Ледяной ангел. Рождественская сказка.

Задание:

Я бы хотел почитать о маленьком мальчике медленно замерзающем на ломаных улицах холодного города.

Я бы хотел увидеть мир глазами разлагающейся под мёртвым зимним Солнцем ледовой скульптуры.

Я бы хотел стать ножом вспарывающим белоснежно-невинное тело.

Я бы хотел вспомнить снег, где капли крови нельзя отличить от рябины.

Ледяной ангел

Рождественская сказка

«Небо – единственное, что не испортилось в руках человека.

Только там можно обрести свободу».

Нигилистка. Из дневника подростка.

«wake up, wake up:

there's an angel in the snow

look up, look up:

it's a frightened dead boy…

he could have seen

the toy's the key

but no one saw

no one saw»

Tarja. Boy and the Ghost

Я – ангел. С крыльями и всем, что полагается. Единственное необычное во мне – это лед. Я из него сделан. Я стою на пешеходной улице холодного города в ожидании рождества. У города, несомненно, есть имя, но мне забыли его сообщить, так что я зову его просто – Урбем.

Я еще молод. Собственно, мне всего неделя. Меня вырезали в прошлые выходные при большом стечении народа. И в то же время, я стар. Я разлагаюсь. Зимнее солнце не греет, и все же его лучей и оттепели достаточно, чтобы убить меня – медленно, мучительно, на глазах у всех. Если бы мое сердце не было ледяным, я бы завидовал моим братьям и сестрам, стоящим в тени высоких зданий – святому Клаусу, северным оленям, Марии с младенцем и Иосифу. Но в груди у меня, как и в голове, холодно и прозрачно.

Если я и плачу – это только лед, тающий на солнце. Когда смотришь на мир сквозь слезы, все немного расплывается и становится необычным. Китайская забегаловка напротив кажется забитыми пастухами яслями. Притулившийся на лавочке бомж – ослом Бальтазара, роющимся в урне в поисках недоеденной лапши. Мигающие гирлянды, натянутые через улицу, — Вифлеемской звездой.

Возможно, в этом что-то есть, и звезда привела тебя ко мне. Во всяком случае, ты пришел, когда на ломанные городские улочки опустились ранние сумерки, и больные солнечные лучи сменились голубоватым электрическим светом. Слезы на моем лице подмерзли, и я увидел тебя так же ясно, как ты – меня.

Ты стоял прямо передо мной, задрав голову, не обращая внимания на текущий за спиной поток шуб, пальто, ярких пакетов, обтянутых лентами свертков и коробок, заключающих чье-то мимолетное счастье. В твоих темных волосах запуталось сомнение, вечерний морозец разрумянил щеки, а глаза сияли, как свечи на елке, зажженные в неурочный час. Ты знаешь, что бывает от неосторожного обращения с огнем, мой мальчик? Кстати, как тебя зовут? Хм, ведь ты не слышишь меня и не можешь ответить… Ничего. Я сам дам тебе подходящее имя. Я нареку тебя… Анджело. Да, Анджело.

— Хей, вот это урод! Кто его сюда воткнул?

Анджело вздрогнул, когда резкий ломающийся голос выдернул его на морозную улицу оттуда, где он только что пребывал. Он видел этих мальчишек в школе – они учились в пятом или в шестом и вечно трясли малышей на пути в буфет, набивая карманы отобранными монетками. У длинного, в полосатом шарфе, висели через плечо хоккейные коньки – наверное, ребята катались на площади. Анджело хотел было развернуться и быстро шмыгнуть в ближайший магазин, но приятель Шарфа уже оказался у него за спиной и ткнул между лопаток рукавицей:

— Чо, нравится искусство?

