ДЕЛАЮЩАЯ ГРОБЫ

ДЕЛАЮЩАЯ ГРОБЫ

мистика

(автор Елена ВОЛКОВА)

ПРИВЕТ ИЗ ПЕТЛИ

Красная от жары и тяжести я дотащила сумки до своей квартиры. За порог их проволокла, как мешки с картошкой. Закрыв дверь, уткнулась в нее лбом, вынула ноги из балеток и с тоской подумала, что сумки как-то еще разгрузить надо. Войдет все в холодильник? Если что, отдам соседям напротив. Там — семеро по лавкам. Да вот прямо сейчас, позову, пусть один баул забирают. Нет, там есть то, чего детям нельзя. Так что сортировать все-равно придется.

Я отошла от двери, оглядела сумищи и покрутила у виска пальцем. Это же надо от радости придумать, и поверить, что весь месяц буду спать, спать и спать, в перерывах кушать, главное, ни о чем не думать. Хотя, можно понять человека, что три года не был в отпуске. Постоянные командировки: дороги, дороги, поезда, автобусы. Люди, лица, судьбы, события. Это темы. Глаза знают, что увидеть, уши — что услышать, голова обрабатывает материял. Вдруг приходит понимание, что становишься сам себе режиссер: здесь улыбнусь, тут надо изобразить скорбь. Отличаешь горе от радости по действию, звукам, словам, картинкам. На работу души и сердца нет времени. И, потом, это отвлекает. И уже ничему не удивляешься, ничто не радует, никому не сопереживаешь. Ты пуст. Даже не так: в пустоту крикнешь и — эхо. А тут — ни "АУ!". Вакуум. И вдруг ощущаешь себя старым и мудрым — " Все суета сует". А может иначе — мертвым? И даже это не пугает.

О-о-о… Срочно под душ! Вот, пока есть хоть какие-то желания… а, может, это не желание — лишь ПОНИМАНИЕ того, что НАДО мыться, кушать, надо… Стоп! А сумасшествия-то я боюсь и кажется, оно реально.

Звонок в дверь — надо открыть! Стоп! Опять — НАДО. То есть, если я дома и звонят, НАДО открыть. А я хочу открывать? Я никого не жду. Никто не обещался. Надо — не надо. Может я биоробот? Тихо, спокойно. Вот теперь я хочу открыть дверь и хоть кого-нибудь увидеть, чтобы не довести себя в одиночестве до сумасшествия.

За дверью, с тортом и бутылкой шампанского стоял Серега, сосед.

— Сватовство? — спросила я, принимая подарки.

— Аль откажешь мне в ответе? — пропел Серега, а для меня Серж, заметил на полу сумки, подхватил и понес их на кухню.

— Ну-ка, поподробней, — я поплелась за ним.

— Какое сватовство, Лиз! — Серж, распахнул холодильник и стал распихивать продукты по полкам. — Ты в самом деле хочешь лишиться единственного друга?

Я пристукнула бутылкой шампанского по столу:

— Тогда что — взятка?

— Что с тебя взять? — Серж завис над сумкой с батоном колбасы. — Отпуск у меня с сегодняшнего дня!

— Ты не поверишь, — я изобразила радость: — и у меня тоже.

— Не поверю, — Серж забросил колбасу в пасть холодильника.

— Зачем бы я тогда так затаривалась?

— Вот оно что? Значит, отдыхать надо с этим? — он встряхнул сумки. — А я, дурак, только торт с шампанским купил и то тебе припер.

И тут снова позвонили в дверь.

На пороге стоял дядя Саша. Сердце мое застучало часто-часто, что-то давно забытое, теплое, доброе шевельнулось в нем, но тут же исчезло. Ожидая, что это вернется, я не выбрала нужную улыбку, а губы уже расплылись и уж не знаю, что выражало мое лицо, только дядя Саша растеряно заморгал и медленно опустил руки, готовые к объятию. Подошел Серж.

Нежданный гость неловко кивнул, будто извиняясь, что не вовремя зашел и готов был исчезнуть, но я спохватилась, схватила его за руку, потянула за собой. Подбирая слова, чтобы оправдать свое появление дядя Саша на ходу разулся, сцепился рукопожатием с Сержем, споткнулся и почти влетел в комнату. Дав Сержу команду накрывать на стол, я усадила гостя в кресло, с ногами забралась на соседнее и засыпала дядю Сашу вопросами: как? что? какими судьбами? откуда?

Приосанившись, играя шикарной улыбкой, дядя Саша специально для Сержа, почти выкрикнул:

— Ну, как это — откуда? Прямо из Петли!

Серж чуть тарелки не выронил.

А Дядя Саша, с присущим ему лукавством, наблюдая за реакцией растерянного Сержа, передал мне пламенный привет от всех — всех, кто в Петле.

Серж рассеяно поглядел на меня, на гостя, стал вдруг торжественным и серьезным, поднял бокал, провозгласил: "Со свиданьицем!" — и выпил до дна.

Дядя Саша был доволен, произведенным эффектом и черти заплясали в его глазах, когда он принялся травить байки, фишка которых состояла в названии мало кому известной деревеньки, под названием Большая Петля.

Вот так однажды дядя Саша приехал в областную поликлинику. В регистратуре, когда наконец подошла очередь, рядом оказался подросток с милиционером под руку. Парня видимо привели на медицинское освидетельствование, на предмет употребления наркотических средств. И он явно был не то обкурен, не то обколот, но сколько-то адекватности у него еще сохранилось. Парень был весел и по-своему любезен. Иногда, похихикивая, кланялся ковыляющим мимо старушкам, пытаясь видимо подбодрить, но с непослушных губ слетало только вялое:"… мать...". Заметив беременную женщину, парень одобряюще прищелкнул языком и лихо подмигнул.

Дядя Саша протянул в окно регистратуры паспорт, служащая, оторвалась от стеллажей с карточками, перехватила документ и громко спросила: "Откуда?". Дядя Саша так же громко ответил: "Из Петли!". Парень удивленно поднял брови и воскликнул:"А я из-под колес!"

Дядя Саша звонко хлопнул ладонями себя по коленкам и разразился смехом. Серега, подхихикивая, наполнил бокалы и, хотя, выпил не залпом, но очень скоро.

В другой раз дядя Саша, опять-таки в больнице, с забинтованной шеей, в тесном коридоре, битый час дожидался своей очереди к хирургу. Женщина напротив долго и пристально его разглядывала, будто силясь что-то вспомнить. Наконец, решилась спросить:"Вы откуда?" Дядя Саша, державший голову слегка на бок, приподнял подбородок, от возникшей боли прихватил простуженную шею рукой и прохрипел:"Я из Петли". Женщина, выпучив глаза, закивала и, ожидая откровений, спросила: "А что так?". На это дядя Саша пояснил:"Родился я в Петле. И мать с отцом до самой смерти из Петли не вылазили". Очередь затихла. Кто-то смотрел с сочувствием, кто-то с любопытством, а кто и со страхом. И дядю Сашу, что вообще в больницах бывает редко, пропустили без очереди.

Серж, прихватив пустую бутылку, исчез в кухне, и что-то там подзастрял. Ему наш смех был непонятен, а мы нарочно не пояснили, что петля, в данном случае, не веревка на шее.

— Да… — дядя Саша допил пиво, закусил шпротами. — Смех у тебя… Не так ты раньше смеялась.

Мне осталось только пожать плечами.

— Дом ваш в порядке, — продолжил дядя Саша с явной грустью. — Следим. Иногда, соберемся в нем, повспоминаем. И не без этого, — он щелкнул по бокалу. — Но все за собой прибираем. Правда-а...

Дядя Саша, извиняясь, улыбнулся:

— Правда, посуда ваша получилась разномастной. Бывает, что-то разобьется, но кто разбил, тот своей заменяет. Так что сервизы ваши стройность потеряли немного.

— Все нормально, — махнула я рукой и окликнула Сержа.

Он видимо этого ждал и с запотелой бутылкой в миг очутился у стола.

— Я все, спасибо, но мне пора, — дядя Саша поднялся. — Дела еще. И внизу машина ждет. Друг согласился по городу покатать, а потом аж до самого дома подвезет.

Обуваясь, не глядя на меня, он спросил:

— Может, поехали к нам, раз в отпуске?

Он посмотрел мне в глаза:

— Вечерком заеду? И Сергея зови. — Дядя Саша улыбнулся, обращаясь к Сержу: — Как ты, на счет — в Петлю?

Серж уже начал понимать, что тут какая-то хитрость:

— Да я, как-то...

— Думайте! — настаивал дядя Саша.

— Магазин у вас работает? — поинтересовалась я просто, чтобы не молчать.

Дядя Саша понял мои слова по-своему и оживился:

— А как же! Раиска в нем хозяйничает, по прежнему. Раиска, Чещетутка, помнишь?

Серега аж икнул.

— Че еще тут, — пояснил дядя Саша, сжалившись над Сержем, и заторопился: — В общем, вечером я здесь. Будьте готовы!

— Всегда готовы! — отрапортовал Серж, когда дверь закрылась.

Мы вернулись к столу.

Серж уже расслабленный и повеселевший, задал явно мучивший его вопрос:

— Почему Александра называешь дядей? Он старше тебя на несколько лет.

— На четыре года, — уточнила я. — Он на самом деле мне дядя, только дальний-предальний. Через десятое колено.

— Ну, и зачем его так величать?

— Для дистанции, — мне стало весело. Вспомнились упорные ухаживания. Вообще захотелось поговорить о давнем, хорошем. И Серж, заметив это, был настроен меня выслушать.

2. БЫЛО ВРЕМЯ

Деревня Большая Петля уютно расположилась в ложбине за речушкой, обвивающей ее незаконченной петлей. Оттуда и название — Петля, а Большая, потому, как есть еще Малая, рядом, километрах в восьми.

Большая Петля — родина моей мамы, а я явилась на свет в городе, куда моя родительница так рвалась. Папа же, единожды оказавшись в этой "Богом забытой дыре", как обзывала мама затерянную в сибирских лесах деревушку, влюбился в них обеих. Имею в виду маму и Петлю. Мой замечательный папа сразу стал своим для малочисленного населения. Еще бы, с его-то дорогой душой… Особенно папа сдружился с местным художником Николаем, по прозвищу Чудотворец. Вообще, по обычаю и неписанному закону этой деревни, всем давали прозвища. Надо сказать, что в этом была и необходимость. Деревня — в одну улицу и на четыре фамилии. Девки, покидали родные гнезда, как только получали паспорта и больше не возвращались. Парни, конечно, тоже уезжали, на учебу, потом на заработки, но кое-кто возвращался и уже с семьями. А так как, почитая предков, мальчиков при рождении называли в честь дедов и прадедов, то как-то так уж получалось: чем меньше становилась численность населения, тем больше оказывалось тезок (или тезков?), да фиг с ним, но факт: в деревне проживали Мишки, Сашки да Кольки. Вот по прозвищам, в разговоре и различали: Мишка — Клоп, Мишка — Ушан, Мишка — Моряк, ну и просто — Митрофан и так и далее.

Папа и дядя Коля — Чудотворец, не понимали вкуса ни в рыбалке, ни в охоте, чем занято было все население, но любили природу и умели ценить красоту, женскую в том числе. Только, если Чудотворец не прочь был за кем-нибудь приударить, не оглядываясь на бурную реакцию жены Раисы, то папа лишь позволял галантное ухаживание, не вызывая ревности у мужей.

Вообще, работал папа на севере, в нефтеразведочной экспедиции и на время длительного отпуска не желал находиться в ином, кроме Петли, месте. При этом великодушно предоставляя маме право выбора, и она выбирала курорты. Я любила маму, но папу видела реже, потому мама ездила отдыхать одна. Вот так однажды, на очередном курорте и присмотрела кого-то и, как понимаю, ее тоже присмотрели. Без скандалов и причитаний состоялся развод, но я к тому времени вполне могла жить самостоятельно и, оставаясь надолго одна в городской квартире, скучала по родителям не больше, чем любой из студентов, кому ради образования пришлось покинуть отчий дом. Мне же уезжать не было необходимости. Наша двухкомнатная "хрущевка" находилась в центре областного города.

Потом мою красавицу-маму присмотрел миллионер-иностранец, женился и увез в свою Америку. Через пару лет она овдовела и, подбодряя меня на похоронах папы, что умер в том же году, сообщила о миллионно-доллоровом наследстве. Тяжелая болезнь скосила папу в какие-то месяцы. Хоронили его, по завещанию в Большой Петле. Еще он просил, чтобы я наш дом не продавала: "Пусть внуки красотой хоть иногда подышат. Будут же они когда-нибудь, внуки! Вот и когда-никогда деда добрым словом помянут". Тогда я ощутила себя сиротой, хотя мама уговаривала ехать с ней. У нее уже там намечался другой старичок-миллионер. Я отказалась ехать. По другому и быть не могло. И дом не продала, но бывать стала в Петле все реже и реже. Всегда находились какие-то неотложные дела. И вот уже с последнего визита в Петлю прошло немногим больше десяти лет. Не знаю, честно, не знаю, почему, но пугает мысль в такой форме: куда едешь? на кладбище. А потом, это ведь сначала несколько часов на электричке, до полустанка от которого еще десять километров через лес. Хотя дорога хорошая, асфальт. С лучших времен сохранилась.

