Драма на охоте

Вот юноша! Он словно от скитаний

До срока стал и немощен и сед.

Никто не постигал глухих страданий,

Измучивших его во цвете лет!..

/ Шелли /

… Он, наконец, поднялся со своего места и неровной, шаркающей походкой направился к столику, за которым сидели мы. Приблизившись к нам почти вплотную, он остановился, широко расставив ноги, и посмотрел на нас в упор важно, оценивающе, с какой-то особой, настораживающей многозначительностью. Такой взгляд, как правило, выдаёт в человеке натуру беспокойную, неуживчивую и сулит, в большинстве случаев, не самое благоприятное развитие событий.

— Вы, парни, наверное, уже догадались, кто я такой?! — с таким неожиданным вопросом обратился к нам вновь подошедший. — Ну, смелее-смелее, тут и думать особо нечего. Это же сразу видно по моему внешнему виду… — он по очереди заглянул нам в глаза и, словно прочитав в них нужный ответ, горделиво воскликнул: Ну, конечно же, я — охотник! Охотник прирождённый! Охотник опытный, заядлый и азартный. Из рода тех самых потомственных зверобоев, которые… которым… — незаконченная фраза была завершена коротким, но выразительным ударом кулака в грудь. — Поэтому нет ничего удивительного в том, что всё в моей внешности, вплоть до мельчайших деталей, обличает во мне настоящего охотника. Вы согласны, парни?

Мы с кумом машинально кивнули в ответ, хотя на деле соглашаться было не с чем. В облике «прирождённого охотника» начисто отсутствовали приметы, по которым так или иначе его можно было бы причислить к указанной им же категории людей. На хилых плечах незнакомца свободно, как на вешалке, висело какое-то непонятное, длиннополое одеяние, отдалённо напоминавшее старую кавалерийскую шинель; а на шею был намотан грязный, шерстяной шарф, толстый и длинный, как питон, оба конца которого с большим запасом лежали на полу.

Голову самопровозглашённого охотника по вертикали туго перетягивала видавшая виды, потрёпанная марлевая повязка, назначение которой могло трактоваться двояко. То ли она была призвана облегчить страдания больного уха, то ли выполняла функции необходимой подпорки для сломанной челюсти. В любом случае, этот марлевый реквизит обаяния «заядлому охотнику» не прибавлял. Унылая, вытянутая физиономия, страдальчески замотанная бинтом, невольно ассоциировалась с известным автопортретом Ван Гога, что ещё дальше уводило от привычного образа классического зверобоя.

Возраст незнакомца также не поддавался точному определению. Голос, звучавший достаточно громко и ясно, указывал на относительную молодость его обладателя. Лицо, хоть и заросшее щетиной, не было помечено ярко выраженными морщинами и складками, что тоже говорило не в пользу высоких возрастных показателей. Но глубоко посаженные глаза его были выцветшими, прозрачными глазами девяностолетнего старца, а длинные волосы, белые, как лунь, лежали на плечах спутанными, неопрятными космами.

— Вы что, думаете, перед вами стоит глубокий старик? — словно угадав наши мысли, спросил седовласый незнакомец. — Э, нет, вы заблуждаетесь, ребята. Крепко заблуждаетесь, чтоб мне никогда больше в жизни не держать в руках охотничьего ружья. Я ненамного старше вас, а вот выгляжу, действительно, дряхлым и немощным. Если б вы только знали, каким я был раньше… Э-хе-хе, ещё лет пять назад я свободно гнул в руках железные подковы, а сейчас, смотрите-ка, не в состоянии согнуть даже простую вилку.

В подтверждение своих слов он тут же схватил с соседнего стола забытую кем-то алюминиевую вилку, поднатужился, скривился так и эдак, даже крякнул от натуги… но сколько ни пыхтел, сколько ни мял её в своих узких, белых ладонях, у него, в самом деле, ничего не вышло.

Со вздохом отложив несгибаемую вилку в сторону, незнакомец без приглашения уселся за наш столик, небрежным жестом разметав по обе стороны концы своего бесконечного шарфа.

Принесённую с собой кружку пива он с уверенностью водрузил на стол между нашими бокалами так, что все они оказались стоящими строго на одной линии. Довольно улыбнувшись, он выразительно указал нам глазами на созданное им кружечное построение, как бы давая этим понять, что теперь, после такой удачной расстановки между нами не может оставаться никаких секретов.

—… Большую часть своей охотничьей жизни я провёл здесь, под Выборгом, — произнёс он, продолжая кивать головой на стройную пивную композицию с таким видом, словно та имела какое-то отношение к предстоящему рассказу. — И, поверьте, друзья мои, в диких, заболоченных лесах Карельского перешейка не существует ни одного холмика, ни ручейка, ни кустика, который был бы мне незнаком. Да, братцы мои, многое повидал я в хмурых карельских долах, а многое пришлось испытать на собственной шкуре. Моему бесстрашию и ловкости можно было только позавидовать. Дичь всегда бил без промаха, на медведя ходил в одиночку, в непролазные топи забирался без оглядки; думал — сам чёрт мне не брат, но вот однажды произошёл со мной случай один, который в корне перевернул всю мою жизнь… Было это примерно года три назад, а может, и больше… В те времена объявился в наших карельских лесах страшный хищник — свирепый и кровожадный. Он не охотился за лесной живностью: олени, барсуки и зайцы его не интересовали. Не нападал он и на домашний скот: отбившихся от стада овец и коз находили в лесу целыми и невредимыми. О-о, у этой зверюги были иные запросы! Ему нужно было человеческое мясо: охотился он исключительно за людьми.

