Обстоятельства непреодолимой силы

Рука

Весна: грачи прилетели, коты разорались.

Бог опрокинул бутылку благодати. И она разлилась в бытии, благоухая. Пахнет так, что воздух можно накачивать в хрустальную тару, клеить акциз и продавать как элитное бухло. Или элитную же парфюмерию. Любой лямур на вкус и нюх.

Вхожу в мир из унылой малометражной сакли, ныряю в котел с кипящим молоком, плыву по улице, неуверенно загребая ногами. Вокруг женщины, их вдруг стало очень много. И не просто стало, они бросаются в глаза, они вызывающе блестят ногами, они демонстрируют волнистые силуэты. Слова испаряются из моей головы, в ушах звенит, в носу щиплет феромонами.

Стою ошалевший, обняв светофор, чтоб не рухнуть.

Где-то на задворках подкорки тикает офисный таймер, призрак босса мозжит зззудящей мухой — отлипаю от светофора, нисхожу в метро, прикрыв барсеткой пах. Мраморный хлад советского ампира ни черта не охлаждает, но даже привносит в благодать еще пару градусов, а также электрический букет шампанского восторга.

Сажусь в вагон, стараясь не расплескать томительную негу, смотрю влажными глазами окрест. И вижу чудное мгновенье в тонких одеждах, сидящее напротив. Отгородившись от реальности круглыми коленками. Рыжая фея с котиком на руках. Она его держит так беззащитно, что сразу хочется спасти обоих. От чего-нибудь инфернального. Или серийно-маньячного. Втянуть живот до позвоночника, напрячь всю мускулатуру от пяток до макушки, выдвинуть челюсть — и спасти. Неоднократно!

Котик мурчит и щурится блаженно. Милое животное...

— Можно погладить? — говорю я интеллигентным голосом.

— Нууу… — отвечает фемина, — рискните.

Я протягиваю свою мужественную правую руку — и трепетно накладываю ладонь на упругую грудь фемины, чувствуя, как она вздрагивает навстречу, как отзывается пружинисто, как момент чувственной истины парализует нас обоих. Котик, милое животное, ревниво шипит. Пассажиры впадают в ступор. Время прекращает течение свое.

Глас диктора обрушивает стоп-кадр, рассыпает на осколки суеты: "Двери открываются!" Подхваченный человеческим водоворотом, выплываю из вагона, неся руку вверх и отдельно от тела, чтобы не осквернить бытовым прикосновением.

Весь день работаю одной левой, презрев манипулятор "мышь".

Вечером сервирую романтический ужин, сажусь в лотос и жду, подняв правую, как спутниковую тарелку.

Звякает вопросительный звонок, открываю — да. Это она. В тонких одеждах, смущенных чувствах и с милым животным.

А потом всю ночь котик спит в моем замшевом тапке, сытый и спасенный.

Напиши мне жизнь

Деревья машут руками, ловят ветер. Тщетно.

И он ускользает, вильнув хвостом. Вот так — шмыг.

Еще солнце, оно смотрит. Эдак снисходительно. Щекочет ресницами ладони листьев.

Зрачки сужаются: пристальные взгляды, проколов зеленую суету, наискось провешивают тонкие нити от окна к стене и натягиваются, звеня.

Я играю на струнах света.

***

А давайте без этих вот? Без прологов и преамбул?

Без мучительно эффектных описаний окрестной природы. Без крупнокалиберных афоризмов и зубодробительных метафор. Без понтов и экивоков — чисто, честно, внятно.

Но чистые слова — где их взять? Где найти и как увидеть? Пялясь в монитор, слов не высмотришь.

Поэтому я давно живу в своей голове. У меня там локальный универсум, вечная весна и окно в сад. Да, да, тот самый, где деревья машут руками и так далее.

***

Теперь здесь не только я, но и ты — на правах хозяйки. Пришла внезапно и навсегда, заполнила собой, зажгла и осветила. Вымела из углов паутину постмодерна, переклеила скучные обои с неодушевленными узорами. Завесила окно прозрачным тюлем.

Порядок и тепло — это странно. Непривычно это. Я чувствую, как в голове горит уютным светом лампа: с пряным отливом, корица, медь, киноварь, охра.

Закончив уборку, ты садишься на подоконник и смотришь. Обращаешь внимание.

Мы начинаем знакомиться.

— Ты кто?

— Я писатель.

— А кто я?

— Ты милая.

— Дурацкое слово. Дурацкий способ обезличивать человека прилагательным. Милая кто? Милая чья?

— Ты моя милая.

— Но кроме этого, кто я? Если ты писатель — напиши мне жизнь. Настоящую, а не мгновение в тонких одеждах с котиком, который на самом деле не котик, а кошка.