Мальчик молча кивнул. Он никогда раньше не видел ледяных скульптур, и уж тем более –ангелов. Крылатый был ростом с отца Анджело, если не выше, и в середке у него все просвечивало и переливалось голубыми искрами, а в огромных глазах намерзли невыплаканные слезы. Солнце подтопило лед, и ангел поник плечами, чуть склонившиь вперед, будто желал поведать Анжело какую-то страшную тайну.

— А ты знаешь, что за погляд надо платить? – снова ткнула в спину твердая рукавица.

Мальчик съежился, заозирался по сторонам, робко пробормотал:

— Так не платит же никто…

— Дык никто ж и несмотрит, — гыкнул Шарф, ухмыляясь обветренным ртом. – А ты уже битый час перед этой сосулькой торчишь, мы видели.

— Короче, гони монету, шкет! – тычок, больнее, чем два предыдущих, швырнул Анджело в сторону Длинного. Тот ухватил мальчика под локоть и оттащил к глухой стене магазина, за спину скульптуры:

— Давай, что у тебя есть! А то этот ангел тебе надгробием станет!

Мальчик сунул дрожащую руку в карман, судорожно сжимая потрепанную бумажку:

— Нету у меня ничего! Пустите…

Через тело между прозрачными крыльями он видел спешащих мимо людей – смеющихся, озабоченных, высматривающих нужное в ярко разукрашенных витринах. Только его никто не видел. Будто между ним и взрослыми был арктический ледник – вечный и непреодолимый. Но тут все заслонил зеленый пуховик – приятель Шарфа, широкий, как бабушкин комод, схватил его за вторую руку и принялся выворачивать из кармана:

— Лучше сам отдай, чмо! Хуже будет…

Было больно, но заплакал Анджело от беспомощности:

— Не надо, пожалуйста… Это на подарки деньги. Я сам заработал.

— Так значит, есть все-таки бабло, — Пуховик заломил руку ему за спину и принялся разжимать скрюченный кулак. – А врать нехорошо…

Анджело не врал. Он три месяца собирал бутылки и банки из-под пива, чтобы хватило на подарок отцу. Даже решил, что купит – замечательную зажигалку с раздвоенным пламенем, меняющим цвет, и зеркальцем в сверкающей металлической крышечке. Маме он мог сам что-нибудь смастерить – она всем была довольна. Но в прошлом году он склеил из цветного картона футляр для очков – отец все жаловался, что старый совсем изорвался, и очки для чтения валяются, как попало. Анджело с гордостью положил запакованное изделие под елку, предвкушая, как обрадуется папа, когда разорвет блестящую обертку. Самому мальчику творение его рук казалось положительно прекрасным.

Он до сих пор помнил лицо отца, когда тот вытряхнул из пакетика красно-белый футляр, размер и форму которого Анджело в строжайшей тайне скопировал со старого.

— Что это? – губы под редкими усами презрительно скривились. – Ловушка для тараканов? Лапоть? Или может, лапоть, которым можно давить такраканов?

Гости, сидевшие вокргу стола, пьяно заржали, и отец смеялся вместе с ними, широко разевая рот, так что Анджело видел застрявшую у него между зубов укропину из рассола.

— Это… это очечник, — пробормотал пунцовый от стыда мальчик. – Для тебя…

Но его уже никто не слушал. Разговор пошел дальше, а злосчастный футляр был небрежно брошен на скатерть между тарелкой с холодцом и пустой бутылкой.

Воспоминание вызвало у Анджело новый прилив стыда, внезапно набухший на гребне пеной ярости. Сцепив зубы, он извернулся и лягнул Шарфа в коленку. Подросток взвыл, хватка его ослабла…

— Ах ты, гнида мелкая… – рукавица Пуховика воткнулась в живот мальчика.