Я вспоминала, как было здорово в Большой Петле нам с папой. Они с дядей Колей, мне кажется, расставались только на ночь. Пили каждый день, но всегда были в форме. Растягивали удовольствие в размере двух поллитровок на весь день. Жарили шашлыки, пели песни, ходили в лес, собирали грибы. По вечерам, на огонек приходили мои ухажеры Мишки да Сашки. Девчонок практически не было, вот я и царствовала. Но, конечно, обязательно, после работы вприпрыжку прискакивала тетя Рая, жена Чудотворца. Она, еще за воротами громко вопрошала: "Че еще тут?" и со смехом, вваливалась во двор, обязательно с гостинцами и поллитровочкой. Тогда мы с парнями убегали на речку. Ночью вода теплая… Парни пугали рассказами про русалок и какую-то еще подводную нечисть. И было страшно, и мы, с вещами в руках, мокрые, неслись к нам во двор, к догорающему костру, к красивым песням и разным историям, что рассказывали взрослые.

От воспоминаний защемило в груди и я замолчала.

Серж выдержал паузу и спросил:

— Значит, едем? — у него от чего-то заблестели глаза.

— Думаю, надо, — ответила я, предполагая, что в любой день могут из отпуска вызвать, а потом, когда еще соберусь...

— Ты извини, вопрос, конечно дурацкий, но… — Серж оглядел комнату. — Если я правильно понял, ты богатая невеста, а живешь в "хрущевке" на две комнаты. У меня будь возможность, сменил бы свою без сожаления.

— Все удивляются, — я тоже оглядела комнату, — но, знаешь, меня устраивает. Меня сюда из ротдома принесли. Квартира папина.

— Понятно, я дурак, мог бы и догадаться, — Серж подскочил. — Чего сидим? Раз решено, собираться надо!

— Так собирайся!

Серж умчался к себе, отсутствовал недолго. Когда вернулся, я уже была готова — сила привычки. Сообразив, мы быстренько перегрузили продукты обратно из холодильника в сумки, а торт отдали соседям напротив. Время подходило к шести.

Дядя Саша будто ждал за дверями. Увидев, что мы в сборе, радостно потер ладони, перехватил у меня баулы и, не дожидаясь, когда запру дверь, пошел вниз, перешагивая через ступеньки, наверное боялся, что передумаю.

Когда выехали за город, дядя Саша посчитал необходимым предупредить Сержа который сосредоточенно выискивал что-то в телефоне:

— Мы, Сергей, живем, как сектанты, без связи с внешним миром: ни телевизоры, ни телефоны не ловят сигналов. Дети природы. Скорее, деды природы. — Дядя Саша рассмеялся и принялся описывать красоты родных мест и деревенского быта.

Манера рассказчика применять образы, вплетать небылицы и в серой обыденности видеть смешное, увлекли Сержа и вот он уже удивляется, переспрашивает, потом смеется, и с удовольствием повторяет некоторые фразы, стараясь запомнить.

Я с удовольствием отметила, как скоро они нашли общий язык, и заснула.

В Петле мы были часа в три ночи. Жутко хотелось лечь в постель, и проспать еще долго-долго. Оказавшись в доме, я не стала предаваться воспоминаниям, определив Сержу комнату, прошла в свою и наскоро расстелив постель плюхнулась на диван, чтобы проснуться лишь к обеду.

3. НА КЛАДБИЩЕ

Когда открылись глаза, не сразу пришло понимание — где нахожусь. Птицы орали, как оглашенные. Окна были распахнуты настежь, комнаты наполнены светом, чистым воздухом с ароматами трав. Входные двери тоже оказались настежь. Я как была, так в пижаме и вышла на крыльцо.

Посреди двора, отплясывал гопака Серж. Он держал за горло пестрого, большущего петуха. Петух отчаянно дрыгался, Серж приседал, перескакивал с ноги на ногу и выкрикивал:"Э! Ты! Гоп! Гоп!".

— Уже приворовываем? — поинтересовалась я.

Серж обернулся красный, растерянный и протянул мне птицу.

— Ты что, обалдел? Мне он зачем?

— На уху, — нервно хохотнул Серж.

Как в таком случае реагировать?

Но в ворота уже входил дядя Коля-Чудотворец.

— Ух ты, поднялась, Лисичка! — радостно воскликнул он, — Раиса вот на бульончик петушка передала.

— Зачем ты, дядя Коля? — В деревне без церемоний, все на "ТЫ". По-свойски. — Да у нас продуктов на неделю, если не больше! — сообщила я.

— Брось, знаем мы ваши продукты, — дядя Коля перехватил у Сержа птицу и понес за сараи.

Серж сел на крыльцо, вытер с лица пот:

— Я ему говорил, на кой нам этот петух?! Ни фига себе подарок. Сейчас зарубит и притащит свеженький трупик прямо на стол.

— Нет, сначала ощиплет.

— Надеюсь, он сам это сделает? — Сержа аж передернуло.

— Тоже надеюсь.

Дядя Коля все сделал сам и даже в кастрюлю опустил и на плиту поставил. А между делом по стопочке принимал. А как же! Я сразу выставила, по негласным законам деревенского гостеприимства. Сержу тоже пришлось пить. Будь он тысячу лет трезвенником, дядя Коля нашел бы нужные слова, чтобы праздник на сухую не прошел. Конечно, праздник! В кои-то веки в деревню гости пожаловали. Да какие! Дочка друга лучшего, царство ему небесное! Лизонька, Лисичка, Лис!

— До вечера особо беспокоить никто не будет, — Чудотворец опрокинул очередную стопку, проследил за Сержем. — Молодец! Наш человек!

Наконец обнял меня и дрогнувшим голосом предупредил:

— К вечеру жди гостей. Будут все, как штык! — Он прерывисто вздохнул, опустился на стул. — А дети у всех поразъехались и уж не навещают давно. Так, письма только шлют, да открытки. Редко когда приедут, внуков покажут, а через день-два — тю-тю! Уезжают. Наша, та все замуж ходит. Спортивная баба. Каждый год: на старт!, через год — финиш. Ни разу свои результаты не побила еще. По количеству у нее большие достижения: пять раз официально, не считая гражданских браков. Уж на сегодня не знаем, гражданка она или нет.

Он засмеялся, растирая глаза, потом спохватился:

— Который час? Лис, на кладбище до обеда надо! Уже одиннадцать! Давай-ка, поспешаем, доченька! Не хорошо, без поклона...

— А за петухом кто смотреть будет? — растерялся Серж.

Дядя Коля даже удивился:

— Как кто — ты! С живым вон как справлялся, управишься с бульонным. Понянчись!

Он похлопал Сержа по плечу, проследил за тем, что я собрала на помин, увидел бутылек, довольно крякнул и — на выход.

Кладбище находилось недалеко за речкой. Минут пятнадцать ходьбы. Дядя Коля выспросил, что хотел. Узнал, что не замужем, что Серж просто друг. Женихов нет. На что с сожалением покачал головой: "Надо было сюда переехать, уже и дети были бы". Потом осторожно спросил:

— Тебе Санек-Модный ничего такого печального не говорил? — он подпнул сухой ком земли, растоптал до крошки.

Я отрицательно мотнула головой.

— Прошлым летом, — сообщил дядя Коля, — за месяц четверых схоронили.

Мне не удалось поймать его взгляд.

— Да, Лис, — дядя Коля сошел с дороги, нарвал букет разнотравия. — Черт его знает… Зырян утонул в нашей речушке, а ведь отслужил во флоте. Скрипу зашибло березой, что у них во дворе росла. У нас бури сроду не бушевали. И тогда, не буря, так, сильный ветер, но крепкая береза из земли аж с корнем выскочила. Лека на стогу уснул, сено полыхнуло ночью, в зарницу. Когда такое было, чтоб зарница поджечь могла. Черный, Славка...

— Славутич?! — как гром среди ясного неба.

— Разбился.

Не хотелось во все это верить. И что-то Чудотворец явно недоговаривал. Мы ступили на территорию кладбища, по краешку дошли до нужной тропки, прошли до поворота и, вот она, папина могилка. Она была чисто убрана, а по краям росли анютины глазки. Мне не хотелось говорить, и дядя Коля плакал молча, ладонью растирая слезы по лицу. Только и сказал: "Не было больше у меня такого друга за всю жизнь".

Как мне хотелось остаться одной! Я смотрела на фотографию, с которой улыбалось красивое лицо моего папы, вспомнила родной голос, что был пронизан добротой даже в разговорах о маме, когда она покинула нас и страну. Ни о ком никогда им не было сказано слова осуждения.

Какой-то мелкий зверек рядом прошуршал травой. Душное прерывистое дыхание ветерка беспокоило макушки берез. Зеленая листва, опаленная солнцем за долгие жаркие дни, сухо шелестела. А птицы радовались жизни.

Дядя Коля нарезал огурцы и помидоры, наполнил стопки. Помянули. Я мысленно пообещала папе зайти в ближайшие дни, но уже одна, тогда и поговорим, и попросила дядю Колю, чтоб показал могилу Славки Черного.

Дядя Коля уверенно шел между старых могил, оглядываясь по сторонам, будто окликая, негромко проговаривал прозвища старых знакомых.

— Бес! — дядя Коля провел ладонью по головками васильков. — Ну, ты его помнишь: кудри черные, а над правым виском седина, как маляр кистью с белой краской мазнул. Буденый! Куркуль был, а вот, поди ты, долго по нему тосковали. Блатной! Помнишь деда Блатного?

— Помню. — Воспоминания...

Тоска, как отел сего дня, уже поднималась во весь рост. Глаза будто залепляла мелкая прозрачная мошкара.

— Помню. Пенсия семь рублей.

— Ну, да. Зато в любой дом, как к себе входил.

— Он к нам как-то в новогодний праздник зашел. Мы только из-за стола. А днем еще было. — Из стянутого спазмом горла смех пришлось выдавить. Слова прорывались с хрипом. — Увидел, что я уже посуду мою и чуть не заплакал: что же вы, дедушке Блатному и пельмешек не оставили! Я тогда сама чуть не расплакалась. Отец его даже отругал: когда это было, чтобы о тебе забыли? Наварили...

— Скрипа! Вымя! — продолжал окликать дядя Коля. — А Скрипа-то моложе тебя был, лет на пять.

У свежих могил еще не было оградок, лишь поминальные столики да лавки, обтянутые кухонной клеенкой. Венки и пластмассовые цветы еще не успели выцвесть с родительского дня.

— Ну, вот и Славутич. — Дядя Коля встал у крайнего креста.

С эмалированной бляхи смотрело знакомое и живое лицо Славки Черного.

В этом могучем парне не было ничего даже темного. Совершенно белобрысый, с белобрысой же душой, тем не менее слыл грозой всех близлежащих деревень. Вывести из себя его было очень сложно. В потасовках участия не принимал, посмеивался со стороны, но если видел необходимость силового вмешательства, просто шел в самую гущу разбушевавшихся и молотил кулачищами направо и налево, после чего наступало всеобщее перемирие.

— Я так и не поняла, как он погиб?

— И никто не понял, — дядя Коля растер свою шею, будто затекшую от тяжелой ноши.

— Что все-таки случилось? — настаивала я.

Дядя Коля растеряно глянул поверх креста:

— Разбился. Упал с бо-ольшо-ой высоты.

— С дерева? — Я начала сердиться. Каждое слово, как клещами вытягивать приходилось.

Дядя Коля с досады сплюнул, заговорил быстро:

— Посреди деревни, в обед нашли, у дороги. Грунт после дождя мягкий. Вмятина после него конкретная осталась.

— Может… — у меня возникла догадка.

— Нет, не привезли, не принесли и бросили, а упал. Упал. — Дядя Коля тяжело вздохнул. — Пошел до Моряка, а дождь, как из ведра, на улице никого, а потом лесничиха с выпасов ехала и увидела, думала, пьяный...

— Полиция, медэксперты были? — допытывалась я.

— А как же, все были, — дядя Коля мельком глянул на Славкину фотографию. — Как без экспертов? И Горькая была и участковый. У нас все свои, местные. Горькая у нас и за фельдшера и за эксперта и краснодеревщик она же. Сама заключения дает, сама гробы ладит...

Дядя Коля усмехнулся.

Я была в недоумении:

— Из района никто не приезжал?!

— А к нам никто не приезжает, — дядя Коля продолжал ухмыляться. — Все на месте. Горькая фельдшером у нас официально. Участковый, Сан Саныч, на пенсии давно, но тоже, официально. Кому мы тут нужны? Ездить к нам. Полное доверие нашим специалистам. Они и заключение дают и протоколы, как положено, в общем.

— Значит, ошиблись, — заявила я.

— Да нет, Горькая в прошлом медэксперт, и Сан Саныч свое дело знает. Оба они...

— А тебе не кажется странным, — хотелось изложить свои сомнения, но дядя Коля прервал.

— Кажется. И очень странным кажется.

Он поставил пакет на стол, достал из него бутылку, стопки, подвернул края пакета, чтобы удобней было брать закуску, глянул на Славкину могилу и разлил водку по стопкам.

— А ведь он тебя любил, — часто заморгал дядя Коля, выпил, подхватил кусок сала и закинул его в рот.

— Знаю, — я выпила, зажмурилась, на ресницах выступила влага.

— Ничего ты не знаешь, — дядя Коля протянул бутерброд. — Всю жизнь. Напьется и к вашему дому, на лавочку. Бывало и я присоединюсь. Да все иногда и Моряк и Клоп и Хмырь… Все. Посидим, вспомним. Да...

