Ниточка

Это был совершенно неправильный японец.

Г.Л. Олди «Реквием по мечте»

Дверь в дежурку была приоткрыта, и голос Ёрика разносился по всему лабиринту помещений опорного пункта, проникая и в раздевалку.

— Нет, бабусь! Ну!

Я бодро влез в холодную форму и, хлопнув шкафчиком, смылся из промёрзшей раздевалки, пока окончательно не задубел. Прошёл к комнате отдыха. Заглянул. На трёх кроватях из шести, сунув головы под подушки, уже дрыхли ребята. На одной лежала, закинув ногу на ногу, Галочка и читала дамский журнальчик. В углу за столом тихо резались в судоку на скорость ещё парочка наших. Всем кивнул, всем помахал.

— Нет! Ну я те русским языком говорю! — громыхало в коридоре.

В дежурство Ёрика заснуть можно было только с двумя подушками на ушах, да и то, если успел прийти раньше, чем он заступил на смену. Я же, увы, опоздал. Улыбнулся сонно-недовольной Галочке и потопал к Ёрику.

Тот, как и положено, сидел на телефоне. А, если точнее, то лежал. Стул возле стола дежурного — шикарный офисный «перекати-паркет» — имелся в наличии исключительно для проверяющих. Сам дежурный обычно располагался на кушетке, подложив бушлат. Как ни жёстко, а, всё-таки, лёжа. Ёрику, правда, кушетки не хватало — длинный и тонкий, как жердина, он умещался, только поджав ноги.

Ёрик как раз закончил телефонный разговор и сонно лупал глазами на настольную лампу. В дежурке на ночь верхний свет не включали — он больше утомляет.

— Привет! — я брякнулся на офисный стул и, откинувшись, стал покачиваться. — Ты чего тут?

— Салют. Да Серьга попросил посидеть за него на телефоне. Сам он с работы на ногах едва-едва.

— Да я не про то…

— Ааа, — Ёрик жестоко зевнул. — Бабки опять. Кошечка, ёмть, на дереве.

Когда-то нас по всей стране рекламировали как универсалов, способных снять домашних любимцев с любого карниза. Вроде как приучали доверять новой службе. Тогда это нам было просто смешно и умильно. Теперь — нет.

— Ну а ты? — беззлобно хмыкнул я.

Ёрик прикрыл глаза и сделал лицо приторно-блаженным:

— Сказал, чтобы дерево подпалила.

— Чего?!

— Дык. Пожарные приедут — и дерево спасут, и кошечку.

Я прикрыл рот, почти плача от задавленного смеха:

— Урод, блин…

— А чё я? — Ёрик пожал плечами: — Чё мы всё время отдуваемся с кошечками?

— Придурок! Всё ж на запись идёт! ПалСаныч тебя убьёт!

— Да не… Успокойся! Это не дежурный телефон. Это мне на сотовый звякнули.

— Чего?

— Ничего. Бабка моя дурит — мой телефон подругам даёт.

— Да уж… — я глубокомысленно вздохнул и откинулся, разглядывая белый натяжной потолок — след недавнего ремонта, закатанного нам мэрией ко дню рождения подразделения.

— Ты чего опоздал-то? Проблемы?

Я кивнул. Проблемы…

— На работе?

— А где ещё, — нахмурился я. — Будто можно наделать проблем в личной жизни, которой нет!

— Ну-ну, — Ёрик усмехнулся, не отрывая глаз.

И мне тут же стало неловко. Он потерял возлюбленную и мать всего год назад. За пару дней до свадьбы женский совет двух семей поехал выбирать подвенечное платье. Летящий по встречке представительный джип протаранил старенький «жигуль», не оставив в нём живых. Ёрик тогда был на суточном дежурстве, но по счастью, случилось это не в «нашем» районе. Как обычно в нашей стране — водитель джипа выжил и оказался не виноват.

— Да пацанёнка не довезли сегодня, — я хмуро уставился на блестящий бок дежурного телефона. — С вела полетел. На перекрёстке его водила не заметил — сшиб. А тот — через капот — и под другую тачку. Амба, короче.

— Плохо. — Ёрик открыл глаза, и стал, как и я, отрешённо, разглядывать потолок. Белый-белый.

— Ага.

— Дурак ты, Миха. — Ёрик вздохнул. — Понятно, что денег ни шиша, но две работы одного характера — это слишком! Сутки водилой на «скорой» кровищи насмотришься, потом сутки с нами руками наразгребаешься, сутки спишь… Так и жизнь пройдёт. Какая уж тут личная жизнь. Вот надо тебе это?

Я скривился:

— Надо, наверное. Раз пашу, как папа Карло.

Ёрик покачал головой:

— Миха, таких людей, как ты — не было, нет и больше не надо. У тебя патологическое желание спасать весь мир. И не частями, а целиком. Если людям дают молоко за вредность, то тебе за твою доброполезность надо выдавать кока-колу бидонами и гамбургеры. Чтобы у тебя получилось несварение желудка и ты, наконец, завалился на диван и вкусил прелестей нормальной житухи.

— С несварением-то?

— Ага. Как обычный современный мужик. Ты же знаешь — все нормальные сейчас больные.

— На голову.

Ёрик усмехнулся:

— А то. Лучше, чем у тебя — вся жизнь под девизом-песенкой из старой киношки. Как же оно там… Ну…

Я купился. И с перекошенной ухмылкой напел:

— Она надеждою зовётся и верить хочется, так верить хочется, что эта нить не оборвётся…

— Вот-вот! — Ёрик погрозил пальцем. — Весь этот романтизм детячий до добра не довёдёт! А вот от брачного ложа и пары-тройки малявок в колясках уведёт точно!