Жертвами волка-людоеда становились одинокие путники, лесорубы, водители-дальнобойщики, и, конечно, в первую очередь — ягодники-грибники, чрезмерно увлёкшиеся сбором лесного урожая.

Нападения хищника отличались изощрённой жестокостью, а почерк преступлений всегда был один и тот же. Умертвив жертву, зверь когтями раздирал ей грудь, а затем вырывал и пожирал её сердце. После он скрывался в лесу, не оставив за собой никаких следов.

Эту характерную особенность нельзя было обойти вниманием. Её вполне хватало на то, чтобы любой охотник со стажем мог сделать для себя определённые выводы. Хотя, если разобраться, стаж тут не особенно и нужен. Если хорошенько подумать и помозговать, то догадаться здесь сможет любой — выводы напрашиваются сами собой. Что вы на это скажете, друзья? — неожиданно спросил он, решив, очевидно, проверить между делом нашу сообразительность.

Сказать нам было нечего. Мы с другом к охоте не имели ни малейшего отношения, особой сообразительностью не отличались и, по той причине, никаких выводов сделать не могли, как бы те сами собой ни напрашивались.

«Заядлый охотник» снова окинул нас оценивающим взглядом, хмыкнул, как бы говоря «С кем я связался?!» и назидательно произнёс:

—… Ну, конечно же, в лесу рыскал не простой зверь, а оборотень — это и ежу понятно! Только оборотень был способен на такие изощрённые злодеяния, только ему было под силу ускользать от всех устраиваемых на него облав и обходить все ловушки, как бы хитроумно те ни были расставлены. Это был очень умный и коварный зверь! И вот когда стало окончательно ясно, кто держит в страхе весь Карельский перешеек — вот тогда-то я и решил бросить вызов оборотню!

Собственно, я мог сделать это и раньше — охотничье самолюбие уже давно кипело во мне, подталкивая к решительным действиям — но я медлил, выжидая. Мне было интересно посмотреть, найдётся ли тот удалец, которому будет под силу одолеть необыкновенного зверя. Ждал я, конечно, напрасно. Охотники придумывали различные отговорки, чтобы не лезть в это дело, а большинство из них откровенно признавались, что боятся связываться с нечистью. Иногда, правда, находились смельчаки, которые отправлялись на поиски волка-людоеда, однако все они кончали одним и тем же. Судьба их была одинаково горестна и плачевна: живым назад никто не возвращался…

И вот настал, наконец, день, когда я зарядил свою двустволку, смазал салом лыжи и, прочитав молитву перед иконой Божьей Матери, отправился в поход...

Справедливости ради надо заметить, что зима в тот год выдалась на редкость суровая. Морозы стояли такие, что ртутные столбики в термометрах сами превращались в сосульки. Трубы парового отопления взрывались, как новогодние хлопушки, а крыши домов проседали под тяжестью снега — казалось, надвигается второй ледниковый период!

В таких нечеловеческих условиях я и мой друг Филипп /тоже бывалый охотник, добровольно взявшийся помогать мне/ почти неделю рыскали по заснеженному лесу в поисках зверя. Иногда нам казалось, что мы взяли верный след, но потом, убедившись в его ошибочности, начинали всё по-новой. В большинстве случаев нас сбивали с толку следы других волков, хотя теперь я склонен думать, что, скорее всего, сам враг, разгадав наш замысел, умело морочил нам головы.

Долгие, а главное безуспешные поиски измотали нас до крайности…

Наши припасы, а заодно силы и терпение постепенно подошли к концу. Мы находились уже на грани отчаяния, когда удача, наконец, улыбнулась нам. Возле Медвежьей балки, где мы устроили очередную засаду, зверь сам неожиданно вышел прямо на нас…

О-о, это была незабываемая встреча! Перед нами стоял не волк, а какое-то невероятное мифическое чудовище. Это был настоящий Цербер! Из горящих глаз зверя сыпались красные искры; огромная пасть пылала, как паровозная топка, клыки сверкали, словно наточенные тесаки. Его вид мог повергнуть в ужас самых заматерелых волкодавов, но мы с Филиппом не дрогнули.

Наши ружья отозвались на рычание хищника единым залпом, и цель была одновременно поражена двумя меткими выстрелами!..

С глухим, злобным ворчанием, больше похожим на человеческий стон, волк бросился назад, пытаясь скрыться в чаще, но мы с Филиппом не зевали. Вскочив на лыжи, мы в ту же секунду устремились за уходящим врагом. Путь его отступления нам безошибочно указывала неровная, кровавая дорожка, хорошо заметная на девственно-белом снегу.

Крови из ран лилось в избытке, и любой другой, менее опытный охотник, окажись на нашем месте, наверняка не стал бы спешить, решив, что зверь всё равно скоро выбьется из сил, упадёт, и тогда его можно будет брать голыми руками. Но мы-то понимали, что наши пули не могут умертвить окончательно эту тварь. Правда, волк был серьёзно ранен и уходил с трудом, но если бы ему удалось оторваться от погони, он наверняка зализал бы потом свои раны и смог бы быстро восстановить силы.