Анджело понял, что не может вдохнуть, и, обмякнув, повалился на колени. Кулак разжался. Чужие пальцы подхватили выскользнувшую бумажку. Раздался топот ботинок, и сквозь мокрые ресницы он разглядел, что остался один. Только ангел распростер над ним прозрачные крылья, через которые в лицо Анджело заглядывала обманутая фонарями ночь…

Домой он пришел поздно. На автобус денег не оталось, и мальчик долго брел по залитым призрачным оранжевым светом улочкам, засунув руки глубоко в карманы пальто и жалея, что не надел шапку…

Его отсутствия не заметили. Из кухни доносились чужие пронзительные голоса, какие всегда становились у родителей, когда они ссорились. У мамы в горле будто вырастала железная флейта и выла, выла на все более высоких тонах, злая и непреклонная, пока на самой верхней ноте не захлебывалась мокрыми всхлипами. Отцов же бас наоборот уходил вниз, совсем в живот, где и гудел, рявкая, как приближающийся к станции поезд: «Уйди-и! Задавлю-у!»

Анджело тенью просочился в гостиную, в уголок за шкафом. Своей комнаты у него не было, единственную спальню занимали родители. Он свернулся клубочком на диване, одновременно служившем ему кроватью, медленно согреваясь. Через стенку доносились особенно восклицательные ноты дуэта. Отцовское, паровозное: «Я же не виноват… Сволочи! Перед самым рождеством уволили...» И мамино тонкое, флейтное: «Жить-то на что… А ребенок… Хоть не пил бы, урод!»

Рука друга свесилась со спинки, заботливо легла на плечо. Анджело сжал теплую шерстяную лапку, притянул обезьянку к себе:

— Знаешь, Жако, во всем этот ангел виноват. Если б не он… Если б я не засмотрелся, то давно б уже был в магазине, и эти дураки-старшеклассники меня бы даже не заметили! Я ведь тогда почти дошел…

Друг слушал внимательно, склонив ушастую голову на бок. Пуговичные черные глаза понимающе поблескивали.

— А теперь до рождества всего три недели осталось. Знаешь, сколько бутылок надо насобирать? Смотри, поллитра из-под пива стоит 17. Из-под колы маленькая – 10. Вот банка любая – уже лучше, за нее 40 дают. А за водку, поллитрашку, только 20. Выходит, чтобы успеть на зажигалку скопить, мне надо в день находить по… по… – Анджело беззвучно зашевелил губами, загибая пальцы. Друг сидел молча, стараясь не мешать рассчетам, и ободряюще улыбался плюшевым розовым ртом.

За стенкой вдруг взвизгнуло особенно скрипично, что-то грохнуло в стенку и стеклянно зазвенело. По коридору загрохотали шаги. Дверь распахнулась, ударив круглой металлической ручкой в стену. Посыпалась штукатурка.

Анджело испуганно вздернул голову. В проходе стоял отец, тяжело опираясь о косяк. Одутловатое красное лицо влажно поблескивало, нижняя губа щетинисто отвисла, глаза, в которых плескалась размытая голубизна, обегали комнату, будто что-то ища. Отлепившись от стены, отец шагнул в гостиную, зашел за шкаф, нетвердой рукой зашарил в ящиках. Грязно ругнулся, выпрямился и полез на книжную полку в углу. Для этого ему пришлось встать на диван. Мальчик замер, крепко обняв мягкое тельце друга, но отец не смотрел на него, будто тому удалось стать невидимым.

Свернув на одеяло пару потрепанных журналов, рука вынырнула наружу с клоком паутины и запыленной бутылкой. «Поллитрашка. За двадцать», — узнал мальчик. Отец ловким движением скрутил пузырю голову и приник к горлышку. Заросший щетиной кадык дернулся — один раз, второй. Губы оторвались от стекла, чтобы перевести дух. И тут чужие глаза, из которых вымыло всю голубизну, встретили взгляд Анжело.

— А ты чего выпучился, щенок?! – прохрипел низкий голос, будто кто-то говорил у папы в животе, кто-то, кто вовсе не был папой, а только шевелил его губами, выталкивая плохие слова. – Ну?! Ты дневник сегодня показывал? Показывал, спрашиваю?!