Телефон загудел привычным позывным, и Ёрик, подбираясь, потянулся с кушетки, схватил трубку.

— Второй отряд поисково-спасательной службы. Дежурный Юрий Якоби.

Иногда этот телефон раскаляется добела за сутки. Особенно когда грозы, метели, лесные пожары и прочие стихийные бедствия. Городок у нас тихий, без терроризма, без военных действий — и то благо.

Ёрик слушал, поддакивая. Лицо его стало хмурым, напряжённым, а костяшки на трубе побелели. Значит, оно.

Я подобрал ноги, выпрямился, поймал Юркин взгляд.

Ёрик кивнул.

Ясно.

Он ещё уточнял адрес, детали, фиксировал в журнале, а я уже спешил в комнату отдыха.

Без крика, без всем привычного по фильмам «Рота, подъём!», подойти к каждому, тронуть за плечо.

— Вставай. Выезд.

Мужики, негромко ворча, поднимались, обувались, набрасывали бушлаты. Потягиваясь, топтались в коридоре — ещё нужно получить задачу, определиться, что из оборудования везти — машины-то не резиновые.

Только Гала молча затянулась в свой неформенный старый леопардовый полушубок, подтянулась офицерским ремнём и, прихватив рюкзак и чемоданчик, сразу пошла к машине устраиваться. Она — доктор по специальности. И хотя давно в группе, но продолжает себя чувствовать больше хирургом, чем спасателем. Но нас это устраивает.

Ёрик вывалился к нам в коридор, натягивая бушлат:

— Обрушка, мужики. Хрущёвка на Старогорской ушла в карст подчистую.

— Ёмть… — протянул кто-то.

Воистину так. Ночь, лёгкая позёмка по недавно проявившемуся из-под сошедшего снега асфальту, минус один на термометре и — обрушка. Кого завалило не насмерть — тот замёрзнет.

— Серьга, садись обратно на трубу, — хмуро махнул Ёрик. — Не удастся тебе сегодня задрыхнуть.

Мужики уже подхватывали оборудование — кто что, тащили к машине. ПалСаныч, по-стариковски откашливаясь, собирал бумажки. Его дело — руками разводить, а не таскать тяжести. Да и мне тяжести таскать не приходится обычно. Моё дело — баранка. У нас тут все могут, если надо, сесть за руль, но так водить, как я, никто не сможет. Оттого и давно моим законным местом стала кабина.

А в кабине уже сидела Гала. Смотрела застывшим взглядом в окно и сонно щурилась.

— Что там? — спросила она, когда я сел за штурвал.

— Обрушка.

Она кивнула.

— Смятки, культяпки и лепёшки. Извозимся, короче.

Меня передёрнуло, а её сухие кремово-алые губы сложились в усмешку. Циничная она, как все хирурги. И одинокая. Хотя красивая и руки золотые.

Обернулся в салон. Там как раз запрыгивал последний.

— Трогай! — махнул ПалСаныч. — С цветомузыкой.

С территории подразделения «Газель» с личным составом выходит первой — удобнее так. Второй машиной шёл «Зилок» Ёрика. Поехали.

Ночной город. Тёмные громады зданий, белые мазки снега, отблески синего и красного от маяка на серых тенях, стремительно разбегающихся от бешеных колёс. И снег в лобовое. Медузами — мокрыми, грязными — по стеклу вниз.

Не глядя на GPS, прикрученный к приборной доске, вырулил на знакомую улицу, и сердце заходило в лёгком мандраже. Здания не было. Только круг машин в кипящей красным и синим вьюге. Пожарные, полиция, скорая. Ничего себе скорость! Обычно первыми приезжаем мы. А тут — слишком далеко наша база оказалась от места действия. Другим было ближе.

Возле белых в красную полоску машин с моей подстанции толпились врачи в халатах поверх курток. Приплясывали, переговаривались. Значит, пока никого не достали, раз дел медикам не нашлось.

Подбежал пожарник в «скафандре», вскочил на подножку, замахал рукой, заорал, перекрывая общий гул:

— Туда, туда ставься!

Я вырулил в сторону от уже обложившего место обрушения круга, мельком проследил в зеркала — Ёрик шёл за мной.

Гала сидела, вцепившись в рюкзак, и неотрывно смотрела в боковое на здание, «уплывшее» под асфальт почти под крышу. Наверное, как и я, подсчитывала возможные потери. Обрушка в городе не первая, но так, чтобы весь дом и подчистую — не бывало. Да ещё и зимний субботний вечер — все по домам, на диванах перед телевизором или праздничным ужином… Страшно представить, сколько там сейчас тел — живых и уже остывающих.

Остановился. Пожарник спрыгнул.

Открыл дверь.

Негаданный подсказчик утирал лицо, густо измазанное влажной пылью.

— Чего тут?

— Дофига тут! — раздражённо отозвался он. — Огонь мы остановили, кажись… Вниз не пройти. А людей, слышь, тут должно быть много. Жилой дом.

— Ясно.

Пожарный оглянулся — из-за угла выруливали «УАЗы» газовой службы. Махнув мне, побежал встречать машины. Видимо, опасались, что карстовая пустота велика и пара-тройка тяжёлых машин может запросто «уплыть» вниз.

Я хмуро посмотрел на изломанную пирамиду крыши, недавно крытой новым красным профилем. На чёрные лохматые пятна на ней. На серую лаву пены, расползающейся щупальцами. И увидел его.

Кудлатый пёс — смесь колли и терьера — сидел возле сторожевой будки ночной стоянки и неотрывно смотрел на красную крышу. Весь, от носа до кончика хвоста, напружиненный и нацеленный на её правое крыло. Взлохмаченная, запылившаяся шерсть посверкивала тонкими снежинками, но не шевелилась на ветру — видать, от вихрей защищала старая коробка будки.