А этого ни в коем случае нельзя было допустить!

И потому, напрягая последние силы, мы бежали на лыжах по твёрдому, хрустящему насту, ломились сквозь непролазный бурелом и густой валежник. Бежали, подбадривая друг друга криками, стараясь не упустить этот наш последний шанс…

И вот кровавый, стелющийся пунктир привёл нас в итоге к маленькой бревенчатой избушке, примостившейся на затерянной лесной поляне у замёрзшего болота.

Этот факт заставил нас немного поумерить свой пыл.

Как и всем местным звероловам, нам была знакома эта избушка. Здесь обитал лесничий — суровый, одинокий старец, чурающийся людского общества, древний и мрачный, как вековые сосны, окружавшие его избушку. Что касается меня, то я лично всегда недолюбливал лесника и в глубине души никогда не доверял ему. Было в его повадках и наружности что-то от дикого зверя, что-то хищное и нечеловеческое. Растрёпанная борода его казалась сшитой из клочьев шерсти, голос напоминал звериный рык, глаза были круглые и жёлтые, как у совы.

Поговаривали, что будто бы даже мясо он ест в полу-сыром виде, а спать предпочитает в берлоге, хотя я лично думаю, что последнее было уже из области баек.

Тем не менее, всё это говорило не в пользу лесника, и мы были готовы к любым неожиданностям…

Немного помедлив, мы отворили дверь и, войдя в избушку, увидели следующую картину…

Возле пылающей печи на низком топчане лежал старик, накрытый одеялом. Сражённый загадочным недугом, он глухо стонал, хрипел, беспокойно ворочаясь на своём ложе, и, судя по всему, находился в полном беспамятстве. По всем признакам старика можно было принять за горячечного больного, если б не одна характерная деталь…

След — всё та же страшная, кровавая дорожка, что привела нас к порогу его жилища — обрывалась как раз у одра больного…

Что это?! Свежая кровь?! Всё ясно! Вот он — оборотень!!

Полные решимости добить раненого врага, мы вскинули свои ружья, но тут же были остановлены одним, весьма щекотливым обстоятельством…

Старик был не один. Рядом с ним находилось хрупкое, юное создание с ангельским личиком и копной вьющихся, белокурых волос.

Приёмная дочь лесничего?! Конечно, она! Как мы могли забыть о ней?!

Да, про дочку лесника нам приходилось кое-что слышать… Люди говорили, будто бы лесничий пару лет назад подобрал её в лесной глуши, где она потерянно блуждала, изнемогая от голода и жажды. Пожалев потерявшуюся сиротку, он привёл её к себе домой, пригрел, удочерил, и девочка осталась жить в его доме, ухаживая за стариком, как за родным отцом.

Несколько раз мне доводилось видеть её в нашем посёлке, куда она иногда приходила, чтобы купить молоко и хлеб. Уже тогда я обратил внимание на то, что дочь лесничего красива необычной, загадочной, какой-то особой лесной красотой, что заметно выделяло её среди других поселковых девиц. Вместе с тем девушка была скромна, молчалива и замкнута, как монашка. Она всегда держалась особняком и ни на какие контакты не шла, мягко отстраняя все попытки навязать ей знакомство. Никому из наших так и не удалось разговорить эту выборгскую сильфиду.

И вот сейчас девушка усердно хлопотала возле своего приёмного отца, смазывая его раны целебным отваром…

Завидев нас, дочь лесничего пришла в ужас!

Наверное, мы показались ей очень страшными. Огромные, в овчинных тулупах, с длинными, заледенелыми бородами, красные с мороза — будто два свирепых Карачуна, заявившиеся из царства вечной зимы с тем, чтобы обратить в лёд всё живое.

Упав перед нами на колени, девушка стала молить о пощаде!

Заливаясь слезами, она рассказала, что сегодня во время обхода лесных угодий её отца постигла беда. Он попал в лапы разъярённому медведю-шатуну, который жестоко помял его и едва не загрыз насмерть. Несчастный старик только чудом остался жив. Он умудрился как-то доползти до дому, но, несмотря на это, жизнь его находится в большой опасности. Час от часу ему становится всё хуже! Сейчас её приёмный отец ослабел настолько, что впал в беспамятство и похоже — он умирает! Все испытанные средства спасти его бессильны: ни настойка бузины, ни примочка сухого подорожника, ни чудодейственный отвар из еловых шишек — ничто не помогает ему.

/Рассказывая об этом, юная дочь лесничего прижималась к отцу всем своим гибким телом, и, наверное, от этого на её кружевном платье тоже образовались большие кровавые пятна…/

Она просила нас о милосердии и снисхождении. Её прекрасные глаза, полные чистых, родниковых слёз взирали на нас с искренней мольбой и надеждой. И лучи, исходившие из этих дивных глаз, неожиданно проникли в моё сердце, заставив его сладко замереть на миг…

Но я взял себя в руки и сумел побороть минутную слабость.