Анджело молча затряс головой, тараща глаза, в которые заползал запоздалый ужас. Про дневник он совершенно забыл. С утра там красовалось замечание по поведению, которое он пробовал стереть резинкой так старательно, что проделал на странице уродливую дырку. Дырку, которая говорила сама для себя.

Отец тяжело шагнул на пол, покачнулся, но удержал равновесие, ухватившись за край полки:

— Где дневник?

Анджело только крепче прижал к себе друга. Что сделает папа, если увидит теперь дырку?

— Где, спрашиваю?! Да брось ты эту… – рука с траурными каемками под ногтями протянулась и ухватила друга за ухо. Дохнуло перегаром и гнилью. – Мужик уже большой, а все возишься с мартышкой этой, как сопляк!

Друга рвануло из объятий. Анджело вцепился в родное тельце, пахнущее шерстяным уютом. Но мужчина, притворявшийся отцом, был сильнее. Раздался треск. Мальчика швырнуло на спинку дивана. Перед глазами оказалось обезглавленное тело – из шеи лез ватный снег, красные нитки свисали, как разорванные артерии.

— Жако!

Анджело бросился к все еще улыбающейся голове, свисающей из толстых бесчувственных пальцев. Если действовать быстро, друга, быть может, можно еще спасти…

Пальцы разжались. Нога в грязном шлепанце поднялась, опустилась, вминая добрую мордочку в череп. Хрустнули под подошвой пуговичные глаза. Что-то жалобно пискнуло, умирая.

— Вот тебе твоя мартышка.

Не помня себя, мальчик метнулся с дивана. Вцепился в толстую, обтянутую джинсами ногу, задергал, заколотил кулаками:

— Не трогай его! Перестань! Жако, Жако!

Не ожидавший атаки отец пошатнулся, взмахнул рукой. Бутылка ударилась о шкаф, хрустнуло стекло. Анджело почувствовал на шее холодные брызги.

— Ах тыть… – что-то рвануло его за шкирку, вздернуло в воздух. Щеку ожгло так, что голова дернулась назад, и в глазах потемнело.

— Что тут… Что ты делаешь? – влажно донеслось до Анджело сквозь шум в ушах. Мама! – Бутылка! Откуда ты взял, паразит?!

И снова про него забыли. Голоса поднимались и опускались, невидимые сквозь слезы, слова увязали в ушах, будто они были полны вывалившихся из друга ватных кишок. Мальчик тихонько сполз по стенке и сел, поджав колени к подбородку. За пеленой влаги две пары ног танцевали сложный танец, не попадая в такт. Они то и дело поддавали сморщенную коричневую тряпочку и хлопья снега – обезьяний мозг.

Наконец, кто-то запнулся и об Анжело. Его вздернули на ноги, поставили перед фланелевой рубашкой, вывалившей клетчатый язык из-под ремня брюк. Он долго не мог понять, чего от него хотели.

— Проси прощения, — наконец, просочилось через вату в ушах. Пальцы с облупившимся лаком на ногтях тряхнули его за плечи. – Извинись перед отцом.

Мальчик молчал, уставясь в пол. Разве правильно извиняться перед убийцей?

— Все! Ты сам напросился!

Вортничок рубашки врезался в горло. Он быстро-быстро перебирал ногами, но носки едва успевали касаться пола. Мгновение – и он уже стоял на лестнице. Знакомая дверь с именем отца на табличке захлопнулась перед носом. Анджело непонимающе смотрел на лакированное дерево. Оно скользнуло внутрь, на бетонный пол шлепнулось пальто. Один ботинок выкатился следом, второй пролетел дальше и запрыгал вниз по лестнице. Из коридора дохнуло гадко, рявкнуло паровозным нутром:

— Иди погуляй! Прохладись. Как надумаешь извиниться, придешь!