ПалСаныч вынырнул со стороны фургона и, сутулясь, ушёл знакомиться с обстановкой. Судя по тому, что присутствовали уже все службы города, работы много, и мы тут не первая скрипка. Наши мужики из фургона живо вытаскивали на божий свет аппараты — никто не сомневался, что понадобится всё, да ещё о многом придётся звонить, просить, вымаливать.

Тяжёлой припрыжкой обратно вернулся ПалСаныч.

— Так! Мужики! Наш — правый край. Растаскиваем потихоньку.

— Ясно, — Ёрик сплюнул и кивнул на левую сторону, расположенную гораздо выше над уровнем земли. — А самое простое, как всегда, первому отряду?

— Ёрик, твою мать! Тебе заняться нечем?

— Да, иду-иду…

Мы подхватили аппараты, расстегнули бушлаты, чтобы не взопреть, и пошли к краю.

Разбились на группы. Одна осталась на поверхности — резать крышу и пробираться на верхние этажи, последовательно разбирая конструкцию. А вторая, расширив пролом между осколком стены и краем земли, решила спускаться вниз. Лаз был небольшой, как ни старались, тонны земли вот так просто с разбега не разгребёшь.

— Ну, что… Вперёд? — я глянул на Ёрика. Иногда быть худым и длинным в нашем деле было выгодно. Иногда — нет.

Ёрик, ни слова не говоря, скинул бушлат и перетянул липки перчаток на запястьях. Проверил каску, кивнул.

— А почему не я? — Гала вылезла из-за спин мужиков неожиданно.

Ёрик воздел очи к тёмному небу, философски вздохнул и начал прилаживать обвязку. Объясняться пришлось мне.

— Гал, ну…

— Я— кмс по альпинизму и я меньше, — кротко напомнила Гала.

Да, она хорошо лазит, прекрасно даже. Только…

— Ну… Тебе сил не хватит, если там чего отломать или открошить.

Не говорить же ей, что дом на ладан дышит и там не место для девчонок!

Гала сверкнула огромными оливковыми глазами и резко отвернулась.

Кажется, её мужики с крыши тоже успели отправить отдохнуть. Вот ведь незадача. Вечно её тянет к приключениям на фасад и постоянно приходится отшивать. Мы-то с мужскими инстинктами своими, заявляющими, что не место бабе в отряде, где кровавые ошмётки таскают, справляемся. А вот она со своим патологическим желанием быть везде первой — нет.

Ёрик уже был готов. Верёвка тоже. Пока там электрическую лебёдку установят — проще вручную.

— Ну? — ПалСаныч подошёл сзади, коротко оглядел приготовления. — Опять без лебёдки? Сумасброды… Короче, мужики. Ваше дело — разведка. Спустились, глянули, послушали и поднялись. Ясно?

— А если там кто-нибудь? — нахмурился Ёрик.

— Кто-нибудь подождёт, — жёстко отрезал ПалСаныч. — Там всё, что ещё не сложилось, рухнет в любой момент! Сперва подпорки, потом копалки. Короче, без самодеятельности тут! Ждём машину со спецоборудованием. Из центра должны вот-вот пригнать.

И отошёл бодрой припрыжкой ко второй группе.

Мы переглянулись.

Ёрик пристегнулся, включил фонарь на разгрузке и сполз с острого края в пробоину в земле.

— Трави помаленьку.

Лёшка перекинул верёвку через столб, вручную мы с Генкой натянули её и начали спускать.

Свет фонаря ушёл под уровень земли и стал почти невидим в клубящемся снизу тумане.

Трос крошил асфальтовый край, верёвка в руках мерно шевелилась, беззвучно гудела, подпевая вьюге. Колкий снег заваливал оставленный Юркой бушлат, заметал красные и чёрные пятна крыши, лез на стекло шлема, мешался с затхло-горячим туманом.

И я снова увидел его. Трёхцветный чепрачный Тузенбах стоял возле самого края, чуть поодаль нас и молча смотрел вниз. Пасть его была приоткрыта, словно он рычал или скулил, но пёс молчал. Только подрагивали розовые губы на жёлтых клыках. Теперь я уже твёрдо был убеждён, что он старый, поживший, оттого и такой спокойный. Кого он выглядывал там внизу?

А потом верёвка ослабла. Рывок, два. Пошли наверх.

Свет из проёма стал ярче.

— Юр, что там? — я наклонился над проёмом.

Ёрик сделал ещё рывок и зацепился за край.

Поднял сферу, глянул снизу вверх.

— Проход один, вроде, нащупал. Шкуродёр, зараза, — прохрипел он. Шмыгнул, размазал пыль по лицу. — Пар горячий, дурной, видать, прорвало канализацию. Заливает.

Мы переглянулись с Лёшкой.

— Помпы, — понимающе кивнул он и рванул к ПалСанычу.

Ёрик проследил за ним взглядом и рывком вылез на площадку, сел, свесив ноги. Снова шмыгнул, утираясь. И сказал, всё также глядя в сторону сине-белых бортов, где сгрудилось начальство:

— Люди там. Чувствую я.

— Ясен-пень, — я передёрнул плечами.

Ёрик повернулся ко мне. С тёмной маски размазанного по лицу пепла и пыли смотрели блестящие глаза.

— Живые.

Я посмотрел вниз, на тёмный провал, с которого валил пар. На застывшего рядом Генку. Потом оглянулся на временный пункт командования боевыми расчетами. Да, прав Ёрик. Пока суд да дело, время уходит. Что там ПалСаныч говорил про самодеятельность?

Я кивнул, сам ещё толком не веря себе, и передал верёвку Генки — закрепить за ближайший столб.

