Пленник похоронной упряжки

Любовь к истине! Лишь она одна могла заставить меня отложить в сторону могильный заступ, орудие привычное и послушное моим рукам, и взяться за перо — инструмент крайне ненадёжный, капризный, неблагодарный и, что характерно, совершенно неприбыльный. И то сказать, факты, которые я собираюсь представить в этой истории, настолько немыслимы, невероятны и чудовищно фантастичны, что даже у меня, непосредственного участника описываемых событий, не раз возникали сомнения по поводу их правдивости.

Считаю своим долгом предупредить сразу, что из всех свидетелей произошедшего в живых не осталось почти никого, и, потому, в сущности, некому подтвердить правоту моих слов. Мой постоянный напарник Льюис, прекрасный, благородный юноша, /с ним я проработал на рытье могил около пяти лет/, нашёл свой последнее пристанище в Долине Синих Камней, где буквально в считанные минуты был разорван на куски стаей дикий ворон.

Правда, есть другой, кто мог бы сказать слово в мою защиту. Это — мой старинный друг и коллега Олоферн, возница парадного катафалка. Олоферн жив, но, сказать по правде, я предпочёл бы смерть в самом отвратительном и гнусном её проявлении, нежели жизнь подобного рода. Несчастный помещён в дом для умалишённых, где считается одним из наиболее безнадёжных больных. Относительно его состояния врачи придерживаются самых неутешительных диагнозов, и, надо полагать, бедняга обречён: остаток жизни ему, скорее всего, придётся провести в смирительной рубашке, за высокими стенами этого мрачного заведения.

Наконец, остался ещё один свидетель, которому тоже есть, что сказать… но к нему лучше не обращаться. Да-да, я имею в виду именно это желтоглазое и медноголовое идолище, что служит украшением одной из красивейших площадей нашего города. Я говорю о нём, о нашем Медном Крылатом Драконе, который много столетий тому назад помог пращурам нынешних сограждан избавиться от Дракона вполне реального, подобно тому как ветхозаветный Медный Змий, созданный по велению пророка Моисея, помог когда-то племени авраамову избавиться от нашествия ядовитых змей.Правда, у меня есть основания сомневаться в том, что этот застывший на века свидетель скажет что-либо путное, даже если вы его об этом очень попросите. Эта неподвижная Крылатая Ящерица раскроет свою медную пасть самое ближайшее лет через триста, когда от меня останется горсть праха, перемешанного с землёй, но это, пожалуй, даже к лучшему. Ни за какие блага в мире не согласился бы я выслушивать показания такого свидетеля! Его откровения меня совсем не интересуют, и не только потому, что я заранее знаю, что он скажет, а потому что следующее его воплощение повлечёт за собой очередной шлейф неисчислимых бед и несчастий…

… Так вот, ни для кого не секрет, что мы, скромные привратники Эреба /так называют себя те, чья работа состоит в оказании последних услуг тому, кто ушёл в мир иной/, все мы придерживаемся давно сложившейся традиции собираться по окончании надлежащих церемоний в небольшом кабачке под названием «Пастырь ночи».

Нелишне будет уточнить, что «Пастырь ночи» расположен на скромной, малоприметной улочке Блуждающих Огней, которая одним своим концом упирается в глухой тупик, заканчивающийся обветшалым фасадом старого городского морга, а другим выходит на улицу Диких Роз, что зигзагами ведёт вверх, к той самой площади Крылатого Дракона, о которой весьма претенциозно было заявлено в самом начале повествования. Сам «Пастырь» представляет из себя ничем не примечательное невысокое двухэтажное здание из обожжённого кирпича, с немалой инженерно-строительной сноровкой втиснутое в узкое пространство между лавкой гробовщика и бывшей каретной мастерской. Впрочем, подобная оказия ничуть не умаляет в наших глазах всех достоинств этого славного заведения.

Это место мне по душе. Сюда, в эту тихую, окраинную заводь, не докатывается шум даже от самых громких и помпезных городских гуляний. Именно вследствие этой своей оторванности от суетного мира горожан, «Пастырь ночи» не пользуется большой популярностью среди сторонников буйного веселья и шумных кутежей, /хотя и среди них, бывает, находятся любители мирно посидеть у камина за кружкой пива и пофилософствовать на непреходящие темы о жизни и смерти/.

