Горечь солнца, прохлада меда

Если она опоздает к закату, тогда ей, верно, лучше умереть.

Ну, не умереть, но обидно будет. Ведь на закате начнут встречать Новый год, а потому, промешкав, она не поводит хороводы вокруг новогоднего костра, не бросит венок в — подумать только! — взаправдашнее море, не отправится искать цветущий папоротник в ночном лесу и там, чем черт не шутит, не увидит настоящих эльфов…

Да, опоздать было бы крайне обидно. К счастью, до вечера еще часов десять. А это значит, что она успеет.

Идриль спрыгнула с подножки фуры. Крикнула, захлопывая дверь кабины:

— Спасибо!

Тягач фыркнул, чихнул, словно нехотя двинулся с места, постепенно набирая скорость. Забросив на плечо рюкзак, Идриль глядела, как тянутся мимо громоздкие нагруженные фургоны. Вдыхала запахи выхлопных газов, горячей дорожной пыли, мазута, цветущих трав.

Над сиреневыми венчиками душицы бубенцами звенели пчелы.

Жарища здесь — сдуреть можно. Хорошо, что надела шорты, хотя Аська отговаривала — джинсы, мол, надевай, а то все водилы будут клеиться. Смешная Аська. Идриль — как бы эльфийская дева, а к эльфийской деве, даже захотев, так просто не подкатишь. Они в строгости себя держат, эльфы-то. И сердцем чуют избранника, ну того, с кем дальше сплетут свои судьбы. А почуяв, только глянут, и р-раз — любовь! И у него, и у нее. И тысячи лет минуют, а они все будут бродить в обнимку под огромными звездами.

Идриль постояла еще немного на обочине, обмахиваясь шляпой, точно веером. Хорошо бы где-нибудь здесь оказалась речка, думала она, скребя в затылке. Или хотя бы колонка. Вчера колонка нашлась, и у нее получилось, одной рукой нажимая на рычаг, вымыть голову. Результат вышел так себе, но лучше, чем ничего.

Она еще мечтала о колонке, когда услышала за спиной урчание двигателя. Машина! Идриль развернулась, точно в броске, молниеносным движением вскинула руку. Зря — старенькая «Волга» пролетела мимо, не останавливаясь. Ну и ладно, будут еще.

Но ей не стоялось на месте. Вид пустой трассы вызывал зуд в ногах — что, если из-за этой проволочки она и впрямь опоздает на праздник? В конце концов, Идриль сдалась, подтянула рюкзак и, вздохнув, двинулась пока что пешком.

Пыля по обочине, крутила головой. Обалденно красивый здесь край, краски такие чистые, сочные — не приглушенные, как на родном севере. И льдистые пики гор вонзаются в облачное небо.

Трасса забирала в гору. Скоро ей стало не до окрестных видов.

— Бессонница, — пыхтела непривычная к альпинистским нагрузкам Идриль. — Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины. Сей длинный выводок, — на ходу она вытряхивала из сланцев мелкие камушки, — сей поезд журавлиный, что над Элладою когда-то поднялся…

Неожиданно ноги сами понесли ее вперед, так быстро, что едва успевай переставлять! Вниз, с перевала, с одной стороны трассы — глухая скальная стена, с другой — шумит лес, а дальше — встают новые горы.

За ними, Идриль знала, плещется море. Безбрежный ультрамариновый простор, далекий парус в сверкании водной глади, темные свечи кипарисов на берегу. Скоро она попадет туда, в этот рай земной, в этот блаженный Валинор: мурашки по коже, стоит представить, как ты видишь прибой — впервые в жизни! Отвязный кайф, сказал бы сосед по блоку, Юрчик-растаман. Абсолютная нирвана.

Она даже глаза зажмурила от нахлынувших чувств. Раскинула руки, будто собираясь полететь — вместе с теплым ветром, к проблескам синего неба в разрывах облаков и выше — к солнцу! Ей захотелось запеть, и она уже набрала в грудь воздуха, когда сзади окликнули:

— Девушка! Девушка, вам куда?

Он махал ей рукой из окна черной машины (Идриль путалась в марках, но эта тачка явно была импортной). Молодой, темноволосый как эльф. И глаза эльфийские, светлые, и улыбка — ах! Идриль почувствовала, что ее ноги странно ослабели, и в животе образовалось трепыхание, будто желудок решил поменяться местами с селезенкой и что еще находится там, в кишках.