Ёрик живо махнул обратно сферу каски и полез за край.

Ожидая очереди, я мысленно матерился. К самодеятельности Юрки ПалСаныч уже привык, а вот мой кретинизм не оценит и не простит. Теперь — главное, чтобы всё обошлось, и чтобы Ёрик был прав.

Снизу окликнули.

И я, воровато оглянувшись на машины, рванул в парящий проём.

Дурно пахнущий туман немедленно облепил носоглотку, словно паутина, попавшая в нутро. Хочется откашляться, а воздуху набираешь — только грязные сопли из носа летят.

Что-то потянуло посмотреть наверх. И я снова увидел его. Пёс стоял точно над ходящей ходуном по выкрошенному полукругом краю верёвкой и смотрел на меня. Лохматый, грязный, с забеленной снегом пастью. И с глазами… Собачьими глазами с таким человечьим выражением, что у меня под руками заходила ходуном верёвка. Так смотрят на тебя родственники тех, кого не вытащил, не довёз, не заставил дышать. Вот так…

Спустился на пролёт вниз и упёрся спиной в ботинки Ёрика. Тот уже полз по шкуродёру между гофрированными, сложившимися плитами в здание. Пара секунд, напарник ввернулся штопором в косую дыру и где-то там завозился, устраиваясь в нише.

— Давай сюда, Мих! — раздался его хриплый голос.

Значит, пустота большая или лабиринт ходов дальше есть.

Тихо помянув всех родичей неугомонного товарища, я пополз за ним в след.

Внутри оказалась пустота высотой, ровно, чтобы ползти на четвереньках и размером с полкомнаты. Но главное — люди здесь были. Сквозь пар и летящий пепел я видел тела. Вдохнул и — голова закружилась почти мгновенно. Духота и недостаток кислорода ударили по сознанию. А Ёрик уже волоком подтягивал к выходу бессознательную женщину в цветастом халатике. Я глянул мельком на лицо потерпевшей. Даже пыль и пепел, лежащие лоскутным одеялом на коже, не скрывали неестественной синевы. Пропустив товарища к выходу, пошёл за следующим телом. Живой? Мёртвый?

Мужчина лежал ничком, с ногами зажатыми балкой. Этого вытаскивать, только сверху разобрав этаж. Увы, законы карточного домика никто не отменял. Но облегчить ожидание можно. Подполз ближе, тронул шею. Раз, два, …, десять. Нет. К этому уже можно не торопиться.

Двинулся к последнему.

Толстая бабка — в порванной окровавленной сорочке, из которой вывалилась огромная морщинистая грудь и висела, словно розовый мешок, пришитый к телу. Подполз, потянулся к складчатой шее, уже думая, что пойду порожняком обратно. Старики обычно не выживают…

Старуха повернула голову и посмотрела на меня серыми, запорошенными пылью глазами. Подняла трясущуюся окровавленную руку и потянулась ко мне.

Я выдохнул и снова нацедил в нутро порцию отравленного воздуха. В груди стало тихонечко свербеть, перед глазами поплыло. Успеть бы вытащить её отсюда!

— Ангел… Господи… — прохрипела старуха. — Грешна! Грешна! Не меня!

Я попытался сложить ей руки крестом на груди, чтобы не поранить, волоча, но та уцепилась мне в ворот — не отцепишь старческие пальцы.

— Грешна! — хрипела она, не зряче смотря мне в сферу. — Не меня! Внучку… Настеньку!

Ещё попытка, ещё… Я бессильно обернулся на шкуродёр позади. Без помощи и кислородного оборудования активно сопротивляющуюся бабку я уже не вытащу.

— Настеньку! — хрипела старуха.

Я выдохнул:

— Где она?

Бабка затихла, перестала сопротивляться и замерла, глядя на меня остановившимся взглядом. Ещё секунда и щёки на напряжённом лице оплыли двумя оладьями. Йок. И тащить её теперь бессмысленно. Такую древность уже не откачаешь.

Ну что за паршивая судьба…

Движение воздуха за спиной я почувствовал, словно был под стоячей водой и от сильного толчка мир пошатнулся. Развернулся мгновенно, готовый щучкой нырнуть в шкуродёр и драпать отсюда.

И снова увидел его.

Как он сюда попал?!

Пёс стоял, наклонив лобастую голову, и смотрел на меня снизу вверх, из-под густых чёрно-серебристых бровей. Тощий грудак, заросший длинной шерстью, свалявшейся от неухоженности, ввалившиеся бока, поникший, спущенным драный тряпкой хвост. Мохнатые лапы переступили раз, другой… И пёс пошёл ко мне.

Нет, не пошёл. Поплыл. Словно борясь с водой, он не шагал, он грёб лапами, растопырив пальцы, и не касаясь пола… И пепел и пыль под ним не сдвигались с места, словно их не тревожил его бег.

Я замер.

Пять лет работы спасателем. Пять лет понимания того, что Там — ничего нет. Пять лет осознания сути человечьей жизни — кости, на которых сидит мясо, где сложена пищевая труба, протянуты кабели нервов и запущены органы самовоспроизведения… И вот. Оно.

Пёс подгрёб ко мне и как-то совсем по-человечески глянул на бабку. И снова на меня.

— Что? — прошептал я.

В груди першило, голова кружилась. Может быть, я переработал, получил эмоциональную встряску, и это лишь галлюцинации?

Галлюцинация, тяжело махнув хвостом, отвернулась и погребла в сторону. Я светил ему вслед. У тёмного угла пёс обернулся и снова посмотрел на меня. Скорбь и тоска. Нет. Словно весь потусторонний мир смотрел на меня сквозь его глаза. Я последний раз обернулся на шкуродёр, откуда издалека едва слышался кашель Ёрика и выкрики команд ПалСаныча. И пополз за псом.

