День

С младенчества Удодский печально впитывал страхи — атрибут пыточных воскресных дней.

Воскресенья, эти солнечные башни календаря — всегда оборачивались кануном казни.

Неподвижное туловище томится, пассеруется в нечистом собственном соку безделья.

Бормочущий Удодский, бывало, переминался с ноги на ногу перед полуоблезшим свинцом зеркала. С дряхлым усилием оно воссоздавало в своей черной безвоздушной утробе его худую фигуру, лошадиное, испещренное родимыми пятнами, лицо.

Но одно воскресенье в позднезрелой жизни Удодского — воистину было магично.

Перфектный чертеж дня, стройный, нескончаемый храм, отраженный по-особенному во всех шести гранях-эстезиях куба целостного восприятия — развертывался, рассказывался, раскрывался во сне.

Который Удодский увидел утром в воскресенье. Последнее воскресенье перед смертью матери.

Он не терпел весну.

Здесь она была невесома и свежа. Бархатно-мшистую узорчатую листву прожигали змеящиеся, пенные, как птичье молоко, удлиненные жала полураспустившихся бутонов.

Это его родители. Птица удод.

Он проснулся в слезах. День был прекрасен.

Воздух — медовое желе, красная радостная эмаль хлебного каравая, желтовато-нежный прохладный напиток.

Эльфийский ветер. Комната и ландшафт за окном будто выкупаны в деликатном масле, отнюдь не жирном — оливковом, мягком, сверхдевственном.

Окно. Вест-зюйд-вест. Солнце в нем уже явилось, но до окончания дня очень далеко, огромные, в сущности, бесконечные, часы.

Статуэтки на стеклянной полке в преломленных розоватых игольчатых лучах. Они тремольно звучат, каждая своей нотой. Миниатюрные разномундирные солдаты и офицеры, курчавые парики позднего барокко, непостижимо легкое искусство смерти принца Евгения, французских маршалов.

Вечерний сон. Первое из сновидений ночи; за стеклом — искривленный зародыш серпа. Оно другое, отличающееся от утреннего, скорее, метафизическое, нежели чувственное.

Дилижанс; безупречный салон; первосортная яркость. Высокий господин в цилиндре и скорбно-алом жилете; меланхолическая усмешка, окаймленная узкими бакенбадами. Немного суетливая лиловая дама аппетитных лет; благотворительность. Маленькие нагловатые близнецы в матросках.

Другой дилижанс. Они следуют друг за другом. Их бессчетно много. В каждом — сочетания тех же фигур.

Но вот начинаются перебои, странные переходы пассажиров из салона в салон, нарушения континуальности, удвоения.

Обратные струи в потоке состояний. Философский спор апологетов А-серий и В-серий.

Полуюношеский сон Удодского; тогда он любопытствовал о тайнах дехаотизации материи, торжества над энтропией. Два призматических постамента. Две статуи. Сидящий Зевс-Плутон и стоящий Аполлон, серо-гравюрно-обесцвеченные, подробно и богато прорисованные.

Замкнутый пояс, гибкая стопка из мелких повторяющихся дисков-монет обвивается вокруг истуканов, как патронная лента вокруг революционных флотских. Восседающий Зевс и распрямившийся Аполлон.

Аполлон Египетский. Формулы архитектуризации времени.

Удодский ощупывает зубами упоительно-толстое основание своего языка. Если бы можно было разрезать. И выплюнуть.

Все, к чему Удодский испытывал любовь, вероятно, давно пожрано — или будет пожрано.

Нильский крокодил, раскрывший циркульную пасть, куда втекает река Существования — он единственная несомненная действительность.

Лишь в грифельной толще небытия тонким маяком пульсирует пунктирный факт жившей любви.