Последний день осени

Сначала мне эта идея показалась забавной. Почему бы не съездить? Работы всего на пару дней, а посмотреть на городок, в котором вырос, будет интересно. Нет, никаких одноклассников я разыскивать не собирался. Так, побродить по старым улицам, отдаться ностальгии, но в меру и ненадолго. В череде провинциальных, одинаково убогих городов, по которым бизнес заставлял меня колесить последние два десятка лет, этот все-таки будет чем-то особенным.

Некоторые маленькие города растут быстрее людей, но это был не тот случай. Только и появилась, что новая гостиница, из бара которой можно с разумной долей тоски смотреть на панораму неизвестно какой по счету площади Ленина, которая неизменно открывается за чисто вымытыми витринными стеклами отеля. По ним проходит граница между мирами.

Граница запирается как изнутри, так и снаружи, по молчаливому договору обеих сторон. Городок не хочет пускать к себе суетливых чужаков, от которых не знает, чего ждать с их реформами и модернизациями, а заезжих, как я, вполне устраивает охрана на входе. Ну и нечего тут топтаться в грязных ботинках и громко разговаривать матом.

Я тут рос и вырос до того, что даже женился. Но тогда голубые елки у обкома были значительно ниже, а сам обком значительно выше, толще и, вообще, солидней.

Ох, это была волшебная девочка. Не из доброй сказки, как потом оказалось, но тогда, в аудиторию, где собрался поступивший на вожделенный филфак безусый народ, спустя пять минут после звонка, вошла фея. Извинившись так нахально, что все, включая декана, ощутили свою вину за поспешность, с которой начали занятие и не дождались ее, это неземное создание уселось в первом ряду и до конца лекции все парни пялились на её затылок. Я тоже.

Другим повезло больше, они сидели чуть впереди и сбоку, поэтому могли видеть ушко и даже кончик носа. Мне не досталось даже трети впечатлений, доступных более везучим однокурсникам. Так что, я влюблялся, глядя только на копну светлых, чуть рыжеватых волос, которые струились водопадом и скрывались за спинкой осчастливленного ее выбором стула. Аня! На какое-то время в этом имени сосредоточилась вся красота мира и смысл мироздания. Мне не повезло еще раз, но гораздо позже. Я на ней женился. То есть женился-то я на волшебной девочке Ане довольно быстро, а понял, что не повезло гораздо позже.

Нет, первое время я, как тот декан, пытался винить себя. Иногда довольно успешно чувствуя вину за само свое существование. Через три года мы расстались. И произошло это легко, с внезапным и совершенно неожиданным чувством облегчения. Как если бы вы шли к дантисту, ожидая мучений, а вместо них получили оргазм. Свобода!

Неловкая пауза у ЗАГСа. Стоять и мерзнуть на ноябрьском ветру было тоже нелепо.

— Тебя проводить? — спросил я, лишь бы что-то сказать и не молчать.

— Проводить? Зачем?, — ответила Аня. — Пока, Сереж, извини, меня ждут.

— Кто?

— Конь в пальто, — зло бросает она, поворачивается и решительно уходит. Я смотрю ей вслед, до тех пор, пока ее фигура не скрывается за колоннами входа в парк, стараясь то ли запомнить, то ли поскорее забыть.

— Конь, так конь.

На следующий день, первого декабря, я уехал. Не то, чтобы думал, вот так круто и навсегда, но вышло именно так.

Я сижу на скамейке перед подъездом и, задрав голову, смотрю на свой дом А впрочем, какой к черту дом. У меня даже ключей от какой-нибудь убогой съемной квартиры нет, а есть только магнитная карточка от номера в гостинице, которая и сама в этом городе торчит инородным предметом и блестит, как вставленный золотой зуб у цыганки. Дом — это не место, а человек. У каждого должен, по идее, быть такой человек-дом. Ну а если нет, то вы бомж, как и я. Даже если у вас пятикомнатный пентхауз в столице. Безнадежно пустой даже когда я дома. Особенно пустой, когда я дома.

Кажется, что балкон на четвертом этаже совсем близко, только руку протяни. А оттуда, я помню, наоборот — земля далеко, и даже стрижи иногда под тобой летают. Всё зависит от точки зрения.

Я бы честно обрадовался, узнав, что живший тут мальчишка Серега, по прозвищу Буржуй, и я сейчас — один и тот же человек, но нормальней было бы ему оставаться собой, а мне собой. Правда, что между нами осталось общего? Ему было удобно смотреть сверху, в будущее, а мне снизу — в прошлое. Да и смотреть там, в прошлом, особенно не на что: работа, карьера, успех. Благополучие, рассчитанное на одного человека, убедившего себя в том, что все идет как надо. Только сны, проклятые сны, в которых я и она все эти тридцать лет вместе.

А дом стоит себе без меня и не страдает в разлуке. С мальчишкой хуже. Он исчез и сам этого не заметил. Вышел как-то из дома и исчез. Улетел с последним холодным ноябрьским ветром. Здесь всегда в ноябре дует ветер. Завтра он станет декабрьским. Надо же, запомнил. День свадьбы не помню, а развода — пожалуйста. Тридцатое ноября. Ровно тридцать лет назад. Юбилей. С таким же назойливым, беспардонным ветром.