Дальше разговор как-то не клеился. Помянули, остатки водки и закуску расположили на могиле и пошли. Поглядывая по сторонам я заметила девочку лет десяти.

Девочка выбралась из-за кустов, реденьким заграждением зеленевших на краю кладбища, отряхнулась, побрякала пластмассовым ведерком из которого торчали игрушечные лопатка и грабельки. Я покрутила головой, выискивая кого-нибудь из взрослых, что непременно должны бы сопровождать ребенка, но не увидела и окликнула дядю Колю:

— Смотри! Она похоже здесь одна.

Дядя Коля вышел из задумчивости:

— Ах ты, черт, Наденька! — с досадой сказал он и пошел девочке на встречу.

— Ну, что ты опять тут делаешь? — спросил дядя Коля в сердцах, погладил Наденьку по головке, внимательно оглядел испачканные землей и песком платье и руки малышки.

— Заготовочки сделала, — девочка улыбнулась. Большие васильковые глаза, то расползались в стороны, то сходились у переносицы, а на лице светилась радость.

— Хорошо, Наденька, иди домой, иди, — дядя Коля посторонился и проводил ее тревожным взглядом.

Когда девочка наконец вышла на дорогу и направилась к деревне, дядя Коля позвал:

— Пойдем-ка, Лис, глянем на заготовочки.

Мы пошли по узкой тропке между кустарников. За ними, чуть поодаль находилась свалка старых венков. В стороне совсем нелелепо приютился могильный холмик без креста. Несколько выцветших искусственных цветочков, выдернутых из кучи, сваленного с могил старья, украшали безымянную могилку.

— И… кого так? — спросила я, хотя понятно было, что какое-нибудь животное схоронили: собаку или кошку.

— А это ноги Витухи, — усмехнулся дядя Коля.

— Что? — Я поморщилась, приняв слова за грубую шутку.

— И такое бывает, — сказал дядя Коля и пояснил. — Бабка Наденьки, той, что встретили, ноги как-то отморозила. Любительница выпить была. Вот ей ноги ампутировали, она их здесь похоронила. Говорит, теперь она частично на том свете, так как на две конечности погребенная.

После затяжной паузы я спросила, громко, прогоняя испуг:

— Ампутацию тоже местные специалисты проделали?

— Нет, в районной больнице.

Дядя Коля обошел могилку громко кашлянул, присел и махнул мне рукой, приглашая проследовать за ним.

— Вот и заготовочки, — в полголоса сообщил он.

За холмиком, явившимся последним пристанищем ног Витухи, пристроились шесть крохотных захоронений, оформленных по всем правилам. Два из них были совсем свежие — еще не просох песок.

— Да что у вас тут творится, — растерялась я. Стало совсем неуютно. Хотя, конечно на кладбище уютно живому человеку быть не может. — Только не скажи, что это пальчики или ушки какой-нибудь бабули.

— Не скажу, — отозвался дядя Коля, поднялся и, прихватив меня за локоть, потянул прочь.

Он шел быстро, тихо поматериваясь, уже на дороге выпустил мою руку, и не сбавляя шаг, подбирая слова предупредил:

— Ты, это… ну, если Наденька тебе что-то предлагать будет, не бери. А лучше, как завидишь ее, шугайся куда-нибудь, хоть в кусты.

— Объясни, в чем дело, — у меня застучали зубы. От нехорошего предчувствия, по коже прошел мороз.

— Что-то мне подсказывает, что к тем заготовочкам и поделочки у Наденьки есть.

— Да о чем ты? Совсем запугал! — от странных намеков меня пробивала дрожь.

— Давай до дому, там поговорим.

Еще когда переходили мост, увидели, что у магазина, как перед митингом, кучкуется народ.

Дядя Коля с легким смешком сказал:

— Ждут уже.

— Кого?

— Так к тебе в гости собираются, — он помахал односельчанам рукой, за меня пригласил: — Уже собирайтесь! А то встали. Жди их.

Я только успела несколько раз кивнуть.

ГУЛЯЕМ!

А в моем доме уже вовсю хозяйничала Раиса, жена дяди Коли. Я всегда недолюбливала эту женщину. Завистливая, насквозь фальшивая, толстая клуня с глазами черепахи. В крупном коротко стриженном черепе, когда она начинала говорить, казалось слышно, как перекатывается горошина мозгов.

Раиса по-хозяйски достала с холодильника таз с тестом, поставила его на край стола, оценивающе оглядела меня, сказала:

— Все фигуру блюдем. Диетами мучаем организм. Поработали бы с наше. Про диеты бы забыли.

Она замерла в ожидании ответа. А мне подумалось: как Раиса выполнила бы команду "пятки вместе, руки по швам". Тут понадобились бы серьезные усилия костоправа. Так как сальные наросты позволяли единственно возможную стойку — борца-тяжеловеса.

Оставив открытой щель рта, похожую на купюроприемник банкомата, Раиса принялась раскатывать лепешки. Надо отдать ей должное — готовила вкусно. Уже через минуту она с ловкостью подхватывала сочни со стола, забрасывала их на две чуть не до красна разогретые сковородки, также ловко переворачивала и готовыми, стряхивала на разделочный стол. Затем, еще в горячие, заворачивала тонкие длинные кусочки соленого сала и укладывала на плоское блюдо.

— Че, Анька с тобой миллионами поделилась? — это по-видимому ее сильно мучило, потому как она даже не подняла глаз. Но какое-то изуверское выражение лица выдавало тяжелую внутреннюю борьбу. Распирали зависть и возмущение, почему с ней никто не делится. Но, понимая абсурдность подобных притязаний, Раиса предавалась ненависти.

Ну, что тут скажешь? Я улыбнулась и принялась вынимать из холодильника продукты. Молчание Раиску злило.

С какой-то странной смесью сочувствия и детской радости, она спросила:

— Че, тебя все лисой дразнят? Уж не девочка. Лиса. — И предупредила: — Смотри, не то хитромордой называть станут.

Мой смех был не понят.

— Странно, — разочарованно отозвалась Раиса, глянула на блюдо, где возвышалась горка свежих лепешек и осталась довольна. Тщательно протерев стол, и водрузив таз на место, она внимательно осмотрела продукты и в глазах будто включился счетчик.

Раиса потерла жирный загривок:

— У нас вкуснее, не магазинное.

Но сервелат, ветчину, коньяк, икру, сыр, фрукты она вызвалась самолично выставить для гостей на правах жены друга семьи.

И тут, протопав по веранде, будто проверяя на прочность пол, со свистом сдувающегося шарика ввалилась Любка-Москва.

— Ты чего? — заранее развеселилась Раиса, перехватила у нее две трехлитровые банки с соленьями и пару раз кивнула головой, предлагая немедленно рассказывать.

Свист усилился. Люба пытаясь выкатить глаза из-за красных щек, поднятых улыбкой чуть не до бровей, плюхнулась на табурет, грудью зацепилась за край стола, громко ойкнула, икнула, обиженно потерла ушибленное место, промаргалась и устало сказала:

— Дак это, — свист тоненько пополз из горла, сочные губы расплылись по лицу, — это, Ушан рассказал. И-и-и. Ночной сторож умер днем.

— Какой сторож? Кто умер? — Раиса растеряно обернулась ко мне и пожала плечами.

— Да никакой! Просто: сторож ночной, а умер… и-и-и. Днем! — Любка замахала руками, затем сжала живот, выдохнула, — Да ну вас. Че стоите, мои гостинцы выкладывайте на тарелки. Все уже идут.

Я засуетилась, забегала из кухни в зал и обратно, уступая в дверях дорогу Раиске и Любке.

— Ты меня понял! — донесся из сеней строгий голос.

Хитро подмигивая с бутылкой в руке, в комнату проскочил Санька-Хмырь, мелкий, косолапый мужичок с прической незнайки, и вечной печатью задора на веснущатом лице. Он пробежал к дивану, уселся, делая вид, будто попал в этот дом впервые: оценил высоту потолка, ширину окон, стройность мягкого гарнитура, наличие у стола всех четырех ножек и так и далее, пока следом не вошла его супружница.

— Караси жареные, опята со сметанкой! — провозглашая, Тоська, пронесла над головами две объемные посудины.

Тоська рослая, прочно сколоченная баба, с лицом, по форме и постоянной сосредоточенности схожим с калуном, занесенным над чуркой, была человеком сострадательным и гостеприимным. Когда-то, еще по молодости, в письме любимому Саньке, она допустила ошибку, подписавшись: твоя тоскущая Тося. С тех пор к ней прочно прилепилось прозвище Тоскущая. Не смотря на то, что чувство юмора ей было не знакомо, она спокойно приняла приставку к своему имени.

Следом, с животом как на сносях, что являлся малоуправляемым ценром тяжести, вихляя проколесил Мишка-Клоп с отварной картошкой в чугунке. В развалочку проплыл коренастый Мишка— Моряк с пучками зелени подмышками. Сутулясь, осторожно и будто на цыпочках, прошел длинный, худой Мишка-Ушан.

Они все расположились на диване и счастливые от предвкушения большой гулянки, потихоньку перешучивались с любопытством поглядывая на меня, такую знакомую и будто чужую.

Дядя Саша с Митрофаном зашли подозрительно серьезные, заняли свободные места, на вопросительные взгляды не отвечали.

— Ну, что за тайны? — спросила Любка— Москва.

Дядя Саша и Митрофан переглянулись и помотали головами, дескать все в порядке, тайн нет.

— Ну, мужики, чего сидим! — напомнила Раиса, — Наливайте! — спохватилась: — Мой-то где?!

— Здесь, здесь мы!

Дядя Коля, стараясь скрыть легкую поддатость, кивнул через плечо:

— Мы с Серегой обсуждали там...

Серега вошел следом и, смущаясь, присел у краешка стола.

— Нельзя на угол! — весело взвизгнула Раиска. — Жена кривой будет.

И многозначительно посмотрела на меня. Остальные уставились на нее, дружный смех заполнил комнату, вырвался на улицу. Застолье, обещая быть веселым, началось. Пили за встречу, за здоровье, в память. Лица забытые, узнаваемые заново. Непростая сельская жизнь старила рано. Руки — клешни с крючковатыми пальцами. Тяжелые плоскостопные походки. Грузные тела, умеющие двигаться быстро, но угловато, без гибкости позвоночника. И только двое: дядя Саша и Митрофан, сидящие бок о бок лишь возмужали, заматерели, но легки, гутоперчивы и, черт возьми, как хороши. Красавцы-мужики! Смуглолицы, кареглазы, белозубы, зубоскалы. Они похожи, как могут быть похожи родственники: каким-то боком братья. Я никогда не разбиралась в хитросплетениях родства. И все же, какими они были разными! Сашка — с очень правильными чертами лица. Легкая ухмылка красивых губ выдавала уверенность в своей неотразимости. Митрофан с теми же чертами, но более мягкими, крупноватыми. В пухлых губах — застенчивость, а в глазах добрая улыбка. Но вот застенчивым он всегда был только со мной, что, расстраивало нас обоих. Мы всегда, будто случайно оказывались рядом, но сохраняли дистанцию. Другие носили меня на руках, любого другого я могла беззаботно расцеловать. Другую Митрофан мог держать за руку, идти с ней в обнимку. Но оба знали, что между нами больше, чем просто симпатия, дружба. И на сегодня: я не замужем, он не женат и чувства будто те же и мы взрослые люди, и сидим рядышком, но стараемся не глядеть друг на друга.

А солнце бросает косые лучи в широко распахнутые окна. Легкая, желтоватая от времени тюль, от нежного прикосновения ветерка, чуть колышется. На белой клеенке алеют маки, распахнув бутоны настежь. Крупные лепестки неровными блинами будто отутюженные тяжелой от снеди посудой, растеклись по блестящей глади.

Полевым многоцветьем растворили сарафаны и рубахи гостей пастельные тона обивки мебели. Красные, большеротые лица старательно работают челюстями, привыкшими перерабатывать большие количества сытной, в основном мясной пищи. Лицевые мышцы выступают рельефно, как бицепсы боксера-профессионала.

Хмырь красным в зеленую клетку рукавом вытирает пот, струящийся по лбу. Клоп, разрывая крепкими зубами кусок вареной говядины, напрягает короткую шею. Горячий жир капает на распахнутый ворот рубахи. Моряк закусывает рыжиками в сметане. Большие глаза, в обрамлении черных пушистых ресниц, полуприкрыты в каком-то коровьем блаженстве. Седеющие волосы мелкими влажными кольцами липнут к вискам.

— Ну, уже наливай! — тычет Любка Ушана в бок и смеется.

Ушан часто кивает головой, торопливо дожевывает, тянется к бутылке, спохватывается, растопырив пальцы с налипшей румяной шелухой от жареной рыбы. Захватывает в горсть салфетки. Смятую в шарик мягкую бумагу бросает рядом с тарелкой, подхватывает бутылку, оглядывает подставленные стопки и разливает быстро, умело.

Серж с нетрезвой застенчивостью улыбается и тянет свою тару под розлив. Дядя Коля подбадривающе подмигивает. Дядя Саша дает знак, что пропускает, показывая еще не порожнюю рюмку.

Раиска вся в потаенной радости в смеси со злорадством. Взглядом идиота: я что-то знаю, она посматривает то на того, то на другого, проталкивая в щелястый рот за кусочками мяса грибочки, огурчики, кружочки колбасы, пластики сала. Работает натужно глотка, обвислые щеки подрагивают, пышное тело колышется, как студень. По пестрому шелковому сарафану бежит мелкая рябь.