Мы были неудержимы в своём стремлении свести счёты с коварным человеко-волком, который взялся разыгрывать перед нами роль тяжелобольного, рассчитывая, видимо, в очередной раз обвести нас вокруг пальца. Когда же девушка, желая получше согреть старика, стала заботливо укутывать его ноги огромной волчьей шкурой, колебаниям нашим настал конец.

Волчья шкура вся насквозь была пропитана кровью!!..

В ту же минуту всё встало на свои места! Теперь уже ни ангельская красота девушки, ни трогательные слёзы, ни её страстная мольба — ничто больше не могло остановить нас!..

«Смерть оборотню!!» — в один голос закричали мы с Филиппом и тут же на месте привели в исполнение наш суровый приговор.

Мы выпустили в подлого притворщика все наши оставшиеся заряды, после чего совершили то, к чему нас обязывали известные издревле способы борьбы с нечистью. Мы вколотили агонизирующему оборотню осиновый кол в самое сердце, а голову отделили от туловища. Но и этого было недостаточно! Для верности на лбу отрезанной головы мы углём начертили крестик, а рот туго набили чесноком.

Напоследок мы облили избушку керосином и подожгли.

И логово оборотня вместе с его нечистыми останками на наших глазах сгорело дотла!

Ну, а потом… мы покинули это проклятое место, прихватив с собой безутешную Ингу /так звали прекрасную дочь лесничего/.

Как я уже говорил, это юное создание всерьёз растрогало меня. Со всей деликатностью, какую только можно было предложить в подобных условиях, я постарался по возможности разъяснить ей сложившуюся ситуацию. Было крайне важно, чтобы она поняла всю необходимость проводимых нами действий! Её-то понять было можно: столько лет прожить бок о бок с близким человеком и вдруг увидеть всю гнусную изнанку этой совместной жизни — какими железными нервами надо обладать, чтобы спокойно принять такую новость и не сломаться при этом?!.. Не всякому под силу подобное испытание — а чего же ожидать от слабой девушки, для одурачивания которой нежить прикрывалась святой маской отцовства?!

По мере того, как я говорил, терпеливо убеждая и разъясняя, рыдания Инги постепенно затихали, а лучезарный взор её прояснялся. Мне казалось, что слова мои достигают своей цели, находя благодатный отклик в её душе…

Поддавшись порыву внезапно нахлынувших на меня чувств, я тут же без промедления предложил ей стать моей женой.

Девушка колебалась недолго.

Всё произошедшее слишком надломило и ослабило её, чтобы она могла сопротивляться, да она и не помышляла о сопротивлении. В те годы, когда я представлял собой почти идеальное воплощение силы и мужества, ни одна женщина не смогла бы ответить мне отказом.

В бездонных, ещё не успевших просохнуть от слёз глазах Инги я прочёл желанное «да», и моё сердце, огрубевшее в суровом охотничьем быту, запело и затрепетало, словно жаворонок на заре.

Слушая краем уха мои восторженные излияния, Филипп качал головой, добродушно посмеиваясь в густую бороду. Мой старый, добрый Филипп… Он сказал, что будет на нашей свадьбе посажённым отцом, и конечно, его предложение было с восторгом принято мной и моей новоиспечённой невестой…

Впрочем, до свадебных торжеств было ещё далеко. Прежде нам предстояло выбраться из непролазной чащи, вкруг которой метель, как нарочно, намела огромные снежные валы, сокрыв под ними все знакомые нам тропинки и дорожки.

Затрудняюсь сказать, сколько времени было потрачено нами на обратный путь, но когда после долгих, изнурительных блужданий мы вышли в открытое поле и увидели неподалёку жилое бревенчатое сооружение — нашу радость трудно передать простыми словами!

В окнах дома горели огоньки, а из трубы над крышей поднималась струйка дыма, что являлось несомненным доказательством согласного и уютного человеческого обитания!..

Правда, нам пришлось ещё некоторое время потоптаться перед закрытыми воротами, объясняя хозяевам, кто мы такие и куда держим путь. Хуторяне, как и жители всех окрестных сёл, были основательно напуганы оборотнем и с крайней настороженностью относились к появлению любого незнакомого человека. Как знать, быть может, нам с Филиппом пришлось бы найти свою смерть от голода и холода прямо тут, у порога столь долгожданного человеческого жилища, окажись мы вдвоём /доверия мы явно не внушали!/. Но вид хрупкой, беззащитной девушки не мог не смягчить сердца хозяев. В итоге мы были впущены в дом и обеспечены всем необходимым: нас как следует накормили, напоили, дали отогреться у печи, а затем уложили спать в двух соседних комнатах. Мы с Ингой расположились в одной из них, Филипп занял другую…

К тому времени я уже едва держался на ногах и мечтал только о том, чтобы поскорее добраться до кровати. Однако рядом готовилась ко сну моя молодая невеста, и по её внешнему виду никак нельзя было сказать, что её утомил переход по лесным завалам. Напротив, она даже как-то расцвела с наступлением ночи и казалась теперь ещё прекраснее, чем прежде. Глаза её светились чудным призрачным светом. Инга вся пылала, точно снедаемая изнутри каким-то тайным огнём, который я поначалу принял за любовную страсть…

Не скрою, это польстило моему мужскому самолюбию, но едва я попытался обнять свою наречённую, как та со странной улыбкой попросила меня снять маленький крестик, висевший на моей шее.