И я ухожу, возвращаясь в исходную юдоль, перегруженную ненужными предметами и лишними деталями. Тут нет окна в сад, но есть компьютер, на котором можно записать чистые слова.

Возле монитора, подобрав лапы, лежит бывший котик. Такая маленькая домашняя лиса.

— Жрать хочешь, рыжая? — спрашиваю я, чтобы втереться в доверие.

Она презрительно отворачивается, и мне становится стыдно.

Втыкаю пальцы в клавиши и творю, догоняя ускользающий запах сада. Тело милой, бархатная кожа, мягкие изгибы — я играю на нем, как на скрипке, и оно отзывается на каждое движение, созвучное моим пальцам и смычку, и трепещет аккордами, и взрывается безумным крещендо в финале, когда я ставлю точку стаккато на упругом соске.

Тут кошка фыркает, а я понимаю, что пишу не то и не так. Что ноты — не слова, в них есть звук, но нету сути: живой красной крови, неряшливой прелести быта, совместных планов, принципиальных споров — это не жизнь. Это комната в комнате, матрешка сознания.

Кошка делает неуловимое движение хвостом и сметает всю эту выморочную музыку с монитора, символы осыпаются на стол, и я слышу, как там, на исходе реальности гаснет свет и ветер захлопывает окно.

Теперь есть только я и кошка. Она смотрит на меня с надеждой.

— Ну что, рыжая? Сделаем невозможное?..

Я срезаю кожу с пальцев и, погрузив обнажённые нервы в слова, начинаю новый текст.

Последнее окно

— Ты не обиделась?

— А должна?

Этот встречный вопрос всегда ставит меня в тупик, сбивает логику. Реши сам, в чем виноват. Нехитрый, вроде, финт, а работает безотказно

Технический нокаут.

— Хорошо, ты не фемина.

— И не фея.

— И не фея. Ты ведьма.

— Согласна.

Она довольно улыбается, включая свои зеленые глаза на тысячу люменов. Я слепну и отвечаю на ощупь.

— Ведьмы — это обиженные феи. Задающие коварные вопросы, перпендикулярные логике смертных мужеского полу.

— Мой философ! Хома Сапиенсович! А можно, я на тебя свою ножку положу, мм?..

Ну вот как писать в таких условиях?

И кошка опять же. Ходит по стенам, спит на потолке. Терпит меня на своей территории.

— Зачем она? Поцарапала монитор, зараза рыжая…

— Поставила запятую, мой милый розенталь. Ты расслабился и пренебрег, а она поправила.

— Скажи ей, пусть имеет совесть.

— Скажи сам.

— Она на меня не реагирует. Я даже описать ее не могу.

— Кошки не поддаются ни дрессировке, ни описанию.

— Или я плохо стараюсь?

Она молчит. Пространство меняет ракурс, время спотыкается.

— Я написал тебе всё, что ты хотела. Жизнь, счастье, весну. Но иногда мне кажется, что не я тебя выдумал, а ты меня.

— Меня нельзя выдумать, разве ты еще не понял? Я сама выбрала своего автора. И ты хороший автор, правда. Честный, нежный, верный. Мне хорошо с тобой. Но я хочу тебя не частями, а полностью. Я устала быть музой приходящего гения. Я не хочу быть здесь и сейчас. Я хочу быть там и всегда.

— Ты нужна мне здесь. Без этого я не смогу жить.

— А я не могу делить тебя с твоими читателями. Ты любишь их больше, чем меня.

— Это другая любовь.

— Любовь всегда одна, и я не буду ей ни с кем делиться. Я не хочу быть твоей музой. Я хочу быть твоей женщиной.

И она уходит, оставляя меня в локальном универсуме с провисшими струнами света.

***

Нельзя сделать невозможное. Но если его исключить, тогда то, что останется, и будет поступком, каким бы безумным он ни казался.

Распахнув окно, вдыхаю весну. Смотрю в глаза солнцу. И прыгаю вниз.

Я ухожу туда, где вдохновение первично и самодостаточно, где не надо записывать слова, чтобы они обрели форму и содержание, где истинный свет, где правильный мир, где настоящая жизнь.

Где ждет меня она.

***

К этой кошке все уже привыкли. Врачи уважают, санитары подкармливают. Прочие же обитатели дома скорби — завидуют (если могут) своему безнадежному собрату с пустыми глазами, который доживает остаток жизни, сидя возле мутного больничного окна.

Кошка лежит у него на коленях и греет давно уже не чувствующее тело.

В окне ничего не видно. Наверное, там ничего и нет.