Дверь захлопнулась снова. Щелкнул замок. Половицы скрипнули под тяжелыми шагами, и все стихло. Анджело немного подождал. Зачем-то надавил рукой на полированное дерево. Оно не подалось. Мальчик натянул пальто и пошел искать второй ботинок.

Я люблю ночь. Ночью не бывает солнца, которое заставляет меня плакать. Все затихает, и если прислушаться, можно услышать, как дышит душа города – анима урбис. Она здесь — в тумане, густеющим под оранжевыми конусами фонарей, в далекой полицейской сирене, в прикосновении влажного воздуха, в химическом запахе порошка из подвальной прачечной, в отражении вывески сомнительного бара, мерцающем на леденеющем асфальте…

Я слышу твои шаги. Неуверенно, медленно они ведут тебя ко мне. Ты еще этого не знаешь, но мы встретимся. Мы обязательно встретимся. У меня есть кое-что для тебя, Анжело. О, да… У меня есть то, что тебе нужно, а у тебя есть то, что нужно мне…

У Анджело зуб на зуб не попадал. Он всегда знал это выражение, но только теперь понял, что оно по-настоящему значит. Если бы он решил спросить у кого-нибудь дорогу, то едва ли мог бы выдавить хоть одно внятное слово, так скакала зажившая самостоятельной жизнью челюсть. Хотя кого тут спрашивать? На улицах не было ни души.

Заблудился он уже давно. Сначала шел по знакомым улицам, слепой от злости, натыкаясь на редких прохожих. Потом грелся в каком-то супермаркете, открытом до девяти. Потом зайцем проехал в автобусе — там было тепло. Вышел в центре. Тут открыты были только бары, но туда мальчишку, конечно, не пустили бы. Пепереполненные урны рвало пустыми банками, теми самыми, хорошими, по сорок. Но Анжело их не взял. Он решил никогда больше не собирать бутылки.

Он ужасно устал – весь, кроме ног. Их мальчик уже почти не чувствовал. Пустая лавочка под фонарем манила присесть, но он знал, что так будет только еще холоднее. Внезапно что-то легко коснулось его щеки, будто крыло ночного мотылька. Он неуверенно тронул онемевшую кожу. На дрожащих пальцах остался мазок влаги. Следующая снежинка нагло уселась прямо на кончик носа, отказываясь таять. Анджело задрал голову.

Из черноты за головой фонаря, окруженной растрепанным оранжевым гало, выпархивали пушистые крупные хлопья, будто кто-то потрошил небо, и его ватной начинке ничего не оставалось, как сыпаться на холодный город, пока наверху не останется одна бурая пустая шкура… Снежинка спикировала Анжело на ресницы, глаз ущипнуло. Он зажмурился, тряхнул головой, смахивая снег с волос и побрел в переулок, где дома стояли теснее друг к другу. Может, там будет теплее?

Мостовая здесь была старая, булыжная. Окна низких зданий жались к земле, так что мальчик мог без труда заглянуть в окна первых этажей. На одних были задернуты жалюзи, другие закрывали толстые шторы, где-то просто было темно – только на подоконниках привидениями торчали гипсовые статуэтки и комнатные растения. Но вот впереди манил из мрака уютный желтый квадрат. Анжело подошел поближе и заглянул через стекло внутрь.

В большой гостиной перед камином развалилась толстая рябая собака, высунув розовый язык. На диване напротив сидели с ногами мальчик и девочка. По телевизору шли мультики, кот и мышонок гонялись друг за другом по большому экрану. На низком столике стояла вазочка, из которой дети то и дело тягали конфеты в ярких бумажках. Седая женщина вязала в кресле. С улицы Анджело были видны только тугие кудряшки на затылке и корзинка с разноцветными клубками на ковре.

