Фонарь

Одинокий старый фонарь в заброшенном парке зябко ежился и близоруко щурился. Его желтовато-тусклый свет изо всех сил стремился разогнать липкую осеннюю тьму, которая выползала из трещин асфальта, переливаясь через край, и расплескивалась по земле, неотвратимо заполняя парк.

Именно заполняла, а не сваливалась внезапно, как считают многие. Просто они никогда не замечали, как тьма собирается живым полупрозрачным пятном где-то на самой границе света и впитывает в себя тени от домов и деревьев. Постепенно она становится густой, вязкой и, накопив побольше чернил, неспешно расползается в стороны бесформенной кляксой.

Я стоял на границе дня и ночи и смотрел, как растекаются глянцево-сизые сумерки. Вторжение темноты только началось, пока еще она была просто густой тенью. Но вот тень пошевелилась, потянулась, и зыбкая грань света и тьмы размылась. Темнота плавно потекла вперед, вытесняя день за пределы парка и еще дальше, дальше...

И вот она уже здесь, совсем рядом, набрасывает на землю свою мантию. И тут же все изменилось. Только что меня окружали кусты шиповника, а теперь я стою среди косматых волков. Слева от меня древний вяз натужно скрипнул и превратился в горбуна-великана. Его скрюченные руки-ветви потянулись ко мне с явным намерением ухватить за волосы. Я сердито отмахнулся и отступил на шаг, а вяз недовольно заскрежетал, кутаясь в рваные лохмотья.

Темнота сгустилась, как патока. Взгляд мой метнулся к фонарю. Лампочка неожиданно мигнула, и стеклянная дверца жалобно скрипнула, когда хулиган-ветер толкнул ее холодным кулаком.

Сердце сжалось не то от страха, не то от тоски, и мне вдруг показалось, что фонарь решил сдаться надвигающейся тьме. Его можно понять — ведь темнота так соблазнительна. И это гораздо проще, чем бороться, тем более старику. Но я ошибся. На чернильно-мокрый асфальт снова лег размытый круг дрожащего грустного света, и мрак, недовольно съежившись, медленно отступил.

Я стоял, сомневаясь, как на распутье: согреться ли мне в этом почти нереальном пятне света и остаться здесь навсегда, или снова погрузиться в такую знакомую, мягкую, бархатистую на ощупь темноту. Так тяжко каждый раз выбирать между тьмой, пробуждающей в нас что-то очень древнее, почти первобытное, скрадывающей изъяны, и светом, безжалостно обнажающим все, что нам хотелось бы скрыть от посторонних глаз и олицетворяющим жестокую реальность бытия.

Из темноты неожиданно вырвался желтый кленовый лист и словно солнечный зайчик радостно затанцевал вокруг фонаря. Он кружился в обнимку с ветром, и фонарь, собрав последние силы, засиял так, как не сиял, наверное, и в молодые годы. Он изливал потоки теплого волшебного света со щедростью Гаруна-аль-Рашида, осыпающего золотом веселящих его танцовщиц.

И тогда Ночь, замерев на миг, скользнула в этот магический круг пушистой кошкой — черной, будто сажа. Мягкие лапки неслышимо ступали по асфальту, оставляя на нем невидимые следы. Кленовый лист восхищенно замер в луче света, а потом плавно опустился перед кошкой на мокрую от дождя землю, как верный Ланселот, бросающий плащ под ноги своей Гвиневере.

— Мрр-мрр, — нежно сказала кошка и ласково потерлась боком о фонарь.

— Скрип-скрип, — влюбленно ответил он, покачивая треснувшими стеклами.

Кошка села рядом и завела нежную песенку, а фонарь, укутав ее теплым плащом света, аккомпанировал скрипом. И я понял, что они были давними друзьями — фонарь и Ночь, и даже больше, чем друзьями.

Я улыбнулся, отступая в темноту — не хотелось показаться назойливым. Это чудо не для меня, оно только для них двоих.

Уютный теплый мрак благодарно распахнул предо мной черную бархатную завесу и тут же сомкнулся у меня за спиной. Косматый шиповник-волк подмигнул ягодным глазом, а горбун-вяз по-приятельски помахал ручищами-ветвями.

Я вытащил из кармана серебряные часы-луковицу и отщелкнул крышку. В тихой темноте зазвучал «Голубой Дунай» — Штраус снова был в моде. Время близилось к полуночи, и часовой дух, сидя на минутной стрелке, укоризненно качал головой.

Я подтянул голенища ботфорт и поправил перевязь шпаги. Часовой дух погрозил мне пальцем: «Поторопись!» Я не стал с ним спорить: опаздывать на бал Ночи Всех Святых считалось в обществе дурным тоном. Я поманил ветер, и он тут же подлетел ко мне игривым коньком, потряхивая гривой красно-желтых листьев.

Фонарь с достоинством испанского гранда поклонился мне, качнув бронзовой шапкой. Кошка одарила меня загадочной улыбкой Джоконды и взмахнула на прощание пушистым хвостом, набрасывая на землю сонную тьму, которая мазнула по полотну света толстой кистью и стерла меня из парка.

Я мчался в ночь так быстро, как могут мчаться лишь призраки, оседлавшие Вечность, но все же успел увидеть, как фонарь, склонившись к кошке по имени Ночь, читает ей старые, как мир, стихи о любви.