В углу, в самом тёмном углу — сами бы и не заметили никогда — чернела дыра вниз. Отбитая часть плиты обрушилась, а балка зацепилась, удержалась, создав вот эту пустоту. И сохранив часть этажа ниже. Я перегнулся через край. Отцепил фонарь и сунул его в клубящийся зловонный пар.

И сразу увидел её. В белых клубах, маленькая, скомканная фигурка, цепляющаяся за торчащий из пола металлический штырь. Ногами где-то ниже, в темноте следующего провала. За раскрошенным срезом стены.

— Настя! — хриплым шёпотом позвал я, боясь громких звуков в глухой тишине.

И тут же закашлялся. Носоглотку обжигало, в груди саднило. Нужно было возвращаться за верёвками. На руках её оттуда не вытащить.

Я ещё раз посветил на девочку и замер. Пёс был возле неё. Лежал, положив на вытянутые лапы мордочку и, не отрываясь, смотрел на хозяйку. Девочка тяжело оторвала ручонку от штыря и дотянулась до собачьей мордочки. Тронула — пёс забил хвостом, не шевеля головой, словно боясь спугнуть нечаянную ласку.

Живая!

Я развернулся ползти к выходу, за помощью.

И в этот миг дом пошатнулся.

Затрещало тесное мироздание — три метра в поперечнике, два локтя в высоту… Загудело нутряным стоном, каждой балкой, каждым сантиметром напряжённого бетона. И я замер, распластываясь на полу и ошалело глядя на шкуродёр впереди. Рывок! Но позади, там, оставалась жизнь. Белое тельце на красно-сером разломе. Тонкая ручка на собачьей морде.

Господи!

— Миха! — истошный вопль Ёрика продрал меня до костей.

А миг спустя свет в шкуродёре померк.

Ёрик ввинтился сумасшедшей торпедой. Влетел, шало оглядываясь.

— Миха!

— Тут!

Я закашлялся, и вдруг понял, что здание больше не трясёт. Словно заморозилось время, замер мир вокруг в скорбном ожидании. Тёмный, распаренный мир, в котором слипались мысли и поступки.

Юрка, видимо, тоже это понял. Перевёл дыхание, вдохнул адской смеси, встряхнулся. И подполз ближе:

— ПалСаныч сказал — наверх!

— Тут живой.

— Где?!

— Там, в углу.

Ёрик прощемился мимо меня и посветил в дыру.

— Там нет нифига.

— Девочка и псина, — нутро жестоко засвербело наждаком. Поднял сферу и уткнулся в перчатки лицом, откашливаясь.

Ёрик подполз ко мне, взял за плечо.

— Надо идти, Миш.

Я обернулся.

— Твою мать! Говорю же — живой! Обвязку мне, верёвку и аптечку!

Ёрик посмотрел на меня долгим взглядом и покачал головой:

— Дом на соплях, Мих… Надо уходить. Нету там ничерта. Да и ПалСаныч не даст…

Я приподнялся, внезапно осознавая, что мир вокруг кружится при резком рывке:

— Юрка! — я схватил его за локоть и промял до кости: — Есть там! Живая. Как хочешь с Санычем разговаривай, но дай мне обвязку и время!

Друг отстранился, отцепил мои судорожные пальцы. Обернулся, глянул на провал в углу.

И молча ушёл в шкуродёр на выход.

Я снова повернулся к провалу. Среди белых клубов пара я всё-таки видел её и пса, преданно сторожащего её хрупкую жизнь, зависающую между тут и там на последней надежде. Нет. На совести. Моей. Каждая такая жизнь висит на совести спасателя. Не на чём больше в этом мире. Она надеждою зовётся, и верить хочется, так верить хочется…

— Настя, — позвал я, хрипя в туман. — Ты меня слышишь?

Девочка пошевелилась, попробовала поднять лицо. Слышит.

— Я сейчас спущусь к тебе! Не шевелись. Я скоро.

Я скоро. Закрыл глаза, вжался лбом в стекло, припав к краю плиты. Тело пропотело насквозь, став тяжёлым и утомлённым, ещё толком ничего не делая. Даже зима на улице не вмешивалась, словно тут был другой мир. И сознание плавилось от желания заснуть. Просто заснуть…

Когда сзади зашумело, я протянул руку, не глядя:

— Верёвку! Обвязку!

— Мишка!

Звонкий женский голос выбил меня из колеи.

Я обернулся и наткнулся на сильные уверенные руки. Секунда — с меня скинули сферу, вдавили в лицо кислородную маску.

Вдох. Какое блаженство…

Гала смотрела на меня распахнутыми блестящими глазами. И шарила руками, шарила по шее, груди, животу. Чёрт, да она искала рану!

А в глазах… Боже мой. Гала плакала.

Ёрик появился спустя мгновение. Подполз ближе, и на мой сумасшедший взгляд взорвался:

— А я чё?! Сам сказал, делай, чё хочешь, но чтобы аптечка и обвязка! Кто знал, что она рванётся так…

Я, наконец, оторвал маску от лица, оттолкнув заботливую сильную руку, и, отпихиваясь от настырных попыток меня осмотреть, прошипел:

— Что ты сказал, придурок?

— Ну, — Ёрик пожал плечами: — сказал, что тебя того… Пришибло.

— Долбоящер, — простонал я.

Гала закончила осмотр, убедилась, что ничего не кровоточит, и всхлипнула:

— Ты как, Миша?

— В порядке он, живее всех живых, — хмуро отозвался Ёрик. — Наврал я всё.

Гала зажмурилась, рот зло скривился.