Дом домом, но пора двигаться дальше. Незнакомые старушки выглядывают из своих пластиковых окон всё настойчивее, а вопрос на их лицах формулируется все конкретнее: «Чего ты тут высматриваешь»? Еще полицию вызовут или, как они говорят, милиционэра. И то правда, таким как я, чужакам, надо в своем отеле сидеть со стаканом виски или, в крайнем случае, на такси ездить туда-сюда, если уж невмоготу, а не во дворах мерзнуть.

На углу Морозова и Пушкина, точно на том же месте, что и тридцать лет назад, сидела женщина и продавала семечки. Перед ней стояло оцинкованное ведро, полное черных пузатеньких, лоснящихся зерен и на них два граненых стакана — побольше и поменьше.

Ну, надо же, подумал я, ничего не меняется. И ведро такое же.

«Такое же море и то же вино», — пропел у меня внутри Вертинский тоненьким голосом.

— Сколько за стаканчик? — зачем-то спросил я, уж точно не собираясь ничего покупать. Еще не хватало явиться в отель с полным карманом семечек. Ассимилируюсь что ли?

— А то не знаешь? Большой пятнадцать, маленький десять.

— Чего пятнадцать? Рублей? — глупо уточнил я.

— Тю, каких рублей? Копеек. Ну ты, Буржуй, скажешь. Рублей! Шуточки.

Я успел пройти десяток шагов, когда до меня дошло. Буржуй? Баба Шура? Буржуй была моя школьная кличка. Так меня называли приятели и все, кто это слышал. Ну и баба Шура тоже. Ей-то что?

Старухе и тогда, в моем детстве, было лет сто. Мы ее побаивались. Баба Шура, с ее кривыми узловатыми пальцами и сморщенным лицом, как-то не вписывалась в наше детское представление о мировой гармонии. Весь облик этой вечной продавщицы семечек, больше напоминал сухое грушевое дерево, которое ленивый хозяин давно, по-хорошему, должен был бы спилить.

Да ну, глупости. Какая еще баба Шура! Столько лет прошло, что ты уже сам скоро станешь на нее похож. И не помогут никакие модные куртки Moncler и часы Apple. А буржуй ты и есть буржуй. Не глядя даже можно обозвать, только по запаху парфюма после бритья. Вот и обозвали.

Я оглянулся. Улица была пуста, если не считать четыреста восьмого "Москвича", который пытаясь объехать одну яму в асфальте, попадал в другую и так, переваливаясь с колеса на колесо, преодолевал центральную улицу города. Он гордо блестел молдингами и зеркальными колпаками. Но никакой старухи с семечками на перекрестке не было.

И еще чего-то не было. Я точно помню, что только что прошел мимо «Пятерочки». Эти «Пятерочки» размножились по всей стране со скоростью, которой позавидовала бы дизентерийная палочка. Так вот, над входом в магазин красовалась надпись «Гастроном». А с той стороны, где над крышами города торчал сверкающий золотой зуб отеля, не было вообще ничего. Только серое осеннее небо.

Новенькая двадцать четверка пыталась повторить подвиг «Москвича», выпадая из одной дыры в асфальте и впадая в другую. Потом водителю это надоело, он выехал правыми колесами на гладкую, но страшно пыльную обочину и прибавил ходу. Очередной порыв ветра бросил все это облако мне в лицо.

— Чертовщина какая-то, — пробурчал я и полез в карман за сигаретой. И глупо уставился на пачку «Родопи» в руке.

— Угости, Буржуй, сигаретой, что ли, — я подпрыгнул от испуга, потому что скрипучий старческий голос раздался прямо за моей спиной и машинально протянул бабе Шуре пачку.

— Так и будешь головой крутить? — спросила она, затянувшись сигаретой. — Фу, болгарские.

Баба Шура швырнула сигарету в урну, взяла меня за лацкан куртки, посмотрела в упор. От ее взгляда по спине пробежали мурашки. В нем уже не было недавней насмешки и старческого безразличия. На меня смотрел не человек. В меня заглядывал Город. Мой город.

— Время очень редко идет нам навстречу. Чаще оно убегает, — произнес Город голосом бабы Шуры, в котором, впрочем, не было и следа старческой скрипучести. — Топай, давай. Сам знаешь, куда. Может, успеешь.

Я пошел. Потом побежал, потому что действительно знал, куда мне нужно. Очень нужно. Больше жизни. Даже, если там будет какой-нибудь, который в пальто. Пробежал мимо чертова ЗАГСа, влетел в парк и остановился, пытаясь снова начать дышать.

Аня сидела на скамейке, курила и плакала. Одна, конечно.

— Чего тебе еще? — она страшно разозлилась на то, что застал ее за двумя самыми нелепыми с ее точки зрения занятиями — курением и плачем. Я упал на скамейку рядом с ней.

— Мне нужно было тебя удержать. Аня, мне...

Я не смотрел на нее, будто опасаясь своим взглядом спровоцировать резкий ответ. Просто сидел и глядел на вход в парк, с колоннами и серпом и молотом на антаблементе.

Все, время вышло. Черт, я ничего не смог объяснить. Совсем ничего.

Скамейка была пуста. И парк был пуст.

Резко зазвонил мобильный.

Подождут. Прежде, чем ответить, я закурил. Camel, конечно. Какие Родопи? Надо успокоиться. Морок прошел, ты не сумасшедший.

Не спеша достал телефон, посмотрел. На экране высвечивался мой домашний московский номер. Я нажал "Ответ".

— Алло, кто это?

— Кто, кто? Конь в пальто. Ты чего трубку не берешь? Сережа, ты когда домой уже? Я тебя встречу, ладно?