Мастерица

Степановна, опираясь на клюку, бредёт к своему дому. Холодный апрельский ветер треплет подол юбки, рвет выбившиеся из пучка седые пряди.

Поминки, сорок дней как сын Марины разбился. Опять упьется полдеревни, подерутся, тут как водится. Непутевые дружки уж песню затянули. Лишь мать с мертвыми от горя глазами мечется между кухней и столом. Суетится, пытается занять себя делом, и вдруг застывает на полушаге…

— Все там будем, Марина, смирись.

— Ох, Степановна…

Хоть синяки сошли, за сорок-то дней. А то, бывало, по неделе боялась на люди выбраться. Прятала взгляд, бормотала про двери, да ступеньки скользкие. Будто виновата в чём.

Не пакости там, где живёшь. Но как удержаться?

Знакомо скрипит покосившаяся калитка, одряхлевшие ноги с трудом поднимаются на крыльцо.

Горсть конфет в кармане, аккуратно завернута в платок. «Помяни сыночка, Степановна».

Помяну…

Пыльная лампочка с трудом рассеивает мрак. Нет зеркал, ни больших, ни маленьких. Зачем они? Что отражать им, старость? Незнакомое морщинистое лицо, перепачканное пигментными пятнами? Не хочется смотреть на жуткую маску, хоть, кажется, и вросла она намертво, и не было иного. Нет! Не она это, совсем не она.

Слезящийся взгляд разноцветных глаз останавливается на пожелтевшем фото. Узловатые пальцы распрямляют чуть помятый уголок. Вот это она — Руслана. Хохочущая красавица, чарующая колдунья в блеске юности. Верит, что время над ней не властно. Смазливая дурочка, не думающая о завтрашнем дне. Бабочка, ставшая уродливой гусеницей.

«Торопис-с-сь, — шепчут тени в углах, — поспешш-ш-ши… Последня ноч-ч-чь».

Забытое рукоделие ждет в корзинке. Недовязанные носки, неоконченные шарфы, пинетки. Носки с несчастием, шарфы с горем, пинетки с болезнью. Рукоделие…

— Всё вяжешь, Степановна? Не слепила бы глаза.

— Да прибыток, как никак, лишняя денюжка.

— Хорошо берут? В городе-то?

— Ой, хорошо…

Не пакости там, где живешь. Хорошее правило, безопасное. Забирай напасти у своих, отдавай чужим. Ставь метки, закидывай крючки. Тяни силу, здоровье, красоту, удачу. Жизнь…

«Любят тебя, С-с-с-степановна», — глумятся тени.

А что ж не любить? Будто и вечно тут обитала, собирала с соседей горести. Всего двадцать лет как приехала, а давно родной всем стала.

Шаркает в каморку, зажигает свечи. Тени скользят следом, клубятся над половицами, подталкивают:

«Одна судьба осталас-с-сь, одна час-с-сть. Рад будет Хозяин поднош-ш-шению».

Гобелен — итог бессонных ночей, годы труда. Хорошая работа, тонкая. Ведёт заскорузлой ладонью по вышивке, по яркому витиеватому орнаменту, по корчащимся в агонии фигурам. Царапает ногтем переплетение нитей.

Стонет гобелен на тысячи голосов, изгибается рисунок, будто от боли. Мукой сочится каждый стежок, видением плывет. Вот проступает сквозь ткань лицо девичье, искажается криком, чернеет в огне. Хрупкое тельце ребенка, замученного раком. Юноша с перебитым позвоночником ползет сквозь ночь, зовет на помощь. Кровь смешивается с грязью, пачкает новый вязаный шарф.

Вонзила палец, с силой провернула.

Так-то, Васенька. Больно? Нужно было тебе нетрезвому на мотоцикл вскакивать, гнать по бездорожью? И мать ударил, зря отговаривала.

Поделом.

В центре полотна грозная фигура Хозяина цвета засохшей крови, величественная и жуткая. Почти закончен гобелен, лишь вместо глаз — два белых пятна.

Непослушными пальцами берёт иглу. Маленький, остро отточенный кусочек стали в коричневой чешуе, который и иглой называться не вправе — нет ушка. Привычная боль, и еще одна бордовая капля растекается по металлу.