— Садитесь, подкину. Слышите?

А ведь он застал ее врасплох. Подкрался бесшумно, точно и впрямь был из Лесного народа, и будто его тачку, как ни абсурдно это звучит, собирали тоже эльфы — ни гула мотора, ни шороха колес по асфальту, ничего. Конечно, Идриль жутко рассеянна, и мама об этом твердит, и преподаватели, но при всей ее рассеянности — как она могла его не заметить?

— Так вы садитесь, девушка?

— Ага, — сказала Идриль и, преодолев слабость в ногах, плюхнулась на сиденье рядом с эльфом.

…так вот, дорогие мои друзья, поначалу она мне не понравилась. Как сексуальный объект, естественно. Ну, фигурка-то куда ни шло, ростом маловата, но попочка там, сиськи — все на месте. А вот морда — гуляй, Рязань! Нос картошкой, щеки в веснушках, бровки рыжие. Волосы, однако, белые как молоко. Крашеные, как позже выяснилось.

В общем, не будь вчерашнего скандала с Риткой, ни за что не подсадил бы я эту идиоточку. Но мы поцапались по-крупному, Ритка психанула и свалила в ночь. Наутро прислала эсэмэску: прощай, мол, дорогой Стас. Прошла любовь, завяли помидоры. Развлекайся дальше без меня.

И тогда я, злой как черт, отправился с горя колесить по окрестностям Приморска. От одного вида пляжей тошнило, там сейчас Ритка ворковала с каким-нибудь хачиком — она любит черных. Стерва, думал я, нажимая на газ, отпуск насмарку. В воображении нарисовалось, как Ритка льнет к хачику, а тот облапил ее за талию и касается губами шеи. Меня аж затрясло от досады, отдал бы миллион, чтобы забыться хоть чем-нибудь, — и в сей момент, драгоценные мои друзья, за очередным витком серпантина я увидел эту юродивую.

Уже в машине она представилась — Идриль. Дурацкое имя, то есть, не имя, конечно, а ник, но я его запомнил. Даже комплимент сделал — ах, как необычно! Она стеснялась поначалу, а затем ничего, освоилась, хоть охмурял я ее по привычке, без огонька. И уже в открытую пялилась на меня, точно я Мел Гибсон. Ну, или не знаю, Орландо Блум.

Потрепались мы с ней о всяком-разном. Как ни странно, я увлекся беседой, даже душевная рана перестала саднить, — забавная оказалась идиоточка, эдакая пичуга — сансочка старк. Рассказала, что торопится на побережье, там у них слет полудурков. Ну, этих, которые здоровенные лбы, а носятся с мечами деревянными, и ихние девки туда же — чокнутые лахудры в стиле этника.

— Купалу будете праздновать? — спрашиваю. Заинтересованность свою, значит, показываю, а еще образование — не зря оттарабанил полный срок в университете. Дипломированный специалист, блин.

Идиоточка головой мотнула — только белые пряди хлестнули по щекам.

— Не, — говорит, — не Купалу. Новый год.

Я чуть руль не выпустил. А она поясняет:

— По эльфийскому календарю. У них Новый год как раз в ночь летнего солнцестояния, у эльфов-то. Ну, так мы играем.

Головой покачал:

— Интересно у вас, — завлекаю, значит. — А главное — весело.

Она просияла и вовсе раскрепостилась. Давай чесать языком, расписывая, как зашибенно у них все будет: и плетение веночков, и пляски вокруг костра, и песни они будут петь, и турниры устраивать, и фиг знает что еще. И цветок папоротника искать в лесу, где эта полоумная — сама призналась — надеется встретить эльфов.

Кстати, я решил, что она и впрямь имбецилка — не может нормальный человек быть настолько наивным! На всякий пожарный тихонечко выспросил: где, мол, учится, то да се. Оказалось — на второй курс перешла в каком-то занюханном сельхозтехникуме, а значит, ей больше шестнадцати. И слава макаронному монстру! Потому что, милейшие мои друзья, я чтил законы и не связывался с малолетками.

А с имбецилочкой, совершенно верно, мне захотелось связаться.

