нулевой цикл

— Cмотри-ка, менты раньше нас приехали! Наверное, им зарплату повысили, — санитары неторопливо выходили из кареты «скорой помощи», на ходу разминая уставшие части тела и лениво перебраниваясь друг с другом по пустякам. Один из них, тот что повыше, в потертых джинсах, выглядывающих снизу из-под белого халата, достал из пачки сигарету, чиркнул спичками и глубоко затянулся, щурясь в наступающих сумерках на милицейский «уазик». Теплый октябрьский вечер звенел в ушах то ли цикадами, то ли клаксонами автомобилей с улицы, то ли переговорами из милицейской рации. Вдруг накатило ощущение чего-то давно забытого и вдруг снова всплывшего в памяти, что-то вроде дежа-вю, того что проносится в уме словно молния в низком грозовом небе.

— Да, точно повысили, — отозвался второй санитар, чуть пониже и покоренастей, с трехдневной щетиной на щеках, — вон тот мент, справа, сосед мой, рассказывал что им подняли на тридцать процентов. Блин, надо было на мента учиться.

— На ментов не учатся, это такое состояние души, — ухмыльнулся высокий, подходя ближе к группе людей, столпившихся во дворе типовой пятиэтажки. Человек пятнадцать обступили лежавшее на асфальте тело и соболезнующее кивали в знак сочувствия операм, которые опрашивали свидетелей. Блики от милицейской мигалки метались на стенах домов как испуганные голуби, застигнутые врасплох малолетней шпаной на чердаке. Бабки с повседневными многоцелевыми авоськами и целлофановыми пакетами, старики с брехливыми газетами и наборами домино вперемешку с вездесущими детьми пялились то на людей в форме, то на санитаров, то на тело возле второго подъезда, лежащий на клумбе недалеко от скамейки. Теплая цветастая рубашка, домашние спортивные штаны, заправленные в носки и тапки в клеточку, все это говорило о том, что парень только что вышел из дома.

Второй санитар между тем подошел к одному из оперов, проводившему опрос, поздоровался:

— Здорово, сосед, что случилось-то?

— Да вот, упал с крыши, вроде как сам, — ответил опер, молодой парень, явно еще не привыкший к жмурикам и поэтому до сих пор как-то нервно поеживающийся и пытающийся неловко храбриться.

— Они с самого утра с Васькой, который Тихо-тихо, из тридцать шестой, квасят, — затараторила соседка, женщина неопределенного возраста, национальности и пола в домашнем халате и бигуди, — уже раза три в ларек бегали.

Предполагаемый собутыльник в полуобморочном состоянии сидел на асфальте и что-то нечленораздельно мычал, пытаясь ответить на вопросы оперов, которые не теряли надежды вступить с ним в контакт. Он чертил в воздухе замысловатые линии, пускал пузыри и постоянно валился на левый бок, издавая при этом какие-то неведомые звуки.

— Бесполезно, — в сердцах бросил один из оперов, постарше и явно поопытней, и безнадежно махнул рукой, — он пьяный в дым!

— Может завтра что вспомнит? — с надеждой робко спросил молодой.

— Это вряд ли, — усмехнулся первый опер, — надо на несчастный случай списать все и шабаш, а Саня? — обратился он к самому старшему из них, скорее всего начальнику отдела городского ОВД по раскрытию убийств. Тот неопределенно махнул рукой и посмотрел на часы.

Между тем санитары принесли носилки, поставили их возле тела и уже собирались накрыть несчастного простыней, как вдруг один из них сказал:

— Так он же еще живой!

На несколько секунд воцарилась недоуменная тишина, менты как-то странно переглянулись, и даже многоголосица собравшихся вокруг зевак смолкла как по мановению неведомой волшебной палочки:

— Как живой? Он же с крыши пятого этажа упал!

— Да вот так! Пьяного да младенца ангел бережет, знаете такую пословицу? — ответил санитар и, обращаясь к своему напарнику, добавил: — давай его скорей на носилки, может еще и успеем. Кто сегодня дежурный?