Он сделал шаг к окну, надеясь разглядеть побольше. Над столом горела низко висящая лампа в оранжевом абажуре. Пламя камина клало на стены нестрашные тени, заключая сидящих в комнате людей в волшебный круг, перед которым отступали холод, зимняя ночь и одиночество, голодным волком поджидающее в городских улочках. Анджело так захотелось оказаться внутри, в тепле за оранжевой границей. Он сделал еще шагок к окну, ощущая, как идущий от него свет уже согревает онемевшие щеки…

Седая женщина поднялась из кресла и пошла ему навстречу, поправляя сползшую с плеча шаль. Мальчик улыбнулся, едва чувствуя губы, одернул натянутый по самые уши ворот пальто. Он уже видел ее глаза, большие и расплывчатые за стеклами очков, которые смотрели прямо на него… Женщина потянулась вверх и вбок от оконной рамы. Бархатная штора скользнула на ее место, отрезав камин, толстую собаку, вазочку с конфетами и весь тот теплый домашний мир, частью которого Анджело на мгновение так захотелось стать. Сразу две снежинки мазнули по щекам холодным поцелуем. Мальчик поднял к лицу руки и внимательно посмотрел на них. Может, он был прозрачным? Поэтому женщина в окне не увидела его? Может, ночь превратила его в призрака? Или в ледяную фигуру, вроде плачущего ангела?

Руки были как руки – посиневшие, дрожащие, но вполне плотные из себя, только вот пальцы на них плохо гнулись. Он сунул их глубоко в карманы и побрел дальше по улице. Ботинки загребали снег, оставляя в нем маленькие следы, которые начинали исчезать, как только он убирал ногу. Анджело решил думать о чем-нибудь хорошем, потому что от плохих мыслей становилось только холоднее. Интересно, какие конфеты ели дети у камина? Его любимые, с верблюдом на обертке? Или кислые с клубничной начинкой, которые часто дарила бабушка, когда приезжала на рождество, и которые он всегда вежливо надкусывал, а потом заворачивал в бумажку и прятал под стол? Сейчас он мог бы слопать их целую коробку, несмотря на противный, клеящийся к зубам вкус…

Нет, лучше думать о чем-нибудь другом, а то только еще больше есть захочется. Скажем, о толстой собаке. Потела ли она и поэтому вывалила язык? Где-то он слышал, что собаки потеют языком… Внезапно звук, донесшийся через ватную тишину, которой обложил мир снег, заставил мальчика насторожиться. Может, ему показалось?

— Анджело!

Нет, кто-то звал его оттуда, где снег висел густо, как мохнатые шнуры, разделявшие дома коридор и кухню.

— Анджело!

На границе ночи и оранжевого спасательного круга, брошенного в нее фонарем, тьма колыхнулась и выплеснула высокую, сутулую фигуру. Сердце Анджело сильнее заколотилось в груди:

— Па… Папа?

Мальчик бросился вперед, оскальзываясь, но вдруг замер, словно стена снега перед ним стала плотной и непроницаемой, как бетон. Человек, шедший ему на встречу, не был его отцом. Точнее, он вообще не был человеком.

Метельный ангел выступал из темноты как-то частями, будто он составлял одно со снегом, будто это рыжий фонарь вылепил его неровно, не завершив работу, которую начала ночь. Крылатый двигался плавно, не оставляя следов, хотя край длинной одежды мел по снегу. Мгновение – и он оказался прямо перед Анджело, ноги которого будто примерзли к месту. Мальчик узнал эти глаза, поплывшие слезами в уголках – слезами, превратившимися в лед.

Ангел больше не был прозрачным – метель обрядила его в белое, огромные крылья за спиной обросли нежным пухом. Только шел он, все еще наклонившись вперед, как против сильного ветра, а плечи сутулились, совно вес крыльев был слишком тяжел для стройного тела. Но тут Анджело заметил нечто, заставившего его совершенно позабыть страх. На согнутой в локте руке сидела припорошенная снегом обезьянка, улыбаясь плюшевым ртом.

— Жако!