Поглядывал я на нее искоса — не красавица, прямо скажем, но свеженькая, крепенькая провинциалочка. Волосы густые ниже плеч и грудь такая, что сразу хочется потискать. А что конченная идиотка — не все ли равно? Таких у меня еще не бывало.

Я даже скорость сбавил. Машину веду одной рукой, а вторую рядом с дурочкиным бедром положил, и пальцы осторожненько так ближе, ближе придвигаю. Вот уперлись пальцы в теплую плоть. Замерли, наслаждаясь. И тихой сапой поползли выше, выше…

Гляжу — девчонка моей руки не убирает. Запунцовела только, напряглась и смотрит в одну точку, — видать, первый в ее жизни подобный экспириенс. А я продолжаю болтать, уже не помню о чем, а сам чуть ли не кончаю от кайфа в рецепторах. Если б можно было, так и отъехал бы на обочину и сыграл бы с идиоточкой в старый добрый сунь-вынь прямо здесь, не вылезая из машины.

Тут девчонка опомнилась, спихнула мою ладонь. Ну, я решил не гнать лошадей. В кафе ее свожу, стихи почитаю — экзальтированные барышни балдеют от стихов. А после в лагерь полудурков с нею отправлюсь, и будет у нас ночь любви на ложе из папоротников, ха-ха. Будет-будет, я же не слепой, вижу, что ей нравлюсь.

Только так подумал, девчушка дурацкую свою шляпу сняла, тут я и увидел, что волосы у нее крашеные. На макушке рыжие корни отросли сантиметра на два, и среди остальной шевелюры то тут, там вспыхнут огненные прядки — плохо, значит, прокрасила. Только меня эта неряшливость еще сильнее завела, и тогда сообразил я, как прямо сейчас получить хоть кроху удовлетворения.

— Хочешь, — спрашиваю, — машину научу водить?

Она промямлила что-то, а сама смотрит на меня как кролик на удава.

— Садись сюда, — говорю и на свои колени показываю.

На нее раньше парни не очень-то обращали внимание, а перед теми, кто обращал, она сама задирала нос. В делах амурных у нее и впрямь не имелось никакого «экспириенса».

Правда, вчера, тоже под утро, ее подсадил один чувак, озабоченный дедок с гнилыми зубами. Она надавала ему по шаловливым ручкам, безапелляционным тоном солгала, что едет к жениху — и он отвял, забыл о плотских поползновениях. Когда испуг прошел, Идриль устыдилась своей лжи. Вася-Фолко, приятель по форуму, никак не тянул на жениха. Если по-честному, она и увидит-то его вживую только сегодня вечером.

Но эльф, у которого она сейчас сидела на коленях, не был похож ни на похотливого старикана, ни на Фолко, представлявшегося Идриль хилым очкариком с прыщами на подбородке. Эльф (ей нравилось считать его эльфом) был такой… такой понимающий, что щемило сердце. И умный, и обходительный, совсем не похожий ни на однокурсников из колледжа, ни на парней из родного поселка, ни на тех, кого она успела узнать в тусовке. Другая планета, манящая и пугающая.

Ее руки сжимали руль. Судорожно сжимали, будто спасательный круг; навстречу разматывалась дорожная лента, мелькали столбики указателей, громоздились на горизонте пышные облака.

Шею Идриль щекотало чужое дыхание. Телом она ощущала чужое тело: уверенную тяжесть ладони на талии, тепло вдоль спины, странную пульсацию возле копчика. Машина слегка вибрировала при движении, и Идриль тоже колотила мелкая дрожь, она была как в лихорадке: сознание путалось и блазнились чудные вещи.

Их несло к повороту; она не справится с управлением.

Эльф перехватил руль. Выровнял машину, теперь одна его рука лежала совсем рядом с рукою Идриль. Другая снова нырнула вниз и там, невидимая, юркнула под блузку.

— Так хорошо? — шепнули возле уха.

Идриль не могла выдавить ни слова. Она стала как скайфик, ну детский воздушный шар, когда подожжешь горелку и пламя, разгораясь, наполняет горячим воздухом хрупкий бумажный купол. Идриль чувствовала, что ее вот-вот унесет к облакам.

Эльф всхлипнул или, может быть, просто с шумом втянул в себя воздух. Нажал на тормоза.