Однако самыми верными и преданными поклонниками этого заведения являемся именно мы, смиренные привратники Эреба!..

Так было и в тот день, когда хоронили одного важного, именитого городского сановника /кажется, это был городской казначей/. Похороны, как ни странно, оказались более чем скромные — это мнение разделяли многие. В открытую, почти не стесняясь, говорили, что для покойника такого уровня можно было добавить и венков, и барабанщиков, и лошадей с плюмажами, и золотой бахромы на покровах, а, главным образом, первых скрипок в оркестре, которые умеют так проникновенно исполнять траурное Cantabile, что у любого прохожего, ненароком оказавшегося на пути процессии, сердце буквально рвётся на части. Много чего говорили об этих незадавшихся похоронах: в многочисленной толпе пришедших проститься долго не смолкал разочарованный шёпот, но не к чему заострять внимание на этих второстепенных деталях. К нашей истории они имеют весьма отдалённое отношение.

Так вот, после того как подошли к концу все надлежащие церемонии, после того как тело с почётом было предано земле и отзвучали заупокойные молитвы святых отцов, после того, наконец, как провожающие покинули место последнего пристанища главного казначея, мы с Льюисом приступили к исполнению своих прямых обязанностей. Выполнив всё с надлежащим трудолюбием и добросовестностью, мы переоделись в чистое платье и, вымыв как следует руки, направились прямиком на улицу Блуждающих Огней.

Наших в «Пастыре» к тому времени собралось уже предостаточно.

Когда я, распахнув дубовую дверь кабачка, шагнул под своды этого радушного заведения, веселье было в самом разгаре. В камине жарко трещали поленья, вино лилось рекой и, как обычно бывает в подобных случаях, все участники дружеского застолья, разгорячённые крепкими напитками, исполнившись самых искренних братских чувств, без удержу хвалили работу друг друга.

Гробовщики искренне восторгались умению каменщиков возводить склепы, похожие на вавилонские мавзолеи; каменщики отдавали должное резчикам ограды, сравнивая фигурный арабеск плетения железных прутьев с замысловатыми узорами восточных вышивок; резчики, в свою очередь, восхищались работой садовников, их редкому умению создавать из незатейливых полевых растений роскошные цветущие террасы, достойные садов Самирамиды; и уже все вместе воздавали хвалу непревзойдённому мастерству кладбищенских ваятелей, из-под резца которых выходили плачущие ангелы, исполненные непередаваемой скорби и печали.

Немало лестных слов прозвучало и в адрес вашего покорного слуги, появившегося здесь как нельзя кстати и занявшего подобающее ему место за трапезным столом. Нет возможности упомнить всех выпавших на мою долю комплиментов, /порой несколько напыщенных и чересчур цветистых/, но хорошо запомнилось одна наиболее верная и точная оценка моего непростого ремесла. Было сказано, что я выполняю свою работу с такой неуловимой стремительностью и незаметной глазу сноровкой, что создаётся впечатление, будто земля сама стекает шуршащими потоками в разверстую могилу, образуясь затем на месте упокоения в аккуратный прямоугольный холмик…

Когда уже было выпито значительное количество вина и пива, чему наглядным подтверждением служили пустые бутылки и бочонки, густо усеявшие глиняный пол кабачка; когда языки доброхотов-славильщиков раскрутились до такой степени, что начали заплетаться сами собой в тройные узлы, так что стало совсем уже непонятно, кто о ком говорит и кто кого хвалит, со своего места поднялся самый старший из нас, седой Асаф — зодчий, каменщик и ваятель в одном лице…

О-о, это был исключительный мастер своего дела!

Никто из нас не мог так тонко чувствовать эстетику погребальной архитектуры, как Асаф; никому не удавалось с такой удивительной точностью подхватить масштаб и тональность общей композиции Некрополя. Образы возведённых им склепов, часовен и усыпальниц были полны философской скорби и мудрого примирения с неизбежным. Асафа иногда называли «композитором застывшей траурной мессы» или же «зодчим мраморного Funebre», не без доли чёрного юмора варьируя крылатое выражение об архитектуре как о «застывшей музыке».

Таков был наш старый мастер Асаф, и к голосу его прислушивались многие.