Дядя Коля достал из кармана папиросы и, кивнув Сержу, пошел на выход. Серж неловко прикрякнул, подхватился с места, покачнулся, установил равновесие и широким шагом покинул комнату.

ПРО ПОКОЙНИКОВ

— Наденька опять на кладбище ходила, — сделала объявление Раиска.

— А я говорила! — сразу отозвалась Тоскущая.

— Завелись, — понял Клоп.

— Сели на любимого коня, — поддержал Ушан.

— Закрой свой непротезированный рот! — беззлобно прикрикнула Любка.

— Давай, Любаня! — подзадорил Моряк.

Ушан вытянул худую шею, высматривая среди бутылок полную.

— И я же тогда говорила, не просто так Танька в баню пришла! — включилась Любка.

— Вот-вот, что-то будет! — пророчествовала басом Тоська, перстом указуя в потолок.

Моряк с Клопом переглянулись и заржали. Прыснул Хмырь. Хихикнул, расплескав водку, Ушан.

— И, заметьте, — продолжала подогревать страсти Раиска, — два дня Наденька за ворота не выходила!

— Поделочки мастерила?! — догадалась Тоська.

Раиска многозначительно закивала и страшным голосом выдала:

— Две могилки уже готовы, — и указала на меня, — они с Колей сами видели.

Черт-те что! Честно говоря, я ничего не понимала и это раздражало.

— А что Танька сказала? — с явным подвохом спросил Моряк у Любки.

— С ле-гки-им па-ро-ом! — выпучив глаза, медленно проговорил Клоп и мужики захохотали.

— А я че, дура? — Любку смех с толку не сбил. — Щас, пойду я туда. Я из туалета шла, а в бане свет. Я еще подумала, че он там горит? А мимо окна прохожу — там тень. Гляжу, а там Танька, как ее нашли: зажалась в угол, кулаки к груди прижаты, колени к животу. И вот на голове волосы — в мочалку, пена в них, а сама синяя. — Дрожащим голосом, теряя из орбит глаза, закончила Любка, трясущейся рукой подхватила рюмку и перекрестившись, выпила.

Тоська с Раиской сработали синхронно. Мужики, забавляясь, дружно передразнили. Дядя Саша смеялся безшумно, вытирая с глаз слезы.

Изображая живой интерес, он спросил:

— А чего это, Любаня, к тебе Танька пожаловала, а не Васька-Кот?

— Еще не хватало! — Любаня опять перекрестилась.

Мужики веселились вовсю.

— Поглядим, как смеяться будете, когда Наденька поделочками одарит, — сурово предупредила Тоська.

Тарелки требовали замены, а мысли порядка хоть какого-нибудь и я принялась хозяйничать. За мной поднялись Раиска и Тоська. Собирая со стола посуду, они провели скорую ревизию закускам и переговариваясь, двинули на кухню.

— Хмырь, — протрубила Тоська, — воду неси!

Хмырь подхватил ведра и умчался на колодец.

А из комнаты уже звучал заливистый, с повизгиванием смех Любани, и сотрясал воздух хохот мужиков.

Посуда мылась, гора чистых тарелок вернулась на стол, пополнились блюда с закусками. Снова много-много мяса, кура, рыба, салаты, зелень пучками, соленья и маринады. Торжественно встали в ряд непочатые бутылки водки и пива. Все вернулись к столу и, вот оно — застольное дежавю. И разговор вошел в то же русло. Я наконец узнала, что случилось с Танькой-Картинкой. Хотя говорили, перебивая друг друга, происшествие пятилетней давности вырисовывалось достаточно четко и ярко.

БАНЯ

Очередной раз побив свою, кукольной красоты и такой же мыслительной способности, жену, Васька-Кот уехал в соседнюю деревню к полюбовнице.

Уже на следующее утро их пятилетняя дочка Наденька пришла к еще закрытому магазину. Она села на крылечко и дождалась продавщицу Раиску, едва живого от похмельного груза Клопа, Леку, троих старушек с одного края села и двоих дедов с другого. И только тогда, теряя глаза под переносицей, голосом ровным, как асфальт, сообщила, что "маманька в бане до мертва замерзла". Слова нездорового ребенка не сразу приняли всерьез, но посовещавшись, решили проверить. Наденька говорила правду. Бросились искать Ваську. Полиция и эксперты в один голос утверждали, что трупу танькиному не меньше недели. Его будто до этого хранили в каком-то холодном месте. Скорее, в холодильнике. Но этого быть не могло: Танька прошлым вечером забегала к Раиске за водкой. Да и днем она куралесила по деревне в обнимку с мужем. Но специалисты отказывались этому верить, решив, что народ пытается что-то скрыть. Заметают следы.

Ваську нашли через три дня в той же бане. Он был забит до смерти. И никаких следов.

Наденьку забрала к себе Танькина мать, бабка Витуха. В прошлом ее прозвище звучало полнее: Повитуха, но Наденька слово подсократила и так как оно звучало веселее, первоначальное забыли. Потом Витуха потеряла ноги, схоронила их. И будто тронулась, утверждая, что они к ней ходят в гости. Наденька, ребенок от рождения больной, что-то там с головой у нее, любила пугать народ байками про ноги. А летом прошлого года увлеклась поделочками. Из глины вылепила четыре гробика. И раздарила. Все четыре обладателя сувениров-гробиков погибли в течение месяца. Тогда же, рядом с погребенными ногами Витухи, было обнаружено мини-кладбище с четырьмя могилками. Страху эта находка нагнала большого и разговоры длились не один месяц. Как-то странно и страшно увязывались трагедии с Наденькиным увлечением-игрой в похоронное бюро.

Поверить в такие сказки я не могла, но что-то екнуло в груди. И то, что екнуло, как-то стало разрастаться и тяжелеть с той же скоростью, что уходило за горизонт солнце. И многократно возросло гостеприимство. И я согласна была гулять до утра. Хотя до этого, подустала от шума и не хотелось пьяных лиц и разговоров. Но было понятно, что скоро люди пойдут по домам, останемся только мы с Сержем, который, казалось, вот-вот заснет, где сидит. Перспектива остаться один на один с бурным воображением не радовала. И тут...

ВОТ ТАК ПОДАРКИ

С улыбкой ужаленной лошади на пороге возникла мужеподобная двухметрового роста женщина в балахоне, больше похожем на арестантский халат. Голову ее украшала шляпа формы "пилотка", опушенная декоративным мехом. Скорее, это была не шляпа, а лапоть камчадала.

— Горькая! — зазвучало со всех сторон. — Что так поздно?

Я успела вспомнить, что говорил о ней дядя Коля — местный фельдшер, судмедэксперт и краснодеревщик в одном лице.

— Там это, — продолжала улыбаться Горькая, — Наденька Клопу поделочку всучила.

— И что?! — Тоськин бас, прозвучал потусторонне.

— Радуется Клоп, — Горькая заржала, шагнула к столу и протянула руку Раиске. — Это она тебе просила передать.

На крупной грубой ладони лежал глиняный гробик, раскрашенный алой гуашью.

Раиска натруженной клешней запечатала поехавший на бок рот.

— Да погоди ты! — Выкрикнула Тоська. — Может, обойдется.

Но в следующую секунду присутствующие были буквально оглушены рыданиями, по силе звука напоминающему сирену, оповещающую о тревоге. Минут через десять вой перешел в зловещий хрип, что говорило о глубине горя. Когда она начала рвать на себе волосы, дядя Коля стукнул по столу:

— Стоп! Будет!

Раиска засипела, уменьшая темп и звук, затем смачно всхлипнула, икнула и спросила остатками голоса:

— Что же делать теперь?

— Молиться, — с чувством посоветовала Тоська.

Рот Раисы снова поехал набок.

— Цыц, я говорю! — потребовал дядя Коля.

Раиса гоняла мозговую горошину, пытаясь сообразить.

— Учет провела? — по деловому спросила Любка.

— Провела, — глухо отозвалась Раиска.

— И… как учет? — едва сдерживая улыбку спросил Хмырь.

— Исключительно, морской, — ответил за Раиску Моряк.

— Как это? — у Сержа это прозвучало, как икота.

— Концы в воду! — громко пояснил Моряк.

Дружный хохот Раиску немного успокоил, а когда стих, она пожаловалась с лицом вдумчивого идиота:

— И так в жизни видела одни горя и испуги. За что все это?

— Оставь ты эти глупости, — посоветовала Горькая, кивком поблагодарила меня за предоставленный ей стул. — Наденька при рождении менингитом переболела.

— Чем? — переспросила Раиска.

— Менингитом, — блеснул познаниями Моряк. — От него или умирают, или идиотом становятся.

— Откуда знаешь? — заинтересовалась Любка.

— Дак я болел им! — ответил Моряк и надолго замолк с лицом сладко задумавшейся гири.

Клоп пришел радостный, похвастался подарочком и вдруг заявил:

— Народ, я женюсь!

????????????????????????????????????

— Любаня, ты согласная выйти за меня? — громко спросил Клоп и запел: — Выйди милая моя!

А голос был такой, что представилось: если милая выйдет, он ей немедленно проломит голову.

Дядя Коля мечтательно посмотрел в окно и с расстановкой прочел:

— Ночевала тучка золотая...

— Кто? — переспросила Раиска, чуть не подавившись.

— Туч-ка, — пояснил Серж.

— А-а, — кивнула Раиска, — а то я подумала: какая-то знакомая.

— Ну?! — настаивал Клоп.

— Да ты на себя глянь, — Любка простерла к нему руки. — На кого похож? А туда же, свататься.

— Но ты согласная? — не сдавался Клоп. — Сейчас пойду домой, в баньку схожу, просплюсь, а завтра вот здесь же… С кольцом и подарком! Что скажешь?

— Кольцо до завтра где возьмешь? — поинтересовался Моряк.

— Тебе какое дело? — отмахнулся Клоп.

— Не-е, товарищ из буйного прав, — дядя Коля веселился. — Кольцо до завтра не купишь.

— Все давно готово, — успокоил Клоп, глядя на Любку. — Я еще раньше хотел.

— Раньше… — Раиска старалась скрыть ревность, — Че сегодня-то решился?

— Так я подумал, когда Наденька гробик подарила: помирать придется, — Клоп выждал паузу, хлопнул в ладоши, сконструировал два кукиша: — А вот! Я еще и не жил: ни жены, ни детей. А тот, кто не жил, тот помереть не может. Верно? Вот женюсь, детей нарожаем, тогда и посмотрим!

— Это сколько надо выпить, — рассудил дядя Саша, — чтобы трезвые мысли в голову приходить начали.

— Все. Я все сказал! — Клоп подбежал к Любке, крепко сжал крупные щеки, сочно расцеловал. — Завтра, чтоб нарядилась, как принцесса! Принц тебе завтра и на всю жизнь обеспечен!

На выходе он обернулся и крикнул:

— Завтра на все мое гулять будем! Чтоб своего не тащили! — Под седеющей щетиной щеки горели, как от жара печи. — Черную метку… Я жить начинаю! Ошибка вышла!

Загудело застолье, засобирались по домам. Выспаться надо, подготовиться к торжеству.

Забыто было про гробы и похороны. А как же: новая жизнь впереди, новые радости!

Проводив последнего гостя, я отправила Сержа в баню и взялась за уборку, но скоро поняла, что смертельно устала. Дождалась Сержа, проследила, чтобы улегся и отправилась спать сама.

ПОД ПОКРОВОМ НОЧИ

Клоп обошел комнаты, заглянул в углы на предмет пыли. Пальцем провел по экрану телевизора, оглядел мебель, довольно крякнул и, прихватив большое полотенце с этикеткой доисторических времен, направился в баню. Банька была протоплена с утра. Нагоняя парку, Клоп жмурился и блаженно улыбался. Он представлял как завтра вырядится Любаня. Вот точно, вырядится в красное с белыми полосами платье. Серьги навесит большие, ну, вточь изразцы для печи. Ожерелье — будто из фаянсовых деталей электропроводки. И туфли фасона "кукиш", это когда большой палец наружу. Точь — в точь — принцесса. Растянулись в мечтательной улыбке губы...

Клоп растер до красна распаренное тело, влез в широченные трусы в незабудках, в новенькие галоши и вышел на воздух.

Жизнь начинается! Он оглядел двор, освещенный большой лампой, будто груша висевшей над крыльцом дома. А что: добротно, чистота, порядок. Давно все готово, чтоб хозяйке прийти. Увидит его завтра Любаня в костюме новом, в галстуке под воротом белой рубашки, в туфлях. Все ненадеванное, с этикетками. Клоп вынул одну ногу из галоши, внимательно оглядел, вздохнул. Забыл, когда последний раз туфли надевал… Ух, ты! С этим сватовством, все пьянство забыл. Он переместился под навес, где на столе поллитры чистенького, как слеза первача, и закуска. Повезло Москве. У нее мужики были безрукие. Все на них спину гнула. Клоп аж присвиснул, представив Любку в таком положении.

Хорошо хрустелось зеленым лучком с черным хлебом и пропитанным чесноком бело-розового сала.

Хорошо хрустелось огурчиками, зеленым лучком. На обильную слюну, без икоты идет черный, ароматный хлебушек. Бальзамом по

ожженой первачем глотке ползет пропитанное укропным душком, и рассолом на молодом хрене настоянном, бело-розовое сальце,

слезу крупную давшее… О-ох, еще бы с кем перемолвиться словечком. Вышел Мишка-Клоп за ворота, сел на лавочку. Может, кто мимо пойдет.

