил доктор, — это так у нас в Сибири, да на Урале всякие заговоры да порчи называют… Признаться, Трофим Анатольевич, я и сам в эти, как вы изволили выразиться — «бредни» никогда не верил, да подобно многим тогда — рос закоренелым атеистом, не верящим ни в Бога, ни в чёрта, как говорится.

— Да я и сейчас на том стою, Алексей Егорыч.

— Вовсе не сомневаюсь. Тем не менее, слухи эти и до меня тогда доходили, часто я на старенькой «Ниве» в райцентр гонял, так и там многие об этой деревенской чародейке толк вели, но значение всему этому я ровным счётом никакого не придавал. В один погожий день подошла ко мне мать Аглаи, да со слезами на глазах попросила её с дочерью к этой бабке свозить, мол, одна надежда осталась на чудо. Спорить не стал, горе матери понимал, в чародейства всякие не верил, но отказать бедной женщине по-соседски не мог. Договорились на завтрашний день.

— Пропала, небось, к утру?

— Никак нет. Полдня мы Глашку искали, нашли в итоге уже изрядно опохмелившуюся на краю села, кое-как в «Ниву» затолкал её, да поехали в соседнюю деревню к этой колдовской старухе, благо дело, пару-тройку месяцев назад уже возил к ней одного инженера с райцентра по делам сердечным, да примерное месторасположение избёнки её помнил. Накануне прошли проливные дожди, больно уж размыло там все подъезды к ней, а мучить свою клячу лишний раз не хотелось, чтоб потом ещё и за местным трактором не бегать. В общем остановился в метрах трёхсот от избушки на пригорке, «прибыли, мать, — говорю, — туда вам, а я здесь подожду.» Место, признаться, хоть и простое, а что-то в нём всё же было жутковатое. Побрели они, зашли в избушку, я сигаретку закурил, да ожидать их стал. Помню, пока их не было, забавные вещи творились: то кот большущий чёрный, как смоль, откуда ни возьмись на капот запрыгнет, да изумрудными глазами на меня уставится, я ему «кыш отсюда», а он спрыгнет — и не видать его в округе, будто и не было вовсе…

— Под «Ниву» нырнул, мотор-то горячий — тепла и захотелось, — снова рассмеялся Трофим Анатольевич, явно увлечённый рассказом доктора.

— То сова где-то вдалеке не по времени забухтит, то собаки завоют, то гром грянет, то спички одна за другой у меня резко гаснуть начнут при окнах закрытых. В общем всё время ожидания пролетело в каких-то странных событиях. Не было их около двух часов — гляжу, идут по грязи к машине. Ещё когда они подходили, я как-то сразу про себя отметил, что и мать будто моложе стала выглядеть и не такой измученной, а Глашка-то…так та вообще изменилась: туда шла пошатываясь, оттуда ровным шагом, да в лице и глазах её перемены к лучшему — не передать!

Алексей Егорыч задумчиво замолчал, затянулся как можно сильнее папиросой и, выдохнув сизую струю дыма через нос, сказал:

— В общем с того самого дня, никогда Аглая больше не употребляла спиртного и не курила даже, снова стала умницей и красавицей всем на загляденье, а через два года уехала в город, где и вышла замуж за местного высокого чиновника, троих детей здоровых родила, мать после — тоже к себе в город забрала.

— Из пьянчуги подзаборной в одночасье в умницу и красавицу, да завидную жену, — удивлённо и как-то весело пробормотал Коростелёв. — Вот так чудеса. — На несколько минут он застыл в кривой улыбке, а потом резко спросил: — А к чему ж ты мне это рассказал, Алексей Егорыч?

— Так я их пока ждал, да и многим после, — выбросив окурок в урну, ответил доктор, щурясь от солнца, — всё думал, тоже к бабке этой сходить, чтоб курить перед армией бросить… Да что-то так и не сподобился. А когда с армии вернулся, старуха та и помре. Дом её на отшибе деревни, кстати говоря, так купить никто и не отважился, ходили слухи, мол, она там и после смерти живёт. Про привидение не слышал, правда, но спустя какое-то время изба та самая загорелась ни с чего… хотя, наверное, подожгли со страху или сдуру-то суеверные. Ну а потом я в город переехал, в медицинский поступать. Вот с тех самых пор и курю, а был шанс избавиться от пагубной привычки, ей-богу, был.

— А я уж думал ты совсем на несерьёзный лад перешёл, Алексей Егорыч, — как-то облегчённо выпалил Трофим Анатольевич, — да решил мне эту свою историю в качестве подтверждения о порче на мне или как там… причитке поведать. — И рассмеялся от души.

— Если серьёзно, друг мой, то я думаю, что это у вас банальное переутомление, — заявил доктор, когда они снова зашли в кабинет. — На недельку бы вам, милейший, отдохнуть от всех чиновничьих дел, скажем так, сменить бюрократию на природу.

Трофим Анатольевич, чьё лицо зачастую, а в этот момент особенно напоминало коровье вымя — впал в раздумье.

— Знаешь, Алексей Егорыч, а я ведь помыслил об этом. Кстати, как раз в тот момент, когда ты про Урал упомянул. Мой армейский товарищ всё зовёт к себе в деревню отдохнуть, вот я и подумал невзначай, а почему бы не рвануть?

— Непременно поезжайте, Трофим Анатольевич, — обрадовался доктор такой идее, — температуру мы вам собьём-с, капельницу поставим-с, но свежий воздух, природу, отдых как таковой вам это всё равно ни в коем разе не заменит. А посему послушайтесь совета и приглашения товарища, больничный я вам устрою.

— Но конференция…

— Никаких конференций, милейший, — рассёк воздух рукой Алексей Егорыч, — здоровье — оно, знаете ли, дороже.

— Что ж, пожалуй, так тому и быть, — пролепетал тихо Коростелёв и, подняв несколько усталые серые глаза на доктора, прибавил более громко: — Тем более, если больничный устроите…

— Устроим-с, не переживайте за это, — подхватил юркий и коренастый доктор, направляясь с амбулаторной картой к выходу из кабинета.

— А что ж, вы с тех самых пор, — внезапный вопрос Трофима Анатольевича заставил остановиться доктора буквально в дверях, — в магию верить начали?

— И в Бога, и в чёрта, — подумав секунду, отрезал Алексей Егорыч и с невозмутимым лицом вышел из кабинета. Коростелёв, ехидно ухмыльнувшись, стал разглядывать осенний пейзаж за окном и с чиновничьего лица его ещё долго не сходила немного надменная ухмылка.

