Метрика

Это была ненависть с первого взгляда. Да и как же иначе? В конце концов, на то она и теща, чтобы невзлюбить ее всем сердцем своим, всем разумением и всею своею крепостию. Не медли, дружище, поспеши, ибо можешь не сомневаться, что она уже поставила на огонь свой огромный чугунный котел, бросила в него дохлую корабельную крысу, трех болотных жаб и крылья летучей мыши, и, перемешивая все это деревянным ковшом, выструганным в полночь из дуба, который рос на древнем языческом капище, уже бормочет какую-то тарабарщину, насылая на твою голову все казни египетские. Не льсти себе и не обманывайся напрасными надеждами — все именно так и будет, слово в слово, пока не прейдет небо и земля.

С самого первого дня я знал, чем все закончится. Я вообще людей быстро «читаю», как-то с самого раннего детства так повелось. Да там и читать-то было особенно нечего — название, ингредиенты и срок годности. Поначалу приличия пытались соблюдаться, все-таки надо же как— то выдать дочь замуж. От показного благодушия было тошно, противно, временами накатывало то особенное чувство отвращения, когда начинаешь пенять самому себе за участие в этом цирке. К сожалению, молодость ограничена в своих средствах, тут уж ничего не поделаешь — опыт появляется с возрастом.

Стали жить у родителей жены, дом был довольно большой, частный, с пристройкой во дворе, в которой было две комнатки и кухонька, и вот в этой пристройке мы с ней вдвоем и обустроились. Самое первое, что бросалось в глаза — это неухоженность, какая-то жуткая полуразруха, захламленность всего вокруг, того, что некогда было довольно солидным строением, которое колхоз-«миллионер» возводил для своих работников и передавал в безвозмездное пользование. Как позже я узнал, история родителей моей жены была довольно печальная и в то же время весьма типичная для того подлого времени, в котором пришлось жить тем, кто «не вписался в рынок». Начиналось все просто восхитительно: свадьба, новоселье, рождение трех дочерей, среди которых была моя будущая супруга, доблестный труд на благо всех и вся, путевки в санатории и дома отдыха и прочее и прочее. В общем, жизнь обыкновенной советской семьи.

Все, естественно, стало рушиться с развалом СССР. Колхоз стало лихорадить, как впрочем, и всю оставшуюся страну. Тесть остался работать трактористом, а теща, чтобы хоть как-то свести концы с концами, занялась торговлей. Те, кто постарше, хорошо помнят это время, которые многие называют безвременьем, но что было — то было, из песни слов не выкинешь. Теща вместе с такими же торгашами скопом ездила в Москву на знаменитые в ту пору вещевые рынки и возвращалась оттуда с невероятными по размеру баулами, полностью набитыми китайскими шмотками, и торговала ими на здешней барахолке.

Со временем дела пошли в гору. Центр влияния в семье постепенно перешел от тестя к ней, потому что он зарабатывал мало, но заниматься торговлей вместе с женой демонстративно отказывался, презрительно называя это спекуляцией. Ничего не попишешь — советское воспитание. Все чаще в голосе у моей будущей тещи проскальзывали повелительные нотки, она уже поглядывала на окружающих свысока и даже снисходительно, как вдруг у нее обнаружили рак. Страшная новость буквально смела ее. Растерянность, опустошенность и запоздалое осознание вопиющей несправедливости жизни привели к жуткой депрессии, из которой, казалось, не было выхода.

Все готовились к худшему. Нет, конечно, она лечилась в больнице, прошла курс химиотерапии, но внутренне ждала непоправимого. И тут вдруг кто-то из врачей посоветовал ей лечиться алкоголем, не важно, водкой ли, вином или вообще спиртом, дескать, алкоголь уничтожает раковые клетки, и вообще, в малых дозах очень даже полезен. Как ни странно, вскоре теще стало заметно лучше, что уж там действительно помогло — Бог весть, но здоровье вернулось к ней снова, и все пошло вроде бы по-прежнему, но не тут-то было. Она стала выпивать, с каждым годом все больше и больше, в общем, когда мы с ее дочерью, то есть с моей будущей женой, стали встречаться, была уже законченным алкоголиком и крепко «сидела на стакане».

Это было отвратительно. Напившись, она становилась совершенно мерзким существом: спесь, хамство, матерщина, оскорбления и прочие нечистоты лились из нее, словно из рога изобилия. Безапелляционно вмешивалась в чужие дела, хаяла всех и вся, ругалась со всеми подряд, лгала на каждом шагу, кривлялась, в общем, представляла из себя какую-то черную дыру, которая засасывала в себя все хорошее, словно пылесос, ничего мало-мальски достойного при этом наружу не выпуская. Две ее старшие дочери, сестры жены, уже успели выскочить замуж и уехали, куда глаза глядят, не важно, куда, но лишь бы подальше от дома. Тесть ходил мрачный, нелюдимый, похожий на тень, все время проводил в колхозе, дома появлялся глубокой ночью, а то и вовсе оставался в ночное, предпочитая работу обществу пьяной супруги. Ходили слухи, что у него на стороне есть любовница, но дома это не обсуждалось, теща же, слыша эти разговоры, напивалась жестоко, буквально до потери пульса. Несколько раз ее откачивала «скорая», врач ругался и орал на нее, но все было без толку.

Больше всего от нее доставалось нам с женой. Ну, я-то понятно, как говориться «зять — негде взять», но и свою дочь она «доставала» с каким-то неослабевающим остервенением, пьяная, голосила дурным голосом:

— Эх ты! А ведь я за тебя душу отдала!