И вправду, где-то рядом шаги слышаться торопливые. Но не видать. На всю деревню один фонарь и тот на краю, у дома Горькой.

Ну вот уже рядом, по всему видать баба: силуэт крупнокалиберный в светлое платье обряженный… Запыхалсь, прихрамывает. Тоскущей

мамаша? Да нет, та повыше будет. Клоп сигарету, как фонарик нацеливает, смеется своей шутке.

— Стой, кто идет?!

Молчит баба, торопиться.

Луна вышла из-за туч бледная, испуганная.

Громко выругался Клоп признав бабку Витуху. Как это она без ног?! Неуж наросли?! Да нет, пустота под грузным телом. Но двигается

бабка будто ноги имеет, прихрамывает даже. Вот и споткнулась, руками взмахнула. Закричать бы, народ позвать, да вся закуска, кажется

дыхалку перекрыла.

Витуха приблизилась и, как ни в чем не бывало, буднично бросила в Клопа вопрос:

— Васька-Кот у тебя?

Клоп отрицая замотал головой, аж губы зашлепали одна об другую.

— Вот, гад, сказал — к тебе пошел, — Витуха с досады хлопнула себя по бедрам и, не тормозя похромала дальше.

Кдоп медленно, опираясь спиной о забор, поднялся с лавочки, услышал над собой:

— Сама скотина — и смешок.

Клоп задрал голову. Над ним, навалившись на забор завис Васька-Кот. Еще что-то гадкое сказав о Витухе, будто для приветствия

протянул обе руки. Клоп попытался отскочить, но голова оказалась зажата, в сильных руках, как в тисках.

Васька-Кот с ухмылкой поднял Клопа над землей. Поймав взгляд неживых глаз, Мишка обмяк, как тряпичная кукла.

Васька резким движением крутанул его голову. Хрустнул позвонок...

*************************

Не спалось Раиске в эту ночь. Николай дышал глубоко, выдувая в духоту комнаты сивушные пары.Он едва до постели добрался и заснул, едва голова подушки коснулась. А Раиска с боку на бок. Не помог обильный ужин, молитвы не успокоили, хоть и сидела она под образами целый час на своей скамеечке. На колени опуститься сложно — живот мешает.

Раиска смотрит в потолок, тяжко вздыхает. Слезы скатываются на виски и в уши.

Ну, как же так: ей смертью пригрозили, а все по домам разошлись. Бездушные. Горе, горе же на пороге, а им как будто и ничего. Должны были… Раиска не знала, что в таком случае должны были односельчане, но она одна и ей страшно. Захртелось в туалет. Горесно постанывая, села на краешек кровати, еще раздумывала, но поняла — надо.

На ходу напяливая халат, включает у входа свет, размазывает по скулам слезы, вставляет ноги в калоши и тяжело постанывая, выходит из дома.

Ночь испугала. Подобное случалось в далекой юности, когда с визгом разбегались с посиделок, где парни нагоняли ужаса рассказами о домовых и оживших покойниках.

Вот и сегодня, застыв на высоком крыльце, Раиска ежится от страха. Ночь синюшная, с зелена. Распухшая, неузнаваемая, как утопленник. Бельмом застыла Луна. Надворные постройки утонули во мгле. Над речкой завис плотный туманан. Раиска моргает слезящимися глазами. Туман клубится, варится. Что-то он напоминает в своем движении. Да, да! Он, как полог над кроватью внука Петеньки. Его привозили всегда летом, когда от комаров и мух спасу нет. Вот и приходилось Петеньке над кроваткой полог натягивать. Внучок, бывало, заберется на постель, уткнется в полог лицом, ладошками растирает плотную материю и пугает бабушку глухо трубя: у-у-у!

Туман сейчас как полог. И уже видит Раиска, что задыхается кто-то под ним и пытается вырваться, растягивая плотную материю лицом и ладонями. Много, много кого накрыло туманным пологом. Во многих местах проступают лица, пытаясь разорвать плотную материю. Руки тянуться над огородом.

Ловит Раиска ртом воздух, ноги приросли к месту. Закрыть бы глаза и не видеть ужаса, но ни один мускул, ни одна жилка не слушаются. А туман не столь прочен оказывается. Вот уже чьи-то пальцы разрывают его изнутри. Там клокочет чернота. Что-то еще пытается выбраться наружу.

Перекреститься бы, молитву прочесть, но с языка вязко ползет несуразное: "Наша Таня громко плачет"… Глаза вылазят из орбит. А из тумана рука. Рука тянется, шевелит, перебирает пальцами, как паук лапами густой липкий воздух. Это к ней, это до нее сейчас дотянется...

"… уро-ни-ла в реч-ку мячик"...

В грудь будто бревном наутычку. Раиску бросило спиной на дверь. Изо рта поползла густая слюна, из обеих ноздрей хлынуло на губы. Закатывая глаза, оседая, подставила под челюсть ладонь, зачерпывая кровь...

ЧТО-ТО НЕ ТАК

Сквозь сон показалось, что петухи с ума сошли, так они голосили. И собаки, как с цепи сорвались, залаяли и перешли на вой. И враз и по очереди и бесконечно. Да что же это такое?! Звери, будте людми! Да сколько же можно?!

Подушка на голову и — тишина....

И сна, как не бывало. Лежи с закрытыми глазами, хоть пол дня — не вернуться сновидения. Тогда и смысла нет парить голову. Что уж теперь, пусть орут, добились своего. Я сбросила подушку, и вот он, закон подлости: домашний скот заткнулся. С чувством злорадства вспомнились петушиные лапки, что торчали вчера из кипящего бульона.

Тут в комнату заскочил бледный, взъерошенный Серж с сигаретой в зубах. Нервно щелкнул зажигалкой, но прикуривать не стал, огонек задул, как свечу.

— Лиз, там… померли… — он по пояс высунулся в окно, вернулся, подтвердил, — померли.

Я прислушалась — за окном топот, будто по пыльной дороге гонят арестантов. Пробежали, и в той стороне, куда пронеслась толпа, поднялись крики. Деревня верещала.

— Померли, значит, — я разложила отдаленные вопли на голоса: стройненько, хорово. Солировала Тоскущая Тоська. Отчетливо прослушивался ее басовитый вой.

— Так ведь и не вымерли.

— Кто?! — Серж вынул изо рта сигарету.

— Они… — — я приставила ладонь к уху, предлагая Сержу воспользоваться этим простейшим усилителем звука.

— Да брость, ты, — отмахнулся Серж и беззастенчиво понес чепуху про толпу, покойников, проклятия и пустые могилы.

Это был десятиминутный аншлаговый номер блестящего рассказчика и талантливого мима в одном лице. Выдан был сценарий, соединивший в себе яркие впечатления прошедшего застолья, включая нездоровый интерес к забавам больного ребенка, суеверные страхи деревенских клушь и суета едва начавшегося сего дня. Апплодисменты!

— Тогда скажи, — Серж не без ехидства пару раз хлопнул в ладоши, — по какому поводу может быть такой переполох с утра пораньше?

У меня была одна версия, но вполне логичная: массовый падежь скота или птицы, а может и того и другого враз. Однако, было интерессней подыграть Сержу, такому эмоциональному и доверчивому. Кто-то мимо пробегая решил подшутить, а он — за чистую монету. Не жил парень в деревне.

Дожидаясь, пока я переоденусь, Серж расставлял в зале стулья. Что ж, дело нужное, только скучное, а Серж был так забавен в своей наивности, что грех было не поиграть на этом.

— Ты точно знаешь, что умерли? — забавлялась я. — Может, убили?

Шлепая на кухню, я продолжила нагнететь обстановку:

— Может, маньяк объявился. Душитель, или кромсатель.

— Это было бы слишком! — отозвался Серж и в следующую минуту был рядом, задумчиво наблюдая, как я опускаю в горячий чай тонкий, ароматный кусочек лимона.

— Откуда здесь маньяки? — будто подозревая в чем-то меня, спросил Серж.

— Да где же им еще быть? — чай показался особенно вкусным. — Именно, здесь, где ни полиции, ни милиции. Бритвой по горлу, и ищи-свищи!

Выдержав паузу, Серж настоятельно пробасил:

— В таком случае, нам лучше уехать. — И вышел во двор.

И вдруг вернулся, вовсе с каким-то полоумным выражением лица, жестикуляцией изображая не то атомную войну, не то всемирный потоп. Потом перешел на более скромные намеки.

Да что за черт?! Неужели во дворе покойники штабелями лежат? Говорила вчера: пить надо меньше, а закусывать больше. Не-ет, сами с усами...

Придерживая подстаканник снизу ладонью, я прошла сенки, на взгляд удачно определив калоши по размеру, забыв исследовать их на предмет паучков и букашек. И на крыльцо вышла, прислушиваясь к ощущениям: не ползет ли по ногам какой-нибудь червячок или таракашка. Поэтому внимание не сразу переключилось на более, чем странные явления.

Звуков не было никаких: ни шелеста, ни чириканья, вообще ни ку-ку, ни гу-гу. Решив, что заложило уши, я потрясла головой. Серж многозначительно закивал, мол: вот-вот, потряси. За этим последовало плавное, даже грациозное движение рук, что можно было принять за призыв: как прекрасен этот мир, посмотри!

И я сообразила, что смотрю будто сквозь розовые очки с запыленными стеклами. Густой, вязкий воздух, пропитанный мутным, розовым светом, казался липким и приторно-сладким. Едва различимый, но вполне определяемый запах мертвечины коснулся ноздрей и пополз в горло тонкой тошнотворной струйкой. Легким сквознячком по сердцу прошелся страх.

Странные явления оказались началом чего-то более страшного и масштабного, что в первые минуты было определено мозгом, как "капец!". Все, что находилось за пределами двора, будто ластиком в усталой, невидимой руке, полоса за полосой стиралось до обсолютной пустоты. Волосы на голове зашевелились и не удивилась бы, обнаружив, что это змеи в смертельном танце поднимаются над пустеющей черепушкой. Хотелось закричать, но точно, как небо, деревья и дома стиралось все внутри до беспредельной пустоты. И вот уже в бескостной плоти осталось только сердце, выстывающее от ужаса.

Нелепо вспомнился истеричный ариец, но обработав, возникший в памяти образ с усами-щеточой, еще живой мозг выдал: "Гитлер — капут!". Потом что-то щелкнуло и историческая фраза сменилась, определяя происходящее более точно: "Так вот ты какой, армагеддон!".

Настойчивый стук в ворота пробил тишину и чириканья, кудахтанья, жужжания и даже шелест пыльной листвы ворвались столь стремительно и оглушительно, что закружилась голова и подкосились ноги. Из рук выпал стакан и разбился. И черт с ним, со сладким чаем в калошах, и долькой лимона, прилипшей к коленке. Желудок напомнил о себе тошнотой, но он был, этот желудок! И это было здорово! И какое счастье иметь простые потребности, что заставили Сержа очень быстро скрыться на заднем дворе!

Все вернулось на свои места! Легкие дышат, жизнь верещит! Да пусть она хрюкает пятачком соседской свиньи и пахнет всем, что когда-то было съедено, только бы не пугала своей бездыханностью и безличием!

МИФЫ И РЕАЛЬНОСТЬ

Во двор, шаркая пыльными калошами, вошла Наташка Горькая. Увидела меня, оглядела, чуть удивленно приподняв густые брови, поздоровалась, на мое приветствие принюхалась:

— Думала, с утра потребляете, — села на крыльцо.

— С чего бы это? — разулыбалась я.

Брови Горькой взлетели на лоб:

— В деревне траур, а ты веселая и… — она обратила внимание на мои ноги в чаинках, с долькой лимона и разбитый стакан, что я беззаботно катала калошей.

На вопрос, по какому случаю траур, Горькая тяжело вздохнула:

— Два трупа за одну ночь: Раиска и Мишка-Клоп.

Моя улыбка вместо того, чтобы смыться, расплылась до ушей, соглашаясь с выводом: смерть возможна только там, где есть жизнь. А жизнь — это главное!

Горькая вдруг ритмично застучала кулаком по крыльцу, декламируя:

— С погребением проблем не будет! В моей конторе: моменте-море! Помним, и всегда готовы!

Замолчала и как-то сникла, с осенней тоской дикого гуся поглядела в небо, растеряно обозрела двор и зачем-то поведала:

— Дед и отец мои были гробовщиками. Я без матери росла. Вот, считай в столярной мастерской и выросла. Потом образование получила высшее медицинское. Судмедэкспертом сколько лет отслужила. — Помолчала, с улыбкой добавила: — Замуж все хотелось, но моя физиономия даже в контрасте с утопленниками и удавленниками никому не глянулась. Вот, подалась в глушь. Думала, здесь повезет.

Влажные губы расплылись, обнажая крупные зубы и воздух прорезало смехом, более схожим с ржанием кобылы, требующей овса после обильного питья.

Характер Натальи был определенно веселее ее внешности и фамилии — Горькая.

С заднего двора весело вырулил Серж, заметил Горькую, спросил, неожиданно для себя громко :

— От чего они умерли?! — затравлено огляделся, облегченно вздохнул, расслабился и повторил вопрос уже спокойно. Горькая не сразу сообразила, что обращаются к ней, потом небрежно бросила:

— Вскрытие покажет.