2

Картошка в мундире, свежие помидоры и огурцы с огорода, поломанный румяный хлеб, пожелтевший спичечный коробок с горстью соли, банка варенья, холмик конфет «Барбарис», плети зелёного дикого лука и начатый бутыль самогона — всё это предстало перед туманным взором Трофима Анатольевича, когда с ошеломительного похмелья он всё же смог разлепить глаза. Мысли кружились вместе с головой, всполохами проявлялись сцены разговора с доктором, наставление секретарю по поводу отъезда, закрытие основных пробелов по вопросам коммунального хозяйства, скорая посадка на поезд и широкие объятия старого армейского товарища с неискренним смехом от деревенских анекдотов и новостей… далее — туманное утро.

В сенях летней кухни появился боевой приятель Коростелёва. Это был человек пятидесяти лет, высокого роста, неширокий в плечах и груди, с тонкой шеей и большой курчавой головой, увенчанной смоляными с изрядной проседью волосами. Лицо у него было худое и бледное, губы средней полноты, почти бескровные, нос широкий и немного греческий, а в больших телячьих глазах тёмно-карего цвета сквозили простодушие, доброта и одновременно с тем читалась некая хитрость и смекалистость, было в них нечто татарское. Своими длинными сухими руками он постоянно поправлял растянутую майку и резким движением проводил по густой своей шевелюре. Звали его Филипп Аркадьевич Сомов.

— Филя, что-то я отпустил тормоза, — проговорил Трофим Анатольевич, усаживаясь на продавленном диване и ощупывая голову руками.

— Нормально всё, Трофим, давно ж не виделись!

Сомов налил самогона в гранёный стакан и протянул страдающему от лёгкого головокружения приятелю, тот жестом отставил предложение.

— Мы в бане ещё были, да? — стараясь побыстрее прийти в себя, Коростелёв пытался задавать вопросы на различные темы, лишь бы не упоминать об алкоголе.

Филипп Аркадьевич махнул отвергнутый товарищем стакан и протяжно крякнул.

— А как же! И в баньке были, и по деревне побродили, и хозяйство своё я тебе показал.

Парную и огород с курятником Трофим Анатольевич ещё как-то смутно припоминал, а вот прогулки по деревне вырисовывались едва ли. Правда, была одна особенность, которую он про себя заприметил будучи ещё не сильно во хмелю, когда бегло знакомились с местными соседями. Особенность эта и сейчас всплыла у него в тяжёлой голове нечётким вопросом:

— Больно разношерстное население тут у вас, Филипп, или мне показалось?

— Это ты верно отметил, Трофим, — усмехнулся Сомов. — Нынче купить домик в деревне у многих мечта, бегут все от вашей растлевающей цивилизации. Да и дешевле это гораздо, нежели садовый участок приобретать с будущими поборами от председателей. А местная молодёжь продаёт родительские дома, да валит с дуру в большие города, будто там мёд подают. У нас тут кого теперь только нет: и сотрудники Академии наук, и ведущие инженеры-проектировщики, и директора различных предприятий, и музыканты филармоний там всяких, и агрономы, и писатели.

В городе пахнет по утрам автомобилями, кулинарией, асфальтом и парфюмом сомнительного качества. В деревне же широкие ноздри Коростелёва жадно внимали ароматам сырых поленьев, свежего сена, мокрой земли, росистого разнотравья и полевых цветов. Где-то вдалеке стучала редкая электричка, из-за покосившихся облупленных заборов доносились блеяния неугомонных коз, лай дворовых собак, забавный гогот толстых гусей и пронзительное кукареканье важных петухов. По узкой дороге мимо ветхого магазина гнали на луг пёстрое стадо коров, на столбах ограждений невозмутимо отдыхали после ночных баталий беспородные деревенские коты-сибариты, лукаво щурясь от солнца.

«Может, вот оно — простое счастье», — подумал Трофим Анатольевич и пожал плечами.

— Деда, деда, — пролепетала маленькая смышлёная внучка Сомова и вскочила к нему на колени с куском ватмана, — смотри, я коровок нарисовала. Филипп Аркадьевич аккуратно отставил стакан в сторону, важно нацепил большие круглые очки в роговой оправе и, максимально отдалив на вытянутой руке карандашный рисунок внучки, нахмурив редкие брови, да поджав бледные губы, будто оценивая полотно Тициана, самозабвенно произнёс полушёпотом:

— Потрясающе.

Вернувшийся с лёгкой и скорой прогулки Коростелёв широко улыбнулся, глядя на своего товарища с юным дарованием, и прилёг на диван.

Морок окутал его сознание. И привиделось ему будто стоит он посреди залитого солнцем луга, раскинув руки, да озираясь вокруг. Чувство необычайного великолепия и торжества охватывает усталое сердце, словно распирает изнутри, но выразить то никак нельзя, лишь один вопрос всему окружающему миру вместо этого срывается тихими словами с уст его: как же это всё будет после? И сквозь заливистое щебетание птиц, жужжание пчёл и едва уловимую мелодию ветра отвечает мир ему: немного иначе — всё так же прекрасно, но без тебя.

— Доброго здоровья! — одновременно со скрипом дверных петель донеслось из летней кухни и в дом вошёл весёлый на вид человек чуть выше среднего роста, широкоплечий, с густыми, как у Максима Горького, усами, римским профилем и толстыми губами. Это был пасечник Кряжев Семён Михайлович.

— Заходи, заходи, Михалыч, — вскочил Сомов и жестом пригласил к столу, — вчера тебя не застали.

— В город за пчелопакетами и катком для вощины ездил, поздно дело завершил, в итоге — у кумы заночевал.

— Так не сезон же вроде, какие пчёлы?

— Да я больше по инвентарю, о пчёлах исключительно заодно справлялся, чтоб к весне всё дело обмозговать.

Филипп Аркадьевич сквозь хитрый прищур карих глаз выказал свою догадку и, заулыбавшись, потряс указательным пальцем, весело приговаривая:

— У кумы, говоришь…

— Да ну тебя, Аркадьич, — сам сквозь смех отмахнулся Кряжев и на мгновение его щетинистые щёки зарделись ярким румянцем.

Трофим Коростелёв открыл глаза с минуту назад, но лежал неподвижно, безмолвно глядя на собеседников.

— Стало быть, товарищ твой, — махнул головой в сторону Трофима пасечник и, увидев, что тот уже проснулся и смотрит на них, тут же встал и протянул крепкую увесистую руку в знак приветствия.

