Последний проситель

Умирают только за то, ради чего стоит жить.

А. Сент-Экзюпери

День выдался тяжёлым. Беспощадным. Такие дни редки, и это благо, поскольку часто ощущать свою полную беспомощность было бы нестерпимой пыткой для человека. Подчас наваливается тяжёлой ношей понимание того, что не только ты смертен, но и мир, окружающий тебя, висит на ниточке божественного замысла, и становится сложно дышать. Хочется отдать каждый второй вдох небу, каждый второй удар сердца отделить и подарить солнцу, хочется, чтоб мир жил, столько же, сколько и ты, чтоб никому не стало больно. Ни ему, потеряв тебя, ни тебе, потеряв его...

Ночью Эру опять приснился кошмар. Он стоял на самом краю обрыва, покрытом, словно щетиной, высокой сухой травой. Ветер безжалостно трепал сухостой, рвал одежду, норовил вытолкнуть в бездну за спиной. Но Эр стоял, подняв плечи и прижав подбородок к груди, словно в ожидании драки. Ему казалось, что он даже умеет это делать — драться, — что не однажды такое случалось, и обычно он побеждал. Но в этот момент его пронзало беспокойство. Не страх, нет. Тревога, что сейчас он слаб, а ставка слишком высока, и проигрыш станет гибелью всего, что он любил, во что верил. Поддерживала Эра только надежда, что стоит врагу проявить себя и тут же на помощь соберутся тысячи воинов и встанут плечо к плечу. Нужно только немного продержаться. Выстоять. Эр коротко обернулся взглянуть на поселение под обрывом. Крыши домов, словно крылья наседки, распластанные над птенцами, дрожали от напряжения момента. От натяжения мироздания… Когда ветер набрался наглости и с силой ударил в грудь, Эр стиснул зубы и не отступил ни на шаг. Спустя миг с горизонта раскручивающимся веретеном понёсся снег. Холодный заряд ударил страшным градом, ранящим плоть. И потом — пошли льды. Ветер, насыщенный белой крошкой, бесновался, стремясь сорвать в пропасть человека, но Эр стоял, раскинув руки, и этого оказывалось достаточно, чтобы беда не могла пройти к посёлку. Принцип ладошки. Так ребёнок закрывается ладонью и, не видя беды, не верит в неё. Но здесь — сон, здесь всё возможно. Даже закрыть ладонью от смерти! А потом… Потом стало так тяжело, что Эр не выдержал. Холод, беда, боль и никого рядом. Те, из долины, — из цветущей прекрасной долины, из домов, бережно их скрывающих под сосновыми крышами, из мира света и тепла, — так и не пришли, не встали рядом, оберегая самое сокровенное… Ветер крепчал, ветер нёс волну за волной, обрушивал снежные веретена, до крови избивал человека. Но не холодные атаки и не собственная слабость, а остывшая надежда сломала его. В какой-то миг Эр ослаб, и ветер заставил его отступить. Раскинутые руки заломило, и он сделал ещё шаг назад. В бездну… И сжался, зная, что ломающим гребнем встретят своего защитника крыши…

Проснулся от крика.

Мать, привычная к таким пробуждениям, вошла в комнату с уже приготовленным стаканом, от которого остро пахло валокордином.

— Валера, солнце, опять?

— Всё нормально, ма, — угрюмо отозвался Эр, подтягиваясь на руках и садясь на постели. Грудь саднило, но воздух крупными глотками уже развеивал боль.

Взял стакан, выпил. Хмуро взглянул на мать. Нестарая ещё женщина, но растрёпанная от тревожного пробуждения, в застиранном халате, со следами несмытой с вечера косметики, она выглядела старше своих лет, и этим вызывала острое чувство вины. Не в первый раз вот так она прибегала к сыну в ночь, спасая от не-уютности мироздания. Когда-то давно, она просто приходила и ложилась рядом, и он был настолько мал, что, свернувшись калачиком, мог лежать возле её живота, словно щенок возле собаки. Потом, позже, она тоже приходила, но Эр гнал её, он уже считал себя взрослым и должен был сам справляться со страхом и болью. Но однажды действительно повзрослел, и с той поры не осмеливался ни рассказывать о ночных кошмарах, ни гнать.

— Луна сегодня полная, может потому… — сказала мама и погладила чёрные вихры.

— Может, — коротко ответил Эр, но головы не одёрнул. Материнская ласка была не просто приятна, она была нужна. Им обоим.

— Хочешь, посижу рядом? А ты поспишь?

— Нет, ма, иди, спи, мне уже хорошо, — Эр нашёл в себе силы улыбнуться. Это было то малое, чем он мог оплатить самому дорогому человеку на земле за заботу, за нежность, за рано состаривший труд и тяжёлую долю матери.

— Да мне уж вставать скоро, — улыбнулась она в ответ. — Время-то уже…

Вздохнула по привычке и, ещё раз тронув непослушные вихры, ушла готовить. Загремел на кухне чайник, полилась вода, закудахтал выпуском новостей старый телевизор.

Эр, не поднимаясь, подтянул поближе кресло и только после этого откинул тонкое лоскутное одеяло. Две костлявые, словно лапы аиста, ноги вяло трепыхались от движения. Корявые, белые от недостатка солнца, до сих пор покрытые, как дымными облаками, подростковым волосяным пушком. Эр криво усмехнулся и похлопал себя по бедру. И ничего не почувствовал. Об эти ноги можно окурки тушить. Впрочем, так однажды уже было. Внезапное воспоминание нарисовало яркую картину — трое бритых подростков, в коже и металле, бьющие ногами умело, смачно, с оттягом; перевёрнутое кресло с ещё вращающимся колесом; заблёванный асфальт и порванные книги. Эр встряхнул головой. Спал бы — перевернулся на другой бок, чтоб избавиться от навязчивого воспоминания, а так остаётся одно средство — думать о хорошем.

Он руками скинул вялые ноги с кровати. Дотянулся до брюк, до рубашки. Пока одевался, мысленно наметил себе план на день. Подъём оказался ранним, но при вечной нехватке времени, отсутствие сна замещала доминанта общения. Нет, не просто общения, когда можешь говорить, слушать и разговаривать, ему безумно не хватало равенства, не доставало свободы быть как все, быть принятым или отвергнутым, как любой человек на земле. И эта свобода — горькая, как отрава, пьянящая и вызывающая привыкание, — оставалась для него только в сети. Там можно было быть просто никнеймом с вечным статусом «Счастлив и Вам желаю!», таким, как все. В сетевом общении не было ни известной по детству жестокой насмешки сверстников, ни жалости, понимание которой пришло позже, ни священного трепета, вперемешку с восхищением и робостью, ставшими привычными теперь. И потому, наверное, сеть привязала к себе железными цепями, навсегда приковав к вращению масок, равно бездушных и равно чужих.

Не тратя времени, сразу подкатился за компьютер. Знал, что мать принесёт чай и сырный салат с галушками прямо к столу. Тронул клавиатуру — спящая с ночи машина быстро включилась. Зашёл на психологический форум, пробежался по активным темам, над каждой секунду размышлял — а нужно ли встрять? — но ничего интересного не обнаружил. Разочарованный, подключился к сети дистанционного отделения института, вызвал учебник. Но и тут дело не заладилось. Хмуро решив, что мир от него отвернулся, Эр уныло открыл несколько дискуссий и погряз в чужых спорах. Через пару страниц его затянуло, и он сам уже с удовольствием включился в форумные баталии. Его личного, суверенного, с боем отвоёванного у жизни времени оставалось считанные часы. На всё про всё — от умывания до учёбы.

— Валера! К тебе Кирилл!

— Ага, давай! — Эр оторвался от экрана и вместе с креслом развернулся к входу.

Кирилл-Шепотун вошёл пружинным шагом, вежливо пожал протянутую руку и молча сел на уголок дивана. Сложив широкие мозолистые ладони на коленях, стал похож на сухого, но величественного и сильного дога, сгорбленного временем и заботами, но не сломленного. Глаза под очками смотрели тускло, словно неживые, а плечи чуть заметно дрожали, будто внутри Кирилла сидел раскрученный волчок.

— Чего надо? — угрюмо спросил Эр.

Он уже чуял беспокойство Шепотуна. Тревогу за важные для него отношения. Тревогу за невыполненную миссию. Тревогу главы рода за болезную сестру, у которой в животе завёлся человечек, и его нужно доносить до положенного срока и родить здоровым и сильным, и воспитать, и…

— Есть по неё хороший доктор, — бросил Эр и ещё больше нахмурился, став односложным, — Родит. Здорового.

Острый кадык Кирилла дёрнулся. Взгляд за стёклами метнулся, а потом приклеился к напряжённо стиснутым ладоням. Эти ладони были приучены ломать и кромсать. Но хотели — лелеять и беречь.

Как всегда тихо, сипло, через силу, Кирилл заговорил, натруживая недорезанное горло:

— Отрезок говорит — кончай русских принимать.

Валерий задумчиво опустил глаза. Ткань брюк лежала тяжёлыми складками, ничуть не скрывая болезненной худобы. Может быть, если эти ноги могли ходить, он стал бы таким же, как Шепотун и его товарищи. Так же, как они, ещё пацаном носился бы по опаленному посёлку и кричал проклятия чужакам на своей земле. Так же клялся бы на крови. Так же помогал взрослым мужчинам, зарабатывая первые шрамы и гордые прозвища. А, может, и нет. Может, пожалел бы мать, рано овдовевшую, и неготовую понимать мальчишеское желание сыграть в «войну» по-настоящему, от предвкушения чего сердце стучит бешено, распирая грудь и требуя движения. Может быть.

— Я принимаю всех, кто приходит, — тихо сказал Эр. — Не я зову их. Их приводит Небо.

Кирилл хмуро кивнул. Такого ответа ожидал — не в первый раз.

— Отрезок говорит — тогда бери с русских деньги. Установи большую таксу для них.

Эр отвернулся к столу. По экрану монитора, подаренного кем-то из просителей, гуляли радужные волны, набухали, разлетались, сворачивались в спирали, расходились протуберанцами...

— Я не установлю таксы, Кирилл, — устало сказал Эр. — Люди дают столько, сколько могут и хотят дать. Мои слова так дороги и дешевы, что могут быть либо подарены, либо оценены тем, кто их принимает.

— Отрезок знает. Отрезок говорит — бери с русских деньги по таксе, — настойчиво, но просто, словно ребёнку или больному, повторил Кирилл.

В комнате словно похолодало.

— Почему? — тихо, раздельно спросил Эр.

— Отрезок защищает свой народ, — хмуро просипел Шепотун, — И тебя тоже.