Когда он встал с места и поднял вверх правую руку, давая понять, что хочет сказать слово, в зале воцарилась полная тишина, нарушаемая разве что плеском винной струи, хлещущей из бочёночного крана на дно очередной подставленной кружки.

Не спеша откашлялся мудрый зодчий, не спеша вытер длинные, седые усы, оглядел с усмешкой красные, потные, застывшие в напряжённом ожидании лица, после чего взял в руки бокал шипучего эля и повёл долгую, степенную речь.

Он говорил о том, что, конечно, красивые надгробные памятники — это хорошо, что величественные монументы в окружении пышных венков и развесистых цветочных гирлянд — ещё лучше, и что классический церемониал погребения, выдержанный в лучших традициях старины и бережно хранимый стараниями нашей дружной артели, не может не порадовать глаз даже самого убеждённого жизнелюба. Но вместе с тем, строго заметил Асаф, нельзя забывать и о тех, чьими усердиями тело самого виновника траурного торжества переправляется к месту своего последнего пристанища.

С этими словами он повернулся к сидевшему от него по правую руку вознице парадного катафалка, к моему старому, доброму Олоферну и предложил выпить за великолепный мягкий ход погребальной колесницы, за чёткий и размеренный шаг лошадей его роскошной упряжки. Он сказал, что сдержанная и согласная поступь их полна «истинно трагического величия, присущего лишь подлинным коням Аида».

Так мог сказать только Асаф!!!

После такого потрясающего тоста у всех участников застолья словно заново развязались языки. Со всех сторон на моего ошеломлённого друга посыпались восторженные похвалы и льстивые замечания по поводу его непревзойдённого умения править упряжкой. Олоферна принялись чествовать и поздравлять с таким усердием, словно он был именинник, и всё застолье устраивалось в честь его одного.

Кто-то назвал лошадей его колесницы «бескрылыми Пегасами безвременно угасших поэтов», а кто-то надумал сравнить их с призрачными чёрными лебедями, «бесшумно рассекающими застывшую гладь Ахерона».

Чего и говорить, Олоферн на самом деле считался у нас лучшим возницей катафалка, и на похоронах самого высокого уровня требовалось, чтобы на козлах сидел именно он. Но сейчас, когда благодушие собравшихся было в значительной степени подогрето чрезмерным обилием спиртного, доля истины в звучавших комплиментах не могла не показаться весьма сомнительной.

Однако, в любом случае, выслушивать в свой адрес подобные замечания очень приятно. И вряд ли чьё-либо другое тщеславие смогло бы противиться воздействию такого льстивого дурмана. От неумеренных похвал и славословий голова у скромняги-Олоферна пошла кругом.

Поднявшись с места, он сперва поблагодарил собравшихся за тёплые слова, а затем вдруг, ни к селу ни к городу, заявил, что любой, самый дикий и норовистый конь, поставленный в его похоронную упряжку, станет смирным и кротким, как овечка.

Я видел, что, говоря так, мой немногословный и обычно очень сдержанный друг неожиданно пришёл в состояние крайнего возбуждения. Вино из высоко поднятого бокала расплёскивалось от резких движений направо и налево, но он не замечал этого. Подбадриваемый возгласами окружающих, икая, запинаясь и охая, он начал вдруг говорить о том, что руках его таится необъяснимая, уникальная сила, позволяющая ему укротить самое необузданное и свирепое животное.

Слышать подобное откровение из уст «юбиляра» было более чем странно, даже если принимать во внимание то подвешенное состояние, в котором он находился.

Вряд ли кто-либо из всей нашей многочисленной компании, знавший возницу катафалка не первый год, мог бы засвидетельствовать хоть один мало-мальски подходящий случай, подтверждающий правдивость сделанного заявления.

Конечно, это была пустая похвальба, глупое фанфаронство, пьяный кураж — не более того! — но Олоферна было не унять. Привыкший всё время находиться в тени, он, оказавшись вдруг в центре внимания, разошёлся не на шутку.

Утратив над собой всякий контроль, он принялся с азартом кричать, что, дай ему волю, он запряг бы и медноногих быков царя Колхиды, тех самых быков, на которых легендарный Ясон вспахал некогда поле Ареса. Да-да, он, Олоферн, смог бы укротить даже этих чудовищных монстров; могучей своей десницей он легко взнуздал бы их, заставив затем везти его парадный катафалк спокойным, размеренным шагом.