— Коростелёв Трофим Анатольевич, — представил Сомов своего товарища, — крупный городской чиновник…

— Ну полно тебе, Филя, — заскромничал Трофим, — просто армейский приятель.

— Да, мой друг. А это наш пасечник, магистр патоки и мёда — Семён Михайлович.

И все дружно рассмеялись чуднОму представлению чуть захмелевшего Филиппа Аркадьевича.

И они говорили живо, долго, на самые разнообразные темы. В ходе беседы Коростелёв снова отметил особый местный контингент и Кряжев охотно подтвердил слова Сомова о выгоде приобретения домов в деревне, они говорили про монархизм и социализм, новые научные достижения и разработки, минусы капиталистической модели развития экономики и её плюсы, причём последние замечал больше Коростелёв.

— А вот правда ли говорят, — решил несколько перенаправить спорные дебаты в более мирное русло Трофим Анатольевич, — что где мёд с пчёлами, там от медведя спасу нет, мол, за километр учует и придёт?

Семён Михайлович оживлённо улыбнулся, откашлялся и начал:

— Признаться, мне лично ещё не доводилось с подобными происшествиями дело иметь. Но вот мой старый наставник в медоносной науке, ныне покойный известный пасечник Муромской губернии Фёдор Ильич, сказывал мне интересную историю, произошедшую в тех густых липовых и кленовых лесах. Пасека, которой ему по молодости лет тогда выпала честь заведовать, была вполне себе передовым пчеловодческим хозяйством: вместо старых колод и всяческих дуплянок там уже были рамочные разборные ульи. На беду пчеловода и его подопечных пасеку разместили на территории косматого хозяина леса, который, как всем известно, славится обширностью своих владений и изрядной любовью к пчелиному лакомству. Надо сказать, что рамочный улей, в отличие от дупла, а также похожих на этот вид пчелиного дома дуплянок и самодельных колод был для косолапого явлением непривычным. К тому же присутствие человека его несколько настораживало, а потому к новым кормовым конструкциям и общему полигону нужно было тщательно присмотреться, что сообразительный разбойник делал на протяжении нескольких дней, осуществляя разведку исключительно по ночам. Запах человека не способствовал мирному и монотонному процессу изучения новых конструкций, а потому медведем вскоре было принято решение унести замысловатый улей в самую чащу, где спокойно можно было бы с ним разобраться без лишних свидетелей торжества. Щель, куда залетают пчёлы, сообразительный любитель мёда использовал в качестве отверстия для переноски, просунув туда когтистую лапу и неся улей будто за ручку, переваливаясь на своих двоих. Пчёлы, естественно, как могли атаковали разбойника, защищая своё хозяйство, но косматый преступник был неумолим: улей под натиском мощных лап зверя мгновенно разлетался в щепки, а драгоценные пыльца, насекомые, воск, личинки и, конечно же, сам мёд непременно и с превеликим удовольствием поглощались им. Поняв, что овчинка, как говорится, стоит выделки — каждую ночь медведь совершал разбойные нападения на пасеку. Сначала мелькала некая надежда на то, что это больше не повторится, но позже стало ясно, что зверя сможет остановить только пуля. В хладнокровности, настойчивости и целеустремлённости медведю бы позавидовал любой олимпиец! Он делал всё тихо, по уже отработанному сценарию. Когда медведь понял, что по нему стреляют, то начал продуманно вести партизанскую войну: прятался за улья, изредка осторожно выглядывал, иногда шумел, чтобы спровоцировать пасечника на выстрел впустую, уходил в лес, ждал, когда люди заснут и через несколько часов снова возвращался, выматывал и брал охотников, что называется, измором. В последние несколько дней обнаглел настолько, что раздербанил сразу пару ульев.

— Чем же история кончилась? — рассмеявшись, полюбопытствовал Трофим Анатольевич.

— Медведя всё-таки настигла пуля, но прежде, чем косматого разбойника удалось остановить, он уничтожил целых 13 пчелиных семейств!

Кряжев знаменательно вздёрнул указательный палец вверх, а Сомов даже присвистнул от удивления. Трофим Анатольевич едва ли как-то внешне отреагировал.

— Долго же он терроризировал пасеку, — заключил невозмутимо Коростелёв и зажевал ломоть хлеба, потянувшись за стаканом.

— Не то слово, Трофим Анатольич, — произнёс Кряжев, наливая ему пахучий мутный самогон. — По этому поводу даже собрание было, на котором долго обдумывали план действий против косолапого лакомки. — Семён Михайлович цокнул языком, глянул на Сомова и в то же мгновение треснул себя по лбу своей широченной ладонью: — Собрание! Ох, совсем забыл, Филипп… Завтра же собрание, председатель велел всем сообщить.

— Ну что ж, будем, — забавно икнул Сомов и, поглядев на армейского товарища, добавил: — И тебя, Трофим Анатольевич, приглашаем. Пойдём с нами, заодно посмотришь, о чём кипит деревенская община.

— Да я только за, — уверенно пробормотал Коростелёв, медленно моргнув осоловелыми глазами, и слова его утонули в хмельном веселье.

3

В здании, которое раньше, по всей видимости, было отведено под дворец самодеятельности собрались не все, однако, при беглом осмотре казалось, что яблоку упасть негде и все стулья заняты. На бывшей сцене стоял длинный жёлтый стол, за которым восседали юркий и ничем особенным не примечательный худой голубоглазый парнишка в качестве секретаря собрания и грузный человек с бульдожьим выражением лица, увенчанным глубоким шрамом, разрезавшим его широкую физиономию как бы на две части — от левого виска через крупный горбатый нос и до правого края мощной, выдающейся вперёд челюсти, — он придавал своему обладателю вид грозной и угрюмой суровости. Но это было первым обманчивым впечатлением, так как председатель Тихон Васильевич Локтев в деревне слыл за человека доброго и даже кроткого, пусть и немного своенравного. Уже через несколько минут ведения собрания Коростелёв понял, что председатель страдал косноязычием, долгих дебатов и публичных выступлений не любил, а должность свою занимал исключительно из-за того, что был человеком дела, родился и вырос в этой деревне, да не боялся брать на себя лишнюю ответственность, вернее, из-за своей косноязычности ему было проще взять и выполнить просьбу, нежели придумывать складные и необидные оправдания.

