Дерево

Приходила мать.

Она ничего не говорила. Она просто стояла и плакала, прижимая руки к груди, сама не замечая своих слез. Ее карие глаза жемчугом отражались в его сером мареве, проникая в душу, тревожа ее, уничтожая все равновесие, они врывались в его сознание, переворачивая там все вверх ногами, как мародер в брошенном доме.

И потому он отвел взгляд. Он стал смотреть в дощатый пол с желанием раствориться в его причудливом рисунке, забыться в совершенном творении природы, которое человек пустил на сруб, на уничтожение. И совершенно напрасно — никогда не украшать этой мертвой красоте кабинет бизнесмена или политика. Там оно было бы на месте — мертвому мертвое…

А мать все плакала и смотрела на сына. А сын не смотрел на мать.

Сын сошел с ума.

Она принесла ему его любимые когда-то пряники. Тульские пряники, которые он запивал пастеризованным молоком, и ел их один за другим. Один за другим.

Один за другим мимо проходили люди. Они обсуждали его шепотом, а еще переговаривались о политике, о работе, обсуждали последние записи модных исполнителей, изредка поглядывая на мать и сына матери, — не изменилось ли чего? Не вывели ли слезы матери обратно в мир этого чудака, не случилось ли с матерью чего-то непоправимого? Тогда можно будет развлечься — подбежать, заохать, выставить напоказ свою разбитую работой и политикой человечность, осколки которой разбросаны по душам, кричать и ломать убежище ее сына, убийцы.

***

Убийцы. Убийца. Они с наслаждением смакуют это слово внутри себя и сегодня, когда мать не пришла. Они тайно ждут, что она больше не придет никогда, и тогда они смогут бросить ему в лицо это слово, долго горящее в их сознании, уже почти истлевшее. И они, эти люди, сами понимают, что долго созревающий плод рискует сгнить и не доставить того удовольствия, которое должен.

А он должен доставить им удовольствие. Он сидит здесь на их потеху, на потеху толпы, горстки людей. Или против чего-то. Или за кого-то. Ведь не просто же так?

И они ждут.

Было бы хорошо, размышляют они и сами гонят от себя свои тайные мысли, было бы очень хорошо, чтобы мать пришла и сегодня. И хорошо бы, чтобы именно сегодня она умерла, осела на пол, хватая ртом воздух, высказала сумасшедшему сыну последнее проклятие, и они вразнобой, но единодушно поддержали бы ее. А потом понаехали бы репортеры и в шестичасовых новостях показали бы этот сюжет перед новостями спорта, и их лица увидела вся страна — растерянные, печальные и негодующие. Такими они и будут. Им действительно искренне будет жаль несчастную мать, — они очень хорошо подготовили свое сожаление и горе.

Горе на пятнадцать минут.

***

Он не смотрит на этих людей. Он и так видит их. И он знает, что спустя несколько часов им надоест ждать, и тогда они пойдут по домам. За ужином они расскажут семье о нем, и в очередной раз будут смеяться над ним.

И тогда он встанет с дощатого пола, подойдет к прутьям теплого, нагретого за день ласковым солнцем металла, и прижмется к ним лбом, кусая губы. Затем посмотрит вверх, на потолок своей клетки.

Эту клетку он сделал сам. Он долго копил деньги, работая сверхурочно. Он хотел построить себе дом.

Дом розового кирпича с геранью на окнах, сруб в тайге среди мудрых и величественных кедров, фазенду на берегу океана, — ему было все равно. Он хотел дома. И места, где он может увидеть…

Он не знал, что он увидит дома. И надеялся на эту тайну.

Но денег хватило лишь на клетку.

Он сам сбивал доски, сверлил в них дырки для стальных прутьев. Друзья с интересом наблюдали за его работой, шутили, а он шутил в ответ, ни на минуту не отвлекаясь от своей работы, прерываясь лишь на сон. Он вскрывал лаком дерево пола и потолка своей будущей обители, забивал прутья, не отвечая на подколы друзей, совершенно перестав слышать то, что они говорят. Изредка он бросал невпопад «надо же» или «конечно», что их немало веселило.

Он похудел, зарос. Но в глазах его был блеск.