Эти слова были встречены очередным взрывом восторга, приведшим к провозглашению новых тостов и пожеланий, за которыми последовали новые возлияния, совсем уже ненужные и лишние на тот момент…

……………………………………………

Мы покинули трактир, когда часы на городской ратуше глухо пробили двенадцать раз, и отголоски полночного боя сумрачным эхом раскатились по пустынным улицам и площадям уснувшего города.

Хозяин кабачка, давно и безрезультатно напоминавший нам, что заведению пора закрываться, с нескрываемым облегчением захлопнул за нашими спинами тяжёлую дверь и тотчас запер её изнутри на железный засов из опасения, что кто-нибудь надумает вдруг повернуть назад.

Измученный нашим затяжным хвалебным буйством, папаша Вольфрам не счёл даже нужным дать нам с собой в дорогу керосиновый фонарь. И это несмотря на то, что улица Блуждающих Огней, в полном несоответствии со своим названием, погружалась с наступлением ночи в беспросветный мрак, а фонарями /не блуждающими, а обыкновенными газовыми/ освещалась лишь в исключительных случаях, во время больших, всенародных праздников, когда гуляния длились всю ночь до утра.

В связи с этим идти нам пришлось в буквальном смысле слова на ощупь, хватаясь руками за что только можно: друг за друга, за тумбы и рекламные столбы, за мусорные урны, а также за все выступы и неровности стены, выбранной нами за направляющую.

По мере того, как, преодолевая очевидные неудобства продвижения вслепую, мы отдалялись всё дальше от «Пастыря ночи», наша дружная, весёлая компания начала распадаться быстрее, чем этого хотелось бы в сложившихся условиях. На очередном перекрёстке или повороте кто-нибудь из наших товарищей останавливался, благодарил всех за приятно проведённый вечер и, сердечно попрощавшись, сворачивал по направлению к своему дому. Вослед ему непременно отпускались какие-нибудь безобидно-шутливые пожелания и напутствия, после чего, помахав руками, мы шли дальше до следующего поворота, где повторялся тот же трогательный ритуал дружеского прощания.

И так наши друзья шли, останавливались, благодарили друг друга, прощались, сворачивали и исчезали в темноте один за другим, пока, наконец, мы с Олоферном не остались вдвоём…

Собственно говоря, можно было считать, что я тоже пришёл — мой дом находился совсем недалеко, в соседнем квартале, но я не мог позволить себе бросить друга на произвол судьбы. Олоферн едва держался на ногах, и дабы оградить его от незавидной участи провести ночь в полицейском участке, я взял на себя труд довести товарища до дома.

К сожалению, бульвар Гиацинтов, где находится особняк Олоферна, был расположен далеко от этих мест, что весьма усложняло мою задачу, ибо продвигались мы, как нетрудно будет догадаться, таким замедленным и робким шагом, словно шли по краю пропасти. Я вёл друга вперёд с величайшей осторожностью, справедливо опасаясь, что его падение на камни мостовой будет иметь роковые последствия для нас обоих. Если б такое несчастье имело место, мне вряд ли удалось бы выправить ситуацию самостоятельно. Весил Олоферн едва ли не вдвое больше меня и, пытаясь помочь ему подняться, я, скорее всего, тоже рухнул бы на землю рядом с ним.

Так, с грехом пополам, осторожно просчитывая каждый шаг и ощупывая ногой каждый булыжник, мы миновали переулок Блуждающих Огней, вышли на улицу Диких Роз, за несколько заходов одолели все её злачные изгибы и, наконец, ступили на площадь Крылатого Дракона!..

Чтобы преодолеть этот участок по кратчайшему пути — а в нашем положении приходилось руководствоваться только таким методом — следовало пересечь площадь по самому её центру, минуя знаменитую статую Крылатого Дракона.

И тут мной овладела немалая робость, отчасти приглушившая ветер хмельной бесшабашности, гулявший в моей голове. Я думаю, нет необходимости пояснять причины волнения, охватившего меня при первом же взгляде, брошенном на медную статую…

Огромный, изогнувшийся в каком-то невероятном, фантастическом прыжке Дракон стоит на высоком, пирамидальном постаменте из чёрного мрамора. Он весь соткан из листов чистой меди, которая при свете луны начинает отливать таким благородным струящимся глянцем и так заманчиво блестит, что ночью медь вполне можно принять за золото.