Повесткой дня были сбор денег на строительство небольшой церкви и деревенский пруд в лесу, который без всякого на то согласия, лишних собраний и спросов, взял под своё начало бывший оперирующий хирург, академик РАН и ректор одного из крупнейших медицинских ВУЗов столицы Лев Александрович Гроздев, буквально через пару месяцев после того, как они с женой приобрели здесь дом, кстати сказать, единственный дом из кирпича в этой деревне. В пруду и раньше водилась рыба, а Лев Александрович обогатил его ещё несколькими сотнями килограммов речного семейства для организации платной рыбалки. То ли зависть людская, то ли сам факт того, что Гроздев, ни у кого ничего не спрашивая и ни с кем не советуясь, пришёл, так сказать, со своими идеями на новое место, не считался с другими при организации дела на общем пруду — вызывали к нему массу вопросов и порождали множество сплетен. Более всего, местным старожилам и новоиспечённым деревенским жителям не нравилась жена Гроздева — Роза Валерьевна, так как она постоянно везде лезла, со всеми ругалась, никогда ни с кем не церемонилась и, по словам пасечника Кряжева, зачастую обращалась с людьми исключительно по-хамски, будто считая их глупее, слабее, нерасторопнее и вообще во всём ниже себя. По слухам, она была единственной и любимой дочерью давно почившего известного генерала бронетанковых войск и донской казачки, «известной своей строгой красотой и неукротимым нравом на всю станицу». Справедливости ради, многие при упоминании их семейства не забывали высказать своё предположение о том, что именно Розе Валерьевне, скорее всего, принадлежала идея организации платной рыбалки на общественном пруду, ведь сам Лев Александрович был нрава спокойного, рассудительного и с людьми лишний раз ругаться не любил, больше подходя на роль безмолвного исполнителя. Главой семьи в данном случае, без всяких сомнений, была энергичная и во многом деспотичная жена.

Не дожидаясь приглашения, воспользовавшись всеобщим гулом и пререканием, с которым лаконичному председателю было явно тяжело справиться, Роза Валерьевна вскочила на сцену, остановившись посередине и заслонив собой грузного Локтева. Коростелёв, увидев жену академика и ректора, о которой так долго ему на ухо рассказывали Сомов и Кряжев, непроизвольно вскинул брови и приоткрыл в удивлении рот. В центре стояла высокого роста женщина лет пятидесяти, статная, с такими мощными бёдрами, длинными крепкими руками, широкими плечами и большой арбузной грудью, что даже бегло взглянув на неё, практически любому приходили на ум словосочетания «дородная баба» и «бронзовый памятник». Всё в ней, без преувеличения, просто кричало о неукротимой энергии и дышало крепчайшим здоровьем. Её загорелая атлетическая шея плавно переходила в крупную голову, обрамлённую густыми рыжими волосами, лицо было волевым, гордым, как будто вылепленным из гипса, её большие горящие глаза почти чёрного цвета взирали на всех страстным вперемешку с надменностью взглядом, широкий, но отнюдь не лишённый изящества нос по-восточному загибался на кончике, слегка нависая над полными красивыми губами. Несколько волевой подбородок и слегка выпирающие желваки немного портили её в целом высокомерное женское лицо, содержащее в себе определённую долю какого-то животного обаяния.

— Всё обсудили?! — зычным и густым голосом произнесла она, моментально утихомирив собравшихся и приковав к себе внимание многих. — Так вот, послушайте теперь меня, дорогие сельчане: мы переехали сюда ни одни и ни пару дней назад, из так называемых «новеньких» мало кому есть дело до этого пруда, а вот, скажем так, «старенькие» очень даже возмущены и только обсуждают нас. А знаете, почему? Потому что вы все деревенские лоботрясы, которым за столько лет и в голову не пришло ничего полезного для своего кармана сделать, только и знали, как бытовухой по утрам своей заниматься, а вечером напиваться до беспамятства, горланя песни до утра!

Народное возмущение прокатилось по рядам.

— Да мы и раньше на этом пруду рыбачили, я подростком там свидания назначал, — захрипел старый дед по имени Ермолай, — а тут вы его огораживать вздумали.

— Мы-то не про вас толкуем, а про то, что местные к нему скоро не подступятся, — подхватила старушонка в цветастом свитере.

— А нас кабы кто спросил? — донеслось откуда-то с задних рядов.

Внезапно отворилась дверь и в зал тихонько вошла женщина лет шестидесяти, небольшого роста, худенькая, в ситцевом белом переднике и таком же белоснежном платочке. Протерев передником круглые очки в простой оправе, она аккуратно присела на крайний стул дальнего ряда, всем своим кротким, смиренным видом как бы извиняясь за опоздание. Её светло-серые спокойные глаза, маленький рот и слегка вздёрнутый носик в сочетании с хрупкостью её фигуры, белым платочком и простыми очками вырисовывали в ней портрет сельской учительницы или работницы библиотеки, во всяком, случае так показалось Коростелёву. В то же мгновение он уловил, буквально почувствовал некую неприязнь стоящей на сцене жены Гроздева и то ли замешательство, то ли странного рода почтение прочих собравшихся к этой скромной неприметной женщине. Тишину разорвало громогласие Розы Валерьевны:

— Вот ещё одна из «стареньких» сплетниц пожаловала! Пунктуальность, видно, не про вас… Ах, ну да, мы ж тут все деревенские деловые, небось опять в лесу травки собирала, — и, расхохотавшись здоровым заливистым смехом, разгорячённая Локтева вставила со злобным весельем: — Важными делами занималась!

Пришедшая покачала головой и опустила взгляд вниз, скорыми движениями сухощавых маленьких рук разгладив передник.

— Ну полно тебе, Роза Валерьевна, — попытался председатель утихомирить жену Гроздева, который сам сидел в крайних рядах в такие моменты и предпочитал сохранять нейтралитет, изображая очень увлечённого и погружённого в изучение какого-либо предмета в руках или книги, что иногда приносил с собой на собрания. — Всё это не имеет отношения к делу…

— Имеет! — вскричала неугомонная Роза Валерьевна. — Потому как вы тут расслабились все на лоне природы и жаба вас душит без меры, когда видите, что люди какие-то действия, полезные для извлечения прибыли, предпринимают! Ах, как же мы сами до этого не додумались-то раньше! Ах, какие мы хорошие, а они, стало быть, плохие теперь, раз заработать додумались на том, что у нас под носом лежало, а мы-то дурачьё это и не видели! Вот такие мыслишки вам-то покоя и не дают, местные жители!