— А вам не кажется, — Серж закурил, выпустил жирное колечко дыма, остался доволен. — Да, вам не кажется, что события вчерашнего дня и то, что имеем сегодня...

— Не верьте в мистические бредни! — со знанием дела оборвала Горькая. — Выбросьте из головы сказки о ногах-призраках бабки Витухи. И, только подумайте: нездоровый ребенок, Наденька, вдруг определяет, кому и когда надлежит покинуть этот мир!

— Врут. — С удовольствием сказал Серж, видимо в подтверждение умозаключению, к которому пришел за закрытыми дверями с отверстием в виде сердечка.

— Скажем так, — подбирая слова ответила Горькая: — Селяне делают неверные выводы, сопоставляя факты. Имею в виду подарки-гробики и, следующие за тем скорые смерти. Это как в фильме "Девять негритят" или "Остров сокровищ".

Надины гробики воспринимают, как черные метки.

Она поднялась:

— Идти надо. — И поинтересовалась: — Вы со мной?

— Зачем? — спросили мы.

— Разумно, — поддержала Горькая, — смерть не любит праздного любопытства. Она требует к себе уважения и достойна философского осмысления.

Мы проводили ее за ворота и чуть дальше, но развернулись в обратную сторону, когда увидели, как в конце улицы, будто по качающейся палубе толпа горюющих перемещается от дома Мишки-Клопа к дому Раиски — Чещетутки.

ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ ИНФОРМАЦИЯ

Мы вернулись в дом и занялись уборкой. Настроение было… Проще сказать, его не было. Отдохнула, называется. И ведь теперь не уедешь: похороны, поминки. Если бы не дядя Коля — задерживаться не было необходимости. Кто мне они, эти покойники? Смерть — процесс естественный. И, в данном случае меня он касался по стольку-поскольку.

Серж бодрился, прочел целую лекцию под девизом: не стоит уподобляться суеверным дикарям. Разгоняя тоску я поубавила его спеси, напомнив о существовании мало изученных и даже аномальных явлениях природы в целом и человека в частности. Вспомнила знаменитую фразу: " О, сколько нам открытий чудных"...

— Думаешь, их все-таки убили? — скис Серж.

Стало смешно. Чего бояться? Нас-то это никак не касается. Мы сегодня здесь, завтра — уехали. Найдут, не найдут преступников. Пусть разбираются, расследуют. О маньяках в деревне, где на двадцать домов — половина жильцов древние старики подслеповатые, тугоухие и одна безногая говорить всерьез более, чем глупо. И можно ли думать о ком-то из вчерашних гостей, как о потенциальном убийце?

Серж согласился, и сколько-то успокоился, но оставил за собой право сохранять задумчивое выражение лица.

С бутылем наперевес пришел дядя Коля. Осунулся, постарел годов на десять. Глаза будто выцвели и высохли.

Быстро разогрелся борщ, пожарилось мясо с картошкой, нарезались салаты. Я с некоторой неловкостью ждала жалоб на судьбу или чего-то подобного. Никогда не знаешь, как реагировать: прослезиться? кивать и охать? Но дядя Коля молча дождался, когда накроем на стол, наполнил стопки и вместо первых слов, положенных в такой ситуации обратился с просьбой провести поминки в этом доме.

Он заверил, что все необходимое у него есть. И еще попросился на постой до нашего отъезда. У себя он не хотел находиться. Я предложила просто переселиться сюда на постоянное место жительства. Дядя Коля расчувствовался. Помянули. Разговор пошел о вскрытии, что на данный момент проводила Горькая.

Оказывается, под морг оборудована бывшая молочная ферма. Холодные помещения для сепарирования особо и переделывать не пришлось. Там, с лучших времен остались свет, водоснабжение, столы с металлическим покрытием, ванны, цементные полы с системой сливов, в общем все, что необходимо.

Дядя Коля, играя стопкой, криво улыбнулся:

— Вот, Лисичка, судьба какая у нас… Жизнь, сука. — Глаза его заблестели. — Думаешь, почему жизнь, женского рода? Да потому, что она, грязная шлюха. И не знать бы ее, а днюешь и ночуешь в обнимку. Как невмоготу, выпьешь, и, вроде хорошеет. Чем больше пьешь, тем она краше кажется. Протрезвеешь и ужасаешься. Выходит, без этого никак, — он поднял стопку, глянул сквозь нее на свет, выпил, зажмурился, рассмеялся: — Раиска так себя любила, что страшно подумать: как смерть перенесет? Чертям тошно будет! Это точно! Такой уж ее характер… был.

Подумалось: лучше бы он плакал. Невмоготу смотреть, как улыбается человек, когда сердце его рвется с треском, аж в ушах звенит. Я вышла, приготовила комнату для Чудотворца и прилегла в зале на диван, краем уха улавливая переход беседы в положенное для траура русло.

Дядя Коля уже вспоминал молодость, годы прожитые с Раиской. Песня акына предполагалась долгой. Положено вспоминать только хорошее, даже если его почти не было — вспомним, наковыряем из закромов памяти, все пальцы обсосем, но высосем по ниточке на материю светлую, для светлой памяти. Я накрыла голову подушкой и, покачиваясь, себя убаюкала.

Дремоту нарушила Горькая. Вошла по деловому, напряженная, села напротив меня, заметно стало — уставшая. Дождалась, когда приму позу благодарного слушателя, когда подтянутся мужики и поделилась результатами вскрытия.

— Не буду мучить медицинскими терминами, скажу, как можно коротко и понятно, — она глянула на дядю Колю спокойно, но грустно: — Ваша Раиса Михайловна была убита тупым деревянным предметом с ограниченной поверхностью. Удар пришелся в область грудной клетки. Смерть наступила в результате ее раздробления и множественного повреждения внутренних органов, не совместимых с жизнью. Затяжную паузу нарушил дядя Коля лаконичным: "Аминь!"

— Судя по обширной гематоме округлой формы, — вздохнув, продолжала Горькая, — и следам древесной крошки, потерпевшая убита одним, но очень сильным прямым ударом бревна или спила бревна, то есть, чуркой.

Коротко. Да-а… И как это? Кто бы с бревном наперевес или с чурочкой, играючи… Мое воображение спотыкалось.

— Сан Саныч картинку дополнит, — Горькая, будто отмывая, потерла ладони. — Михаил Каратаев, который — Клоп… В общем, ему свернули шею, но одновременно с насильственным действием у него произошел, в простонародье так называемый, разрыв сердца. Он был напуган до смерти. У меня все. Николай, давай, помянем.

Чудотворец не отозвался. Он сидел, сосредоточенно глядя в пол, зажав ладони в коленках.

— Неси все сюда, — распорядилась Горькая, обращаясь к Сержу.

И потянулся народ.

ПОМЯНУЛИ

Лица были все те же, плюс следователь Сан Саныч, пожилой, но крепкий мужчина с умными глазами. Он, как в английских детективах, пользуясь тем, что возможные подозреваемые собрались в одном помещении, задавал наводящие вопросы. Конечно, в надежде ухватиться за нить криминального клубка. Но никаких намеков, ни одной зацепочки. Другая часть малочисленного населения Большой Петли была уже опрошена и, кажется тоже безрезультатно. Сан Саныч, выдав подробности убийств, как он их видел, явно был озадачен и растерян. И вот тут представительницы женского пола, наперебой принялись месить тему могильную, загробную с участием Наденьки и Витухи. Также, ногам захороненным придавалось значение. Особое, зловещее.

Было неуютно, не хотелось слушать бредни, но какая-то тайна определенно витала в воздухе. И страусиная политика не казалась безопасной, напротив. Очень хотелось разобраться и понять, что происходит в конце-концов. Клопу шею свернули, Раиску вообще бревном… Я оглядывала гостей: кто из них мог? Ерунда полная! Тогда — кто еще? Деды да бабки?

Так пришел страх, и он оказался неуправляем. Он глухо стучал крышкой выкрашенного гуашью глиняного гробика, брякал игрушечной лопаткой по ведерку, косоглазо смотрел в потаенные глубины души, безного шел на таран, наступал на нервишки. Из детства пришло ощущение живой темноты, говорящей тишины. Неуютно и холодно стало в теплый летний день. Это раздражало и злило. Возникшая из ниоткуда тайна, непонятно кому принадлежащая, неизвестно что скрывающая, как чудо, опрокидывала привычно устойчивое мироощущение на лопатки, оставляя в положении беззащитности и беспомощности.

Только прежде чудо представлялось как нечто, вызывающее восторг. Тут было иное, во что верить не хотелось. Что вторгалось бесцеремонно, обволакивало мглой, пугало запахом сырой глины.

Оказывается, можно подавиться тишиной. Задумавшись, я от окна наблюдала, как сосредоточенно закусывает Серж. Мысленно закусывает. Следит внимательно, как между делом, в бурных рассуждениях и даже рыданиях, гостями поглощается пища. Вдруг тишина. И Серж поперхнулся. Это на пороге возникла Наденька.

Впервые пришлось услышать, как бесконтрольно-бесстыдно на страх реагирует физиология. Воздух сразу пропитался специфическим запахом, вызвавшим желудочные спазмы. Но это никого не обескуражило. Все внимание было приковано к девочке, что тряхнув жиденькими косичками, оглядела присутствующих и просительно протянула ручки:

— А нам с бабулей за помин че дадите?

Мне понадобилось время, чтобы сообразить в чем просьба. А Моряк с Ушаном бочком— бочком обошли Наденьку, оглядели ее со спины, вышли во двор, за ворота, вернулись с радостной вестью.

— Нет подарочков — сообщил Моряк, растирая грудную клетку.

Ушан подтвердил:

— Ни на лавке, ни под лавкой.

Но и после этого никто не сдвинулся с места, даже не выдохнул, ни икнул. Массовый психоз. А хозяйка-то я. На меня просительно смотрит ребенок-сирота. Я натянула потуже улыбку, к зубам приклеила намертво, за руку проводила Наденьку до освободившегося в миг кресла, поставила перед ней угощения. Пока она кушала, собрала в пакет кое-что из оставшихся деликатесов, сообразила, что для девочки такая посылка тяжеловата и сколько-то растерялась. Неловко будет обратно выкладывать снедь, от которой девочка не отводила жадных глаз.

На выручку пришли дядя Саша и Митрофан. Они вызвались проводить Наденьку и пригласили меня с собой. Развеяться было полезно, тем более под такой надежной охраной. Воздуха хотелось свежего.

СЛЕД ГУСЕНИЦЫ

Наденька беззаботно косолапо шлепала впереди. Митрофан и дядя Саша — по обе стороны от меня. Они потихоньку поведали мне трагическую судьбу бабки Витухи, объясняя почему, ни смотря ни на что не отказывают ей в помощи и поддержке.

По молодости Екатерина Семеновна (бабка Витуха), красавицей была. Работящая, веселая, бойкая. Вышла замуж едва семнадцать годов стукнуло. Мужа нашла под стать себе. Родила, с разницей в три года двух дочерей. Старшая Танюшка, в последующем — Картинка, младшая Полинка: златокудрый ангелочек.

Жили дружно, зажиточно. Не на зависть — на радость.

В один день все рухнуло.

В обеденное время Катерина по хозяйству управлялась. Танюшка на лавочке у ворот на солнце грелась, да за Полинкой приглядывала. После долгих дождей дело было. Грязюка по улице. В густой глине трактор соседа натужно тарахтел, разворачиваясь. Как уж Танюшка не доглядела, на что отвлеклась...

Мать, Катерина как раз за ворота вышла к обеду дочек кликнуть, а тут...

Смотрит и не верит. Рот раскрыла широко, а звуков нет, где-то глубоко застряли. От солнца ладонь над глазами козырьком приладила, вглядывается. Да ну...

Платье Полинкино по гусеницам трактора ползет. Да оно же белое было, а тут и черное на нем и красное, как на халате домашнем маки будто цветут, расплываются...

Месяца два Катерина в больнице пролежала. Вышла не в себе. Все про маки рассказывает и будто радуется. Позже замолчала, как вроде немая стала. Муж не выдержал, уехал куда-то далеко, Танюшку с матерью оставил. Вроде как тоже тронулся. Катерина потихоньку пить приспособилась, но потом, вроде отошла, успокоилась будто.

Танюшке семнадцать исполнилось, поехала к отцу повидаться. Вернулась от него, от родного беременная. Танюшка-то на мать шибко похожа была, а тот, видно спьяну, сдуру, с тоски и перепутал.

Сын родился с болезнью мраморной. Двинет ручкой во сне, как у грудничков часто бывает — ручка и ломается. Катерина с Татьяной по очереди у постельки его дежурили месяц. Худющие стали, синющие.

Схоронили малыша и обе в запой. Пошло и поехало. Тут и Васька-Кот рядом оказался. Женился на Таньке. А дальше — известно.

Почему я этого не знала? Что-то такое слышала когда-то давно, но вот как-то в памяти не отложилось.

А НОЖКИ-ТО ХОДЯТ

Наденька гостеприимно распахнула ворота, пропуская нас во двор.

Поднимаясь на крыльцо я отчетливо слышала музыку: что-то из плясового, народного. Музыка звучала не громко, но когда мы оказались в сенях, помимо музыки ясно послышался ритмичный топот. Половицы поскрипывали под частыми, дробными притопами.

Забежав наперед, девочка крикнула:

— Бабуля, гостинцы пришли!