— Нечаев, — ответил подошедший к ним водитель, грузный мужик лет пятидесяти в коричневой кожаной куртке и кепке. Мрачно глянул на происходящее и покачал головой:

— Молодой еще совсем, лет тридцать?

— Тридцать один, — откликнулся самый молодой из оперов и, уже глядя в какую-то бумагу, добавил: — Разбегаев Егор Михайлович.

Санитары положили тело на носилки, водитель открыл заднюю дверь «скорой помощи» и они лихо втроем водрузили носилки на их законное место. Сели сами в салон, хлопнув дверьми и, наконец, микроавтобус медленно выехал со двора и направился в сторону городской больницы.

— Сан Саныч, а ты Нечаева давно знаешь? — вдруг спросил у водителя один из санитаров, тот что сидел на переднем пассажирском кресле.

— Давно, еще с Афгана. Он тогда только медицинский окончил и туда по распределению попал, так что как говорится, практику проходил на передовой, с пылу, с жару. Ну а я как раз только призвался. Если кто и способен этого парня с того света вернуть, то это только он и сам господь бог.

* * *

Егор пролежал в больнице остаток осени и всю зиму, к весне вроде бы оклемался, правда правая нога слушалась плохо, и он ее слегка подволакивал, а на голове, возле виска, осталось что-то вроде проплешнины, где вскрывали череп, чтобы удалить гематому, и поэтому там не росли волосы. В середине марта его выписали из больницы и он вернулся домой, оформил пенсия по инвалидности, немного, всего шесть тысяч, но и это было неплохо. Вышел на работу, потому что дома было сидеть уж совсем невмоготу. Коллеги встретили его так, как будто бы ничего не произошло, в глаза подтрунивали над его новым состоянием, но втихую помогали, чем могли. Егор также молча принимал эту помощь и был благодарен своим друзьям за то, что они пытались делать вид что ничего не произошло.

Так прошла весна. В июне жена подала на развод, забрала сына и уехала к своему хахалю в краевой центр, там новая работа, перспективы и все такое. Начался вялотекущий судебный процесс за квартиру, скандалы, странные телефонные звонки с мутными намеками и еще невесть что. Квартиру пришлось поделить, Егор купил однокомнатную в пятиэтажке, одной из немногих в городе, и оставил себе старую «шестерку», благо что к этой развалюхе бывшая жена не проявила никакого интереса. На работе, зная про его ситуацию, Егора оформили на полставки, и поэтому он платил алименты уж совсем по минимуму. «Бывшая» пару раз наведывалась в контору, устраивала скандалы, чем еще более настроила против себя бухгалтерию, и в итоге все осталось на своих местах. Несколько раз она привозила сына к деду с бабкой, которые жили здесь же, в городе, и Егор виделся с ним, покупал всякие игрушки, водил к зубному и с ужасом замечал, как становится чужим для ребенка. Маленький Денис еще по привычке называл его папой, но по всему было видно, что это ненадолго.

Все как бы зависло, застыло на одном месте, словно бы старая жизнь уже закончилась, а новая еще не началась. Длинными вечерами Егор сидел на кухне возле открытого окна, смотрел с непонятной завистью на пролетающие в небе самолеты и курил сигареты, одну за одной, пил кофе и смотрел с высоты пятого этажа вниз на город, пытаясь вспомнить, как оказался тогда на крыше и почему упал вниз. Васька по прозвищу «Тихо-тихо», которое он получил за то, что приходя поддатым домой, прямо с порога начинал увещевать мать не ругаться: мол, тихо-тихо; тоже ничего не мог вспомнить и только виновато улыбался в ответ. Да и надо было ли это вспоминать? В конце концов ничего уже не вернешь. Все благополучно летело в тартарары, но почему-то на душе было спокойно, и какая-то ликующая обреченность наполняла его сердце. По пятницам, а то и по субботам, они с «Тихо-тихо» собирались у Егора и потихоньку попивали пивко, а как известно — «водка без пива — деньги на ветер». В общем, все сливалось в один бесконечный черно-белый фильм с субтитрами в самом конце, которые означали, что сеанс закончен.