— Сейчас кафе будет, — пояснил, когда машина остановилась. — Давай пообедаем, а потом я тебя подброшу, куда скажешь. И там останусь, у меня пол-отпуска впереди. Пойдем ночью вместе искать папоротник?

— Д-да, — сказала Идриль.

— А у тебя хорошо получается машину водить, — заметил эльф, ссаживая ее с колен. — Быстро учишься.

— Спасибо, — покраснела Идриль.

Она влюбилась в него. А как иначе?..

Если бы невидимый макаронный монстр, порождение фантазии Бобби Хендерсона, действительно существовал, то этим полднем он, охватывающий зрением все земные пределы, мог бы бросить взгляд на придорожное кафе, на террасу, увитую гирляндами дикого винограда, на мальвы с кружащими над ними пчелами. Пчелы звенели, жужжали, бренчали, деловито копошились в цветах, а иные из них, забыв о нектаре, подлетали к столику, за которым сидели темноволосый молодой человек и невысокая девушка, в чьих светлых волосах горели непрокрашенные рыжие прядки и корни на макушке тоже были рыжими, яркими как огонь.

— На сладкое летят, — говорил молодой человек.

Он отмахивался от пчел свернутой салфеткой, а девушка застенчиво улыбалась, опуская глаза, и продолжала ковырять ложкой в вазочке с мороженым. Пчелы садились на край вазочки, на старую зеленую шляпу, лежащую с краю стола, на девушкины тонкие запястья.

— Берегись, цапнет! — предупреждал молодой человек и снова махал салфеткой, отгоняя назойливых насекомых, а девушка с улыбкой отвечала, что не боится пчел. Зубы у нее были кривоваты, но белые, точно снег.

Всеведающий, макаронный монстр в эти мгновения смог бы без труда прочесть их мысли. Девушка лучилась счастьем и предвкушением, а еще радовалась, что так удачно покрасила волосы — теперь она неотразима. Молодой человек мучительно пытался вспомнить, остались ли в бардачке презервативы. Пожалуй, надо прикупить по дороге, а то такие малышки хоть и выглядят паиньками, а потом р-раз! — и подадут на алименты. Плавали, знаем.

Бессильный, невидимый макаронный монстр глядел бы на эту парочку с земной орбиты, скорбя о несовершенстве человечества.

А они так и не догадались бы об его присутствии. Они сплели пальцы над столиком, и молодой человек вполголоса читал по памяти:

— Возьми на память из моих ладоней

Немного солнца и немного меда,

Как нам велели пчелы Персефоны…

Девушка широко распахнула глаза. Молодой человек качнулся к ней, обхватил ладонями треугольное, в веснушках, лицо.

Они целовались.

Не знаю, други мои и братие, откуда взялась эта бабка. То есть, знаю. Мы летели через поселок, мимо беленых пряничных домиков и типовых пятиэтажек, мимо кафешек, магазинчиков, автозаправок и шиномонтажных станций. И на перекрестке, у светофора, возле забора, за которых выглядывали золоченые луковки церкви, собралась целая толпа старух. Та старая птица была одной из них.

Светофор мигнул и вспыхнул красным оком. Я видел его сигнал, драгоценные мои друзья, — о да, я его видел! — но продолжал жать на газ. Несся ревущим ураганом — разбегайся кто может! Лузеры, нищеброды, старичье, — после того поцелуя на террасе я словно взмыл к небесам и оттуда, с облаков, поплевывал на человечишек.

Человечишки почуяли, шарахнулись к обочине. Все, кроме этой старой кошелки.

Она взмахнула руками, заметалась перепуганной курицей и прянула вперед. Под колеса.

Я ожидал глухого удара о капот, я не успевал затормозить, но обошлось, говорливые друзья мои! Уж не знаю кто — дьявол, бродяга Иисус или макаронный монстр — даровал бабульке невиданную прыть, и она точно сбрызнула из-под колес — в последнюю долю секунды. А нас унесло дальше, прочь от того перекрестка, прочь от цивилизации, к морю, к морю, к морю!..

Когда последние дома поселка остались позади, я сбавил скорость. И только тогда заметил, что у меня дрожат руки.

Моя девочка пошевелилась рядом. Сказала неуверенно:

— Мы чуть ее не убили.