Её просьба заставила меня насторожиться. Этот нательный крестик был подарен мне матушкой, и я никогда, даже моясь в бане, не расставался с ним. Я отказался снять крест, после чего она отстранилась от меня с какой-то внезапной озлобленностью.

Впрочем, мне и без того было не до любовных игр. Многодневная усталость и бессонные ночи сделали своё дело. Мне безумно хотелось спать, и едва голова моя коснулась подушки, как я провалился в глубокий полуобморочный сон без сновидений…

… Проснулся я ночью от странных, хрустяще-чавкающих звуков, раздававшихся где-то совсем неподалёку. Чьи-то челюсти работали быстро и безостановочно, и в том, как они смыкались, чувствовалась немалая сила и сноровка. Создавалось впечатление, что в комнате по соседству кто-то с ненасытной жадностью утоляет свой аппетит. Но кто это? И почему так поздно??..

В помещении было очень темно. Свеча, стоявшая на столе, давно оплыла и погасла. Тем не менее, я сразу заметил, что лежу на кровати один: моей подруги рядом не было…

Сон мигом слетел с меня, как сброшенное на пол одеяло. Где же она? Куда подевалась моя ненаглядная??..

Я соскочил с кровати и, стараясь не производить лишнего шума, вышел в коридор..

Во всём доме было темно и тихо.

Хозяева давно уже спали.

Звуки, разбудившие меня, слышались совсем рядом. Они доносились из комнаты Филиппа. Теперь к ним прибавилось какое-то томное, сладострастное мычание, от которого по коже у меня побежали мурашки…

Но всё это означало, что Филипп у себя не один!

Кто же с ним?!..

Напоминание об опустевшем ложе резануло по сердцу острым ножом ревности.

Охваченный самыми противоречивыми чувствами, я распахнул дверь в Филиппову опочивальню и застыл на пороге, поражённый…

Посреди комнаты на полу, в огромной луже крови лежал мой бедный друг.

На коленях перед ним, спиной ко мне стояла Инга.

Я узнал её по ночной, расшитой голубыми незабудками рубашке, которую она надела перед сном, и по пышным, белокурым кудрям, обволакивавшим её плечи, словно маленькое облачко. Ещё вчера это облачко вызывало у меня особое умиление, но сейчас…

Что она здесь делает и что вообще всё это значит?!..

Сперва мне подумалось, что с Филиппом стряслась какая-то беда /последнее время он частенько жаловался на сердечные недомогания/, и Инга первая подоспела к нему на помощь, но тут же стало ясно, что всё обстоит намного серьёзнее и страшней…

Мой друг был мёртв …

Более того, он был отвратительно и подло умерщвлён кем-то!!..

Его грудь, разодранная чьими-то железными когтями, являла собой вспененную, кровавую клоаку, рваные края которой обрамляли острия поломанных рёбер!

Я едва не задохнулся, увидев это, но когда стало ясно, чем здесь занята Инга, волосы на моей голове поднялись дыбом!..

Низко склонившись над распластанным телом нашего посажённого отца, она держала в руках его окровавленное, ещё тёплое сердце и, отрывая зубами кусок за куском, хрипела и стонала, раскачиваясь из стороны в сторону, словно находясь в состоянии дикого экстаза…

Бог милостивый, как я не сошёл с ума в тот момент?!

На миг в мозгу мелькнул спасительный проблеск сознания, напомнивший об оружии, оставленном в спальне. Я попытался покинуть комнату незамеченным, но едва сделал шаг назад, как половица под моей ногой скрипнула — и девушка, прервав кровавую трапезу, тотчас развернулась ко мне…

Тут меня накрыла новая волна ужаса!

Вместо синеглазого личика лесной красавицы на меня ощерилась волчья пасть, распахнутая в жадном, хищном оскале. С огромных, острых, жёлтых клыков свисали клочья растерзанной плоти!..

……………………………..

Вот кто был подлинный оборотень!

Во-от, кто наводил страх на весь Карельский перешеек!

Значит, это её стерегли мы в засаде под поваленной елью, её прошивали пулями насквозь, по её кровавому следу ломились через непролазный бурелом и густой валежник… Бедный старик-лесничий! Он действительно лежал покалеченный медведем-шатуном и так глупо пал жертвой чудовищных недоразумений! Лесник, похоже, и сам не ведал, какую змею пригрел у себя на груди, воспитывал её, холил и лелеял, как родную дочь — и вот она, расплата за чрезмерную доверчивость и слепую любовь к нежити! Бедный, несчастный старик!..

Обрывки этих мыслей бешеным вихрем проносились в моей голове, покуда женщина-волчица крадущимся шагом приближалась ко мне, всё более теряя в своём облике человеческие черты и обретая звериные…

Эта ужасная сцена до сих пор стоит у меня перед глазами!!