Тихо-тихо был этакий местный интеллигент, полуспившийся аспирант, бывший работник то ли закрытого института, то ли так называемого «ящика», ныне работающий в мастерской, занимающейся ремонтом телевизоров, компьютеров, сотовых телефонов и прочей бытовой техники. Уже после шестой рюмки из него начинали лезть всякие цитаты о смысле жизни, устройстве вселенной и человеческой судьбе в современном мире. В общем, они как говорится «нашли» друг друга, один обрел благодарные уши, которые слушали всю эту чушь, а второй просто ненавязчивого собутыльника, без которого, как известно, пьющий становится обыкновенным алкоголиком. Ну а так вроде как кружок по интересам. Василию было уже за полтинник, жил он с матерью, Зинаидой Михайловной, женщиной властной, полной, с красным одутловатым лицом и великим множеством всевозможных ругательств, которыми она сыпала беспрерывно, периодически устраивая профилактические беседы на тему «что такое плохо»:

— Коматозники чертовы! — кричала она, стоя в дверях, подбоченившись и нахмурив густые брови, — Ганашисты!

— Мам, мы не ганашисты, — мямлил в ответ Васька, пряча глаза и даже становясь как-то меньше ростом, — Мы же просто, культурно отдыхать умеем…

Она громко хлопала дверью и шумно спускалась по лестнице вниз, ругаясь, охая и причитая одновременно. И друзья снова пили, снова о чем-то разговаривали и далеко за полночь расходились по домам. Так закончилось лето, и наступила осень, пора, когда собирают урожай.

* * *

И вот как то в октябре они снова собрались в квартире Егора, лихорадочно решая, к чему бы приурочить это событие.

— Да че ты, мам, наши же сегодня играют! — лепетал на лестничной площадке Тихо-тихо, — мы ж просто поболеть, проявляем патриотизм, так сказать.

— Знаю я ваш патриотизм, учти, придешь после двенадцати — в дом не пущу! — безнадежно ругалась баба Зина, в сердцах махая рукой на непутевого сына.

Через полчаса друзья уже сидели перед телевизором, выставляя на стол все, что сумели приготовить на скорую руку: водку, пиво, сосиски, консервы, какие-то чипсы и лимонад. Тихо-тихо в радостном возбуждении потирал руки, глаза его, увлажненные скупой мужской слезой, странно блестели, что бывает тогда, когда человек несмотря ни на что все же добивается своего.

— Не сидеть же порожняком? — оправдывался он, наверное, перед самим собой, но обращаясь к Егору и разливая водку в старые замызганные рюмки. Обычно, совершая это священнодействие, Василий смешно закатывал глаза и передергивал плечами, словно бы предчувствуя завтрашние утренние последствия:

— Эх, грехи наши тяжкие! — сказал он и опрокинул первые сто грамм, следом тоже сделал и Егор, очередной субботний вечер начался как обычно, и вскоре уже Тихо-тихо оживленно рассказывал об инопланетянах, о египетских пирамидах, о золоте Колчака и конечно же об «этих козлах наверху», очевидно живущих на крыше, потому что он постоянно тыкал вверх пальцем. Егор молча слушал весь этот бред, потихоньку напиваясь и сам, иногда краем глаза поглядывая все же в телевизор, где сборная страны все никак не могла одолеть очередного соперника, который внезапно, очевидно прямо накануне встречи, стал очень сильной и грамотной командой.

— Слышь, Василь, а ты в судьбу веришь? — вдруг спросил он.

— В судьбу? В каком смысле? В смысле в обычную судьбу? — заикаясь, переспросил Тихо-тихо, удивленно выпучивая глаза на Егора.