Эр покачал головой. Да, он помнил ребят Отрезка, молодых, тихих, скромно одетых в тонкие белые рубашки, словно нарочно, чтобы каждый приходящий к его дому видел, что тут не носят оружия. Эти ребята сидели на лавочках соседских домов и подходили каждый раз, когда возникала перепалка в очереди. И всякий раз делали это так, словно шли мимо, но не смогли удержаться и не объяснить спорщикам правила вежливости. И неспроста в противоположном доме в окне всегда мелькали мальчишеские рожицы. И не просто так стоял напротив старый «уазик». Но всё-таки, всё-таки…

— За последние три года я не помню случая, чтобы кто-то мне угрожал. Раньше — да, бывало. Но это было до того, как…

Кирилл трудно кивнул:

— Верно. Тебя здесь знают. Никто не поднимет руку на чудотворца. Твоя слава — это слава всего народа. Но много пришлых, кто не знает или думает, что знает. Отрезок говорит — снова много чужих. Может быть опасно. Отрезок защитит.

Валерий тоскливо усмехнулся, качая головой:

— Отрезок знает. Отрезок говорит. Отрезок защитит. Он защищает свой народ или хочет обобрать чужой? Он свято ненавидит врагов, но берёт оплату не кровью, а барышом! Можно ли верить его словам?

Кирилл угрюмо отозвался:

— Отрезок делает всё возможное для своего народа. На эти деньги детей накормят…

— Или закупят оружие.

Кирилл смолчал. Он не знал. Но догадывался. А теперь уже — знал. Но для него это ничего не меняло.

Эр прикрыл глаза рукой и покачал головой:

— Скажи Отрезку — я не делаю различий. Таксы не будет.

Шепотун вздохнул. Широкие ладони суетливо побежали по штанинам. Покачал головой, и тихо просипел:

— Отрезку не понравится твой ответ, Эр…

Валерий устало махнул рукой, но вдруг напрягся, привычно ощутив телом знакомую боль от врезающейся в тело, в душу, ледяной крошки. Ветер, не видимый окружающим, но сурово обходящийся с его сердцем, опять бил в грудь, опять пытался сорвать в пропасть за спиной. Он крепчал, он стискивал ледяное оружие и орал, зовя за собой льды и пламя. Эр прижал пальцы к пульсирующим вискам и сказал:

— Пусть Отрезок знает, что скоро увидит свой страх.

Кирилл поднялся. Выпрямился, сведя руки, словно в ожидании, что вызванный страх явится прямо сейчас, в эту минуту. Он был готов встретить грудью удар, предназначенный командиру. Помолчал, прежде чем спросить:

— Это угроза?

Эр устало откинулся на спинку. Бледно улыбнулся, глядя на сурового юношу перед собой. Ровесника, но такого далёкого, точно даже не года — века их разделяют.

— Кирилл, разве я когда угрожал? — покачал Эр головой, став серьёзен и собран. — Это дружеская помощь. Я отвечаю на вопросы, но иногда предвосхищаю их. Скажи Отрезку, что его страх уже приехал в наш посёлок. Пусть Отрезок будет готов встретиться с ним.

Шепотун постоял в раздумьях, а потом, скупо поклонившись, ушёл. На лишние слова он никогда не тратился. Надрезанная и неаккуратно заштопанная шея не позволяла не только голове вращаться, но и голосу свободно литься. Кирилл уже почти привык к своей беде и никогда не спрашивал Эра о том враче, который мог бы исправить её. Шепотун вообще старался не просить. Никогда и ни у кого. Но иногда, как сегодня, Эру неудержимо хотелось помочь ему за эту силу, несгибаемость, волю к победе, за похороненное в душе желание быть лётчиком и смотреть на облака сверху вниз. Помочь за уже забытого мальчишку, который вступился за него в далёком отсюда городке, где на короткое время дети нашли приют, спрятавшись от войны. От войны, но не от людей, играющих в войну.

После ухода Кирилла, Валерий долго смотрел в разводы заставки на мониторе и думал о том, что неожиданное откровение для Отрезка получилось на удивление просто. Он даже не формулировал вопроса, не знал, не гадал, а просто, словно поднял к небу ладонь, а не неё спустился ответ. Ответы, как ему казалось, походили на мотыльков. Если вопрос горит, светит, зажигает душу, то ответ обязательно прилетит на этот зов. Но часто правильный ответ сгорает в бешеном пламени неготовности человека, его нежелания увидеть истину, остановится, одуматься и понять, что то, чем жил раньше, что привело к вопиющему в небо — за что? зачем? почему? — и есть та боль, та неправильность, которую нужно искоренять в себе. Тогда и становится нужно чудо, нужен он — Эр. Он, словно стекло на лампадке, не даёт прилетевшему мотыльку сгореть, а человеку позволяет увидеть исток своего вопроса… Впрочем, вопросы бывают разные. И на каждый стекло не набросишь.

— Валера, пойдём кушать! — позвала из-за двери мать.

Эр взглянул на часы. До начала работы оставалось каких-то полчаса.

Привычно крутанул обода колёс, подгоняя коляску к окну. Чуть сдвинул плотную штору и выглянул в щель. На улице уже было столпотворение. В основном, женщины и дети, но и мужчин тоже хватало. Правда, всё больше пожилого возраста. Да это и понятно. Мужчина, если он, конечно, мужчина, для себя искать чуда никогда не будет, только для тех, кто близок и любим. Вот и получается, что приходят всё чаще либо мальчишки за родителей просить, либо старики за детей.

Эр вздохнул глубже. Из раскрытой форточки тянуло запахом цветов. Под окном распускались пионы, сладко пахли цветущие яблони, дальше живой изгородью стоял шиповник. Ароматы наполняли воздух, стирая память о дыме и пыли, которые висели над посёлком пару лет назад. Стирая, но, так и не сумев стереть.

Взгляд Эра, бегущий по скорбным лицам, сгорбленным фигурам, пышным цветам и неровному горизонту вдруг задержался, словно напоролся на занозящую щепку.

Этот человек шёл по грунтовой дороге улицы, привычно широко шагая. Рослый, широкоплечий, бородатый. Он был одет в зелёные потёртую рубашку и брюки гражданского образца, но одежда не могла скрыть выправки военного. Нет, не простого военного, умеющего печатать шаг, вытягиваться во фрунт, горласто рапортовать, нет. Такие, как он, ходят тихо и быстро, пренебрежительны к субординации и, если кричат, то так, что пугаются самые матёрые псы. Человек приближался, и Эр разглядел и лямку небрежно наброшенного на плечо рюкзака, и старые запыленные берцы, и широкий кожаный ремень, и коньячную фляжку, оттопырившую нагрудный карман. И только потом, когда человек подошёл почти к самому дому и солнце упало на его голову, Эр понял, что его так встревожило. Мужчина был русым. Это стало последней точкой. Ощущение переросло в уверенность. Русский.

Валера настороженно наблюдал, как пришлый, внутренне уже прозванный им «Смертником», подошёл, огляделся, отыскал в толпе наиболее благопристойного вида старушек и, судя по всему, поздоровался. Сгорбленные заботами и болью старые женщины в чёрных платках, сперва прянули от чужака, а потом почему-то разговорились, начали махать руками, показывая, где здесь что, кто последний в очереди и какие тут правила. «Смертник» внимательно выслушивал, кивал, поддакивал, но при этом привычно оглядывался и не терял настороженности тренированного пса. И взгляд его как бы ненароком возвращался к парням в белом, торопливо что-то обсуждающим возле соседнего дома.

«Всё. Не будет сегодня мира», — обречённо понял Эр.

— Валера?

— Иду, ма! — откликнулся он и отпустил штору. Тяжёлая ткань ударила по форточке и та закрылась. Поправлять Эр не стал. Кожей почувствовал, что «Смертник» заметил. А попадать под взгляд спокойных, но безжизненных глаз не хотел. Ничем для него они не отличались от прицела.

На обед мать приготовила фасолевый суп с мясом. Эр тронул ложкой ряску обильной зелени в бульоне и задумчиво спросил:

— Ма, а ключи от гаража где?

— Да где-то в столе валяются, — пожала она плечами. — А тебе на что?

Эр задумался. Говорить о том, что охватило его странное беспокойство и непрочное ещё ощущение того, что придётся бежать, и он хочет проверить отцовскую машину, нельзя. А ничего не скажешь — так мать попросту ключи перепрячет куда-нибудь повыше, куда он не заберётся. С неё станется сделать всё, чтобы защитить его, уберечь такой хрупкий мир и долгожданную безопасность.

— Хочу колёса на кресле смазать, — отозвался он, заглатывая ложку варева. — А там, вроде как, маслёнка была…

— Да зачем тебе эта рухлядь? — бледно улыбнулась мать, — Вон, друзей попроси, или кого из пришлых — мигом новое масло достанут.

Эр исподлобья посмотрел на мать и тихо отозвался:

— Я не хочу просить.

И снова зачерпнул супа.

Мать досадливо махнула рукой. Он никогда ни о чём не просил. Другое дело, что чаще всего пришлые словно заранее знали, в чём нуждалась их семья. То ли ангелы подсказывали, то ли охранители, мелькающие возле дома. Всех их она хорошо знала. Такие же мальчишки, что её сын — чуть старше, чуть младше, — только с ногами. С ногами, да не с головами. И похожи на тех, что много лет назад с взрослыми вровень гнали их камнями из посёлка, обзывая по-чёрному. Страшно гнали. Её, закрывавшую сына своим телом, тогда поломало до потери сознания. Люди, посчитав их мёртвыми, ушли, но они выжили — сын сумел к утру доползти до церкви и позвать на помощь. Мужа, защитника и опору, к тому времени уже убили. Шальная пуля — говорили. Да, наверное, шальная, ведь только так и убивают своих, не поднявших оружие. Его жена была русской, православной, а маленький сын ещё не дорос до того возраста, который они совместно определили для выбора конфессии. Муж готов был защищать свой дом от двух столкнувшихся миров. Шальная пуля. В упор.

Мать взглянула на часы и вздохнула. Эр тоже бросил взгляд на циферблат, и ему тут же расхотелось есть. Вяло отодвинул тарелку и улыбнулся:

— Спасибо, ма! Просто замечательный суп сегодня получился! Давай я посуду помою?

— Ох уж, — мать махнула рукой, — Иди, сама помою…

Эр потянулся к матери. Встав из-за стола, она обняла широкие плечи сына и поцеловала его в макушку, туда, где среди чёрных вихров серебрились седые пряди. Отодвинулась, с тоской оглядела, и Эр до щемящей боли в сердце понял, что она знает, или догадывается, о том, как шатко стоять ему на самой границе бездны, ожидая и борясь…

— Иди, сынка. Люди ждут.