В последний момент, опомнившись, я всё же успел выскочить из комнаты. Паника, охватившая меня, начисто лишила мои действия какого бы то ни было разумного содержания. Забыв про ружьё и про всё на свете, я бросился из дома на улицу прямо как был, в одном исподнем, и долго бежал, не отдавая себе отчёта в том, куда и зачем я бегу…

Спустя какое-то время, уже отмахав приличное расстояние босиком по снегу, не чувствуя при этом ни боли, ни холода, я обнаружил, что двигаюсь зигзагами по огромной, заснеженной целине, не имеющей, казалось, ни конца, ни края…

Почему оборотень не загрыз меня первым? — вероятно, спросите вы. Скорее всего, тогда меня спас нательный матушкин крест, который я отказался снять перед сном. Но это было вначале: сейчас уже он вряд ли мог послужить мне надёжной защитой. К тому времени, когда завершилось звериное преображение, и оборотень в полной мере обрёл ту демоническую власть, что дарует ему полнолуние, спастись от его зубов было практически невозможно.

Я прекрасно сознавал, что, покончив с Филиппом, волчица наверняка кинется в погоню за мной, и всё вышло именно так, как я предполагал!

Чутьё охотника меня не обмануло!!..

Вскоре всей спиной своей я ощутил неумолимое преследование.

Волчица неотвратимо шла по моему следу, а минуту спустя в предрассветной дымке нарисовался её косматый силуэт. Она летела ко мне через снежную равнину, едва касаясь лапами снега, словно призрак северной ночи…

Что оставалось делать в такой ситуации?!

Не в моих правилах сдаваться без боя, но я был безоружный, раздетый, босой, вокруг меня расстилалось совершенно чистое поле, где не наблюдалось даже самого хилого деревца, на которое, по крайней мере, можно было бы залезть…

Я, конечно, попытался прибавить ходу, насколько хватало сил, но это лишь оттягивало страшную развязку.

Вскоре окоченевшие ноги отказались мне повиноваться. Я упал лицом в снег и замер, приготовившись к самому худшему. Тяжёлое дыхание зверя раздавалось уже совсем близко. Я понял, что это — конец и закрыл глаза…

…………………………………………………………

… Здесь охотник на оборотней подкрепил сказанное тяжелейшим вздохом, допил всё, что у него оставалось в бокале, и, закрыв глаза, замолчал. Его неподвижное молчание длилось так долго, что я счёл нужным спросить: «Ну, а дальше-то что было?»

В ответ раздался ещё один горестный вздох. Охотник посмотрел на нас совершенно измученным взглядом и пробормотал: «А дальше — всё…»

— Как это — всё? — неожиданно встрял в разговор кум. — Ведь вы остались живы! Значит, она вас не тронула. Или — не догнала?..

Бесцветные глаза нашего рассказчика закатились под самые брови. Губы его тряслись. Стало ясно, что сама тема опротивела ему настолько, что малейшее напоминание о ней вызывает у него мучительную боль.

Нехотя, почти через силу принялся доводить он свою историю до конца…

Оказалось, что в ту минуту, когда он уже совсем было распрощался с жизнью, наступил долгожданный рассвет, и первые лучи восходящего солнца прогнали дьявольское отродье прочь. Как и всем порождениям тьмы, женщине-волчице была ненавистна яркость солнечного света. Всё дело решили каких-то несколько мгновений, которые и спасли несчастного от гибели.

Впрочем, всё это охотник осознал значительно позже. Тогда он находился в бессознательном состоянии, и не может вспомнить точно, сколько времени провалялся в снегу на морозе. Наверное, не очень долго, потому что замёрзнуть он всё-таки не успел…

Утром по полю на санях проезжали люди: они-то и заметили в сугробе раздетого, полумёртвого человека. Охотника подобрали и привезли в один из деревенских домов, где отогрели и привели в чувство. Там же его оставили лежать до полного выздоровления и, представьте себе, он действительно, выздоровел! /Сказалась охотничья закалка!/. Больше того, вскоре он окреп настолько, что поднялся на ноги и смог передвигаться самостоятельно, без посторонней помощи. Вернулась к нему и память… Он вспомнил почти всё, что с ним приключилось — и навсегда оставил охотничий промысел. Прежней гибкости и крепости мышц у него уже не было и, по всей видимости, не будет больше никогда. Слишком многое довелось ему пережить в ту ночь.

А, может, виной тому отчасти является откушенное ухо, режущая боль в котором постоянно даёт о себе знать…

— Волчица не добралась до моего сердца — не успела! — но перед самым уходом она всё равно пометила меня, — вытаращив глаза, доверительным шёпотом сообщил охотник. — Тех секунд, что оставались в её распоряжении, ей хватило, чтобы напоследок оторвать мне ухо. Тяп!.. Щёлкнула своими зубищами у самой моей щеки /а зубы у неё, что твоя бритва!/ — и уха как не бывало! Вот!

Он с размаху ткнул себя указательным пальцем в забинтованный висок и тут же взвыл, весь перекривившись от боли. «Оторвала напрочь, зараза!» — плаксиво подтвердил он, схватившись рукой за щёку, и сделал вдруг такое движение, словно хотел сорвать повязку, чтобы предъявить нам в качестве доказательства свою открытую рану. Но в последний момент, к счастью, что-то остановило его…

Помрачнев ещё больше, охотник продолжил своё печальное повествование, поминутно прерывая речь горестными вздохами-стонами.