Вот сейчас будет всем взрыв термоядерной…

Я глотнул воздуха и, дёрнув Галу за руку к дыре, сунул ей фонарик:

— Галь, там девочка. Маленькая, лет шесть. Надо вытаскивать. Ты дозировки на детей знаешь?

Слёзы и ярость мгновенно исчезли. Лоб Галы нахмурился, глаза сощурились, ища в белых клубах детскую фигурку.

— Знаю.

— Жди здесь! — и начал пристёгиваться. — Ёрик, вытащишь.

Юрка не ответил.

Я спустил ноги в дыру, опёрся руками.

— Маску! — всполошилась Гала.

— Ага, — я улыбнулся ей перекошено, как паралитик, не владея своим лицом. Закрепил аппарат на разгрузке, надел «намордник» и начал осторожно спускаться.

Каждая опора — надежда и предательство…

Каждое движение — опасность.

Сквозь белый туман.

Клубы пара рассеивались только возле девочки.

Она ждала меня всё также: мёртво держась за штырь, нижней частью тельца и ногами оставаясь где-то дальше, в дыре, из которой вылил пар. Только пса рядом не было…

Места как раз хватило, чтобы примоститься рядом.

— Настя?

Я наклонился, рассматривая белое личико. Скинул перчатку и пальцами побежал ощупывать. Шея. Пульс — тук, тук. Плечо рассечено, вяло кровоточит пыльной раной. На ладошках и локтях кожа стёсана — девочка ползла.

— Ну что, Мих?

— Жива! — я поднял вверх, по свет двух фонариков товарищей большой палец вверх.

Снял маску — сунул девочке. Пара вдохов — спина в замызганной маечке едва заметно вздымалась и опадала. А я смотрел в клубы пара, идущие с нижних этажей.

— Сейчас, сейчас. Мы вытащим тебя.

Я убрал маску и потянул девочку за подмышки. Раз…

Девочка застонала, тряпочкой обвисая на моих руках.

Что такое?

Надел маску, накинул стекло шлема. Сунул фонарик в дыру и наклонился до предела. Ничерта не видно за паром! Руками, по тощему детскому заду, по ножкам — вниз, ощупывая и ища. Пока пальцы больно не ударились в неровный скол. Ноги девочки зажимала рухнувшая балка. Вытащил руку, выпрямился и замер, смотря на влажно блестящие в свете фонарей пальцы. Сдавливание. Открытая рана. Гиповолемический шок.

Я поднял голову:

— Ноги завалены.

Гала сообразила быстро — спустила свою сумку вниз, отцепив у ремня один конец.

Снова полез в пар. Перетягивал на весу, а в голове об опустевшую сферу черепного свода билась паскудная мысль: «Ну, перетяну, ну вколю обезболивание. И что?». Вытаскивать её — разбирать два этажа. Сутки работы. Нереально. Всё. Сдаваться и уходить. Уходить…

Да, иногда приходится и так — сдаваться и смотреть, как уходят. Иногда хуже — знать, что не удержишь и тупо суетиться, показывая, что борешься за жизнь, которую уже не надеешься отыграть у трупного разложения. По разному бывает. Но правильно — только так: до последнего сражаясь за жизнь. До последнего. Только вот этот «последний» рубеж каждый для себя определяет сам. Это тоже — на совести спасателя. Как на ниточке.

Вколол обезболивающее. Ни черта не поможет, но всё же…

Подсунул девочке бутылку с водой к лицу. Струйкой смыл пепел и пыль. Жадные губы открылись навстречу, словно рот галчонка. Напилась и тяжело, устало снова свалилась в пыль.

— Миха?

Поднял голову.

Ёрик свешивался с края.

— Миха! Гала за техникой ушла. Попробуем выкусать балку.

Попробуем. Да, мы попробуем.

Попробуем, вопреки закону карточного домика. Вопреки судьбе. Но ведь так бывает именно вопреки судьбе! Вот что бы так повезло! Чтобы обвал не полностью. Чтобы сохранилась пустота и в ней — жизнь. Чтобы оказался проход. Чтобы жизнь была такой тонкой и хрупкой. Чтобы висела на ниточке души спасателя. Так бывает редко. Один раз в жизни. Поэтому — нужно рискнуть. Вопреки.

— Дядя…

Я сглотнул.

Настенька приподняла головёнку. Белое лицо в обрамлении запылённых кудряшек. Словно ангелочек с картинки. Только кровь на виске и сизые губки.

— Я здесь, Настя.

На меня смотрел чёрный, не по-детски серьёзный взгляд.

— А мамочка где?

Я вспомнил женщину в халате, которую проволок Ёрик. Жива ли? Нет ли?

— Наверху, — облизав губы, отозвался я. Как бы оно не было на самом деле — я не врал.

Девочка прикрыла глаза и положила головку на остатки паркета.

Наклонился, потрогал чёрные кудряшки, не умело гладя.

— Потерпи. Скоро всё кончится…

— Я знаю, — равнодушно ответила девочка. — Трезор сказал… Его не было, а потом он вдруг стал. Папа говорил, что он умер от старости. Что его уже не будет. А тут вдруг он. Я очень любила Трезора… Он охранял стоянку. Там много собак было, но он лучше всех. Такой красивый и смелый. Его все любили с нашего дома. Я ему колбаску носила. А папа говорил, блох развожу…

Я слушал, гладил по непослушным кудряшкам, периодически подсовывая к говорливому ротику маску, и понимал, что хочется выть. По-волчьи — нет, по-собачьи. По-щенячьи даже. «Нереально, — билось в голове. — Нереально».