Люди действительно ждали.

Эр выехал на веранду, закрытую от излишних глаз старыми шторами, накинутыми на верёвки. Тонкокостный юноша в приметной белой рубашке в мелкую клеточку резко вскочил со ступенек. Пробубнил вежливое приветствие и вскинул чёрные внимательные глаза в ожидании указаний.

Эр подкатил ближе к открытому проёму и выглянул с крыльца. За лесенкой в три покосившиеся ступеньки, за дорожкой, утопающей в цветущих пионах и жужжании неторопливых пчёл, за калиткой в старой облупившейся краске стояли люди. Мерный гул голосов наполнял пространство, и Эру на миг показалось, что стоит он не на пороге своего дома, чудом отвоёванного у войны, а в воротах храма неведомого бога — сурового, но мудрого бога, сводящего в одной молитве голоса праведников и грешников, воинов и матерей, стариков и детей. В груди заломило, словно выросла снежинка, колко бьющая остриями лучей во все стороны от сердца. Эр закрыл глаза и втянул тёплый воздух, насыщенный ароматом раннего лета, ещё и ещё, пока не закружилась голова. Стало легче. Кожу закололо мелкими ледяными иглами налетающего ветряного веретена. А люди на улице замолчали, увидев, наконец, своего чудотворца.

Эр уже чуял их — болезни, голод духовный и телесный, страх человека и страх бога, ненависти, сжигающие сердца, любови, заполняющие вселенную благостью и болью…

Каждый человек перед ним стоял, словно созданный из вопросов и ответов, вперемешку, без смысла и цели. Они наслаивались друг на друга, тыкались краями, стремясь подойти друг другу, но странная мозаика чёрного и белого никак не складывалась, и вопросы находили неправильные ответы, а ответы порождали новые вопросы. Так в каждом росли индивидуальные сокровенные строения миропонимания, собственного принятия бога.

И был среди этих людей один, в котором вопросы и ответы не искали друг друга. В котором он просто ничего не видел.

Эр открыл глаза.

«Смертник» у забора противоположного дома, стоя дальше всех, молча глядел на него. И Эр точно знал — видит. С расстояния, над головами сгорбленных, сломленных людей, в тени штор он видит его — смотрит прямо в душу и ждёт.

Поймав взгляд Эра, «Смертник» опустил глаза, лениво потянулся к нагрудному карману и вытащил пачку сигарет. Небрежно закурил. Привалившись спиной к высокому столбу забора, стал смотреть в небо над головой.

Отведя взгляд, Эр сглотнул. Табачный дым страшил его до колик, до дрожи пальцев. Не потому что был опасен для жизни, — он и не успевал об этом задуматься, — а потому, что тянул за собой воспоминания, место которым он определял под самым тяжёлым могильным камнем в памяти. Прокуренная комната, равнодушные гладковыбритые мужчины, полный сизого дыма полиэтиленовый мешок на голове, острая боль от верёвки на шее…

Молодые парни в белых рубашках споро подошли к рослому чужаку. Они оказались так тонки и хрупки по сравнению с ним, что почудились щенками рядом с волком. Парни, указывая руками на дом, на дорогу, что-то негромко пытались втолковать «Смертнику». А он стоял, лениво кивал и нарочито не смотрел в сторону «уазика», в окне которого высунулся короткий ствол с приметным пламегасителем. «Смертник» выслушал претензии, затушил окурок и развёл руки в стороны в известном жесте. Открыто посмотрел на кабину машины. Ствол убрали. Охранители отошли.

Эр с трудом вдохнул. Воздух, липкий от обилия сладких ароматов и предчувствия дыма и огня, тягучим мёдом прокатился по носоглотке и на долгую тяжёлую секунду завис — ни туда, ни сюда. Грудь давило изнутри страстным желанием вздоха, мышцы напрягались до ломоты, а воздух не проходил. Как когда-то в мешке. Только воля и желание жить протолкнули комок дальше. Эр опустил голову, собираясь с силами и духом, и кинул в сторону ожидающего распоряжений мальчишки:

— Пусть заходят…

Он знал, что времени у него нет. И замены — нет. И, видимо, уже никогда не будет.

«Смертник» знал его слабые места. Знал и не скрывал этого. Мира не ждать.

Рванул обода колёс, яростно разворачивая коляску и отъезжая к столу. Тут, на тёмной веранде, за стенами старых штор, за защитой огромной овальной столешницы, он творил свои чудеса.

Эр положил на стол дрожащие руки. Нагретая дубовая доска ласковым теплом прогнала холод из кончиков пальцев. Закрыл глаза, вздохнул, открыл. Настроился.

Первой вошла сухенькая старушка, густо закутанная в темную одежду. Она походила на чёрную курицу внимательными недоверчивыми глазами и ртом, морщинами неудовольствия и брезгливости напоминающим клюв. От неё пахло кунжутными лепёшками и очагом. И ещё — кровью и гноем.

Старушка с коротким поклоном положила на стол узелок с даром и, шепелявя, зачастила изложить свою просьбу.

— Погоди! — махнул рукой Эр. — Да, внучёк вернулся, да, раны гангренозные, резать будут, без ног останется… Понимаю. Ещё как…

Она вскинула умоляющий взгляд и замолчала, руки начали суетливо трепать узелок. Осознала.

Эр устало вздохнул:

— Я не делаю чудес! Я только говорю, где и когда ты можешь найти чудо. Спроси меня об этом, и я отвечу. Пойми: никто — ни я, ни кто-то иной, — ничего не сможет сделать за тебя и твоего внука. Я только покажу — где и как это можно сделать.

Старушка накрыла узелок сухими морщинистыми ладонями, словно оплела корнями. В глазах возникла плёнка безнадёжности. Они стали похожи на мёртвые, как у отрезанных куриных голов, лежащих рядом с тазом, в котором ошпаривают тушку. Лежат, смотрят, ждут.

Встряхнув головой, Эр, прогнал наваждение и трудно заговорил:

— Вот смотри… К столяру приходят, чтобы он сделал стул. Доктора зовут, чтобы он сказал, какие лекарства пить, чтоб выздороветь. А к диспетчеру звонят, чтоб он сказал, где находится магазин. Понимаешь? Столяр делает сам, доктор говорит, что тебе делать, а диспетчер может сказать, где и когда ты можешь найти то, что тебе нужно… Я — диспетчер чудес. Ко мне приходят, чтобы я указал не что делать, чтоб беда ушла, а где искать тех, кто сможет помочь. Понимаешь? Спроси меня — где и кто? — и я отвечу.

Старушка часто закивала. Спасение пришло вовремя. Задумавшись, собрала лоб в морщины, передвинула узелок по столу ближе к чудотворцу и, решившись, спросила:

— Где мне искать исцеление внуку?

Дыхание Эра сбилось. Остроконечная снежинка ударила в груди в тот же миг, как на ладонь слетел ответ. Словно сквозь сердце проросло ледяное стекло. Огненная надежда по одну сторону. И восторженный мотылёк — по другую.

— Во Владикавказе живёт доктор. Он хирург. Звоните ему. Он захочет помочь.

Грудь сквозило льдом. Мальчик-охранитель уже стоял в дверях дома с парящей чашкой настоя сердечных трав. Без них — давно уже никак.

— А ноги? — ахнула старушка.

Бледно улыбнувшись, Эр покачал головой:

— Нани, ты не ноги внука спасаешь, ты спасаешь его жизнь.

Потянулся, в старой тетради в косую линейку быстро, пока не ушло откровение, записал адрес, телефон и имя доктора. Он не знал этого человека, не знал и миллиарды других, но верил в силу единства и мудрость бога. Своего, не похожего на тех, что бьются за адептов и земли. Бога не Единого, но Объединяющего.

Распорядитель, — вышколенный подросток в клетчатой рубашке, — подошёл, поставил на стол, под левую руку, чашку. Вежливо принял от старушки узелок и слова ещё неуверенной благодарности. Сам чудотворец подарки в руки не принимал, и об этом осведомляли всех посетителей. Не осведомляли лишь о том, что дары уносили в соседний дом, где специалист проверял их на всёвозможные яды или взрывчатку. Отрезок в своё время в долгом споре отстоял право подобной заботы.

Старушка кланялась, бормотала, двигаясь на выход. Эр через силу улыбался. Знал, что сегодня внуку станет хуже, и ей, последней оставшейся в живых родственнице, скажут готовиться…

Попивая чай и ощущая, как рассасывается ледяной комок в груди, Эр привычно отъехал в сторону штор — ему нравилось смотреть за ожидающими, пока позволял перерыв.

На улице царил мир.

Люди сбивались стайками, разговаривали в полголоса, рассказывая друг другу о своих бедах, делясь надеждой на невозможное и утешаясь легендами о явленных чудесах. Пришедшие с ночи, уже утомлённые солнечным днём и долгим стоянием, садились на траву, приваливаясь к заборам. Кое-где уже появились расстеленные газетки и разложенные на них небогатые кушанья. Люди устраивались, зная, что бывало и хуже.

«Смертник» сидел возле забора дома напротив, почти неприметный в тени куста боярышника. Сидел, лениво оглядывал небо, жевал травинку, и, казалось, не обращал внимания на группки молодых людей, перекрывающих обе стороны улицы. Да и что ему было напрягаться. Он — матёрый мужик, под сорок лет, с сединой и шрамами, здоровый, как медведь, а они — пацаны, не так давно перешагнувшие рубеж совершеннолетия, словно на подбор все ещё мальчишеской фигуры — тонкой, с едва расправляющимися плечами да набирающими силу ладонями. И его не пугало то, что их становилось больше, что в воздухе разливалось напряжение, и окружающие жаждали и боялись его неосторожных действий. Казалось, «Смертник» просто ждал своей очереди. Лишь приглядевшись, Эр понял, что происходящие приготовления, не ясные большинству просителей, для него оказались открытой книгой. Он видел, чувствовал и тоже готовился.

— Валера, — мать вышла на веранду, повязывая на голову платок мягкого брусничного цвета, — Я до магазина дойду. Ты справишься?

— Конечно, ма, — Эр одёрнулся от шторы и кивнул. Мысли оставались там, на пыльной дороге, между двумя сторонами одного целого.

Мать подхватила белую самодельную сумку-макраме и, кивнув мальчику-распределителю, сошла с крыльца. Тяжело хромая, двинулась на выход. Сломанная когда-то нога, слишком поздно попавшая под нож полевого хирурга, толком не срослась. Так необходимый «аппарат Елизарова» тогда достать не смогли, а потом уже и поздно стало. Да и мать отказывалась, зная, что на всю округу их всего-то с десяток, а нуждающихся в разы больше. Мать оставалась христианкой, верной идеалом милосердия и самопожертвования, даже сама будучи в большой нужде.