— Ну как-то ты прям совсем в капитализм ударилась, милейшая, — пробурчал председатель и тут же получил от неё реплику в ответ:

— А вы — в средневековье! Совсем отстали от прогресса, от науки, от мирового движения! Вон у вас, — крепкой рукой своей она указала на опоздавшую женщину в платочке и очках, снова цепляясь за неё, — травница эта дремучая… Взрослый человек, а ходит всё по лесу и травки собирает, у неё сын без движения инвалидом лежит, а она, вместо того, чтобы в больницу его везти или интернат там какой-нибудь реабилитационный сдать, где уход бы ему надлежащий с лечением были оказаны, всё надеется травками его отпоить да причитаниями своими на ноги поставить. Дура!

Народ ахнул и зашуршал, а Тихон Васильевич в это же мгновение постарался как-то отреагировать, понизить градус накала общего возмущения.

— Да вот твой муж — учёный человек — даже несколько раз к Александре Степановне, как ты выражаешься, за травками обращался. И, как видишь, помогло.

— А меня она от высокого давления навсегда излечила, — выкрикнул какой-то мужичок, подхватив реплику председателя, тот добавил, в свою очередь:

— Так и я к ней с недугами бегу и лучше ваших городских врачей она мне помогает.

Коростелёву, внимательно наблюдавшему за происходящим, показалось, что известный факт неоднократного обращения мужа Розы Валерьевны к этой незлобной и безропотной женщине, в чём-то по темпераменту и общему настрою характера схожей с самим Гроздевым, сильно злил и без того горячую и, по всей видимости, ревнивую женщину, в чьих жилах бурлила вся спесь кубанского казачества, а посему данное председателем упоминание Трофим Анатольевич моментально счёл лишним. И не ошибся.

— Это потому, — вскипела Роза Валерьевна, — что у вас, дремучие, тут даже аптеки нет, а в фельдшерско-акушерском пункте нормальных лекарств вовек не найти!

Она перескакивала с одного на другое, стучала кулаком по столу, гневно топала ногой, затыкала рот всякому осмелившемуся что-либо сказать в её адрес оппоненту, решение вопроса становилось с течением времени ещё более невозможным, поэтому председатель, обхватив голову руками, объявил о переносе собрания на следующую неделю, деревенский народ, продолжая переговариваться между собой, стал медленно расходиться, а Роза Валерьевна вовсе не торопилась сходить со сцены и с чувством собственного превосходства активно жестикулировала, поясняя что-то председателю и подзывая уставшего мужа.

4

Проходя вместе с товарищем мимо кирпичного двухэтажного дома Гроздевых, Коростелёв изумлённо кивнул:

— Добротный домина.

— Да, это зажиточный дед Емельян здесь жил, бывший хозяин кирпичного завода и мельниц в соседнем большом селе. Целый особняк отгрохал, там ещё погреб, как в лучших домах Франции, поговаривают, — дед вина дорогие коллекционировал.

— И, что же, спился, надо полагать? — рассмеялся Коростелёв.

— Нет, влюбился по самые уши на старости лет в молодуху, да увязался за ней в город. Там и помер от сердечного приступа. Дом долго пустовал, дети от первого брака Емельяна особняк и продали этим Гроздевым, а он у них теперь что-то вроде дачи круглогодичной.

— Да-а, жена-то у него прям кремень, — изрёк Трофим Анатольевич на выдохе, выставив перед собой руки, повёрнутые ладонями к себе, как бы изображая большую женскую грудь, — женщина, что называется, кровь с молоком!

— Кровь с дурью, скорее, — усмехнулся Сомов, закуривая просаленную папиросу. — Но в плане здоровья — это да… Сам видел, как она, будто тряпьё, по два коромысла и четыре цинковых ведра воды носит, даже не раскачиваясь, а дом-то у них далековат от колодца и вон на каком пригорке стоит. Впрочем, по молодости она метательницей то ли молота, то ли ядра была, чемпионкой областной, о Розке Ермаковой — такова её девичья фамилия — тогда в газетах частенько писали. Сам, врать не буду, не читал — это всё сарафанное радио доложило, но в данный факт охотно верится, глядя на такое чудо природы.

— А вот женщина, что позже всех пришла, — поинтересовался Трофим Анатольевич, — маленькая такая, тихая… у которой ещё хобби травы собирать.

— Хобби!.. — рассмеялся Сомов, — это Александра Степановна Причиткина, она тут, как говорится, по роду своему в нашей деревне живёт.

— Учительница? — спросил Коростелёв.

— Ведьма, — спокойно ответил Сомов и побрёл к дому пасечника.

Трофим Анатольевич ответом был обескуражен, некоторое время шёл рядом с давним приятелем в абсолютном молчании, что-то прокручивая в голове, изрядно задумавшись.

— То есть как это — ведьма? — когда до избы пасечника оставалось не более трёхсот метров, вырвалось вдруг у Трофима Анатольевича.

— Обыкновенно, — невозмутимо произнёс Филипп Аркадьевич, внимательно смотря под ноги, ведь уже смеркалось. — Это им по роду передаётся. У неё даже в фамилии это, видать, ещё испокон веков отразилось. Они свою девичью фамилию специально не меняют, ходят слухи.

— Не пойму тебя, — недоумевая протянул Коростелёв, замедляя шаг.

— Ну она же Причиткина, а это от слова «притка», «причиток» или «причитка», то есть заговор, порча, сглаз. Так у нас на Урале или даже, поговаривают, в Сибири всякие магические заклинания называют.

— Да бред какой-то, — помолчав, изрёк Коростелёв и махнул рукой, потом поморщился, как будто бы что-то вспомнив или поймав себя на ощущении дежавю.

Солнце практически спряталось за горизонтом, оставив в напоминание о своём свете и тепле красное холодное зарево. Собачий лай в студёном вечернем воздухе раздавался ещё более отчётливо и тоскливо, листья неторопливо покрывали мокрую землю, испещрённую камнями, следами от тракторных колёс, хозяйственных тачек, лап и копыт животных. Ветер звенел в старых деревах-исполинах, предчувствующих скорое наступление тоскливой белой поры.

— Бред али не бред, — проговорил Сомов в сенях пасечника и потянув носом пар от подоспевшего самовара, что достался Кряжеву ещё от покойного отца по наследству, о чём тот периодически любил напоминать, — а даже академики у неё лечатся, как ты лично смог услышать.

— Да о бабке Александры Степановны ещё в те времена все знали, — подключился пасечник, сообразив, о ком толкуют вечерние гости.