Радостный вопль словно пробудил друга к жизни. Он помахал мальчику коричневой лапкой и нетерпеливо заерзал на своем насесте. Шерстяное тельце не носило следов недавнего несчастья, только пара красных ниток свисала на мохнатую грудь.

Анджело сделал шажок вперед и протянул руки к другу. Глаза ангела блеснули под заснеженными веками, отражая свет фонаря. Огромная фигура склонилась над мальчиком. Друг легко соскользнул с ледяного рукава прямо в распахнутые объятия. Анджело крепко прижал к себе родное тельце:

— Никому тебя больше не отдам, слышишь? – прошептал он в плюшевое ухо. Друг обхватил его длинными руками, и грудь ожгло через пальто неожиданным холодом.

— Замерз, бедняжка, — пробормотал мальчик немеющими губами и попытался расстегнуть одежду, чтобы разделить с другом оставшееся у него тепло. Но пальцы не слушались, и снова и снова соскальзывали с упрямой пуговицы. Ангел, все это время наблюдавший за Анджело мерцающими глазами, осторожно протянул белую ладонь. Длинные пальцы, подтаявшие и замерзшие на концах сосульками, острыми, как когти, отстранили детскую руку. Пуговица за пуговицей они протолкнули сквозь петли – сначала на пальто, потом на рубашке под ним…

Холод вгрызся в грудь Анджело ледяными клыками, зацарапал когтями по ребрам. Мальчик прижал друга к голому телу, запахивая полы пальто. Но ветер вырвал ткань из негнущихся пальцев. Коричневый плюш под ладонью поседел, затвердел в обкатанный шарик. Он все еще прижимал к себе обезьянку, но белую и снежную, как ангел, чьим подарком она была.

Анджело вскрикнул. Звук вылетел облачком из его губ и, мгновенно замерзнув, осыпался ледяными кристаллами. Руки разжались, и слепленный ночью зверь-вывертыш упал к ногам мальчика, расколовшись надвое. Круглая голова откатилась и застыла оскаленной мордочкой кверху, уставившись на мальчичка дырками выковыренных глаз. Сердце в груди пропустило удар. От тишины заложило уши. Впервые Анджело узнал, каково это – не слышать шепота собственной крови.

Его взляд скользнул выше, на свою грудь между распахнутыми полами пальто. Молочно-белая кожа, давно потерявшая остатки летнего загара, стала еще белей и прозрачней. Мальчик понял, что может видеть сквозь и внутрь себя – туда, где за палочками ребер и голубыми веточками сосудов висело закованное в лед сердце. Оно совсем не было похоже на рисунки, где стрела вонзалась в алую мякоть, словно в яблоко, заставляя истекать пурпурным соком. Нет, сердце выглядело точь в точь как мясистый комок в кабинете биологии, с торчащими в стороны уродливыми синеватыми трубками…

Анджело хотел зажмуриться, чтобы не видеть, как пульсирующая паутина внутри превращается в хрупкие заиндевевшие прутики, как холод бежит по венам, и алое выцветает, превращаясь в ломкое серебро… Но веки стали твердыми и больше не закрывались. Он даже не мог отвернуться, когда вторая рука ангела — та, что была ближе к солнцу и стеклась в сосульку с бритвенно-острыми краями — вонзилась в грудную клетку и вскрыла ее с треском, с каким лопается праздничная хлопушка. Все еще рдеющим красный уголек выпал из дыры и был подхвачен когтистыми пальцами, которые одновременно дымились и истекали влагой, принимая соверешнную первоначальную форму…

Небо опрокинулась на Анджело. Снег перестал мгновенно, как по волшебству. Ночь заглянула в остывающие глаза мальчика зрачками фонарей. Круглые и оранжевые, они мигнули и отдалились, становясь меньше, бледнее и ближе друг к другу, пока не слились в крохотное мерцающее пятно. Звезда вспыхнула с тихим электрическим треском и погасла – навсегда.