Чудовище сделано на редкость искусно. Хоть я и родился здесь и всю свою жизнь прожил в этом городе, /а, стало быть, имел возможность наблюдать эту удивительную статую с раннего детства/ меня никогда не оставляло смутное сомнение по поводу того, что Дракон застыл на мраморном стилобате навечно. Иной раз, когда я, заворожённый исполинскими размерами и чудовищными формами, посвящал слишком много времени разглядыванию этой непостижимой фигуры, мне начинало казаться, что гигант… вот-вот шелохнётся, вот-вот повернёт свою чешуйчатую шею, раскроет жерлоподобную пасть, а затем, взмахнув отвратительными, перепончатыми крылами, сорвётся со своего пьедестала и взмоет ввысь, к чёрным тучам, на гребне которых он когда-то, тысячу лет тому назад прилетел сюда к нам, если верить преданиям…

Но если такие видения тревожили мою душу днём, при ярком солнечном свете и большом скоплении народа, с утра до вечера толпящегося на площади, то нетрудно себе представить, какие чувства овладели мной ночью, когда мы с моим другом, кое-как дотащившись до массивного постамента, опустились, вконец обессиленные, на его широкие, полированные ступени.

Мой товарищ находился уже в совершенно отстранённом состоянии. Сидя на ступеньках, он всё время норовил завалиться набок, и мне постоянно приходилось пихать его локтем в бок, чтобы он не уснул возле мраморного подножия. Правду сказать, мне также требовались немалые усилия для того, чтобы сохранять себя в состоянии бодрствования. Однако я был пьян не до такой степени, чтобы не сознавать всей жутковатой щекотливости нашего положения.

Сверху над нами угрожающе нависала огромная тридцатиметровая тварь, с удивительным совершенством вобравшая в себя наиболее характерные черты самых ужасных и отвратительных представителей древнейшего рода драконов. Хищно оскалившись несметным полчищем зубов, она растопыривала свои громадные когтистые лапищи так, словно собиралась схватить и пожрать нас. Лунные блики скользили по поверхности застывшей медной туши, повторяя прихотливые скопления складок и бугристых неровностей, являя во всей своей отвратительной неприглядности подлинную наружность гигантской рептилии.

На какой-то миг я даже ощутил над головой огненное, всё опаляющее дыхание, вылетавшее из чудовищной, ненасытной глотки вместе с ядовитой слюной, способной разъесть даже закалённую сталь.

/При всём моём уважении к отцам города и к нашему высокому духовенству я до сих пор не могу согласиться с их решением поставить, по примеру пророка Моисея, в самом центре нашего города это ужасное, медное чучело, зловещая тень которого на закате солнца покрывает сразу несколько кварталов. «И СКАЗАЛ ГОСПОДЬ МОИСЕЮ: СДЕЛАЙ СЕБЕ ЗМЕЯ И ВЫСТАВЬ ЕГО НА ЗНАМЯ, И УЖАЛЕННЫЙ, ВЗГЛЯНУВ НА НЕГО, ОСТАНЕТСЯ ЖИВ». /Числа 21:8/ Да-да, именно так это и звучало в глубокой древности. И потому настоящий живой Дракон, прилетевший некогда на наши земли и принёсший нашим пра-прадедам неисчислимые горести и беды, должен был, по мнению святых отцов, встретить надлежащий отпор в лице своего медного двойника./

Но в отличие от Медного Змия, созданного Моисеем по Слову Божьему, наш медный Дракон не принёс такой абсолютной победы над силами зла, хотя определённая польза от его воздвижения безусловно имела место. Посрамлённый Дракон /если верить преданиям/ убрался тогда из этих мест, потеряв возможность творить зло с прежней безнаказанностью. Но на этом, к сожалению, дело не кончилось. С тех пор, раз в двести семьдесят лет, в год появления на небе таинственной звезды Немезиды, считающейся несчастливым двойником нашего солнца, Дракон вновь появлялся здесь, заставляя новые поколения горожан трепетать и содрогаться в ожидании очередной встречи с порождением мрака…