— Это всё эффект плацебо, поймите же, — как-то натянуто и устало улыбаясь сказал Коростелёв. — Здесь нет аптек, у фельдшера не хватает лекарств, многие вообще не понимают причинно-следственные связи в течении своих болезней, вот вам всем и приходится надеяться на чудо, излечиваться невольным самовнушением тем, чем излечиться, в принципе, невозможно. Не знаю, что там с сыном этой кроткой женщины, вовсе не похожей на бабу Ягу, но мне кажется, что жена Гроздева говорит правильные вещи, хоть я и не согласен с её резким тоном, конечно же.

— Вот ты скептик и атеист, прям как моя жена, — заключил Сомов. — Говорю ей, сходи к Причиткиной — она в этот же день тебе твои почки вылечит, а она мне — нет, говорит, поеду в город, сдам анализы, запишусь к врачу, пройду обследование… Перед твоим приездом уехала, до сих пор там торчит. Пока у старшей дочки живёт, они мне внучку подселили, а я им — жену.

Филипп Аркадьевич захохотал. Коростелёв вспомнил о своих жене и детях, которые остались ждать его возвращения с отпуска непременно отдохнувшим и набравшимся сил. Чтобы как-то развеять внезапную тоску по семье, он решил продолжить:

— Если вы так слепо в эти предания верите, то почему у вас даже ни единого сомнения не возникает от того факта, что своего сына, по словам этой Розы Валерьевны, она не может на ноги поставить?

— Э-э, брат, — вздохнул Кряжев, — да ты всей истории не знаешь просто. Он ведь когда родился-то — ни один доктор его в жильцы не определял, больше пары дней жизни никто не давал. Тогда ещё Александра Степановна в городе жила со своим мужем. Тот в аварии погиб на железной дороге, а она сына взяла и в родовое гнездо уехала. И до самых пор ребёнок вырос, живой, ест, пьёт, говорит…

— Да, глядишь, и на ноги поставит, — подытожил Сомов и потянулся за блестящим самоваром. Коростелёв только нервно хмыкнул.

Дом светил окнами в тёмно-синий кисель небес, покуривая белым дымом печной трубы. Местами виднелись робкие проблески первых осенних звёзд. Лес чернел замысловатой стеной, скрывая в себе множество тайн животной жизни, совсем иной, но всегда неизменно протекающей рядом с людьми, словно являясь безмолвным напоминанием той простой истины, что человек — часть живой природы и неотъемлемая частица всеобщего замысла Творца.

— Мне ещё моя покойная жена сказывала, — отхлёбывая травяного чаю, вещал пасечник Кряжев, — как бабка одной её хорошей знакомой к матери Причиткиной обращалась за помощью, когда обнаружили пропажу в доме после долгих гуляний по поводу свадьбы младшей дочери. Та, мол, ушат воды налила, воску туда накапала, чего-то нашептала про себя и говорит этой потерпевшей: «Вот тебе крестик деревянный, красной нитью обмотанный, прячь его за пазуху, иди по всем гостям, кто бывал на свадьбе, да заходя в дом приговаривай: «Погуляли на славу, здравствуйте, всё ли ладно после того?» В одном из домов обязательно беда случится, так и узнаешь, кто виновник. Пока чужое добро не воротишь, твоё добро к тебе не воротится — так нечистому на руку скажешь». Ну баба всё запомнила, так и сделала. Куда бы ни пришла — все радушные, весёлые, да одно говорят, мол, всё хорошо у нас, спасибо. А в одном из соседских домов все грустные ходят и отвечают ей: «Всё бы ничего, да мать захворала сильно, к фельдшеру отвезли». Узнала, где болезная лежит, пришла к той женщине в палату, посмотрела так с укоризной и говорит: «Пока чужое добро не воротишь, твоё добро к тебе не воротится». Та в тот же вечер у доктора отпросилась. Всё украденное добро сама принесла, покаялась. На следующий день уже как ни в чём ни бывало здоровая пахала. Вот такие дела.

— А вы никогда не задумывались, почему как не колдуньи или там ворожеи всякие, так обязательно женщины? — откусив твёрдый пряник, спросил Коростелёв, продолжая этим вопросом апеллировать к здравому смыслу собеседников. — Что-то я никогда не слышал ни от кого, чтобы в какой-нибудь далёкой деревне жил некий чёрный маг, известный своими волшебствами и проклятиями.

— Ну есть же там на северах шаманы всякие, — проговорил Сомов и перевернул полено на другую, не сильно поеденную огнём сторону.

Трофим Анатольевич снова хмыкнул, расплываясь в кривой усмешке.

— Так бабы-то, — сказал вдруг пасечник, не отрывая взгляд от синевы окна, — хитрее любого зверя и более тонко чувствуют всё от природы. А потому ближе к ней и ко всяким её загадкам.

5

Трофиму Анатольевичу в силу рода его деятельности с надоедливой периодичностью приходили в голову мысли о насущном даже тогда, когда окружающие условия вовсе этому не способствовали. «Кой чёрт и для кого, — думалось ему, — здесь эта платная рыбалка? Глухомань же, да и до города далековато. Быть может, для собственной души и своих знакомых… Но тогда в чём экономическая составляющая, как же без неё в наши-то времена?»

Тем временем апельсиновой лисицей загорался рассвет. Утро в деревне часто прохладное и росистое, всегда свежее и приветливое. Коростелёв надел местами рваный ватник крепко спящего Филиппа Аркадьевича, хорошенько потянувшись, вышел на воздух. Птицы в этот день почему-то были не особые охотники до песенных марафонов, только изредка горланили неугомонные петухи, да шумно гоготали за оградами гуси, будто смеясь над всеми. Но как же прекрасен был рыжий горизонт, настолько всё дышало свежестью и покоем, что единственным и неутолимым желанием Трофима Анатольевича было остановить это мгновение, сдувающее шелуху насущных мыслей. Созерцание возродило в нём забытое предощущение вечного, и медленно кружащиеся в затяжном падении листья лёгким штрихом сочувственно напоминали, что дорога к вечности пролегает сквозь непременное увядание и мёртвую тишину.

Остановившись на развилке, Коростелёв увидел внучку Сомова, что выходила из одноэтажного бревенчатого дома, а когда следом на порог вышла Причиткина, понял, кому принадлежит этот дом.

«И вовсе не избушка на курьих ножках, — весело подумалось Трофиму Анатольевичу, — обычный деревенский дом, даже совсем не мрачный, с жёлтенькими ставнями».

Как всегда беленькая, чистенькая и аккуратная Александра Степановна ласково погладила внучку Филиппа Аркадьевича по светлой головке, заплела ей косичку и вручила целый кулёк конфет.