Задумчиво Эр снова выглянул в щель между штор и только теперь дёрнулся. Настигло понимание. На улице, меж валов цветущих кустарников и заборов, на тонкой нейтральной полосе, встречались две противоборствующие силы. И его мать уходила туда. Уходила, тяжело похрамывая и добро улыбаясь встречным. И она была чужой для тех и других.

— Ма!

Эр погнал коляску к входу — задержать! вернуть! — но, словно из ниоткуда выросший на пути охранник перегородил дорогу и покачал головой. Чудотворцу запрещали выходить из дома без специального эскорта.

— Верните её! — крикнул Эр, уже видя, уже понимая, что не догонит.

Мама хлопнула калиткой, так и не услышав крика, и пошла мимо вежливо кланяющихся людей, мимо охранников в белом, мимо проводившего её странным безжизненным взглядом «Смертника».

— Не велено, — лаконично отозвался охранник.

Эр до ломоты в больных суставах вцепился в подлокотники.

— Мама…

Когда она уже вышла из переулка на большую дорогу, «Смертник» сплюнул травинку, легко поднялся с земли, подхватил куртку, на которой сидел, рюкзак, и пружинистым шагом двинулся за ушедшей женщиной. Парни в белом пропустили, неохотно раздавшись в стороны, а потом, переглянувшись, пристроились вослед.

— Мама… — сглотнул Эр и крикнул на распорядителя: — Сотовый! Живо! Звони Отрезку!

Мальчик вскинул удивлённый смоляной взгляд и неуверенно потянул из кармана брюк мобильный телефон. Хмуро спросил:

— Что говорить?

Эр уже взял себя в руки. Ощущение льдистого ветра, бьющего в лицо и жестоко, болезненно сдирающего кожу, усилилось, но рассудок стал холоден.

— Моя мать вышла. Чтобы никто не стрелял, слышишь?..

Лицо Эра исказилось. В грудь впивалась огненная звезда.

Мальчик прянул, вцепившись в телефон. Выскочил за веранду в сад — подальше от посторонних глаз и ушей.

Напряжёнными ладонями Эр накрыл лицо. Чувствовал, что дрожат. Ощущал, что мышцы свело, сморозило в гримасу страха и бешенства. Но ничего поделать с собой не мог. Он всю жизнь твердил, внушая себе и Богу, что не переживёт свою мать. С младенчества врачи говорили ей, что мальчик так слаб, что вряд ли… вряд ли… Но она лелеяла его, привязываясь всей душой, словно только так можно было удержать его на земле. Она творила его. И он знал — отдаст за него жизнь. И оттого каждым ударом сердца боялся. За тот самый момент, когда она прекратит жить. Потому что знал — как бы и когда бы это не произошло, случится это для него и ради него. И мир отдаст ему её недожитые годы.

На веранду поднялся распределитель, успокаивающе развёл руки:

— Отрезок сказал — принимай людей и ни о чём не заботься. Он позаботиться обо всём.

Эр молча кивнул. В горле пересохло. Схватился за чашку — пуста. Поставил обратно на стол и мальчик сообразительно исчез в скрытной комнатушке, где готовил ему чай. Принёс новый стакан.

— Зови, — хмуро кивнул Эр и, отхлебнув глоток, вместе с мятной прохладой проглотил страх. Пусть не весь, но довольно, чтобы суметь творить чудеса, ради которых люди проезжали и проходили сотни километров. Довольно, чтоб принимать на сердце груз чужих забот и страстей.

Седой мужчина взошёл на крыльцо, подслеповатым взглядом отыскал в тени хлипкую фигуру чудотворца и шагнул ближе.

— Я не знаю, к тебе ли это… — Он заговорил отрывисто и серьёзно, не тратя времени и слов. — Сын у меня. Уже полтора месяца почти.

Распорядитель показал гостю на стул и тот сел, невероятно прямо, словно олицетворяя силу своего рода и почётного звания. Положил на стол узловатые сильные ещё руки. И Эр в преддверье вопроса увидел, как ладони, знающие, и теплый сок свежей мотыги, и липкую влагу ножевого черена, неловко, трепетно и вдохновлено поднимали закутанное тельце позднего первенца. Такая радость и такая беда…

— Плачет он, — коротко сказал проситель. — Всё время. Не ест, не спит. Орёт. Доктор сказал — колика. Но я не верю. Скажи — к кому обратиться, чтоб ему стало хорошо? К кому идти?

Эр притянул к себе старую тетрадку, но рука замерла над страницей.

Холодные иглы впивались в тело. Ветер снаружи, лёд внутри. И — самое сложное — суметь сказать о том, что почувствовал в краткое мгновение над обрывом.

Поднял глаза, посмотрел на старика и понял — говори, не говори — бесполезно. Но, в надежде на чудо, не меньшей, чем та, что питала сердце старика, всё-таки заговорил:

— Иди к попам. Твой сын — заблудшая душа. Он должен был родиться во Христе. Но ты молил о сыне, и боги вняли. Твоей жене дали его. Если хочешь, чтобы жил — отнесите в церковь, пусть его окрестят. Или жди, когда он замолчит навсегда.

Старик поднялся, как был — прямой, сухой и гордый. Сильный в своём праведном гневе. Эр, глядя исподлобья, ждал. Казалось, давно прошло то время, когда его обижали, но память не давала забыть, и, как и раньше, он готов был отвечать за свои слова и знал, что спрос будет страшным. Два белых охранителя, словно из ниоткуда, возникли на веранде тихими призраками. Вежливыми, но непреклонными. Лицо старика скривилось презрением, и шумно прочистив горло, он сплюнул на стол. Развернулся и ушёл.

Эр развёл руки по столешнице. Точно между ладоней блестела и пузырилась слюна. Неторопливо вышел мальчик-распорядитель, смахнул нечистоту мокрой тряпкой. Спросил, звать ли дальше. Эр кивнул и потянулся к чаю. Потряхивало, внутри никак не рассасывался тугой комок обиды.

С чаем подъехал к шторам. Выглянул в окно. На улице было тихо.

Зашли двое юношей. В их посёлке по неведомой причине умирал скот. Виной тому оказалась недоброжелатель из соседней деревушки. Привычно написав имя и адрес на странице в косую линейку, Эр предупредил задумчивых посетителей, что, если урок, который они преподадут, окажется чрезмерно жестоким, то из их краёв никого больше не примет. Мальчишки поблагодарили, передали подарки распорядителю и спешно отправились домой.

Следя за ними сквозь щель в шторах, Эр увидел возвращающуюся из магазина мать.

Она шла, без суеты и спешки, часто без повода поправляя выбившиеся волосы и необычно улыбаясь. Растерянно. Светло.

Рядом шагал «Смертник». Он нёс белую сумку-макраме, едва ль заполненную до половины, и внимательно слушал. А мать что-то негромко рассказывала, показывая на окружающие дома и цветы. Тут у каждого первого в саду цвели её саженцы…

За их парой неторопливо следовала пятёрка молодых парней в приметных рубашках. Шли, сунув руки в карманы и небрежно поглядывая по сторонам. То ли охрана, то ли конвой.

Эр сглотнул. От сердца отлегло — мать возвращалась домой.

Столкновения не произошло… Ни пришлый, ни «хранители» не сделали первого выстрела.

У калитки мать поблагодарила провожатого и, забрав сумку, вошла во двор. «Смертник» напрашиваться не стал и, отойдя, снова устроился у облюбованного куста боярышника. Скинул куртку на землю, бросил рядом рюкзак, и, сев и закинув руки за голову, устроился полулёжа. В сторону дома он больше не смотрел.

— Ма?

— Очередь большая была, — растерянно улыбнулась мать и, опустив взгляд, прошла на кухню.

Следующих просителей Эр принял на одном дыхании. Даже то, что несколько раз пришлось терпеливо объяснять, что он не творит чудес, а связывает людей, отвечая на вопрос — где и кто? — не повлияло на его состояние. Он чувствовал напряжённость момента, замороженное противостояние и трудный мир, ощущение которого, казалось, просачивалось с улицы сквозь щели в шторах. Чувствовал, думал об этом, но ничего не мог поделать. Всё, на что он был способен — создавать маленькие чудеса, способные связать крепкими нитями взаимопомощи людей, ранее не знающих друг друга. И этим — спасти мир. Возможно, не здесь, не сейчас, не в собственном доме, но тогда — весь, для всех, для будущего. И потому — он слушал пламенные вопросы и на ощупь против ледяного ветра искал ответы. Ради каждого он шёл на мгновение добровольного распятия над пропастью. Без надежды на смену.

— Возьмите, — Эр протянул очередной посетительнице аккуратно вырванную страницу. — Здесь адрес вашего настоящего отца. Не пугайтесь. Да, он теперь калека и бомж, но, поверьте, вашей любви хватит, чтобы и вы и он поменялись. К лучшему. Просто придите к нему.

Девушка живо схватила лист и, сквозь плач неловко просыпая благодарности, словно бусины с нитки, выбежала с веранды. Эр проводил её взглядом. Редко встретишь настолько светлую душу… Он был бы счастлив однажды найти подобную и ради неё вырасти над собой. Но судьба узника в собственном доме не радовала такой возможностью.

По привычке, прихлёбывая чай и чувствуя, как тепло подтачивает ледяной ком в груди, подъехал к шторам, выглянул на улицу.

«Смертник» сидел на своём месте и всё также равнодушно смотрел на небо, горизонт, дома, сады, людей. Парни в белом, заметно больше нервничая, небольшими группами перекрывали входы-выходы в улочку. Рядом с «уазиком» встала откуда-то приехавшая иномарка. Зная, что Отрезок запретил подъезд к дому чудотворца даже для самых высокопоставленных чинов и богатейших просителей, Эр не сомневался ни секунды — в тонированном джипе сидят по-настоящему подготовленные бойцы. И было понятно — по чью душу.

Он уже раздумывал, стоит ли звонить Отрезку, как услышал мерный рокот. На неровностях грунтовой просёлочной дороги переваливались две красно-синие «Нивы». Не доехав до ворот дома, остановились. Из всех дверей высыпли люди в форме. Направление их взглядов читалось легко — «Смертник». Держа его под прицелом, стражи порядка подошли ближе.