Это блеск сумасшествия, — думали друзья и родные.

Это надежда на завтра, — думал он. Он не видел этого блеска в отражении зеркала, потому что уже давно в него не смотрел. Он видел его внутри себя, в той сокровенной части человека, которое стыдливо зовется душой. И ликовал.

И лакировал, и зачищал снова и снова, пока не рассмеялся довольно.

Довольно, сказал он себе. Мой дом готов.

Жена к тому времени давно ушла, забрав с собой сына. Говорили, что она сменила фамилию, — ради блага ребенка, конечно же; ведь мальчику будет неприятно, что его отец — сумасшедший. Это психологическая травма на всю жизнь, это травля в школе. И как следствие — проблемы, наркомания…

Он смотрел им вслед. Жена плакала. Сын старался не встречаться взглядом с отцом. А он смотрел им вслед, даже когда машина, увозящая его семью, исчезла из пределов видимости, смотрел, пока не заплакал сам.

***

В тот момент его перестало что-либо интересовать, кроме клетки.

Он закончил ее быстро. И посмотрел на свой дом.

Остался доволен результатом.

Не больше.

***

Он думал, что поймет уже внутри своего дома. Ведь себя можно осознать только здесь, только здесь можно, потому что только здесь, — твердил он себе, хотя сомнение уже холодной змеей прокралось в его мысли. Он гнал сомнение, стиснув зубы и нахмурив брови.

Сначала друг — последний, единственный друг — решил жить в клетке с ним. А он подумал и согласился на предложение друга. Но тот быстро понял, что это — навсегда. И стал выть от безысходности и тоски, понимая, что это конец. Здесь он до конца жизни, с каким-то сумасшедшим, отсюда нет выхода, как нет входа. Вдобавок друг хотел есть, справлять надобности, женщину, курить, следить за политикой и ростом акций.

И главное — это не был его дом. А больше всего друг хотел домой.

И тогда он отпустил друга. Он просто взял его за руку и выставил за пределы клетки прямо сквозь железные вертикальные прутья решетки, глядя в глаза. Другу было очень стыдно.

Настолько стыдно, что он даже не заметил, как он вышел сквозь решетку, через которую не протиснется даже небольшая собака. Он задумывался об этом позже, но в тот же момент изнутри подымался такой всепоглощающий стыд, что думать ни о клетке, ни об оставленном друге другу не хотелось.

Друг другу они больше не друзья.

***

Он смотрел на дощатый пол.

Он сидел в клетке уже неделю. Он не ел и не пил все это время, и не помнил, когда последний раз принимал пищу. Когда он строил дом, кажется… Нет, он вспомнил, уже тогда он перестал это делать.

Он строил дом. Но построил клетку.

Чего-то не хватает, думал он. И продолжал смотреть на дощатый пол, пока лак, которым он вскрывал дерево, не треснул, и не появился зеленый росток.

Кроме него этого никто не заметил. Уже давно интерес к клетке и ее обитателю угас, и люди лишь равнодушно проходили мимо. Приходила только мать, каждый день. Каждый день она плакала, каждый день приносила его любимые когда-то пряники.

Один за другим.

Один за другим сменяли друг друга дни. Росток в его дощатом полу вырос, превратился в молодое дерево. И тогда он впервые за долгое время заговорил.

Разумеется, он разговаривал с деревом лишь когда не было матери. Он не мог иначе, потому что знал, — это мать воспримет с болью. Она будет думать, что какое дерево ему важнее, чем она. Откуда взялось дерево в клетке? Ей это будет не интересно.

Она будет плакать. Но теперь не от горя, а от обиды.

Обидеть мать он не мог. И рассказывал — но только когда не было матери — дереву о своем детстве, и о маме, о мамочке, мамуле, о любимом человеке любимому дереву. Единственному дереву. О единственном любимом человеке.

Дерево кивало. Оно понимало все.

***

Он не сразу понял, что кроме дерева его никто не слышит.

Не сразу он заметил, что весь пол покрыт душистой шелковой травой и яркими цветами, что мягкие лапы плюща обвили прутья клетки. Не сразу он осознал, что сквозь доски потолка он ночью видит звезды.