«Какая ж она ведьма!» — рассмеялся про себя Коростелёв и ещё долго наблюдал за умилительной картиной с широкой улыбкой на лице.

Сказав спасибо и обняв женщину напоследок, радостная девочка побежала вприпрыжку к дому своего деда, не заметив в порыве детского счастья Коростелёва, что стоял всё время подле забора. Александра Степановна взяла из светлых сеней ведро и задумчиво направилась к центральному колодцу, Трофим Анатольевич медлительно, от нечего делать побрёл за ней.

Не доходя до колодца метров тридцать, он остановился, увидев Розу Валерьевну Гроздеву, тяжёлым и широким шагом своим тоже идущую к этому колодцу с двумя цинковыми вёдрами. Дородная баба — так вновь пронеслось в голове у Коростелёва при виде Гроздевой — была явно не в настроении, что отчётливо читалось по её волевому и надменному лицу. Дабы не вступать в женские полемики и случайно не стать оппонентом плохого настроения взбалмошной потомственной казачки, дипломатичный по своей натуре Трофим Анатольевич предпочёл держаться поодаль, наблюдая за всем как бы боковым зрением.

Однако, конфликт не заставил себя ждать. Александре Степановне было тяжело крутить ручку деревянного вала с толстой цепью и ведром, наполненным колодезной водой до краёв, она делала это медлительно, в какой-то задумчивости. Вероятно, сказывались небольшие габариты и бессонные ночи, проведённые у кровати родного инвалида. То ли не выдержало терпение и без того злобной Гроздевой, то ли она просто искала повод, но уже через несколько минут до Трофима Анатольевича доносились зычные сердитые ноты голоса мощной Розы Валерьевны. Александра Степановна кротко вытаскивала ведро с водой, а Гроздева всё размахивала длинными крепкими руками, да в свойственной ей манере топала пудовой ногой в гневе. Наконец, Причиткина что-то тихо ответила ей, но это было так смиренно и почти шёпотом, что даже, если бы Коростелёв стоял во время этого диалога совсем рядом, то вряд ли бы он расслышал. Зато ответный гнев Розы Валерьевны услышали, наверное, даже глухари в лесу.

— Ах ты дрянь деревенская! — вскричала она и толкнула Причиткину.

Александра Степановна отлетела метра на два и больно ударилась спиной и локтем. Из выпавшего ведра медленно выливалась вода под ноги Гроздевой.

— Да что вы творите-то, в самом деле! — подбежал Коростелёв и помог Александре Степановне подняться, невольно заметив про себя, что Причиткина крайне мало весила. — Вы же интеллигентная женщина, у вас муж — академик, а вы такое себе позволяете! Зачем вы руки-то распускаете!

— С хамом — по-хамски! — злобно фыркнула Гроздева, притопнув ногой, и кавалерийским шагом направилась к своему кирпичному особняку, сверкая остроносыми сапогами.

Причиткина скорым движением рук поправила испачкавшийся передник, платок на голове, очки, взяла своё пустое ведро, скоро поклонилась Коростелёву в знак благодарности и молча, растерянно, чуть прихрамывая, пошла домой. Трофиму Анатольевичу хотелось ей что-то сказать в утешение, но слов не находилось, да и женских конфликтов он, признаться, не любил с отроческой поры.

Буквально напротив колодца пасечник Кряжев топил добротную баню. У него в этой деревне было три участка, равноудалённых друг от друга. Один был отведён под дом и обширную пасеку, на другом — он сажал зелень, капусту, репу и картофель, а третий находился возле центрального колодца, где Семён Михайлович срубил замечательную баню, которая номинально была общественной и Кряжев позволял другим жителям деревни париться в ней, дабы не порождать деревенских кривотолков о владении сразу тремя участками, но фактически она принадлежала ему.

— Вот, с самого раннего утра топлю для дорогих гостей, — обнажив в радушной улыбке плотный ряд белых ровных зубов, сказал пасечник, — извольте пожаловать, Трофим Анатольевич.

Свет в баню заведён не был. Кряжев зажёг свечу и, как полагается проводнику, повёл за собой Коростелёва. Тёплый свечной огонёк осветил массивные потемневшие от влаги брёвна, жёлтые лавочки, покрытые толстым слоем морилки, заржавленные сотые гвозди, служившие вешалками. Треть парной занимала огромная каменка, остальную часть — длинный двухступенчатый полок. Деревянная кадка с водой и замоченными дубовыми вениками стояла на верхней полке, выдолбленный из цельного полена берёзы ковш лежал рядом, на овчинном тулупе разместился Сомов, поджидавший гостей, а потому ещё не поддававший пару.

Пар был великолепный, веники пряные и прочные, компания весёлая, а потому Трофим Анатольевич, отвыкший за годы сидения в чиновничьих кабинетах от подобной натуральной экзотики, ранее других вышел подышать, облившись холодной водой из тазика и завернувшись по-римски в простыню.

На небе откуда-то появились тёмные густые тучи, день более походил на вечер из-за них. Стоя на пороге бани, задумчиво глядел Коростелёв на колодец, возле которого разыгралась сегодняшняя нелепая ссора на его глазах, как вдруг увидел хрупкую фигуру Александры Степановны Причиткиной, направляющуюся с небольшой лопатой к месту происшествия. Поправив платочек, она аккуратно вырезала из глинистой влажной почвы отпечаток острого сапога Гроздевой, сорвала растущий рядом большой лист лопуха и, завернув земляной слепок следа в лопух, ушла к себе домой, уже не прихрамывая.

«Что за… ерунда, — мелькнуло в мыслях у распаренного Трофима Анатольевича, — к чему бы это?» Коростелёв пожал плечами и вошёл в тёплый предбанник. Парились приятели до самого позднего вечера.

Сквозь иссиня-чёрные тучи не видно было звёзд. На дворе бешено лаяли псы, взволнованно метались в сараях козы, не унимались домашние птицы, протяжно мычали коровы, сновали по узким проулкам кошки. В печной горнушке сушился земляной отпечаток ноги деспотичной жены академика и ректора, а на веранде худенькая хрупкая женщина в белом платочке развешивала травы и что-то тихо приговаривала.

6

Будто сквозь вязкую пелену тумана представлялся заспанному взору Трофима Анатольевича бревенчатый потолок. Весь пятнистый от банного веника, кое-как разлепил он глаза. В ушах мерещился отзвук хлёстких похлопываний плотным дубовым веничком. Напарились, прямо скажем, на десять лет вперёд. Вчерашний день прошёл, что золотым кольцом по щеке смазался.