Нахмурившись и в сердцах сплюнув, «Смертник» поднялся, разводя руки в знак того, что не вооружён. Короткие гортанные команды требовали от него развернуться, завести руки за голову и, широко расставив ноги, встать на колени. Мрачно оглядев подошёдших и бросив короткий взгляд на «уазик», он подчинился. Только опустился на колени, подняв руки к затылку, как подскочила пара милиционеров. Надели наручники, сковав руки за спиной. «Смертник» что-то негромко пытался объяснить, но, не слушая, его рывком поставили на ноги и, заломив локти, отвели к машине. Впихнули на заднее сиденье «Нивы». Сели. Автомобили тут же рванули с места.

Дождавшись, когда сине-красные машины проехали, с места стронулась и тонированная иномарка. Пристроилась в хвост.

Эр, замерев от потрясения, растерянно смотрел на то, как гомонит улочка. Теперь, когда всё закончилось, и неудобного соседа увезли, люди, пережившие событие, обычное для любого другого места городка, но небывалое здесь, эмоционально обсуждали происшедшее. Парни в белом ходили между группками и успокаивали, снова настраивая людей на добрый лад, на внимание к чуду, на веру…

Сглотнув и почувствовав, что грудь уже не морозит, а попросту болезненно прихватывает, Эр повернулся к мальчику-распорядителю. С минуту молчал, глядя на него в упор, но не видя, занятый одной мыслью — заставить сердце работать. Потом закрыл глаза:

— Звони Отрезку. Я жду объяснений.

Не знающий, куда деваться под его тяжёлым немигающим взглядом, мальчик с облегчением выбежал с веранды.

Эр сжался, съёжился, вжал кулак в рот, чтоб не выпустить злое и бесполезное: «Русский! Проклятый русский! Зачем ты пришёл? За что ты пришёл ко мне?! Что вам всем от меня надо?!»

Смирив дыхание, огляделся. Его мир — мир тёплой веранды за плотными шторами, белого сада, куда можно спускаться по вечерам, синих окон соседских домов, ломаной линии горизонта, аромата цветов и молока, — снова оказывался под ударом. Не было ещё ни огня, ни пороха, но он уже чувствовал их запах — горький, тяжёлый, дурной. Пора непрочной безопасности, шаткого, хрупкого добрососедства кончилась. Началось противостояние.

Мальчик-распорядитель поднялся на веранду через боковой вход и, успокаивающе улыбаясь, поднял руки:

— Отрезок сказал — принимай людей и ни о чём не беспокойся…

Стискивая зубы, Эр хватанул кулаком по подлокотнику:

— Я хочу его видеть! Сейчас!

Мальчик прянул, растерянно закивал:

— Он будет, будет! У него дела! Как только освободится!

Сжав непослушные сизые губы, Эр отвернулся. Бросил через плечо:

— Зови!

До окончания приёма времени ещё было много.

Дородная немолодая женщина спрашивала, где её муж, ушедший три года назад и не вернувшийся. Не глядя на прихваченную фотокарточку, Эр уже вписывал адрес на страницу в косую линейку. Прочитав адрес федеральной тюрьмы, женщина расплакалась. От боли удара судьбы и от радости за то, что жив. Пусть какой угодно, но — жив.

Тихая старушка, опустив глаза, просила узнать, есть ли на земле такой человек, который бы помог её мужу отойти в мир иной спокойно, не мучаясь болями застарелых, запущенных ран. Эр глядел на морщинистый лоб под чёрным платом и искал. Он разрывал ворох ответов и вопросов мира в поисках любого годного — от доктора, готового на незаконную эвтаназию до… Притянул тетрадь и большими печатными буквами написал имя и адрес Шепотуна. Старушка, прочитав, молча поцеловала руку чудотворца.

Мальчик лет восьми хотел знать, где его мать. Взглянув в глаза, отучившиеся плакать, Эр увидел под обломками взорвавшегося дома бледно-розовое тело в лохмотьях платья и, сжав сердце в тиски ледяной глыбы, отвернулся. Искал, искал, искал… Пока не нашёл уставшую, но ещё милую женщину, когда-то потерявшую ребёнка на последних месяцах беременности. Молча подтянул тетрадку и вписал адрес. Вырвал страницу.

— Отдай отцу.

Он сам задал чужой вопрос. Такое отзывалось потом долгой и тяжёлой болью, наказывало кошмарами и страхами. Но, по счастью, кара наваливалась позже. Сейчас он мог ещё работать. Соединять. Мир. Нитями взаимопомощи. Нитями любви.

Эр уже не улыбался и не говорил — сил на это не оставалось. Выслушивал вопросы, или выглядывал их в кутерьме желаний и сомнений просителей и молча записывал в тетрадку ответы. Между приёмами глотал горячий чай, обжигаясь и дрожа от холода, и смотрел в щель меж шторами. На улице оставалась всё та же предгрозовая тишина.

Старик, надеющийся найти адвоката, способного отсудить дом у соседа…

Девушка, ищущая доктора, готового вылечить больную мать…

Женщина, разыскивающая пропавшего сына…

Сын, ищущий убийцу отца…

Люди…

Вопросы…

Ответы…

Лица приходящих сливались в одно — уставшее, молящее, надеющееся и даже готовое любить. Вопросы становились похожи, слова звучали неразличимым звукорядом. Вмораживалось в лёд сердце, с трудом прорывался воздух, тяжело двигалась рука… Как всегда.

Эр поднял голову, отрываясь от чая. На улице люди оживлённо разговаривали, суетились, шумели. Эр подкатил коляску ближе к границе штор и выглянул.

Зелёный «заряженный» джип бойко подъехал ко двору и встал недалеко от калитки. Охранители в белом спешно подтянулись к машине — каждому хотелось лично поздороваться с Отрезком. Только люди из «уазика» и противоположного дома не вышли — лишь мелькнули в окнах суровые бородатые лица.

Ещё из машины Отрезок начал громко здороваться с людьми.

Вышел, соскочил с подножки, словно молодой, словно не с сединою борода, и пошёл по дороге, рассылая приветствия окружившим людям. Зелёная форма, перетянутая ремнём в тонкой талии. Никогда не снимаемый берет. Военные ботинки с высокими голенищами. Да чёрная кожаная перчатка на левой руке — изувеченной, неловкой, за которую и получил когда-то ёмкое прозвище. За неё, да то, что каждое слово — сказал, как отрезал. Сильный, с уверенной улыбкой и блеском в глазах мужчина.

Старики и молодые, женщины и мужчины подходили ближе, тянулись. Он был защитой и опорой, послушным сыном народа и заботливым его отцом. И чувствовалось в каждом движении — точность и гордость мужчины, в чёртах лица — внимание и уважение лидера, в одежде — опрятность и практичность солдата. Он являл собой силу и праведность.

Встал перед калиткой, сложил руки на груди и попросил пропустить его к чудотворцу без очереди по серьёзной надобности. Люди замахали руками, смутившись, сами показали на дом… Громко поблагодарив, Отрезок вошёл во двор. За его спиной, на улице, остался гомон и тихое облако гордости.

Поднялся на крыльцо, последний раз оглянулся на толпу, махнул рукой и, шагнув на веранду, дёрнул штору, закрывая вход. Повернулся к распорядителю и, посерьёзнев, коротко качнул головой. Мальчик тут же нырнул за ткань и исчез в саду.

Отрезок мрачно оглядел тёмную веранду, старый стол с завалом пустых чашек. Посмотрел на скукожившегося чудотворца, накинутый на ноги плед, мелко дрожащие пальцы на подлокотниках. Пробурчав что-то под нос, пошёл в комнатушку распорядителя, зашумел там чайником. Эр не успел расслабиться, как гость вынырнул из-за занавески, неся два стакана чая в старых подстаканниках с эмблемой железных дорог.

Сел на стул для посетителей и к поставленным на стол стаканам вытащил из кармана плитку чёрного шоколада. Сам он его не ел, но всегда доставлял к чаю — знал, что Эру нравится, и специально вёз в машине под струёй холодного воздуха из кондиционера.

— Ешь, пока не растаяло, — он придвинул плитку по столу ближе.

Эр медленно потянулся, ощущая, как тело гудит, тянется, дребезжит ненастроенной струной, дотянулся до тетради, отодвинул её и только потом взялся за стакан и развернул обёртку.

— Как мать? Как сад? Как учёба? — спросил Отрезок, потягивая чай.

— Вот только давай без этого, — поморщился Эр.

— Давай, — согласился гость.

— Мы договаривались. И ты знаешь, что я не хочу, чтобы лилась кровь, — Эр поставил стакан и выпрямился в кресле. — Если ты начнёшь убивать, я больше не буду принимать людей!

Поджав губы, Отрезок исподлобья посмотрел на юношу и меланхолично покрутил за ручку подстаканник.

— Будешь принимать, — в конце концов, сказал он. — Или сам, потому что хочешь людям помогать, или заставят.

Эр стиснул подлокотники. Гордо вскинул острый подбородок:

— Ты заставишь?

— Зачем — я? — пожал плечами Отрезок. — Если я не справлюсь со своим долгом, и в этом мире, — он обвёл рукой вокруг, — исчезнет чудо, то меня не будет. Другие будут.

Эр закусил губу, хмуро взялся за стакан. Сказать что-то не успел. Отрезок, с душой потянулся, вздохнул и, снова вернувшись к чаю, улыбнулся:

— Впрочем, речь не об этом… С чего ты взял, что русского убьют? Я специально подогнал милицию, чтоб без крови. Увезут его подальше, потом на границу доставят и пожелают доброго пути. Никто пальцем не тронет.

Эр, сглотнув, вцепился в стакан. Верил и не верил.

— Ага, поэтому за ними твои боевики на машине отправились!

Отрезок беззлобно усмехнулся:

— Заметил? Молодец! — и тут же посерьёзнел: — Только ирония неуместна. Именно для этого и отправились, чтоб уж точно ничего не случилось. Когда на одной стороне большая сила — другая не хочет войны.

— Или бросается, как загнанный зверь!

Эр оставил стакан и забрался с руками под плед. Ему страстно хотелось спрятаться, уйти, чтобы собраться с мыслями, с силами, и найти ту единственную золотую середину, на которой и можно строить мир.

Отрезок вздохнул, отводя глаза:

— Эри, ты ж знаешь, что я делаю всё для защиты мира. На совесть делаю. Я тут, рядом с тобой, потому что сам так хотел. Мог бы быть сейчас… — он замялся, потом просто махнул рукой, зная, что юноша поймёт, — в других местах. С другой миссией. Но я тут. Здесь мой дом, мой город, земля, где похоронены мои деды. И здесь те, кто мне дорог. И я делаю всё, что возможно, чтобы сохранить тут мир и сберечь данную нам благодать твоих чудес.