Рано утром из парадной аккуратного кирпичного домика вышла пожилая дама с толстой пятнистой собакой. Дама постояла минуту у дверей, поправляя шляпку на седых кудряшках и поджидая, пока пес справит малую нужду на обледеневший хобот водосточной трубы. Затем дама засеменила по узкой улочке, терпеливо останавливаясь, когда толстая собака тормозила, чтобы понюхать невидимые на свежем снегу следы. Внезапно пес напрягся, утробно гавкнул и натянул поводок. Его хозяйка, не ожидавшая от питомца такой прыти, поскользнулась, но выправилась, и позволила увлечь себя дальше по улице, к небольшому пустырю, образовавшемуся на месте снесенного в прошлом году ветхого дома.

Здесь пес снова гавкнул, полысевший от старости хвот стал торчком, вспомнив охотничий азарт. Собака рванулась вперед, и поводок выскользнул из разжавшихся пальцев. Дама застыла посреди тротуара, прижимая ко рту черные перчаточные пальцы. В нетронутом снегу пустыря рядом с одинокой не срубленной строительными рабочими рябиной раскинулся ангел. Лицо мальчика, отчего-то показавшееся ей смутно знакомым, было фарфорово-белым и выделялось на запорошенной земле только из-за рамки разметавшихся черных волос. Иней посверкивал в прядях, как седина. Раскинутые в стороны руки оставили следы, похожие на отпечаток крыльев, будто ребенок лег на спину, чтобы поиграть в «снежного ангела», да так и остался лежать, уставив в небо заледеневшие глаза. Тонкое не по сезону пальто было распахнуто на груди, и несколько сморщенных рябиновых ягод рдели на белоснежно-невинном теле, как смерзшиеся капли крови…

Толстая собака внимательно обнюхала их, уселась на широкий зад и, задрав к небу пятнистую морду, завыла. Дама взвизгнула, развернулась на каблуках и бросилась бежать туда, откуда пришла, придерживая сползающую на очки шляпку.

Снег на катке еще не успели расчистить. Мальчишки, прогуливавшие школу из-за контрольной по физике, разочарованно побрели по пешеходной улице, где магазины еще только открывались, и зевающие продавцы вытаскивали из дверей таблички с рождественскими скидками.

— Зря приперлись в такую рань, — зло пробормотал длинный в полосатом шарфе, пиная попавшуюся под ноги льдинку. – Мерзни тут теперь… Лучше бы наплел матери, что у меня горло болит…

— У моих этот номер не пройдет, — вздохнул его товарищ, натягивая на уши капюшон зеленого пуховика. – Мне тут же градусник вставят, и если там меньше тридцати семи, батяня за ремень…

У ледяного ангела они остановились. Длинный вытащил из кармана тощую пачку сигарет, поделился с приятелем. Оба закурили.

— А урода-то подправили, — кивнул зеленый капюшон на крылатую фигуру.

Второй мальчишка нахмурился, рассматривая через табачный дым гордо расправленные плечи и красивые ледяные пальцы, сложенные в молитвенном жесте на груди:

— Вот уж не думал, они могут… Эти, как их, скульптора? Теперь глядишь, и до рождества дотянет сосулька-то.

— Не, — тлеющая сигарета сунулась под капюшон. – Вон, солнце снова выглянуло. Капец ему.

Длинный сплюнул в снег, и мальчишки пошли дальше по улице, обсуждая, что они получат в подарок на рождество. Пробившиеся между туч холодные лучи коснулись щеки ангела, и на прозрачные глаза навернулись слезы. Свет блеснул в них, и на миг показалось, будто ледяные зрачки двинулись в орбитах, провожая зеленый пуховик. Мертвое солнце лизнуло белые губы, и на них мелькнула тень – бледная тень улыбки.

— Асперо. Я нареку тебя Асперо. Ты еще не знаешь этого, но мы встретимся. Обязательно встретимся…