… Да, он остался жив и здоров, благодаря заботам своего Ангела-хранителя, но вот какая нехорошая особенность появилась у него с тех пор. Теперь он совершенно не переносит звериного воя: ни волчьего, ни собачьего. Несмотря на то, что те и другие — лютые враги, воют они одинаково протяжно и тоскливо. А тот вой, что издавала волчица, когда утренняя заря стала загонять её обратно в тёмный лес — это вообще нечто из ряда вон выходящее! Это был потрясающий вой! И сейчас мы сможем убедиться в том сами…

Охотник снова закрыл глаза и склонил голову набок, точно прислушиваясь к чему-то. Затем губы его округлились и начали подозрительно вытягиваться в трубочку, как у человека, собирающегося заняться художественным свистом…

Дальнейшее развитие событий предугадать было нетрудно. И поэтому когда охотник, изогнув вопросительным знаком шею, завыл-таки по волчье-собачьи /что действительно походило на тех и на других/, я сделал куму знак, что пора уходить.

Тот притворился, будто не понял моего призыва. В наших пивных бокалах оставалось ещё немало капель драгоценной влаги, и кум был готов скорее умереть от клыков оборотня, нежели оставить после себя хоть один глоток.

Протяжный, заунывный вой наполнил своды сумрачного кафе.

Охотник выл самозабвенно и на совесть. Ему, видимо, очень хотелось, чтобы мы до конца прочувствовали те роковые мгновения, когда он, беззащитный и нагой, лежал на снегу, а страшный зверь стоял рядом и облизывался в предвкушении трапезы.

Навывшись вдоволь, охотник приоткрыл один свой выцветший глаз и кратко пояснил:

— Вот так она и выла. От такого воя с ума можно сойти — вы согласны? Но если б только этим дело и ограничилось… Э, нет, с этого-то как раз всё и начинается, парни… — его голос неожиданно окреп; в нём зазвучали грозовые, предупредительные нотки. — Моё ухо осталось у этой твари, и по нему она теперь ищет меня везде и повсюду. Да-да, она беспрестанно идёт по моему следу. Я всё время чувствую её приближение. Это она хочет свести со мной счёты, потому как не может она мне простить… не может… не может… не может…

Повторив своё «не может» несколько раз на постепенном угасании звука, но так и не прояснив, что за этим стоит, охотник опять замолчал, понурившись. Низко опустив голову, он посидел немного, вспоминая, по всей видимости, ту счастливую пору, когда он являл собой «подлинное воплощение силы и мужества», и когда его бесстрашию «можно было позавидовать».

Потом, махнув рукой, сказал: «А всё-таки найдёт она меня по этому уху, слышите?.. Она постоянно ищет меня и — помяните моё слово — найдёт когда-нибудь обязательно… И тогда берегитесь, парни, ой, берегитесь — вот вам мой совет…»

После такого весьма туманного предостережения, он тяжело поднялся, упершись кулаками в стол, постоял так, таращась в пустоту широко раскрытыми глазами, и, произнеся напоследок «Сломали они меня, сволочи, совсем сломали», двинулся прочь, волоча за собой по полу концы грязно-шерстяного шарфа…

………………………………………………………………………..

После ухода странного охотника, имя которого нам так и не довелось узнать, мне почудилось, что в кафе стало заметно темнее, словно кто-то отключил ряд настенных бра, светивших и без того достаточно тускло.

Однако мой друг оставил этот любопытный факт без внимания. С уходом непрошенного рассказчика он испытывал настоящее облегчение.

— У меня чуть сердце не выскочило, когда он завыл, — признался кум, едва тот скрылся из глаз. — Ну, и голосистый чёрт! Откуда что берётся?! Но знаешь, — неожиданно скривился он. — Всё, что он наплёл тут про свои охотничьи заморочки, это, по-моему, такая туфта… Подумаешь, оборотень, женщина-волчица! Эка невидаль! Кого сейчас этим удивишь?!

Было несколько странно слышать от друга такие речи: мне показалось, что рассказ ему, в общем, понравился. Тем не менее, от прямого ответа я воздержался, хотя относительно «туфты» придерживался примерно того же мнения. Но кум не переставал возмущаться, настойчиво пытаясь склонить меня на свою сторону.

— Ты меня лучше послушай, — горячо убеждал он. — Такого ты нигде не услышишь. Я тебе такое расскажу — упадёшь и не встанешь!..

………………………………………..

С той минуты, как нас покинул охотник на оборотней, прошло совсем немного времени, когда до наших ушей вновь донёсся протяжный, заунывный вой.

Эти неприятные звуки очень походили на те, что звучали за нашим столом минут десять назад. Можно было подумать, что наш рассказчик решил вернуться с тем, чтобы досказать недосказанное. Я уже хотел было предупредить об этом своего приятеля, как вдруг совсем рядом раздалось:

— Мальчики, ещё что-нибудь будем заказывать?!..

Голос звучал очень мелодично, почти ласково.

Мы разом обернулись на приятные звуки и увидели…

Возле нашего столика стояла девушка-официантка. Юное и милое создание с чувственным румянцем на нежных щеках. Пышные, белокурые локоны обволакивали хрупкие плечи небольшим светлым облачком.

У меня разом пересохло в горле, когда я встретился с ней взглядом.

Глаза её светились чудным, призрачным светом!..

Неужели она… — выборгская сильфида?!..

Приветливо улыбаясь, официантка протягивала нам счёт, попутно о чём-то сообщая. Как сквозь сон до меня донеслись её слова «Только учтите, мы скоро закрываемся».