— От твоей охраны только хуже! — огрызнулся Эр. — Твои люди сами по себе провокация для войны! Ходят, высматривают, крови ищут! А мне опёка не нужна. И защита тоже!

Эр сам понимал, что срывается. Что спокойный уверенный голос Отрезка, его почти светская манера говорить, выдающая столичное высшее образование, заводят его, заставляя чувствовать себя мальчишкой, капризным и критичным. Но ничего поделать не мог. Его накрывало волной тревоги и подавленности рядом с этим человеком. И только внутреннее убеждение, вера в то, что для мира нужны другие пути, заставляла спорить с тем, кого в другой ситуации он бы мог видеть своим учителем.

Исподлобья оглядев нахохлившегося юношу, Отрезок отхлебнул чая и покачал головой:

— Чудо — это огонёк надежды. Он пляшет на фитиле, дарит свет и тепло. Но, если подует ветер или упадёт вода — чуда не станет. У него должен быть колпак. Стекло. Защита. Правильная защита, — Отрезок наклонился ближе и воздел палец, акцентируя мысль, — Если стекло не пропускает воздуха — огонь гаснет. Но, если пропускает воду — тоже.

Отрезок помолчал, внезапно тусклым болезненным взглядом обведя тёмную веранду. А потом продолжил:

— Люди постарше и помудрее меня давно говорили — вывози его за город, есть хорошие места — никакая собака не проскочит. Но я отвечал — это его земля, это его дом, в этом саду копал землю его отец, здесь всё родное ему, пусть и бывшее когда-то враждебным. Я говорил — это чудо дано нам, потому что мальчик мог не вернуться сюда, мог уйти на север, к предкам матери, но он захотел прийти, он поверил, что мир и процветание здесь возможны, и за эту веру я буду хранить его способность говорить людям истину. — Он помолчал и глянул прямо в глаза: — Я делаю всё возможное.

— Возможное, — горько повторил Эр, — Только забываешь, что я пришёл, чтобы был мир на всей этой земле, а не для того, чтобы наступило благосостояние одного народа! Я не выделяю лучших и худших, для меня нет правых и неправых. Все — неправы! И все — правы. Понимаешь? Люди не могут в себе-то разобраться, на один, свой вопрос ответить, а тут — миллионы вопросов! И все они, благодаря политиканам, журналистам, имамам и попам, находят неверные ответы! И гора множится! Появляются следующие вопросы, которые растут из неверных ответов и уже ничего общего не имеют с настоящими, живыми людьми, с их болью! Я здесь, чтобы общаться с живыми. Понимаешь?

Отрезок хмуро покачал остатки чая в стакане. На миг подняв взгляд, кивнул.

— Ты не хочешь, чтобы я говорил с русскими, — закутываясь плотнее, продолжил Эр. — Но я хочу, понимаешь? Это для тебя они — враги, а для меня нет. Потому что тогда мне нужно признавать врагами всех. Нас с матерью отсюда камнями гнали, а потом на другой стороне, в лагере, избивали… Я хочу, чтобы был Мир. Настоящий. В котором не будет проигравших и победителей. Я для него вернулся. Сюда, где война даже тогда, когда кажется, что не воюют. А там, у родственников моей матери, войны нет. Я — такой вот, ни на что более не способный — там не нужен! Понимаешь?

Отрезок потёр шею, смахнул со столешницы невидимый сор и, глядя в ладонь, ответил:

— Верно, ты там не нужен. А здесь нужен. И потому Он направил сюда. В этом я вижу не твою волю — Его.

Эр вцепился в подлокотники:

— Я буду говорить для всех! Русских или нет, верящих в Бога, Аллаха или Дьявола! Как ты считаешь, что Он привёл меня в эту землю, так я считаю, что Он приводит ко мне страждущих! И против Его воли не пойдём ни я, ни ты!

Отрезок пожал плечами:

— Ты ж неверующий!

— Ты — тоже!

Чёрные глаза вскинулись с угрозой, наливаясь животной свирепостью. Мгновение Отрезок в упор разглядывал напряжённого юношу, а потом отвёл глаза. Эр знал, на какие вопросы его душа уже нашла себе ответ.

Резкий телефонный звонок прервал острую тишину.

Отрезок вытянул из кармана тонкий мобильный телефон и прижал к уху. С минуту слушал неизвестного. Лицо ничего не выражало. Только в конце губы дрогнули, выдавая напряжение. Кратко поблагодарил и сунул трубку обратно. Не в силах сдерживать движение, поднялся, прошёлся по веранде.

Эр, вытянувшись в струну, вглядывался в лицо гостя. Ждал взрыва. С первой же секунды почувствовал, что звонок принёс нелучшие вести и вести эти о «Смертнике». Но — что случилось там, на дороге, при передаче пленника? — оставалось загадкой. Убили его? Он убил? Мысли путались. Как всегда, когда нужно было задать «свой» вопрос, сердце отказывалось пылать, дрожа и прерываясь в ритме. На тенистой веранде родного дома, в саду цветущих яблонь и пионов, среди благополучия и безопасности он чувствовал запах крови.

Резко остановившись у щели меж штор, Отрезок чуть потянул полотнище в сторону и выглянул на улицу. Обернувшись к чудотворцу, сощурился:

— Ты говорил, что я встречу свой страх?

Эр подкатил коляску к другому разрыву меж штор и выглянул в щель. И тут же замер, едва вдохнув — мать оказывалась там, у боковой калитки. На самом рубеже.

«Смертник» — в запылённой одежде, с кровоподтёками на лице и руках, но живой и целый, — благодарил её, сохранившую его рюкзак и куртку. Мать испуганно жалась к калитке, стремясь сбежать от мрачных взглядов парней в белых рубашках. А те, словно за советом оглянувшись в сторону затемнённой веранды, стронулись со своих мест и неторопливо двинулись к пришлому.

Калитка хлопнула — мать, наконец, одёрнулась за забор. На мгновение замерла, смотря на «Смертника» — то ли прося прощения, то ли прощаясь. Он улыбался. Стоял, прижав к себе рюкзак и куртку, улыбался и не оборачивался на неуверенно подходящих парней. Мать, зажав ладонями лицо, убежала в дом.

И Эр почувствовал, как рассасывается остро подступивший к сердцу страх за самого дорогого и любимого человека на земле. Мать в доме, под его защитой. Теперь стало возможно подумать о другом.

— Он убил их? — сглотнув, спросил Эр.

Отрезок с упрёком покачал головой:

— Ты же знаешь.

И он действительно уже знал. Чувствовал. Леденящую душу тишину и спокойствие оседающей после взрыва взвеси… Но на руках «Смертника» не липла кровь.

Отрезок усмехнулся, как оскалился.

— Положил всех. Кого поломал — перевязал. Вызвал «скорую». Но никого не убил.

Эр представил себе на миг бешенное торнадо схватки, летящего таранной мощью «Смертника», страшную силу ударов, хруст костей, заглушаемый криками и спасительное беспамятство для упавших. Содрогнулся. Он не мог понять возбуждения, охватившего Отрезка. Возбуждения, замешенного на странном восхищении в преддверье поединка.

«Смертник» проследил за ушедшей женщиной и, посерьёзнев, бросил вещи под куст у забора. Обернулся. Восемь молодых парней разом остановились, неуверенно перетаптываясь.

Очередь брызнула в разные стороны.

Отрезок задумчиво покачал головой, странно улыбаясь, и чуть повернулся к Эру:

— Он был сильным врагом… В год, когда тебя вывезли с беженцами, я убил его семью. Мать, жену и сына. Твоего тогдашнего ровесника. Так не должно было случиться. Но вместо него вышли они… А мины не выбирают.

Эр почувствовал, как немеет левая рука, деревенеет язык, а страх и тоска бешеным холодом опаляют живот и поднимаются выше, запуская ледяные пальцы в грудную клетку.

Юноши в белых рубашках, переглядываясь, снова двинулись к Смертнику, а тот, не глядя, вытащил из-за спины широкий, тяжёлый тесак. Встряхнул кистью, разминаясь. Исподлобья оглядел противников и начал, смещаясь, отступать на открытое место.

— Не надо… — попросил Эр, едва справляясь с комом в горле.

Отрезок задумчиво сказал, словно не услышал:

— Война не выбирает мишеней. Не понимает кодекса чести. Она даже не знает правил мести. Это другой мир. Другие законы. И, когда идёт война, и ты действуешь по её правилам — ты знаешь, что ты — прав. И ты — жив. Но, когда война заканчивается — в мире или в тебе, — оглядываешься и понимаешь, что настали другие правила. И в них ты неправ. А неправый человек — ненужный человек… Это и есть мой вопрос, Эри. И мой страх…

Отрезок оглядел Эра, скукожившегося на кресле, и вдруг озорно хлопнул его по плечу:

— Мир, мой мальчик, не соединение вопросов и ответов, а их вечное противостояние на границе человека. И потому так дорого твоё чудо…

Сжал напоследок плечо и, откинув штору, шагнул на крыльцо. Поднял руку, крикнул, призывая к вниманию и порядку. Охранители, ещё оглядываясь на русского, разошлись. А «Смертник» опустил руки и выпрямился, смотря на Отрезка. Оба встали, не таясь. Оба смотрели прямо. Оба имели оружие и не собирались пускать его в ход.

Отрезок двинулся первым. Размашистым быстрым шагом спустился с крыльца и прошёл до калитки. Там они и встретились, по разные стороны забора. Кровники. Встали. Замерли, разглядывая друг друга.

Посторонние люди, учёные долгим противостоянием, жались к заборам, парни в белом перетаптывались по сторонам, а из машин и окружающих домов глядели холодные оптические взгляды. И тишина настала такая, что, казалось, можно услышать, как выпрямляется потревоженная трава.

Губы «Смертника» тронула хищная усмешка:

— Я не по нраву твоим людям?

— Зачем ты пришёл?

— Как и все. За чудом.

Отрезок вгляделся в серые равнодушные глаза. В них не оставалось жизни.

— Он не делает чудес. Он отвечает на вопросы.

«Смертник» склонил голову, продолжив смотреть исподлобья:

— У меня есть для него вопрос.

Отрезок положил руки на калитку, словно готовясь рвануть её:

— Ты дашь мне клятву, что ничем не навредишь ему — ни словом, ни делом.

— Клятву? — медленно переспросил «Смертник» и отрешённым взглядом обвёл кроны цветущих яблонь за спиной врага, — И ты поверишь?

— А ты сделай, чтобы я поверил, — сощурился Отрезок.

Не отрывая взгляда от противника, «Смертник» потянулся к вороту рубашки и вытащил за старую пропотевшую верёвочку нательную серебряную иконку. Сжал в кулаке и, на миг опустив глаза, поцеловал.