Я взорвался:

— Туда ей и дорога, старой рухляди, раз не видит, куда прет! Трахнутая маразматичка! Альцгеймерша!

И толпа свидетелей вспомнилась. Сбей мы ту старушонку, не миновать бо-ольших проблем. Меня опять затрясло.

А солнечная моя девочка, медовая моя девочка, моя золотая, снова тихо так говорит:

— Мы чуть ее не убили. Мы должны были остановиться.

И замолчала.

Надолго замолчала. Я тоже молчал. Я не понял еще, что леска оборвалась, и огромная донная рыбина, сдуру принятая мною за жалкую плотвичку, медленно поводя плавниками, неотвратимо уходит в глубину.

В ее мире настала осень.

Настала стремительно; только что в сиянии полдня над цветами бренчали пчелы, и вот нет никаких пчел, спрятались в ульях, напуганные нежданной стужей. И солнце в зените, пробиваясь сквозь облака, совсем не дает тепла.

— Высади меня на повороте, — повторила Идриль. — Пожалуйста.

Она собралась с духом и посмотрела на парня по имени Стас. Он вел машину и к ней не оборачивался, но в зеркале заднего вида она заметила его взгляд — как у побитого пса. И тогда, из жалости, она быстро придумала ложь:

— Мне надо к тете. Ну, маминой сестре. Тут живет, на окраине. Давно не виделись, и я…

Кровь прилила к щекам. Она не умеет врать, абсолютно! Должно быть, и Стас распознал ее нелепые потуги.

— Давай вместе заедем. А потом к твоим, на праздник, как договаривались.

— Нет, — замотала головой Идриль, — вместе не выйдет, у нее ребенок маленький. Вот если ты…

Она осеклась. Можно шмыгнуть дворами, замести следы, но она не хочет, чтобы он ее ждал. Это будет нечестно — так полагает Идриль.

Она снова делает глубокий вдох, точно собираясь нырнуть с моста, и выпаливает:

— Высади. Я доберусь одна. И одна поеду на праздник.

Стас молчит. Потом говорит:

— Значит, так.

— Так, — подтверждает Идриль.

Стас спрашивает грубо:

— Какого хрена?

Он повернулся, и она видит его лицо, искаженное гневом. Красивое, в общем, лицо, даже сейчас, когда губы у него дрожат, а на скулах перекатываются желваки. Но Идриль теперь не понимает, как она могла воображать, будто бы он эльф, и целоваться с ним, и мечтать, как ночью они вместе отправятся в лес на поиски цветущего папоротника.

— В динамо сыграть решила? Стерва!

Он почти орет. Идриль готова сжаться в комок, так страшно ей было только раз в жизни — когда родители особенно бурно поссорились и, не помня себя, крыли друг друга матом, а она слушала их ругань, забившись в угол, и хотела только одного — исчезнуть из этого мира совсем, навсегда.

Стас откашливается. Хрипло выдавливает:

— Извини, — и еще раз, скороговоркой: — Извини, я не хотел тебя пугать. Высажу в пригороде, не бойся. Отсюда-то топать и топать.

Идриль заторможенно кивает. Они едут дальше. Идриль смотрит в окно, не видя дороги, ее мысли только об одном — скорее бы к своим, на побережье, к Васе-Фолко — забавному мальчику с прыщами на подбородке. Забыть этот морок, это наваждение, забыть и нынешнюю кристальную ясность ноябрьского полдня. Деревья уже наги, чернеют путаницей ветвей на фоне холодного неба, и земля под ними — голая, в темной прели облетевшей листвы. Не скроешь в буйстве разнотравья неприглядную суть.

По обеим сторонам шоссе стеной встает частокол горного криволесья — буки, березы, клены. Шоссе? Ухабистая грунтовка, они свернули сюда только что, но продолжают ехать вверх по склону. Идриль становится не по себе.

— Куда ты ведешь?

Стас отвечает не сразу:

— Срежем дорогу. Хочешь быстрее добраться до твоей тетки?

Она ему не верит, но выпрыгивать на ходу — глупо. В конце концов, до случая на перекрестке он был таким клевым, уговаривает она себя. Он ничего плохого не сделает ей, правда!