Ни музыки, ни танцоров. В доме удивительно чисто и уютно. Это при том, что кроме безногой бабки и маленькой девочки в нем не живет никто.

Митрофан с дядей Сашей прошли в комнату, чтобы поздороваться, я же осталась в прихожей, что служила и кухней одновременно, аккуратно уложила пакет на стол: пусть сами разбирают, что в холодильник, что сейчас на угощение. Есть у меня одна странность, не люблю домашнюю живность: особенно раскормленных ленивых котов. А этот встал на ногу, тяжелый, наглый, еще и пометить может. Я не глядя дрыгнула и отступила на шаг. Длинная, почти до полу скатерть колыхнулась и чуть приподнялась. Видимо, эта сволочь любопытство проявляет. Я подалась еще назад и чуть склонилась, чтобы выразить должной мимикой презрение к прихлебателям разного рода.

Под столом, в домотканых синих тапочках стояли ноги. Человеческие, с варикозными узловатыми венами. Они… как в таком случае сказать: переступили с ноги на ногу? Но так и случилось. И меня снесло.

Во двор выскочила, к воротам, а как щеколду открыть — сообразить не могу. И вот: "А их я видеть не должна...". А что: стою, трясусь и пою. Подоспели Митрофан и дядя Саша, взяли под руки и повели домой, с прищуром переглядываясь на мой бессвязный рассказ.

Когда-то, на спор я поперлась по очень высокому мосту, над широкой рекой. Проблема была в том, что мост находился на капитальном ремонте. Под ногами были только железные конструкции, напоминающие скелет бо-ольшого динозавра. Достигла середины моста, легла на ребро по которому шла, обняла его крепко в полном убеждении, что восстанавливать мост будут на моем скелете и никак иначе, и не помню, как меня от него отколупали, на берег доставили...

Вот и у себя на кухне со стаканом крепкого чая (с некоторым добавлением коньяка) именно так я себя и ощущала, как тогда, на середине моста: с этого места не сдвинусь. Думаю, что помогло наличие народа в доме и солнце, что еще сколько-то держалось на плаву. И еще, когда мне плохо, обычно прибегаю к водным процедурам. Тоже помогает! Да какое мне дело, что скажут гости? Гости… Интересно, я им не надоела? Глаза не намозолила? Раньше были избы— читальни, а тут — поминальня? Черт бы их всех побрал с их покойниками! В кои-то веки разревелась бы… Говорят, тоже помогает.

Дядя Саша плечами пожал, мол, дом твой, дело твое, хочешь баньку — сообразим. Митрофан обнял. Хорошо, как когда-то папа. Так ни с кем уютно не было. А ведь я его люблю. Кого?! И правда: про кого подумалось, про папу или Митрофана? О-о-о! Движение — жизнь! Вот, еще один рецепт вспомнился. Надо глянуть, как там дядя Коля, Серж.

Мои подопечные спали. Остальные расположились за столом.

Хожу, наблюдаю, думаю: как это — сойти с ума? Когда начинаешь видеть действительность в искаженном варианте? Ноги, гробики, детское похоронное бюро, черные метки… Нет, в данном случае, еще только я сохраняю адекватность.

Горькая с Сан Санычем беседуют во главе стола, сыплют друг в друга терминами умными. Любка, не состоявшаяся невеста, грустно рыдает на плече Моряка. Ушан слезно о чем-то просит, поглаживая ее руку. Тоська дает настоятельные рекомендации своему благоверному Хмырю, что подозрительно, с хитрецой смотрит мне за спину. Там, неотступно — Митрофан. Проснулся, поднялся и вяло пошел по нужде Чудотворец. Во дворе столкнулся с дядей Сашей, что-то там про баню обсудили, с чем-то согласились. Уже потянуло дымком, достигнута договоренность с Митрофаном, что обождет в предбаннике, пока пройду исцеляющую водную процедуру, как в центральном окне показалась детская рука и голосок радостно пропел: "Это дяде Коле!"

Веселый смех Наденьки легко, будто мыльные пузыри полетел по над дорогой, и спешный топот сандалек на грубой подошве, унес хозяйку голоса за пределы видимости.

Ай да мастерица! Ай да непоседа! Не сидится Наденьке без дела...

Присутствующие, будто позируя незримому художнику замерли, раскрыв рты, расперев веки. Лишь глазные яблоки катаются, крутятся выискивая мерзость, несущую погибель.

Суровый следователь Сан Саныч и умудрённый опытом судмедэксперт Горькая озирая односельчан, сокрушенно покачивали головами, многозначительно переглядываясь.

Робко приходя в себя гости задавались вопросом: где на данный момент дядя Коля? А он себя ждать не заставил. Вернулся и сел вечерять. Под гробовое молчание.

Телекинез в эти минуты не прошел бы ни один тест. Глиняный гробик на подоконнике ни на миллиметр не сдвинулся. Хотя его пыталась сбить за окно, в кусты, в тар-тарары не одна пара глаз. И уж было понятно, что сила и единодушие желаний были предельно велики. Ан нет, гробик, почему-то в горошек, остался на месте и был более заметен, чем бревно в чужом глазу.

— Мой? — небрежно кивнул дядя Коля на презент и заключил: — Ясно.

Откушал из графина, от всего, что к нему прилагалось: мяска, рыбки, сальца, борща разогреть попросил. Отведал.

— Что ж, господа, давайте начистоту.

Пришел дядя Саша:

— В чем вопрос?

— Наболело, — дядя Коля закурил, долго сосредотачивался и к собственному удивлению вспомнил о чем хотел сказать: — Она тогда симпатичная была. А я голодный. Она такие борщи готовила! А нашего брата— художника кто накормит? Потом, дочь. А интеллект передается по материнской линии. Так я же не знал!

Он воткнул в остатки салата папиросу. Тут же прикурил другую. Протер ладонью глаза.

— Я ж после армии был! А Раиска стройная, веселая… Жабья-то натура потом полезла. Поперла со всех щелей. А женился-то на девушке, на человеке.

У Тоскущей поползла сентиментальная слеза.

— Бросьте! — дядя Коля рассмеялся и хлопнул в ладоши: — Я хорошую жизнь прожил! И покину ее хорошо. С музыко-ой!

Он опустил голову и закачался из стороны в сторону.

На ночь гости разошлись по домам. Только Митрофан и дядя Саша остались до утра, что бы по очереди присматривать за Чудотворцем. Его уговорили и уложили спать. Серж еще с какого времени не просыпался. Восстанавливал психику, заметно пошатнувшуюся за время пребывания в Бо-ольшой Петле.

ГРУСТНО И СМЕШНО

Я опять мыла посуду. Дядя Саша и Митрофан, конечно, помогали, но мне-то хотелось просто лечь и заснуть. Проснуться и… сбежать: уехать, улететь, смыться, раствориться в конце-концов!

Помощники поддерживали, но все разговоры в конце-концов возвращались к событиям последних дней. Иногда уходили в прошлое. Например, вспоминали, как Мишка-Клоп пил. После первого стакана ( это его привычная доза, если в компании), бывало, начинал рассказ, как пошел зимой на охоту один, заблудился. А мороз трескучий. Потерял рюкзак с провиантом, патронами и спичками. Тут стая голодных волков...

После второго стакана: бежит от стаи, бросает ружье, лезет на дерево, на ближайший сук. Волки снизу прыгают, зубами вот-вот ухватят за ноги. Виснет на суку. Сук трещит...

После третьего стакана начинает дремать. Его будят и требуют продолжить страшный рассказ. Сытый и пьяный Клоп с трудом понимает чего от него хотят, что-то вспоминает, кивает и заканчивает: "А, … волки? Сожрали на хрен!" И засыпает уже надолго.

Злая, завистливая Раиска-Чещетутка… Отрицала в односельчанах наличие воспитанности и порядочности. Если мимо тебя прошел сосед и поздоровался, она: "Че ще тут? Че он сказал?". Ответишь: " Да ничего, поздоровался". Реакция однозначная: "Врет!"

Будучи бессменным продавцом "СЕЛЬПО", любила выглядеть модно. И боялась даже легкой простуды. Летом, в жару стояла за прилавком в сильно декольтированном платье и… в валенках. Их же не видно покупателям, а по полу тянет и сырость опять же.

Она, почти сознательно довела себя до уровня идиотки, считая, что быть умной — неженственно. Заявляла, возвращаясь из отпуска, что из всех театров, больше нравятся рестораны. Любила категоричность: " Я этого не знаю, но это — точно!" Заявляла, что на морских пляжах мужчины не сводят глаз с таких, как она, калорийных красавиц. Побывала на одном из концертов популярного, тогда еще ВИА, ей понравился ударник, восхищалась: " Особенно хорош, что в заслонки стучит!" В приподнятом настроении любила мурлыкать похоронный марш, со знанием дела просвещая: "Это Шопен! Была как-то на его концерте в театре санитарии. Но, скучно." Потом только муж, Николай-Чудотворец перевел: театр санитарии, не что иное, как театр Сатиры. Об остальном и так, догадывались.

У Раиски нельзя было переспрашивать — раздражало ее. А вот она любила: "Ну-ка, че ты, повтори, — да с важным видом, мол, сейчас пошарюсь в мыслительных закромах, и: — Скокажды герой?". А, бывало, прикрикнет:" Че тебя, прям корчит от застенчивости, говори, че надо, пойму, женщина ведь!"

Если у нее спросить на счет свежести того или иного продукта, отвечала сквозь зубы: " Правду под надписью "кислота" или "яд" запечатывают. Тебе какую?!"

Мы развеселились до неприличия. Хотя, негромко, но в разгар на пороге кухни организовался дядя Коля. Мы, почти буквально, прикусили языки.

— Да все правильно, молодежь. — Дядя Коля устало улыбался. — Так оно все и было. И, слава Богу, что жизнь продолжается. — Увидел пустую бутылку на столе. — Не порядок.

Я аккуратно намекнула, что дозы спиртного за эти дни были опасно увеличены, на что он согласно кивнул и почти весело спросил:

— Лисичка, ты в баньку ходила? Не пойми меня правильно, — он присел, глянул под стол на батарею пустых бутылок, заглянул в холодильник, просветлел: — А, может, как раньше, помните? На речку. Костерок, «по чуть-чуть», песняка даванем…?

Это была стоящая идея! Мы собрались быстренько. Поднялся Серж и тоже одобрил предложение, обнял и расцеловал Чудотворца. Сошлись. Серж рос в детдоме, а Чудотворец жалел, что Раиска расщедрилась лишь единожды и то на дочь, а тут...

Серж не был трусом. Заступиться мог и умел, словом и делом, но воспитательница в детдоме, малолетних воспитанников пугала каждую ночь изощренно: рассказывала ужасы жестикулируя и брызжа слюной, входя в исступление. Одна из ее колыбельных была: " Приходит до хаты вампир волохатый. Подходит к кровати молого дитяти. Ножки — хрум-хрум! Ручки — хрум-хрум! Повылезли очи… Спокойной ночи!" И дико хохотала.

С тех давних пор все, что хоть как-то напоминало те "рассказки" будоражило фантазии Сержа и тревожило психику.

— Айда, сынок, тебе тоже полезно искупнуться, мозги прополоскать, от шлаков избавиться. Знаешь, какие они, шлаки вредные, я вот читал...

И Чудотворец повел Сержа к реке, про нас, кажется, забыв напрочь.

КУПАНИЕ

Костер разгорелся с одной спички, затрещал, жадными языками слизывая темноту. Расстелили прожженную скатерку "тех времен", "нарубили" огурцы и помидоры, сало шмотками из пакета вывалили, зубчики чеснока высыпали, соль в обрывке полиэтиленового пакета оказался в центре. Пыльная бутылка первача устойчиво встала рядом с "ведущим". Все "как раньше". И трава… Боже, как благоухает трава ночью, на берегу реки! Багульник...

— Бывало, мы с твоим отцом за кустами спрячемся, — Чудотворец тут слез не скрывал, — а что? Дело ваше молодое, а ну как что в голову придет? Ну, если парни до девок, это нормально, но у нас не девка, у нас Лис, Лисичка. Можно сказать, одна дочка на двоих. Моя, сами знаете: фактически с Васей, территориально с Петей. Так до сих пор живет. А Лисичка… Дай, дочка, расцелую за двоих: за отца твоего, друга моего единственного и от меня поцелуйчик получи.

Он троекратно меня обмусолил.

— Раиска любила тебя, Лисичка. Факт. — Он закивал каждому из присутствующих. — Любила! Обида только у нее была: ты вот такая… правильная, хоть и, практически без матери росла. А за нашей: в четыре глаза смотрели — не доглядели. В кого? Раиска, баба глупая, недобрая, но, как всякая порядочная, и от петуха бежала. А дочка… Да ну! Это я так...

Мы сидели у перекидного мостика, что на тросах, метр шириной. Давно не регулировалось натяжение. Провис, по середочке в воду вошел. Бабы тут домотканые дорожки полощут. Замылили деревянные плахи, отшлифовали так, что встал, и-поскользнулся.

Митрофан, закатав до колен джинсы, пошел по мостику.

Как раньше тут было оживленно и весело весь купальный сезон и днем и ночью!

Сбросив халат, я пошла следом. Пусть сидят, сопли пускают, а я буду купаться, «как тогда». Лягу на спину, засмотрюсь в ночное небо и никто не догадается, что боюсь воды и темноты почти до обморока...