— Клянусь.

Разжал пальцы, показывая почерневший от времени лик.

Отрезок долго молча вглядывался в фигурки матери и младенца. Потом склонил голову:

— Ты войдёшь и задашь свой вопрос, когда наступит твой черед.

«Смертник» отшагнул, давая противнику возможность выйти.

Открывшаяся калитка разделила их.

Отрезок прошёл мимо, почти прикоснувшись, но так и не взглянув.

Да и глаза «Смертника» прочно зацепились за яблоневый цвет…

Эр смотрел, как они расходятся — с напускным равнодушием на лице и скрытым напряжением в плечах — и понимал, что ничего не кончилось. Только началось. «Смертник» пришёл неспроста, и Отрезок приехал лично и узнал давнего врага тоже неслучайно. И столько крови между ними, что ни один не отступит. Сейчас лишь передышка, лишь слабый вдох мира, здесь, на территории чуда. Но, как только время вопросов пройдёт и наступит ночь, или когда «Смертник» уйдёт, перестав быть гостем — начнётся страшное. Смертника убьют, но его побратимы не простят этой крови. И вновь наступит время пороха и крови. И Эр может сделать только одно — постараться принять пришлого до заката, подарить ему ответ на сокровенный вопрос и пожелать доброго пути. И пусть ответ станет прощальным даром. Пусть он получит шанс уйти. Пусть беда минует хотя бы это уголок земли… Пусть всё случится подальше.

Эр подкатил к столу и мрачно оглядел батарею пустых чашек. Кликнул распорядителя и указал на беспорядок. Пока вышколенный подросток занимался приборкой, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Перед тем, что он решил, требовался отдых. Сегодняшние чудеса могли сжечь все силы души и тела. С трудом настроился, прогоняя видения снежных смерчей. Перед взором поплыли далёкие горы, тяжёлые руки облаков и маревное солнце.

Когда стол заблестел, а в руку ткнулась новая чашка с горячим чаем, Эр выпрямился и открыл глаза.

— Зови! — сказал он.

Мир снова расслоился на вопросы и ответы, пламя и лёд.

Люди шли, неся в огне боль одиночества и страх понимания себя.

Снежный ветер вгрызался в тело холодом и болью.

Время глоток за глотком выпивало надежду.

К тому времени, как солнце тронуло горизонт, перед взглядом Эра уже дрожали красные пятна усталости.

— Сколько ещё осталось? — спросил он у мальчика, провожающего старушку за порог.

Сам Эр не давал себе поблажек и передыхов и уже давно не выглядывал во двор.

— Семь, — коротко ответил распорядитель.

Эр закрыл глаза. Сглотнул тяжёлую слюну с привкусом ментола. И понял, что не выдержит. Обрыв с сухостоем, снежные вихри с гор, острые хребты домов за спиной. И накатывающее страстное желание отступить, рухнуть, покончить с этим!

— Нет, — тихо сказал он. — Всё.

Распорядитель кивнул. Он и сам вымотался за прошедший день. Эр вяло улыбнулся мальчишке — всё, что тот заработал, как всегда, легко уместится в одном кулаке и будет потрачено большой семьёй за пару суток, но за этими несколькими бумажками он пойдёт к самому Отрезку и, может быть, его отметят…

Въезжая в кухню, Эр по запаху угадал ужин. Пахло ядрёными зёрнами гречки, ставшими от варки упругими, но не разварившимися, и рассыпчатой горкой уложенными на блюде, а рядом — горошек, зелень, кусочек рыбы. И стакан ягодного морса, не охлаждённого, но со льдом.

Мать сидела, облокотившись на подоконник и уперев подбородок на кулак. Устало сгорбленная, но так и не переодевшаяся в домашнее. Всё то же длинное платье мягкого сиреневого цвета, те же неброские украшения и даже платок, спущенный с волос, но оставшийся лёгким шёлковым шарфиком лежать на плечах.

— Ма?

Она вздрогнула, обернувшись. Поднялась устало, разогнулась.

— Как ты, сынка?

— Нормально.

Эр подкатил к умывальнику и до упора открыл холодную воду. Сунул руки под струю, но тёплая, нагретая за жаркий день, вода не принесла облегчения. Умылся, и показалось, что нырнул в стоячее озеро, с уже позеленевшей поверхностью. Даже ощущение налипшей на лицо тины осталось. Ожесточённо вытерся грубым полотенцем, тщательно стирая влагу.

Подкатил к столу, посмотрел на горку зёрен и молча отложил вилку. Тошнило. Поднял глаза — мать сидела, зажмурившись, чтоб не расплакаться.

— Ма, — потянулся он, — Я поем, честно! Просто попозже, ладно? Ну, чуть-чуть… Ма?

Она открыла глаза и тут же спряталась в платок. Плечи затряслись.

— Мама… — Эр растерялся.

Мать сидела, сгорбившись, уперев локти в колени, а лицо в ладони. Густые волосы рассыпались, закрывая плечи. Бывшие когда-то золотисто-каштановыми, а теперь соломенно-седые, они на миг показались Эру языками уставшего огня, опавшими на землю, вывернутым от старости и боли цветком, страшным в своём нелепом желании не расставаться с лепестками…

— Мама, — он подъехал ближе и взял её за плечи. Страх и трепет охватывал его, но более всего — понимание собственной беспомощности. Он, чудотворец, умеющий находить ответы на самые сокровенные вопросы, никогда не мог почувствовать, что гложет близких людей. Догадывался, но не чувствовал. И от того терялся и корил себя за эту слабость.

Мать плакала, а он прижимал её к груди, гладил выгоревшие поседевшие волосы, и, стиснув зубы, смотрел на начищенный до блеска царапин бок старого чайника. Этот чайник он помнил с детства. Деревянную рукоять, взамен расколовшейся пластмассовой, когда-то сделал отец — вырезал из самшита, случайно оказавшегося под рукой. Отец умел работать с деревом. Из досок да веток получались чудесные вещи, наполненные солнцем и ветром, и Эру каждый раз казалось, что отец не режет — ласкает волокна, и те упруго прогибаются под лезвием и волей человека. И была в этом такая гармония, такая любовь ко всему миру, что хотелось с благоговением, как к святыням, прикасаться к узорчатым шкатулкам, шкафчикам и панно. Теперь ручка чайника рассохлась, обгорела, покрылась жирными тёмными пятнами и такая, — забытая, засаленная, — доживала последние дни. Надо бы поменять, но руки Эра так и не приучились к мужским домашним ремёслам.

Он гладил плачущую мать по волосам и думал о том, что, по сути, так и не стал взрослым, не стал мужчиной — защитой и опорой. И виной тому оказывались не ноги, отказывающиеся служить, не то, что рядом не было сильного, на которого мог бы равняться. Проблема скрывалась глубже и била больнее. Он был чудотворцем. Тем, кто создаёт чудо. Тем, кто не умеет разрушать. Но и не умеет постоять за себя и тех, кто дорог. Таких защищают другие. И первой — мать…

Мать… Ради него она стала одинокой старой женщиной, отдавшей всю нежность и немногие крохи сил на то, чтоб взрастить, чтоб дать возможность встать на самом краю, против гиблого ветра, ладонью, призывающей мотыльки ответов, распятьем, закрывающим шаткий мир, человеком, который не опускает рук… И теперь ему нечего оказалась отдать ей взамен.

Стукнула дверь и, вздрогнув от неожиданности постороннего звука, Эр обернулся.

— Можно?

Кирилл-Шепотун стоял в проёме, хмуро оглядывая происходящее.

Мать вскинулась. Испуганно дёрнулась, выскользнула из объятий сына и, спрятав лицо в платок, всхлипывая, выбежала из кухни. Кирилл едва успел отступить, пропуская её. Поглядел вслед:

— Помощь нужна?

— Нет, — хмуро отозвался Эр, отъезжая к окну.

Шепотун кивнул, подошёл, присел на гостевой стул.

— В ночь будет много нашего народу — не тревожься, — сказал он, — Постараемся не мешать. А я переночую у вас на веранде, если позволишь.

Эр молчаливо взглянул в окно.

Отсюда хорошо просматривалась улочка. Там уже парни в белом зазывали оставшихся в очереди просителей в соседний дом. Пару месяцев назад, когда людей стало приходить больше, чем Эр мог принять за день, Отрезок приказал поставить на дворике соседа домик для гостей. Там стали ночевать те, что приезжали из дальних мест, и не могли найти себе жильё на ночь. Но с некоторых пор и те, что жили неподалёку, предпочитали оставаться и дождаться рассвета здесь. Многие ночевали тут, чтоб не пропустить очерёдности. А кто-то просто хотел быть рядом с чудом. Подчас это помогало самому найти свои ответы…

— Я могу отказать?

— Нет, — ответил Шепотун.

Эр с трудом усмехнулся — хотелось выть.

Парни в белом подходили к людям и показывали на домик, где женщины уже зажгли лампы, разложили спальные одеяла и теперь выносили нехитрое угощение. Люди с благодарностями шли на ночлег. Звали всех, кроме… «Смертник» сидел в стороне, под кустом облюбованного боярышника. Он не ждал приглашения и привычно располагался на ночь. В небольшом рюкзаке не хватило места для спальника, но хранилась краюха чёрного хлеба, банка тушёнки да бутылка с водой. Разложив нехитрый ужин, «Смертник» устроился, достал перочинный нож и взялся по-походному наскоро выстругивать ложку.

— Раз это от меня не зависит — меня и не спрашивай, — ответил Эр.

— Хорошо, — Кирилл поднялся, — Спасибо. Спокойной ночи.

И вышел.

Эр смотрел, как свет заходящего солнца золотит свежую стружку, выходящую под длинными движениями ножа. Как поблёскивает пот на лбу, как горят цветы на ветках, как сереет небо…

Он видел ответ, которого не просил…

Страх Отрезка — пришедший враг, не забывший своей потери, не изживший боли. Кровник. «Смертник» пожелает узнать имя убийцы его семьи, а Эр ответит, не сможет не ответить, не захочет…

Но боялся матёрый волк не за то, что спросят с него за смерть невинных. Он не страшился ни тяжёлых ран, ни жестокой смерти. Боялся за него, мальчишку-полукровку, принесшего его земле чудо… Больше всего на земле страшился, что кровник пожелает не смерти врага, а гибели того, кто дорог для убийцы его семьи. Око за око. И этот страх — животный, дикий, пронзающий не только существо, но и пространство вокруг, — принуждал его к страданию, требовал действий, не позволяя терзаться ожиданием. А это значит…

Эр стиснул зубы.