Что предложат сегодня тени? За какую метку потянут, чью судьбу совьют в тонкую цветную пряжу?

«За новую жизнь — родная кровь, родное семя, — шипят тени, вихрем кружат у ног, поднимаются выше. — За новую молодость — душу потомка».

Яркое облако сгущается на острие, светом брызжет тонкая нить, уходит в пустоту.

Родное семя… Рука дрожит, не решается проткнуть ткань. Маленькое тельце, пахнущее молоком. Пальчики тянут за волосы, мягкие губы прижимаются к щеке, наивно шепчут: «Мамочка, ты самая хорошая…» Дочка… Это не может быть дочка. Слишком ярко сияет судьба на острие, слишком молодо, слишком жадно.

«Жалееш-ш-шь незнакомую девчонку? Что тебе до внучки?» — тени искушают, встают перед глазами темным сгорбленным силуэтом: «Будешь вечно такой, недостойная новой юности. С-с-слаба, с-с-слаба…»

Губы сжимаются решительной линией. Светлые картины памяти отступают, сменяются иными, едкие воспоминания отравляют душу. Хлопнувшая дверь, последняя ссора, обезображенное злостью лицо. «Я ненавижу тебя, ведьма!..»

Ненавижу, ненавижу… Страшное эхо, жестокое эхо. И вправду, ей ли щадить незнакомого потомка?

Металл пронзает ткань. Первый стежок…

— Да что ж это такое, — врач растерянно смотрит на показания приборов. Растерянно и беспомощно.

На больничной койке плачет от боли девушка, почти девочка. Корчится в муках, не помня себя. Тонкие руки обхватили огромный живот: защитить дитя, защитить от неведомой опасности. Русые пряди прилипли ко лбу, губы едва заметно шевелятся, умоляют: «Не нужно, перестань. Перестань, бабушка»…

Медсестры мечутся вокруг постели, белые простыни расцвели алыми маками.

Тонкая невидимая нить рывками уходит из тела, пальцы бессмысленно хватают воздух.

Недовольно ворочается нерожденная сущность. Её мир под угрозой, её вселенную разрушают. Раскрываются разноцветные еще слепые глаза, ручонка тянется вслед исчезающей жизни.

Старуха склонилась над работой, в неверном свете свечей ровно ложатся стежки. Оживает узор — откуп за новую судьбу, возвращенную молодость обещает он. Сегодня важная ночь, единственная в году, когда врата открываются, когда закрепляются клятвы.

Еще немного, и подарок будет готов. Но застряла нить, не тянется более. Кто-то сильный, могучий держит украденную душу, тащит пряжу назад, расплетает рисунок.

Страх ледяной змеёй ворочается в груди. Тени-помощники в тревоге кружат вокруг гобелена, рассыпаются в стороны, бесследно исчезают в щелях.

Старуха испуганно смотрит на испорченную вышивку, с ужасом понимает, что теперь уже её жизнь беспощадно рвут из тела. Черная душа — темное облако — сама по себе свивается лентой, кончик пляшет, становится острием, выводит новый узор. И не остановить, не превзойти эту силу. Сердце холодеет, дыхание все слабее. И детский торжествующий смех последним звуком врывается в уши.

Готов гобелен, подношенье Хозяину, но некому сделать подарок. Лежит без движенья сухая фигура, уткнулась в пол морщинистым лицом.

— Странный ребенок, — бормочет сам себе врач, разглядывая широко открытые глаза: зеленый и карий. Не по-младенчески мудрые, внимательные, колдовские, — Вот и не верь после этого в сверхъестественное.

— В нехорошую ночь родилась, да и смотрит как, аж дрожь пробирает, — поддакивает медсестра.

Врач строго одергивает её, передаёт девочку. Седая акушерка крестится украдкой, унося младенца. Обошлось, мать и ребенок здоровы, и это — самое главное.

Счастливый муж, а теперь и отец, с осторожностью гладит щечку дочери. Такая крохотная, такая беззащитная.

— Как назовем, ты уже придумала?

Девушка улыбается, прижимает к груди сонный комочек.

— Она похожа на Руслану, правда? Руслана — чудесное имя.