Когда он это заметил, то воспринял как должное.

Но то, что его слышит лишь дерево, стало для него шоком.

***

И все равно при матери он не говорил с деревом. Хоть и знал, что она не услышит их беседы.

***

Он понял, что мать не пришла сегодня, когда солнце село, а он все еще говорил с деревом.

Он не мог в это поверить. Он предположил, что за беседой он пропустил визит последнего человека, который ждал его. Тогда его обуяли стыд и чувство вины. Стыд был похож на тот, который он чувствовал в детстве, когда мать застала его с сигаретой в зубах. Стыд и страх, — что-то оборвалось, что-то изменилось навсегда.

А чувство вины было особенно горьким. Как уксус прогнившего вина.

Но он вспомнил, что ничего не пропустил. Потому что всегда смотрел лишь на тропинку, по которой приходила и уходила она. Даже когда говорил с деревом.

Она не приходила. Не пришла.

Это значило, что она больше не ждала его.

Почему — это не имело значения.

***

Он с сожалением и мерзким хрустом сломал дерево. Но сожаление его заглушила боль. Он исступленно топтал траву и цветы, срывал плющ с прутьев решетки, бил потолок, пока не погасил звезды, сверкающие на нем.

Этого никто не видел. Он разрушал свой дом глубокой ночью.

И только на рассвете он сел среди разграбленного, униженного и наказанного им дома и разрыдался, как не рыдал никогда, даже в детстве, даже после того, как мама застала его с сигаретой в зубах.

Сегодня он рвал связь со всем, что он любил.

Солнце поднималось из-за горизонта.

И в этот день светило как никогда ярко и весело.

***

В этот же день он вышел из клетки. Одним взмахом руки сломав стальную преграду, смяв деревянный потолок в руках, словно картон, рассыпав вокруг миллионы мелких щепок. И долго не мог покинуть прямоугольник пола, на котором лежали мертвые, убитые им, цветы и травы и торчал обломок ствола, с которого капала бесцветная кровь его дерева. И он лежал рядом.

Он когда-то отрекся от того мира. Сегодня он убил этот.

И ни один из миров теперь не знал его.

***

И тогда он встал. И стал заново учиться ходить.

И, шатаясь, пошел по тропинке, по которой ходила его мать. Он очень боялся не дойти, оступиться и упасть, понимая, что не встанет больше. Он должен был дойти, потому что…

Потому что его ждали. И сейчас он возвращался к тому, кто его когда-то — все это время — ждал и любил его.

Он хотел доказать, что все было не напрасно.

Что хотя бы что-то было не напрасно.

***

Он закрыл мертвой маме глаза. И слезно, исступленно рассказывал ей о дереве. И рыдал, понимая, что рассказывает страшные вещи. Он целовал холодные щеки, прижимал к сердцу мертвую руку, гладил поседевшие волосы. И рыдал.

Он заново научился ходить. И теперь заново учился любить, хоть было уже поздно.

Когда слезы кончились, он поднялся и закричал, раздвинув руки. И стены квартиры превратились в стальные прутья, на ковре заколосились травы и расцвели цветы, а на потолке засияли звезды. И там, где лежала мать, выросло дерево.

И тогда он упал на колени перед деревом-матерью, закрыв глаза. Он шептал ей о…

Он не мог выразить словами то, о чем шептал ей. Но он знал, что она слышит его и любит его. Несмотря ни на что. И что она прекрасно понимает его бессвязный шепот.

А когда он открыл глаза, в окна светило солнце, пыльный ковер ухмылялся пестрым узором, а мама неподвижно лежала на кровати. И она больше никогда не поднимется, — осознал он с ужасом.

И снова опустил веки.

И видел перед собой не тьму, а большую поляну с цветами и одиноким исполинским деревом, стоящим посреди нее.

И себя под деревом.

***

А потом он помылся, побрился и переоделся.

И пошел в магазин, отыскав в мамином кошельке немного денег. Он хотел купить клубничного мороженого. Его сын очень любил клубничное мороженое.

Он увидел все в своем отражении в зеркале. Се его сын построил себе сегодня клетку.

Теперь его до́лжно ждать.

Несмотря ни на что.