— А потом собачники приехали. Я думала, это вроде циркачей. Такие смешные. С удочками ходили и сачками. Всё спрашивали, кто вызывал с нашего дома. А потом — раз и Трезора нету. Мы искали долго…

Она замолчала, и я напрягся, зазвенел внутри. Всё?

Наклонился к лицу. Дышит.

— Вы не бойтесь, дяденька, — спокойно сказала она, не открывая глаз. — Мне только чуть-чуть больно… Просто страшно в темноте…

— Я здесь, — сжал пухленькую маленькую ладошку. Словно горсть берёзовых серёжек на руку взял — такие хрупкие тонкие пальчики, вялые, будто тряпичные. — Я не уйду.

Вопреки. Нереально. Вопреки.

— Миха!

— Не ори, — зашипел я наверх.

Ёрик на мгновение сбился с дыхания и послушно продолжил тише:

— Здесь разгребать начали. Поднимайся от греха подальше. Растащим — вынем её.

Посмотрел наверх, в белый круг выхода, освещённого фонарями товарищей. Ладошка в моей руке была маленькой и хрупкой, белой и холодной, но ещё — живой.

— Я останусь.

— Миха…

— Передай ПалСанычу, что я остаюсь, — устало отозвался я. — Пусть пришлёт расширители и перфоратор. А то я тут голый совершенно.

— Ничего себе, — выдохнул Ёрик. — И как это через дыру всё тащить?

— Расширяйте, — пожал я плечами.

Выхода у них всё равно не было. Передать и спустить оборудование. Установить проводку. Подключить. Время, время…

Ёрик повисел надо мной, словно навязчивый чёрный ворон, и скрылся.

Света стало меньше, а тишины — больше.

Девочка тихонько сопела в маску. Тихая и спокойная, словно пепел вокруг. Нельзя детям быть такими, нельзя. И с каждой минутой она делалась всё больше «не здесь».

Пёс, мягко перебирая лапами, появился из ниоткуда, словно пройдя насквозь тонны битого бетона и земли. Сел рядом, глядя на девчушку. Взгляд тоскливый, уши в стороны.

— Вот так, Трезор, — я утёр лицо от насевшей пыли. Снова хотелось кашлять и дышать нормально. Но маску с девочки я уже не снимал. — Даже вернуться оттуда не значит помочь… А уж что тут живым…

Трезор обернулся на мои слова. Глянул с молчаливым укором.

И я взорвался:

— Да не знаю я, что делать! Не знаю! Что ни сделаем — время упустим! Ей от силы осталось-то…

Внезапно сникнув, махнул рукой. Бессмысленно болтать с молчаливым псом, тем более, что он — призрак. Дурею, видимо. Мозги плавятся.

— Там балка, — вяло сказал я. — Ей ноги зажало. Если бы не она… А так — мы до неё ещё не скоро сможем добраться.

Трезор опустил голову. Склонился почти до пола. Ткнулся носом в чёрные кудряшки. Вдохнул родной, любимый запах и тронул розовым языком. В его глазах качалась нечеловеческая тоска. Пёс выпрямился и… положил мне на колено лапу.

— Эээ…

Пёс спустил её, поднял и положил другую. И так посмотрел на меня — спокойно, уверенно, — что я застыл, чувствуя, как происходит что-то более странное и страшное. Почище, чем явившийся призрак погибшего пса. Трезор спустил лапы и прыгнул.

Через девочку, насквозь, в тёмный провал клубящего пара.

Его тело словно растворилось в этом мире.

А потом…

Настя открыла глаза и зашевелилась, рефлекторно цепляясь за мои пальцы.

А дом… закачался.

Я вздрогнул, и — сам себя не чуя — навалился, закрывая девочку.

Нет, Господи! Нет! Много… Слишком много за один день детских смертей, Господи…

«Что эта нить не оборвётся,

И жизнь не кончится, не кончится…»

Мир качался. Мир дрожал. Мир выл подранком, скулил, метался, пытаясь выкусать боль… И сметал нас с лица земли…

— Миха!

Истошный вопль удалялся, гас, исчезал за пределами мироздания.

— Миша!

Женский визг — звонкий, пронзающий хрупкий хрусталь окружающего, ввинчивался штопором, но… не достигал.

Наваливалась темнота. Словно вселенная сворачивалась в точку. Галактики сжимались, тесня дыхание, сдавливая плечи. И жерновами разрушения кромсали тело чёрные дыры сдвинувшихся плит…

Я очнулся, чувствуя, как вплотную ко мне дрожит тяжёлым дыханием маленькое тельце.

Открыл глаза. Боль билась в мозгу пульсаром.

Весом бессознательной туши я завалил девочку, когда вокруг затрещал мир.

Сквозь зубы выматерившись, попытался разогнуться. И треснулся затылком в плиту. Нашарил в темноте выключившийся фонарик. Растрескавшийся пластик глубоко вгрызся в руку, но я не почувствовал боли. Потянулся к разгрузке, засветил запасной. В тусклом свете тьма отступила, чтобы заставить вздрогнуть. Мир вокруг был равен детскому вигваму, что все малолетки строят из одеял и подушек. Ровно хватает, чтобы не тыкаться всем телом в стены, но не шевелиться.

Осмотрел девочку. Уже потеряла сознание.

Может, это и к лучшему.

Попытался поправиться и...

Господи!

Я взревел от боли.

Проморгавшись, потянулся к ногам. Подвёрнутая стопа краснела набухающим шаром. Поломало. Нашарил сумку Галы, вытянул из-под камешков и мелких обломков. Стиснув зубы, едва сумел поменять позицию, чтобы не девочку не придавить, ни себя не вогнать в бессознательное состояние. Затянулся ремнём. Укололся. Перевязался. Надолго не хватит.