За спиной раздался тихий шорох длинного платья. Ласковые усталые руки упали на плечи.

— Они убьют его, — тихо вздохнула мать. — Отрезок не даст ему прийти к тебе.

Эр, не оборачиваясь, накрыл руки матери ладонями. Её тонкие холодные пальцы дрожали. Он вдруг вспомнил, как днём она каким-то чудом сохранила вещи пришлого и, страшась за себя и его, всё-таки вышла из дома через боковой вход, чтобы отдать их. Или, может быть, чтоб просто ещё раз увидеться…

— Нет, — мягко ответил он. — Я говорю тебе — никто его не убьёт.

Она всхлипнула. Напряжённые губы тронули макушку Эра. Мать поцеловала туда, где больше всего серебрилось седины — в старый шрам. След единственного камня, который вошёл не в её тело, единственного, которого она пропустила. И до сих пор не могла себе простить темноты перед глазами, слабости рук и потери сознания… За одно благодарила неба, что уже не видела, как проламывается от тяжёлого удара голова её сына.

— Позови его, — сказал Эр, отпуская холодные от долгого плача ладони. — Я приму его сейчас.

Она не стала спорить. Накинула влажный ещё платок на голову и ушла.

Эр глядел в окно, следя, как мать проходит, привычно хромая, по саду, как, оглядываясь на настороженных парней в белом, открывает калитку. Она не осмелилась выйти на улицу. Только окликнула по имени. Чужак поднял голову и, стряхнув с коленей опилки, встал. Подошёл. Они обменялись парой слов. И «Смертник» взглянул на окно. Эр знал, что со света его не видно, но всё равно напряжённо вжался в кресло и вцепился в подлокотники. Серые глаза пришлого оставались безучастными глазами убийцы, нашедшего цель. Долгое мгновение Эр боролся с собой, под странным взглядом заставляя себя выпрямиться, а потом, преодолев трусость, резко крутанул колёса. Коляска рывком подкатила к окну и врезалась в стену. Эр наклонился, потянулся вперёд. Теперь тот, на улице, мог видеть его лицо. И знать, что он не боится.

«Смертник» едва заметно усмехнулся и, кивнув ждущей женщине, отошёл за вещами. Быстро побросав в рюкзак разложенные харчи, подхватил с травы куртку. Он был готов — хоть на приём, хоть в дорогу. Мать повела его тропинкой через сад, в обход веранды.

Эр развернул кресло к двери и стал ждать. Скользящий по пространству взгляд зацепился за неубранную тарелку с гречкой, к которой так и не притронулся, за резные дверцы шкафчиков, провисающие на старых петлях, за поломанную столешницу возле рукомойника, за не перестеленные скрипучие полы… Накатил стыд за оставленный без присмотра дом, забывший о том, что такое руки хозяина. Обидно стало, что не успел ни научиться быть хозяином, ни привести в божеский вид дом для матери. А теперь уже и вряд ли успеет. Сегодня — как бы оно не вышло — ему уже не успеть ничего. Смертник ли нанесёт удар мести, сам ли себя сгубит, переутомившись от чудес…

«Смертник» остановился в проёме.

— Можно? — спокойно спросил он. Серые безучастные глаза смотрели исподлобья.

— Проходи! — Эр почувствовал, что губы пересохли. Страстно захотелось их облизать, но показывать слабину перед чужаком не стал.

Пришлый прошёл, сел на стул, опустил возле ноги рюкзак. Молча огляделся. Цепкий взгляд, казалось, подмечал все мелочи домашнего быта семейства — от узорчатой вышивки полотенца до спрятанной за занавеской иконы.

— Ну? — поторопил Эр.

Взгляд «Смертника» скользнул со стены и упёрся в горло юноши. Словно пулю приготовил. Голос стал равнодушным:

— Ты отвечаешь на вопросы…

— Отвечаю.

«Смертник» удовлетворённо кивнул.

— Если они правильны! — добавил Эр. — Я отвечаю на самые главные вопросы человека. Те, которые идут от сердца. Которые его сжигают.

Ненадолго задумавшись, «Смертник» спросил:

— Ты видишь вопросы?

Эр напряжённо усмехнулся:

— Обычно — да.

— И мой?

Наткнувшись на острый серый взгляд, Эр всё-таки облизал губы. Покачал головой:

— Нет. Не вижу.

«Смертник» отвёл глаза.

Словно бросаясь на остриё, Эр продолжил:

— Я мог бы сослаться на усталость тяжёлого дня… Но всё не так. Обычно я чувствую вопросы людей сразу, как только вижу их. Но твой — не чувствую. Совсем. Тебе придётся самому задавать его.

Говорить о том, что усилие, требующееся, чтобы отыскать вопрос просителя, отзывается в его теле болезнью, не стал — не нужно это пришлому.

— Хорошо, — спокойно отозвался «Смертник». — Существуют правила?

— Да, — Эр снова облизал губы и выпрямился. Страх ушёл. Он снова был чудотворцем. Сердце, гулко бьющееся во внутренней пустоте, ныло, готовясь принять удар ледяных копий. — Я отвечаю, где ты можешь найти то, что ищёшь. Я называю человека и место. Тех, кто нужен для решения твоей проблемы.

— Или тех, кто является проблемой?

Внутри ёкнуло. Он угадал верно.

Эр сдержанно кивнул:

— Или. Но эти вопросы я не люблю. Они не решают настоящей проблемы человека. Потому, отвечая, я всегда закладываюсь на то, что человек передумает.

— И случается? — поинтересовался «Смертник».

— Бывает, — коротко отозвался Эр.

Насмешливый взгляд «Смертника» разозлил его. Эр выпрямился, жёстко вцепившись в подлокотники, подался вперёд и быстро заговорил, глядя в упор:

— Ты думаешь, моё чудо в том, что я знаю всё? Я ничего не знаю! И ничего не умею! В том-то и дело, что ничего я здесь, в этом мире, не умею! Но земля, люди, человечество — это один мир! И я это вижу. Единственное моё чудо — я вижу то, на что вы закрываете глаза. Но у меня мало времени и сил! И всё, что я могу, как зрячий рядом со слепыми — подводить вас друг к другу! Подводить, давать вам руки друг друга, связывать в единую цепь, в один хоровод! Всё, что могу — дать понять, что вы не одни, что рядом тоже слепые, одинокие и израненные такими же слепыми! Дать вам почувствовать других и этим научить тому, что всё вокруг — живое! Живое, слышишь?!

Эр выдохнул, откидываясь. Стало тоскливо — перед кем душу открывал?

«Смертник» задумчиво отвёл взгляд. Долго молчал, обдумывая или давая чудотворцу успокоиться. А потом посмотрел в упор и улыбнулся. Открыто. Как улыбаются своим.

И в груди Эра грохнул ледяной взрыв. Сотнями лучей пронзил нутро, выжег холодом, пропалил болью, сбил дыхание. Но — мир обрёл многослойность. Человек, сидящий перед ним, стал, наконец, грудой вопросов и ответов, грудой хаотичной и страшной, словно развалившийся дом, ещё дымящийся от долгого пожара, но уже весь покрытый толстым слоем пепла. Белого на чёрном.

Сизые губы Эра скривились, внутри забилось, запульсировало в венах понимание. Слой за слоем он видел вопросы без ответов. И, понукая время, задыхаясь от ледяного ветра в лицо и холодного камня внутри, заторопил:

— Спрашивай! О докторе, который сумеет вытащить осколок! О брате отца, который уехал двадцать лет назад и не вернулся! О том, кто сможет расследовать дело о твоём увольнении! О побратиме, который пропал без вести! О человеке, который убил твою семью!..

Задыхаясь, рванул ворот и так свободной рубашки. Опустил голову, стремясь продышаться. Сжал пальцы в единый ком. Когда сердце выровняло ритм, яростно, словно заваленный живьём рудокоп, стуча в ледяную корку, он вновь посмотрел на гостя.

Глаза «Смертника» снова были пустыми. Мёртвыми.

— Давай, — очень тихо попросил Эр. Словно добивающего…

«Смертник» кивнул и потянулся вперёд, упёршись локтями в колени.

— Я хочу спросить… — не торопливо начал он. — У меня была семья. Дом. Женщина. Сын. Служба. И был смысл жизни… Я потерял всё.

Глаза. Серые, словно чёрная груда, покрытая пеплом.

Эр замер, предчувствуя в страшной груде тот самый, последний слой вопросов, до которого ему так и не хватило сил дотянуться душой.

— Так вот, чудотворец… Ты находишь людям тех, кто может решить их проблемы. Может поддержать, помочь… — «Смертник» усмехнулся, но глаза остались больными и страшными. — Найди мне тех, кому я нужен. Понимаешь? Не тех, кто нужен мне — тех, кому нужен я.

Холодный ветер ударил в лицо. Заскрежетала по наклонной неба ледяная лавина… И выжег вопрос:

— Скажи мне — где их искать? Куда мне идти?

Эр снова стоял на обрыве. Ангел, танцующий на игле. На самом краю.

Снежные веретена ветра мчались на него, ускоряясь. Мерзлые осколки врезались в тело, сотнями стрел, кололи, резали, кромсали… Снег и ветер залепляли рот, ноздри, не давая воздуха для вдоха и не позволяя крику вырваться. Вихри сбивали с ног, шатая на самом краешке обрыва. И он устал… Не холодные атаки и не собственная слабость, а рухнувшая надежда сломали его. Сердце сбилось раз, два… Нога соскользнула с заснеженного края и он полетел. Спиной вниз, на острые гребни крыш…

Мгновение — перевёрнутое чёрное небо над головой. И — руки.

Горячие руки, потные от долгого бега в гору, сильные, тренированные и уверенные. Крепкие ладони вцепились в истерзанные предплечья, ухватили, почти сминая. И потащили наверх. Навстречу ветру и снегу. Навстречу жизни.

— Давай, пацан, давай!

Сердце стукнуло раз… два…

Эр открыл глаза. Воздух пропах снегом и нашатырным спиртом. На языке знакомая горечь и холод… Где-то далеко, на грани с бесконечностью, плачущие лицо матери. Дальше, много дальше — тёмные размытые фигуры — Шепотун и Отрезок. Оба с опущенным оружием. От обоих веет смятенностью и вниманием.

Ещё вдох, ещё удар сердца и мир обрёл чёткость.

«Смертник» держал его за плечи, тревожно заглядывая в глаза:

— Ну, ты как?

Серые глаза светились, словно подтаявшие ледяные крошки…

Эр пошевелил губами, с трудом выдыхая на ощупь найденный ответ:

— Ты пришёл.

09.06. 2009 — 19. 06. 2009