Не знаю, почему, но жена все это терпела молча, ревела, конечно, втихую, но на людях вида не показывала. А вот меня это просто бесило, люто, до самой глубины души, до кончиков нервных окончаний, до самого дна, откуда робкими, хрупкими ростками начинает прорастать человеческое сознание. Все эти бредни про терпение, всепрощение, милосердие и прочая подобная лабуда — это все не для меня.

В общем, хватило меня месяца на три. Послал я и тещу, и тестя, и все на свете на три веселых буквы и ушел жить на съемную квартиру. К моему удивлению, жена со мной не пошла, осталась жить в доме с родителями. Вообще-то на тот момент мы не были расписаны, конечно, было неприятно, но что поделаешь? Позлился я, на нее, на самого себя, но ничего менять не стал: так — значит, так. На том вроде все и закончилось.

Но теща, видимо, так не считала. Пьяная в дым, шаталась по улицам, несла всякую ахинею, жаловалась на меня всем подряд, хаяла и сочиняла на ходу невесть что, приставала к молодым парням, отвратительно улыбаясь, гнусавым голосом интересовалась у них:

— Хлопцы! Вам жена не нужна? Молодая, красивая, все на месте, нету только мужика!

Пацаны шарахались от нее, как от прокаженной, крутили пальцем у виска и под ее омерзительный хохот шли дальше. Наконец, жена, не выдержав это все, собрала вещи и перебралась ко мне. Так и началась наша, собственно, семейная жизнь. Вскоре мы тихо, почти незаметно расписались, и через год родилась наша первая дочь. Я работал, а жена сидела дома, как ей и положено. Теща временами, когда меня не было дома, приходила в гости, но не за тем, чтобы посмотреть на внучку, а «стрельнуть» денег на бутылку. Жутко хотелось вломить ей по первое число, но я сдерживался и делал вид, что не догадывался об этих визитах.

Жена по-прежнему относилась к ней с трепетом и той особой сердечной теплотой, с которой обычно дети относятся к своим родителям, души не чающих в своих чадах. Возилась с ней как с маленькой, спрашивала про здоровье, про жизнь и вообще про все на свете, хотя про что там можно было говорить с законченной алкоголичкой — ума не приложу. Пусть уж лучше так, в конце концов, я и сам потерял незадолго до этого мать, и желать подобного кому-либо, тем более своей жене, было бы уж совсем по-свински.

Вскоре мы вообще переехали в другой город, и у нас родилась вторая дочь. На новом месте прежний круг знакомств разорвался, все пошло по-новому, словно с чистого листа. И вдруг как гром среди ясного неба — теща померла. То ли с сердцем что-то, то ли от инсульта — я уже не помню. На похороны я не поехал принципиально, гримасничать, делать вид, что скорблю, врать про боль утраты — нет уж, как-нибудь в другой раз. Остался дома с детьми, ибо по себе знаю, что детям на похоронах кого бы то ни было делать нечего. Жена, конечно, собралась и поехала.

Приехала через три дня. На нее было страшно смотреть. Опустошенная, измученная, вдруг как-то постаревшая, с проблесками седых волос, словно бы из нее выкачали весь воздух или кто-то внутри выключил рубильник. После этого обычно начинаешь ценить тех, кто еще рядом. Со временем все прошло, если, конечно, все проходит. И вот совсем недавно, буквально на днях, копаясь в коробке с документами, вдруг наткнулся на свидетельство о рождении жены. Я этот документ и раньше, конечно, видел, но как-то особо не читал, метрика как метрика, его даже и документом многие не считают. И тут вдруг…

— Слушай, а что у тебя день рождения в июне, а свидетельство о рождении выдано только в октябре? — спросил я у нее, — Родители четыре месяца праздновали, что ли?

— Да нет! — она рассмеялась, — Я разве не рассказывала? Нет? В реанимации лежала.

— Как в реанимации? Четыре месяца? — не понял я.

— Ну да, я слабенькая родилась, думали, что вообще не выживу. Маме так и сказали, мол, чтобы отказалась от меня, все равно ребенок — не жилец. А она ни в какую! Так в больнице все это время и коротала. Ее всего на час впускали ко мне, там же все стерильно, посторонним находиться вообще нельзя, так она на лавочке во дворе роддома рядом жила. Домой приезжала обед приготовить и переночевать, а потом опять в больницу. Уже осенью, отец рассказывал, приехала домой, взяла все деньги, которые на тот момент были, и поехала к какой-то бабке, то ли знахарке, то ли гадалке, точно не знаю, она об этом никогда не рассказывала. Приехала пьяная, шальная, расхристанная, но какая-то радостная, веселая:

— Ну вот и все! Теперь все будет хорошо! И у меня тоже времени — уйма! Вагон и маленькая тележка — целых двадцать лет!

Что она тогда имела в виду мы так и не узнали, но вскоре меня забрали из роддома и все вроде бы наладилось. Но когда она ровно через двадцать лет заболела раком, мы вспомнили об этих ее словах. Думали, что уже все. Но она тогда выкарабкалась. Только ненадолго.

Вот такой неожиданный эндшпиль. Со временем все становится на свои места, но события видятся уже совсем по-другому, как в калейдоскопе. И тут уже и не разберешь, кто был прав, кто виноват, но все равно, как-то нехорошо на душе. Неспокойно.