Я сжался в комок и устало прижался к созданию, которое не спас. Теперь только ждать. Зная наших — они будут неистово рыть бетон хоть игрушечной лопаткой, хоть руками. Своих не оставляют.

Только ждать. Они пройдут. Вопреки. Надо только дожить до этого.

Я сжал тонкие костлявые плечи девочки, погладил волосы. Пусть не видит, не чувствует. Не ей — мне от этого проще.

И… почувствовал воздух.

Пар струился снизу клубами и уходил не вверх, а вбок. Туда, откуда вдруг послышался собачий лай. Тихий, отдалённый, но такой резвый.

Облизал губы.

— Трезор. Слышишь, Настя? Трезорка твой…

Я потянул детское тельце, и оно вдруг легко, без напряжения выскользнуло из провала. Я смотрел на раздробленные стопы под перетягивающими жгутами. Если всё-таки… всё-таки…

Вопреки.

С трудом в костоломной нише сорвал с себя куртку. Я потащу её волоком. Где смогу — на руках. А где мы уже не сможем пройти… Там мы останемся ждать. Нужно двигаться, пока я ещё могу — скоро накроет потерей сознания и останется только уповать на ребят.

Потянулся, обшарил открывшийся туннель — сразу под потолочной плитой, уходящий под плавным углом вверх. Да. Пройти можно. Проползти, стёсывая одежду и кожу с плеч.

Обвязал девочку. Приторочил куртку.

Привязал.

И полез.

Нога неистово болела. Опереться на неё не получалось — висела беспомощным мешком, мешающим и тормозящим. Задевая за каждый выступ, не проходя в повороты и подъёмы, заставляла всё тело дрожать от боли. Я сквозь зубы выл и матерился на неё. Дурацкая нога!

Но мы двигались. Двигались.

Пока я не упёрся в тупик. Бетонная поверхность впереди, как ни обшаривал, выхода не имела. Сложил руки, упёрся в них лбом и замер.

Вдалеке гудел мир. Странный мир, полный вибраций и эха голосов — живых и мёртвых — летающих вокруг. И внутренняя тишина.

Всё?

— Миха! Шуми, если живой! Миха!

Я вжался в уставшие, ободранные руки и закашлялся.

Ёрик.

— Слушайте, слушайте!

ПалСаныч.

— Я… — закашлялся. И осознал, как слаб мой голос. Их голоса там и мой здесь были равны по гулкой пустоте внутри каждого звука. — Я… Тут… Тут…

— Мишка! Слышите?

Звонкий, шалый выкрик Галы ударил по ушам, словно тут же, рядом. Но ведь нет! Ведь между нами толщи. Между нами метры кирпича и бетона. Между нами ниточка. Да?

— Миха!

И грохот ударил прямо над головой.

Господи. Свет?

Я смотрел на звёзды, растекающиеся щупальцами у меня перед глазами. На красные и синие всполохи, в которых тонул мир. Я трогал языком искусанные губы и тут же заливался солёной водой из соска поильника. И осознавал, что вокруг меня — воздух. Вокруг меня — жизнь.

ПалСаныч мял мои плечи и смотрел странно красными глазами. А Гала, не скрываясь, шмыгала носом, обкалывала и перевязывая мне стопу, ссыпая такими словами, которые женщины не говорят. Ёрик метался рядом и покрикивал на ребят, уже укладывающих девочку на носилки. Белое лицо в обрамлении чёрных кудряшек было спокойно и мягко.

Я вздрогнул всем телом и вышел из ступора:

— Жива?

— Жива, жива! — Гала усадила меня обратно и шмыгнула носом: — Господи, какое чудо…

ПалСаныч кашлянул в сторону, спрятал руки за спину и, смотря на звёзды, мрачно сказал:

— Не чудо. Но редкий идиотизм помноженный на настырность. Дуракам, как говорится, везёт.

И крякнув, ушёл, наконец, к машинам.

Гала подняла на меня блестящие оливковые глаза.

— Не слушай его. Он здесь чуть с инфарктом не свалился, когда осознал, что ты там. А это он так, по должности ему положено бурчать…

— А тебе? — я попытался улыбнуться.

Боль под действием уколов стихала, но, вместе с тем, начинала плохо соображать голова.

— Что?

— Положено быть злюкой и недотрогой?

Гала облизала губы одна об другую и задумчиво посмотрела на меня:

— А тебе положено быть вечным занудой и клиническим идиотом?

О да… Кажется, я действительно идиот.

Я скомкано усмехнулся:

— Обещаю исправиться.

Гала поднялась. Поправила выбившуюся из-под шапочки чёлку. И, быстро приблизившись, поцеловала. Коротко, неловко, неумело. Но — поцеловала! И тут же, вспыхнув, убежала к машинам.

Вот так…

Ёрик подошёл, посмотрел внимательно — серый весь, измученный, не свой.

— Ну, ты как, дружище?

— Живой, — усмехнулся я, едва шевеля непослушными губами. — Слушай, а ты собаку там не видел?

— Нет, — покачал он головой. И отвернулся, вглядываясь в сторону. — И ты не видел…

— Чего? — переспросил я тупо.

И перевёл взгляд туда же, куда смотрел Ёрик.

Возле машины детской реанимации ещё толпились люди — заканчивалась погрузка. И чуть в сторонке сидел, словно послушный домашний питомец, пёс — смесь колли и терьера. Он неотрывно глядел на двери машины и был весь словно натянутая струна.

— Ничего, — угрюмо отозвался Ёрик. — Они не любят, когда на них смотрят…

И отвернувшись, отошёл.

А я всё равно смотрел. Не отрываясь, до рези в глазах. Пока машина не отъехала и пёс понуро не зарысил следом.

Январь 2011 года — август 2013