— Ну да, просто в судьбу.

— Не, ну как? Что-то, конечно, и от человека зависит, а что-то наверное предопределено, — с трудом выговорил, особенно последнее слово, Тихо-тихо, — а что это ты вдруг спросил?

— Ну, — замялся Егор, — сегодня ведь уже год как я с крыши … ну, вроде как упал, и вот веришь, нет, все после этого как будто к чертям полетело, понимаешь, а мне не жалко. Вот честно — по херу, а почему так, а? Ведь это просто случайность, что тот врач опытный оказался дежурным, он вообще в отпуске был тогда, его попросили выйти на работу. Я вот все время думаю: может, я тогда должен был умереть?

— Точно! — глаза его собутыльника загорелись неподдельным интересом, — Точно! Знаешь, как дело было? Короче, ты тогда должен был… ну, в общем, того… Поэтому вся твоя жизнь здесь начинает потихоньку исчезать, ну, тебя же уже как бы нет, а новая как бы еще только-только где-то начинает формироваться. Понял? У тебя здесь и сейчас типа «нулевой цикл». А ты сам на том свете вроде как бы спишь, понял? А ты раз! И живой! — он засмеялся хриплым смехом, поперхнувшись сигаретным дымом, — понял, да? Живой!

— Это точно, — пробормотал Егор, — живой…

Тихо-тихо еще какое-то время пытался рассуждать про смысл бытия, индейцев майя и мировой заговор, пока наконец не заснул на диване, запрокинув вверх голову со съехавшими с длинного носа очками. Егор долго сидел перед телевизором, тупо уставившись в экран, по которому бегали какие-то помехи, отчего в комнате стояли неприятный шум и треск.

— Опять антенна барахлит, черт, — сказал он самому себе, тяжело поднялся, взял в ящике с инструментами отвертку и пассатижи и полез на крышу. Свежий ветер ударил в лицо и на секунду даже как будто бы слегка отрезвил. Ноги были ватными, голова кружилась и вместе с нею кружился и весь остальной мир, словно одна гигантская карусель на какой-нибудь ярмарке или празднике, по случаю годовщины чего-нибудь эдакого. Вечернее солнце огромным яичным желтком с кровавым отливом медленно заваливалось за соседние крыши, и этот цвет разливался вокруг, словно вытекая из треснувшей пополам стеклянной банки. Егор подошел к самому краю крыши и, держась рукой за антенну, осторожно глянул вниз. И там, внизу, на пять этажей вниз, стояла осень, сидели шумные соседки, бегали дети, мужики не спеша чинили старый «москвич», там внизу, всего через два шага, была новая жизнь. Голова кружилась все сильнее и сильнее, тошнота неожиданно подкатила к горлу, и сердце вдруг ухнуло куда-то далеко-далеко, за самый горизонт, он крепко зажмурил глаза и сделал шаг вперед…

* * *

— Cмотри-ка, менты раньше нас приехали! Наверное, им зарплату повысили, — санитары неторопливо выходили из кареты «скорой помощи», на ходу разминая уставшие части тела и лениво перебраниваясь друг с другом по пустякам. Один из них, тот что повыше, в потертых джинсах, выглядывающих снизу из-под белого халата, достал из пачки сигарету, чиркнул спичками и глубоко затянулся, щурясь в наступающих сумерках на милицейский «уазик». Теплый октябрьский вечер звенел в ушах то ли цикадами, то ли клаксонами автомобилей с улицы, то ли переговорами из милицейской рации. Вдруг накатило ощущение чего-то давно забытого и вдруг снова всплывшего в памяти, что-то вроде дежа-вю, того что проносится в уме словно молния в низком грозовом небе.

— Да, точно повысили, — отозвался второй санитар, чуть пониже и покоренастей, с трехдневной щетиной на щеках, — вон тот мент, справа, сосед мой, рассказывал что им подняли на тридцать процентов. Блин, надо было на мента учиться…