Более всего меня поразили глаза Медного Страшилища. Несмотря на то, что я видел их до этого сотни раз, их блеск и мерцание буквально заворожили меня в тот момент. Оказалось, что при дневном и ночном освещении они смотрят совсем по-разному. Солнце и Луна по-своему наделяли их способностью глядеть на мир Божий, словно соревнуясь между собой в разнообразии и живости оттенков драконьего взгляда. Два огромных, искусно обработанных янтаря, надёжно упрятанные в глубокие мешки морщинистых век, делали медного исполина настолько зрячим, /я бы даже сказал: пронзительно зрячим/, что у меня дрожь пробежала по телу, когда я, подняв голову, осмелился заглянуть в эти ужасные глаза-колодцы!

Луна отражалась в бездонных, красно-жёлтых сферах, нацеленных, как мне показалось, в самое моё сердце. Лунные колдовские лучи, мягко скользя по бесчисленным граням драгоценных камней, заставляли глаза жить полнокровной жизнью. В слабо мерцавших янтарных зрачках угадывалась многокрасочная гамма тёмных и таинственных переживаний исполинской рептилии, пришедшей к нам из далеких, неведомых миров.

Я — человек, большую часть своей жизни проработавший могильщиком, познавший и освоивший все тонкости этого непростого ремесла, многого навидался на своём веку и меня трудно чем-либо удивить, а тем более — испугать. Но эти направленные на меня сверху багряно-жёлтые, янтарные шары, горевшие, словно фонари преисподней, наполнили мою душу такой небывалой робостью, такой испепеляющей тоской, что я понял одно: ещё несколько дополнительных минут этого переглядывания лишат меня последних сил…

Надо было уходить как можно скорее, и я принялся расталкивать своего неподъёмного товарища, успевшего-таки задремать на ступенях пьедестала. Бедняга Олоферн к тому времени совершенно расклеился. Решив, очевидно, что мы достигли конечной цели нашего похода, он в категоричной и даже несколько агрессивной форме выразил своё нежелание подниматься с нагретого места. Совершенно не соображая, где он находится, не узнавая даже в провожатом лучшего своего друга /из всех возможных имён, которыми он успел меня наградить, ни одно так и не попало в точку/, мой неповоротливый приятель после всех моих ухищрений и уловок подарил-таки мне возможность вновь поставить его на ноги…

Навалившись всей своей непомерной тяжестью на моё плечо, он выпрямился, гордо поднял голову и огляделся по сторонам глазами человека, пробудившегося от долгого и тяжёлого сна. Потом в его помутневшем взоре что-то начало понемногу проясняться.

«Постой-ка, дружище.., — сказал он, окрестив меня на этот раз Асафом. — Если я что-то понимаю и если мне не изменяют глаза, мы с тобой находимся сейчас возле статуи… этой статуи… нашего… Крылатого… Любимца… Эге-е?!»

Это своё развязное «эге?!» он сопроводил неприлично громким хохотом, дробные отголоски которого гулко прокатились в полой утробе медного чудища.

Мне ничего не оставалось, как подтвердить эти слова, после чего я взял друга за плечи и чуть ли не со слезами на глазах принялся умолять его повернуться в нужном направлении. Шутить здесь, в таком месте казалось мне делом не только неуместным, но и кощунственным. При всём своём специфическом отношении к Дракону я почитаю его как злого ангела нашего города: а про ангелов, как светлых, так и тёмных, надо говорить только в уважительном тоне — к этому меня приучили с детства.

Но Олоферн не спешил уступать моим просьбам.

Словно какие-то незримые нити удерживали его на этом опасном рубеже. Ему как будто хотелось прямо здесь докопаться до некоей соблазнительной истины, приятно щекочущей нервы. Не обращая внимания на мои попытки склонить его к немедленному уходу, Олоферн запрокинул далеко назад голову и с вызывающим, пьяным интересом воззрился на медного исполина, нависшего над нами.

Глаза человека и Дракона встретились.

В эти томительные минуты их взаимосозерцания Луна пару раз скрылась за тучами и вынырнула вновь, в результате чего мне показалось, что застывшие зрачки чудовища сузились, а потом опять расширились, ярко вспыхнув кроваво-жёлтым огнём. В потаённой глубине янтарных сфер будто промелькнуло что-то похожее на холодное любопытство гиганта к блохе, случайно прыгнувшей ему на кончик когтя.