Машина с треском ломает можжевельник. Останавливается, на лобовое стекло падает тень утеса, закрывая солнце. Стас резко нагибается к Идриль, хватает за плечи, полуоткрытым ртом тянется к губам.

Она сначала бьется, а потом уступает, парализованная страхом. Через некоторое время Стас слегка отстраняется, треплет ее по волосам, по-хозяйски щупает грудь:

— Ну вот, а ты ломалась. Тише, девочка, тише…

Увлеченный, он не видит, как Идриль вслепую отыскивает дверную ручку. Нажимает и, рванувшись из-под насильника, падает в синий ледяной полдень.

И удивляется тому, какая сегодня, оказывается, жара.

Я чтил УК РФ, хлопотливые друзья мои. Не ввязывался ни в какие истории, пара штрафов за превышение скорости — вот лимит моих прегрешений. И девчонок никогда не трогал без их желания. Сами льнули, да и зачем мне проблемы с законом?

(…бормочу, бормочу, раскачиваюсь на кровати. Опять цветут тополя, тополиный пух кружит в воздухе — нетающий летошний снег. Чую, близится заветный час. Скоро, скоро вы снова явитесь ко мне, полосатые друзья мои.)

Я никогда не трогал девчонок. И ее бы не тронул — мало ли на свете эдаких пигалиц? Но мы поцеловались на террасе, и от того невинного поцелуя я стал сам не свой, обалдевший, ошарашенный, будто вмазал дозу героина и, охваченный эйфорией, отправился в полный отрыв. Что-то странное было в ее слюне, в робких движениях языка, что пьянило и обжигало — до боли, до сладких судорог, как в последние секунды соитья. Я не девчонку целовал, не скованную неумеху, не дурочку с головой в облаках — я словно пил медовый нектар в кругу богов на Олимпе. Ну или где торчали от этой дури придуманные греками божественные ублюдки.

Потом наши губы разомкнулись, но наваждение не отпустило. Да и было ли оно наваждением? Теперь я так не думаю, други мои и братие. Я словно блуждал во мраке, где пыль, и затхлость, и пауки, а тут неожиданно вышел на солнечный свет и увидел ее, смеющуюся, под куполом бездонного неба, такую теплую и настоящую, такую живую — как цветы и пчелы, как бабочки, как сок, сочащийся внутри древесных стволов, как теплое дыхание земли и прохлада моря, что шелестит за горизонтом.

И я понял вдруг, что моя девочка — совсем не та, кем кажется. Заколки-фенечки, шляпа эта дурацкая, чириканье об эльфах, а за этим, за наносным таилось иное — такое отчаянно-щемящее, такое неуемное и взбудораженное, такое хрупкое — и неожиданно мощное, как миллионы ростков, пробивающих гранитную твердь.

Обернись она тогда деревом, птицей, виноградной лозой — едва ли я смог бы удивиться.

Но верно и то, что прозрев, я сам испугался этого прозрения. Отступил обратно во мрак, но забыть не смог — как забудешь момент истины?

А только затем она меня отшила.

Вежливенько отшила, стараясь не обидеть. Только факт остается фактом — сыграла в динамо. Другому достанется блаженство, другой будет преклоняться перед ней, пока не сдохнет. А я стал как наркоман, которого подсадили на иглу, а потом отняли сосуд с драгоценным зельем. Заключили его в шатер, задернули пологом, табличку повесили — вход воспрещен. Но что мне какие-то таблички! Об одном только и думал — смять непрочные стены, разорвать полог… припасть к ее губам, овладеть ею и снова, хотя бы на несколько мгновений, взойти в стан небожителей. Такая вот долбаная биохимия любви.

Когда она вырвалась, я на миг охолонул. Не готов был вот так хватать ее, наваливаться, бить под дых, чтобы сломить сопротивление. Но она поднялась на ноги и ну бежать, нелепо размахивая руками. Медленно, впрочем, бежала — мешал рюкзак, и можжевельник тоже мешал.

А во мне, в той глубине, которая неподвластна морали, снова зашевелился гейдельбергский человек. Голодный дикарь; когда-то такие, как он, охотились на себе подобных, трахали все без разбору и никогда, никогда не упускали свою добычу.