Я слышал, как рядом надсадно закашлялся кум, пытаясь скрыть своё волнение.

— Да, кстати, мальчики, — вдруг спросила сильфида. — Тут рядом с вами мужчина только что сидел, длинный, неопрятный такой, с забинтованной щекой. Куда он делся?

— А зачем он вам? — не сразу, каким-то чужим, осевшим голосом осведомился мой друг.

— Да так, должок за ним один числится, — неопределённо отозвалась официантка, оглядываясь по сторонам.

— Какой должок? — вкрадчиво поинтересовался кум, и мне сразу передалось его напряжение. — Нельзя ли узнать…

— Да было тут дело одно некрасивое… Не так давно… — поначалу девушка отозвалась не слишком охотно, однако, принявшись рассказывать, неожиданно воодушевилась. — Вы ж не знаете… Несколько дней назад этот длинный и его дружок Филипп — такой же алкаш — сцепились между собой. Не понравилось ему, видите ли, как Филипп на меня посмотрел, ну, и стали прямо тут отношения выяснять. Кошмар, что было! Посуды перебили немерено, мебель попортили, технику… вобщем, натворили дел. Филиппа-то, дружка его даже в больницу увезли после того, положили в реанимацию — какая-то травма груди у него образовалась, а этот расплачивается теперь за свои безобразия. Сегодня должен был часть денег принести, чтобы хоть как-то погасить задолженность.

— А-а-а… это?.. — кум выразительно потыкал себя пальцем в щёку, намекая, по всей видимости, на характерную марлевую повязку. — Это у него что? В драке?..

— Да не-ет, это ещё раньше было… — небрежно отмахнулась официантка. — Это уже я сама ему как-то врезала, чтобы не приставал. Руки начал распускать, ну, я и влепила, чтоб остыл… У него там то ли щека, то ли ухо оцарапано… Не знаю, я не разглядывала…

Что-то ещё было сообщено про повреждённое ухо, и, наверное, последняя фраза была разбавлена изрядной долей юмора — её окончание неожиданно завершилось сдержанным смешком. Но меня её рассказ больше не интересовал.

Я вдруг заметил, как странно изменилось выражение кумова лица.

Разом замолчав, он сидел молча, подавшись всем телом вперёд, как-то неестественно свернув на сторону голову и слегка приоткрыв рот — всё это выдавало в нём состояние предельного изумления.

Глазами, округлившимися до размеров хоккейной шайбы, он напряжённо изучал нечто такое, что, судя по всему, заставило его позабыть обо всём на свете.

Я машинально проследил за его взглядом… и по моим жилам тоже побежал ощутимый ледяной холодок…

Всё внимание кума было устремлено на руку официантки. Не на ту, в которой она держала листок со счётом, а на другую, где на пальце у неё болталась связка ключей. Девушка машинально поигрывала пальчиком, и связка, звеня, раскачивалась из стороны в сторону. Вместе с ней раскачивался и подпрыгивал брелок…

Это был очень странный брелок, если его вообще можно назвать брелком. На тонкой, медной цепочке к связке было прицеплено человеческое ухо…

Сейчас мне трудно воспроизвести свою реакцию на увиденное — я был сам не свой. К счастью, щекотливость ситуации быстро разрешил мобильный телефон, напомнив о своём существовании музыкальными переливами, зазвучавшими откуда-то со стороны.

Девушка встрепенулась и, оставив счёт, упорхнула к стойке на позывные звонка.

Рядом со счётом она машинально бросила на стол и связку ключей…

Эта музыкальная пауза оказалась для нас как нельзя кстати.

Надо было пользоваться удобным моментом и бежать, но мы с другом почему-то сидели, не шелохнувшись.

Какая-то неведомая сила удерживала нас на местах.

Болтавшееся на цепочке ухо завораживало и гипнотизировало своим видом. От него невозможно было оторвать глаз.

В нём было что-то откровенно-вызывающее! Вычурные формы его производили фрагментарно-лепное впечатление, а розовый цвет в полумраке кафе казался землянично-лиловым. Помимо того, ухо поблёскивало, сумрачно и тяжело, словно было покрыто глазурью.

Оно смотрелось как-то неправдоподобно хорошо, и я вдруг поймал себя на мысли, что таких нарядных ушей на свете не бывает…

Предупредительно кашлянув, кум косо глянул на меня и потянулся к уху рукой. Чуть помедлив, опасливо прикоснулся к нему, поковырял ногтем ушную раковину, потом, заметно осмелев, немного помял в пальцах.

Я следил за его действиями, затаив дыхание.

На ощупь, очевидно, ухо оказалось не таким страшным, потому что глаза кума заметно потеплели. Закончив осмотр, он положил ухо на ладонь и с застывшей улыбкой протянул мне, словно предлагая в чём-то убедиться самому.

Я сумел побороть в себе инстинктивное желание сразу отшатнуться назад.

На тыльной стороне мочки виднелась какая-то надпись, неожиданно заинтересовавшая меня.

Вглядевшись повнимательнее, я без труда смог прочесть её.

Несколько печатных английских букв были сложены в короткие слова, не нуждавшиеся в дополнительном пояснении.

MADE IN CHINE — значилось на ухе.

Это, действительно, был всего лишь брелок-сувенир…

………………………………………………………………