«Эге-е! — ещё более громко и многозначительно произнёс мой друг, одолеваемый приступами небывалой дерзости. — Только… только что, — он заговорил так, словно продолжал ораторствовать в кругу пьянчуг из «Пастыря ночи», — только что было сказано немало добрых слов в адрес моих милых лошадушек, моих славных, послушных детишек, которые изо дня в день тянут за собой погребальную колесницу так ласково, с такой пробирающей до слёз душевностью, что некоторые открыто сравнивают их с лебедями, с голубками, с горлицами и прочими нежными созданиями, чьи кротость и смирение служат примером подлинного послушания… Но я вам больше скажу, дети мои, — голос Олоферна загремел с небывалой силой, перекатываясь громовыми раскатами от одного края пустующей площади до другого, — Я вам так скажу, недоверчивые и сомневающиеся, кротость и послушание моих лошадушек здесь ни при чём. Заслуга в их плавном, мягком ходе принадлежит мне и только мне. Именно я, мой властный, командный голос, моя железная воля смиряют их крутой нрав и делают их кроткими, как овечки… Да, я уже говорил и повторю ещё, что способен подчинить себе любого, самого необъезженного коня… Да что там — коня?! Что там — медноногие быки царя Колхиды?!.. ВЫ посмотрите лучше сюда… — толстый палец возницы взвился вверх и, совершив в воздухе несколько замысловатых фигураций, указал на Медного Змия, продолжавшего с необозримой высоты своего гигантского роста внимательно изучать распоясавшегося оратора. — Я готов поклясться, чем угодно, — исступлённо кричал Олоферн, — что если бы мне попалось это медное чучело, эта крылатая мокрица, эта желтоглазая лягушка, эта когтистая каракатица… — мой друг долго упражнялся в пьяном остроумии, придумывая всё новые оскорбительные прозвища для Дракона и, наконец, утомившись, подитожил: Так вот, попадись она мне на пути, эта летающая сколопендра, я бы, не задумываясь, поставил её в упряжку своей колесницы, и там, клянусь бессмертием Небожителей, она сделалась бы тише и скромнее морской свинки!!!..»

… Я уже сам затрудняюсь сказать, как именно удалось мне утащить с площади разбушевавшегося друга. Помимо попусту потраченного времени, эта процедура отняла у меня столько сил, сколько не отнимала работа в самые щедрые на погребения дни. Помню, что, заворачивая за угол дома, я вдруг пережил странное, болезненное ощущение, какой-то резкий, горячечный зуд, обозначившийся у меня на спине как раз между лопаток. Это непонятное жжение заставило меня невольно передёрнуться всем телом и в то же время зародило в моей голове совершенно нелепое предположение о том, будто подобный зуд может являться следствием чьего-то пронзительного взгляда.

Но кто мог смотреть на нас в столь поздний час, когда площадь и все прилегающие к ней улицы были абсолютно пусты?!.. У меня не хватило смелости обернуться назад, чтобы проверить истинность этого предположения, а между тем, спину так и буравило, так и жгло до тех пор, пока мы не скрылись за тёмными стенами домов…

Когда Олоферн, окончательно поникший, растерявший последние остатки воли и мужества, был доставлен, наконец, по своему адресу, я, по вполне понятным причинам, избрал для возвращения домой долгий обходной путь, на который ушла оставшаяся половина ночи. Совершая этот вынужденный, утомительный манёвр я почти насильно заставлял себя думать о чём-нибудь отвлечённом и постороннем, опасаясь даже голову повернуть в сторону площади Крылатого Дракона.

Когда я открывал ключом входную дверь, небо над городом уже начинало светлеть, и медь на башнях городской ратуши весело румянилась под лучами восходящего солнца. Но наступавшее утро не улучшило моего настроения.

Мне не хотелось думать ни о чём другом, кроме как о скорейшем отдыхе, однако, более всего на свете я желал, чтобы после пробуждения, происшествие на площади Крылатого Дракона оказалось ни чем иным, как дурным сном, навеянным пьяной болтовнёй в «Пастыре ночи». Я завалился на кровать, не раздеваясь, успев только опустить шторы на окнах, и уснул тотчас, едва голова моя коснулась подушек…