Я вылез из машины и пустился вдогонку. Всякие мысли исчезли вконец, осталось лишь одно стремление — темное, звериное, поднимающееся исподволь — догнать, швырнуть наземь, а после, утолив страсть, — разбить голову камнем. Пусть мой личный наркотик не достанется никому.

Она недалеко успела уйти. Бегая по лесу, далеко не уйдешь.

Оглянулась, перелезая через поваленный ствол. Дурацкая зеленая шляпа упала ей на плечи, рыжие волосы развевались, словно от ветра. Да, рыжие, медно-огненные от корней до кончиков, не тронь — обожжет!

Испугался ли я? Нет, драгоценные друзья мои! На охотничьей тропе гейдельбергский человек не помнит о страхе.

Она повернулась и снова побежала, к заросшей иван-чаем прогалине. Я — за ней, ломая подлесок, вот-вот схвачу, врежу под ребра, чтобы страх пополам с болью отразились на треугольном нечеловечески бледном лице.

И когда, дыша ей в затылок, я выскочил на прогалину, земля разверзлась передо мною.

Так ножом рассекают буханку хлеба. Глухой подземный толчок — и у самых ног зияет черная трещина, широкая как пропасть. А на той стороне — она, с огненными волосами, по пояс в траве.

Я отшатнулся от пропасти. А она — ничего, будто и не видит. Снова зырк за плечо и дальше шагать. Тяжело шла, неровно. Устала от меня бегать.

А пропасть с обрывистыми стенами, с деревцем, накренившимся над бездной, вдруг замерцала и исчезла. Снова луг впереди, залитая солнцем прогалина и она, моя девочка, бредущая сквозь дебри иван-чая.

Только тут с запозданием прошибло жутью, до холодного пота. И уйти бы ни с чем, но я не привык отступать. Упрямо подался за ней, и тогда-то вы явились ко мне, бесценные друзья мои! Грозной тучей соткались из воздуха, оглушили жужжанием, крохотные медоносы. Навострили жала и ринулись в атаку. И не помог мне ни дьявол, ни бродяга Иисус, ни макаронный монстр.

Очнулся на белом среди белого. Безвольной куклой лежал в нигде, полном звуков и шорохов, иногда приходили, трогали, стрекотали, ставя уколы. Я не видел никого, ослепленный белизной.

Потом обнаружил: если мерно качать головой, слепящее белое ничто расступается, словно если разорвать простыню. Из прорехи брызжет солнечный свет, веет медовым ароматом луга, и я вижу ее, мою возлюбленную, в старой зеленой шляпе на рыжих волосах. Склонив голову, она смотрит на медные пряди и морщит нос, огорчаясь, что краска опять оказалась такой ненадежной. Она совсем, абсолютно, не понимает, кто она такая.

Затем она вскидывает рюкзак на плечо и снова пылит по обочине. А за поворотом, со склона горы, ее взгляду открывается море.

Безбрежный ультрамариновый простор, далекий парус в сверкании водной глади, темные свечи кипарисов на берегу. Мою девочку захлестывает радость, на секунду она вытягивается в струну, а затем, смеясь, бежит туда, куда зовет ее лето.

Я остаюсь.

Остаюсь среди белых стен, в ватной тишине, пропитанной запахами хлорки и экскрементов. Иногда кажется, что я не вынесу этой пытки одиночеством, но вы спасаете меня, други мои и братие! Вы прилетаете сюда, в эту затхлую тюрьму, вы снова дарите мне сладость своего яда — и я кусаю губы, чтобы криком экстаза невольно не призвать тюремщиков.

А после я беру ваши мертвые тельца и нижу их на невидимую леску; словно четки перебираю грезы и воспоминания. Мне хорошо. Под руку с возлюбленной я брожу по Валинору — или Олимпу, в золотом безмятежном мире, где нет ни горечи, ни стыда, ни сожалений о неслучившемся. Двумя тенями мы скользим сквозь лес, среди папоротников, по луговой траве, вдоль берега заросшей нимфеями заводи. Останавливаемся у нагретых солнцем развалин портика, я склоняюсь к треугольному лицу моей возлюбленной, перебираю пряди рыжих волос, заглядываю в зеленые, точно мята, нечеловеческие глаза.

И не вижу, как медсестра подкатывает тележку с ампулами и заправляет шприц.