— Сейчас я тебе ендову* сусла дам отведать, — оповестил Сомов и хлопнул в ладоши. После вчерашней парилки он помолодел будто и пребывал в прекрасном расположении духа.

— Значит, один у нас — медовар, — кивнул Трофим Анатольевич в сторону румяного пасечника, который был занят тем, что на крупном чурбаке колол сухое берёзовое полено на мелкие щепки для розжига печи, — а ты у нас…

— Пивовар, — заливисто перехватил мысль Филипп Аркадьевич, щёлкнув пальцами. — Есть такая страсть, не буду кривить душой. Отведай, дорогой.

Не успел допить до конца Трофим Анатольевич тягучее сусло, как Сомов уже подал к столу вкусно пахнущий холодец из бараньих копыт.

— Из свиных, между прочим, тоже очень вкусный получается, — закусив, сказал Коростелёв как бы самому себе, но Филипп Аркадьевич услышал:

— Свиней с этого года не держу, Трофим, прожорливы больно.

Кряжев разжёг печь, закурил и стал чего-то напевать себе под нос. Затрещали в печи тонкие первые поленья, почувствовался в воздухе лёгкий и приятный запах дыма, по комнатам начало постепенно расходиться тепло. В сенях просыхали простыни, едва слышен был ход старинных часов с кукушкой и чугунными гирьками в виде еловых шишек.

Ощущение умиротворения настигало Трофима Анатольевича, ему в такие мгновения хотелось замереть в блаженной улыбке, забыв обо всём на свете, придавшись единственному чувству безмятежного покоя. Семён Михайлович в своих напевах и созерцаниях огня достигал подобных состояний гораздо чаще, погружаясь в них ещё глубже.

— Хороша банька, хоть и без света, — отвлёк его Коростелёв, похлопав дружески по плечу.

— С настоящим банником, — подмигнул пасечник и улыбнулся, — с банным домовым то есть. Шалит частенько: то мыло не найду, то растопка промокнет, то свечу задует.

— Ах, — махнул рукой Коростелёв и добро рассмеялся, — шутники вы тёмные да шуточки ваши деревенские.

Внезапно на пороге послышался тяжёлый топот и раздался тревожный стук в дверь. Сомов пошёл отворять.

— Семён Михайлович, Филипп, Трофим Анатольевич, — затараторил запыхавшийся председатель, чем-то крайне взволнованный, — подсобите, мужики.

Локтев жестом позвал всех из дома идти за ним. Пройдя быстрым шагом метров двести Трофим Анатольевич увидел пёструю толпу людей в явной тревоге и озадаченности, что-то живо обсуждающую, каждый второй покачивал головой и что-то шептал соседу на ухо. Мужиков в толпе было совсем немного: часть уехала в город торговать местной продукцией, часть не добудились с похмелья, некоторые ушли в соседнее село, кто-то был на охоте или погнал голодных коров на луг. Председатель мучился от застарелых межпозвоночных грыж, молодёжь была больно худа, бойче всех в толпе проявляли себя пожилые женщины, коих и было большинство. Трофим Анатольевич вместе с пасечником и Сомовым вошли в образованный деревенским людом коридор, ведущий к железной калитке дома Гроздевых. Прямо у калитки на широком куске брезентового тента лежала громоздкая Роза Валереьевна Гроздева, разбитая параличом. Мрачнее тучи, обхватив тонкой изящной рукой свой острый подбородок, стоял над ней её муж Лев Александрович, еле унимая нервную дрожь длинных пальцев.

— …Ночью и фельдшера вызывали, — доносился суховатый старческий шёпот до Трофима Анатольевича, — и доктор даже с города приезжал…

— …У неё же муж сам хирург, академик медицины…

— …Никто ничего понять не мог…

— … Говорят судороги внезапно начались, всё сводить начало…

— … Баба-то здорова, ей лет-то не так много, что за напасть приключилась…

— … Говорят, вчера Причиткину обругала и толкнула…

— … У нас Причиткину и цыгане стороной обходили…

Услыхав в обрывках тихих переговоров знакомую фамилию, Трофим Анатольевич бегло оглядел толпу, но Александры Степановны в ней не было.

Он медленно, даже как-то нехотя, перевёл взгляд на лежащую Розу Валерьевну Гроздеву: бескровное лицо её уже не отличалось брезгливой надменностью, излишней гордыней и непоколебимым чувством собственного превосходства, напротив, сильно перекошенное — оно выглядело потерянным и глупым. Её тёмные глаза уже не сжигали никого энергичным огнём упрямства, они были сильно выпучены и недвижно взирали на небо, будто заворожённые страшной и впечатляющей картиной. С уголка перекошенных бескровных губ стекала тонкая струйка слюны, Роза Валерьевна периодически издавала странные гортанные звуки, похожие на мычание, еле видно подёргивались бровь и большие пальцы на руках, уже не производящих в такой момент былого впечатления силы.

Лев Александрович с большим усилием зажмурил глаза и принялся качать головой в недоумении.

— Электричка подходит! — крикнул стоящий на дозоре светловолосый молодой парнишка и председатель звучно выдохнул, как бы безмолвно скомандовав всем: «Ну, потащили». Резко осунувшийся академик и ректор устало плёлся в хвосте, пребывая в глубоком, почти гипнотическом раздумье.

На обратном пути все шли молча, каждый мыслил о чём-то своём.

— Теперь и дом продаст, — без какой-либо эмоциональной окраски заключил пасечник Кряжев, неожиданно нарушив тишину. Товарищи переглянулись, но ничего не ответили, продолжая нескорое шествие.

Александра Степановна вышла из лесу с очередным букетом разнообразных трав, вернулись из города с вестями о хорошей торговле промышлявшие этим деревенские обитатели, с местных лугов пастухи гнали стада коров и отары овец, весело бегали по извилистым тропинкам ребятишки, возвращались к вечеру с добычей охотники и рыболовы. Под залихватские и в то же время немного грустные звуки гармони Коростелёв подумал о том, что он вполне себе здоров и очень скоро закончится его отпуск.

Трофим Анатольевич продолжил свою чиновничью деятельность, больше так ни разу и не сумев найти свободного времени для повторного визита к армейскому приятелю. Академика и ректора Льва Александровича Гроздева в деревне никто не видел с тех пор. А кирпичный дом, действительно, спустя какое-то время был продан.

Камал Ибрагимов

08 сентября 2022 г.

_______________________

*Деревянная или медная высокая посудина, используемая для хранения и употребления пива, браги, мёда.