Иду по мостику, прошу Митрофана посторониться. Он тихонько прихватывает за руку, смотрит в лицо, улыбнулся так, что сердце сладко екнуло и раскрылось, как парашют, смягчая падение от земли к небу, кружа среди сверкающих звезд...

Митрофанушка, чуть крепче сжимает мою ладонь, перебирает пальцы, и на безымянный надевает кольцо. Это же мое, из далекой юности! Пластмассовое, в форме дельфина. Он его хранил все это время!

Высвобождаю руку, проскальзываю на середину моста, соскальзываю в чернильного цвета воду, с головой ухожу.

И уже ничто не страшно! Жить хочется! Проснулось что-то внутри! И жалко всех у кого беда, и радостно, что счастье возможно и оно так близко!

Сквозь веки проступает голубоватый свет. Удивляюсь и делаю то, чего не делала под водой никогда, даже ясным днем: открываю глаза...

Лица, лица, знакомые, не злые, не добрые, никакие… Просто смотрят: Лека, Зятек, Черный, Клоп, Чещетутка...

Я соображала медленно. Вернее, я не соображала, чувствовала, что становлюсь в ряд этих лиц, что становлюсь одним из них, постепенно перебираясь из одной действительности в другую.

Голова моя запрокинулась, потянуло вверх, вытянуло на поверхность, поволокло...

Миртофан, фыркая, испугано заглядывая мне в глаза, что-то спрашивал, зло кричал даже. Дядя Коля — с причитаниями. Дядя Саша— на Митрофана с матами. Серж, как лист осенний: "Сестричка, ты что?!"

— Давай, сейчас-сестричка, а когда тонула-с места не сдвинулся! — орал дядя Саша.

— А я-что? Я-сектант! — будто упрекал Серж.

— Кто ты?! — взревели дядя Саша и Митрофан.

Дядя Коля, играя локтями, похоже собирался разнимать.

— Сектант я! — с вызовом признался Серж. — Не вмешиваюсь в предначертанное судьбой!

— Она тонула!

— Не я же топил, судьба! Рок. — Серж посмотрел на меня: — Видать, не судьба ей сегодня утонуть. Или спасти ее — не мне суждено…

Он был больше растерян, чем испуган.

Вот гад! А я его еще другом считала… Значит, сестричка?

Всех оттолкнула, халат накинула, стопочку опрокинула и: "У-у-у!". Реву. Глаза закрыть боюсь — сразу подводный мир ужасов, как в 3Д кино. Слышу, Митрофан объясняется, по обрывкам фраз понимаю — он тоже ЛИЦА видел. Немного спокойней — не сумасшедшая еще, не галлюцинирую. Но, уже не далеко от того. Беру гитару и:

" Этот дождь мой, это по мне дождь...". Вдруг поняла — любить хочу, чтоб прорвало, чтоб оплавилась душа… Ну, дайте же! Ну, где же? Ведь смерть рядом! Вокруг нас, и под нами и, кажется, внутри. Будто ждала смерть, чтобы оборвать, не подводя черту, не давая вдоха, не позволяя выдоха, не дозволяя с головой в омут, чтобы не воскресли...

А я ведь и не жила. Ждала: "Любовь нечаянно нагрянет..." Не нагрянула. Спала, а я не тормошила: всему свое время. Будто обязана она появиться, явиться, когда положено. А я, как сомнамбула: в полудреме, мол ищущий да обрящет, стучи и тебе откроют… Может, искали, стучали, но мне не до сук. Мне некогда. Отдых нужен: подушку на голову — не слышу, не вижу. Дайте поспать!

Ждала… настойчивого стука, возможно, надоедливого. Чтоб, когда привыкну, открою. Пусть сидит рядом и наслаждается близостью и страдает от недосягаемости…

Какие глупости, Боже!

Показалось — все вдруг поняли меня, обрадовались. Не было кощунством, что пели, смеялись. Все было сквозь слезы о прошлом, о настоящем...

Домой вернулись вымотанными, но новыми, обновлёнными.

И я всех расцеловала, каждому о себе поплакала, легла и уснула…

ТОТ ДЕНЬ

Чувства проснулись раньше меня. Руки ищут: где-то здесь жизнь. А она, эта жизнь смеется рядышком, полусонная. Смеются, дядя Саша и Митрофан:

— Все?

— Успокоилась?

— Это вы что тут?! — будто сердито окликает Чудотворец, и отворачивается к столу, и шарит по нему в поисках "чего-нибудь". — Что за времена пошли, одни помирают, другие жить начинают. — Он и плачет и, вроде, радуется.

И я готова к тому и к другому. Жалость к нему, радость за себя...

— Подъем, ребята! Подъем, родные! — трубит Горькая, вбегая в комнату: — на каждой лавочке по гробику! И там уже нет живых! За редким исключением.

Она бросается на кухню, хлопает дверцей холодильника, звучно выдыхает, возвращается:

— Черт-те что твориться!

Серж зеленый от похмелья и страха, не может одной ногой попасть в джинсы. Дядя Коля то к окну, то в двери. Митрофан и дядя Саша закрывают меня собой, как от пули, от меткого выстрела снайпера. Я прижалась к ним, вдыхаю жаркое солнце, прохладный ветерок, а вокруг назревает буря.

Уже на входе Любка, Тоська, Хмырь, Моряк, Ушан, Сан Саныч. Ни дать, ни взять — последний день Помпеи. Народ возбужден, в тоже время серьезен, насторожен: откуда напасти ждать? Бабы поскуливают, судорожно вздыхают.

— Бежать! Бежать надо! — истерично доказывает Серж.

Сан Саныч уже посетил дворы, где на лавочках обнаружил Надины поделки. Смерть. Смерть в каждом доме. И тихий смех, от которого стынет кровь в жилах.

— Тут следственная бригада нужна, — заключил Сан Саныч.

— Да не о мертвых сейчас беспокоиться надо, — возмутился Серж, — о нас, о живых!

Его поддержали, кто стоном, кто матом. Пришли к мнению, что единственный выход, бегство. Вперед, на Малую Петлю! До нее километров восемь.

— Мы, конечно, можем двинуть отсюда, — задумчиво сказал Сан Саныч, — и, наверное, по-другому нельзя. Но, что мы людям скажем? Как объясним?

— В Малой Петле? — удивленно пробасила Тоскущая. — Там же все свои! Скажем, как есть! Чего нам скрывать?

— Конечно, приедут, и сами все увидят! — почему-то обрадовалась Любка-Москва.

— Увидят, это, конечно, — Сан Саныч с досадой потер лоб, — вопрос, что увидят?

Его слова привели присутствующих в замешательство. О чем это он?

— Да-а, — согласно закивала Горькая. — Увидят много убиенных в своих домах и, что немаловажно, лишенных жизни за одну ночь.

— И… что? — спросил Серж.

— А то, — констатировал Сан Саныч, — придется и про наденькины поделочки рассказывать.

— И расскажем! — продолжала радоваться Москва.

— Все подтвердим! — Тоскущая звонко хлопнула себя по коленям.

— Ну-ну, — Горькая обвела всех грустным взглядом, — а наши объяснения, в лучшем случае примут за массовое помешательство и поместят в психушку. В худшем, что более вероятно, обвинят в убийстве. Тогда, тюрьма.

— Еще вариант, — добавил Сан Саныч, — и в сумасшедшие запишут и в массовом убийстве признают виновными. Группой лиц, по предварительному сговору...

— Нас? — глупо улыбнулся Ушан. — Мы, убийцы? Все?

Горькая пожала плечами:

— Но уж никак с наденькиными поделками, тяжкие телесные повреждения, несовместимые с жизнью не свяжут.

— И что делать? — Серж, кажется был готов расплакаться. — Не ждать же, когда Наденька каждого из нас одарит....

Все готовы были бежать прямо сейчас, но имелся серьезный повод для размышлений. Перед стартом задумались. Давая пищу уму, не забывали о желудках: хрустели огурчиками, кромсали сало, рвали зубами мясо. Будничные звучали вопросы

и просьбы: принести что-то из холодильника, подать тарелочку, долить… А в глазах — страх загнанных в угол, страх перед неизбежностью.

Тяжело дыша, в комнату проскочила Ирка-Кика. Она диким взглядом оглядела селян, разводя руками, как слепая отыскала свободный стул, присела к столу, оглядела сервировку, кивнула, соглашаясь, налила стопку, опрокинула, выдохнула:

— Мы в ловушке. Дорогу на Малую перекрыли дикие псы. Одичавшие собаки. Отлива на куски...

— Ого!!!

— Отлив, жеребец, — пояснил для нас с Сержем дядя Саша.

— Ты-то как спаслась? — спросил Моряк за всех.

Ирка-Кика, местный лесничий. Давая прозвище худой, остроносой женщине, с учетом профессии, первым вариантом было — Леший. Но по половым признакам, переиграли — кикимора. Чтобы помягче звучало, сократили — Кика.

Кика затряслась, соскочила со стула, заметалась в свободном пространстве:

— Страшно, о-о-о! Страшно! — Она была похожа на панночку из "Вия", в тот момент, когда та, ходила по кругу, пытаясь пробиться к Хоме. — Псы, псы… Харкают, пена с клыков, глаза налиты кровью. Отлива израненного валят на землю. Я в стороне. Ползу, поднимаюсь, оглядываюсь… Страх! Ужас! Иду, спотыкаюсь. К лесу. Бежать не могу, ноги, как у пьяной, заплетаются. Псы видят, несутся, заставляют повернуть к деревне и гонят, гонят. Не кусают, но понимаю, остановлюсь — сожрут. Гонят, гонят… У-у-у! До магазина. Я — сюда, они — обратно… —

Кика, будто вышла из транса: огляделась, ринулась к столу, схватила чью-то рюмку, наполненную до краев, выпила, опустилась на стул, бессильно опустив руки, ткнулась лбом в стол и заскулила.

Через минуту елось и пилось еще интенсивнее, даже как-то остервенело.

— Ждем Наденьку. — обреченно выдала Тоська и перекрестилась вилкой с хвостом жирного карася.

— А как нас всех вместе убить могут? — Любка в ужасе оглядела стены, потолок, заглянула под стол.

— Бомбу сбросят, — хмуро пошутил Ушан.

Хмырь оживился, глядя на Любку-Москву, пропел:

— Москоу, Москоу, забросают бомбами, будет вам...

Получил затрещину от Тоскущей, опустил голову и захихикал.

— Между прочим, пожар может случиться, — Серж, подошёл к окну, выглянул. — Поползем отсюда, как тараканы...

— А там Витуха с дихлофосом… — подключился Ушан.

— Надо ее связать! — предложила Тоскущая. — Наденьку. Могил не накопает, гробиков не наделает...

— Это мысль! — поддержал Серж. — Только, кто пойдет?

— Всем вместе надо! — рубанула Тоська.

Как-то вдруг народ повеселел, загудел. Духом воспряли.

Обговорили, договорились и вышли за ворота, как воспитанники детского сада, попарно, держась за руки. Последним, с подтанцовочкой, Ушан:

— Веселимся, чтоб не догадались! — пьяненько пояснил он, призывая: — Гуляем!

И мы, поначалу испугано озираясь, завеселились, когда замыкающая пара, присвистнув и пригнувшись, пошла сквозь строй. И пошло, и поехало! Сначала нервно похихикивая, потом хохоча, с безумием в глазах, заиграли в "ручеек". Замечая на лавочках цветные гробики. Зная, что за воротами трупы. Смерть! Смерть. Смерть за ажурными тюлинами, за цветастыми занавесочками, за резными наличниками, под образами...

С азартом обреченных, выкрикивая похабные частушки, "ручеек" докатился до перекрестка.

— Стоять!

От моста, прихрамывая, ковыляла бабка Витуха на ногах, будто из синего, оплавленного пластилина. Короткая трикотажная рубаха едва прикрывала панталоны. Потерявший от времени форму подол, прилипал к мертвым конечностям. Жуткие пятна расползались по ветхой материи.

— Вы не ко мне?

"Ручеек", пританцовывая, остановился. Ушан еще выдавал коленца, по-видимому не мог остановиться.

— Ко мне! — прозвучало с противоположной стороны.

По дороге, что вела в Малую, шла Наденька в окружении своры свирепых псов.

— Назад! Все назад! — приказала Наденька.

Витуха расхохоталась. Поднялся ветер. Из реки, как резиновые, потянулись руки мертвецов. Наденька надвигалась, совсем не косоглазо вглядываясь в каждого из нас. Глаза ее сверкали, как бриллианты, но в этом не было красоты. Напротив. Что такое холод в душе ощутил каждый. Смертельный холод.

Мы попятились. Собаки вышли вперед и, набирая ход, двинулись на нас.

Нас гнали, как стадо. Мы кричали, визжали, стонали, ругались, задыхаясь и падая. Но псы, клацая зубами, забрызгивая слюной и пеной, заставляли двигаться к моему дому. Как в сказке про поросят, мы заскочили в ворота, ворвались в дом, закрыли двери и трясясь, сгрудились в кухне, безумно переглядываясь: что это было?! Что еще будет?!

НЕЧИСТАЯ СИЛА

Кто-нибудь знает иной, чем принятие спиртного, способ, чтобы не умереть в такой ситуации от разрыва сердца, или не сойти с ума окончательно и бесповоротно? Вот и началось бурное возлияние с постаныванием, молитвами и матами.

Снова переместились в комнату. Пир во время чумы. Чуть расслабились, как стало ясно, что кому-то срочно требуется в туалет, а кому-то уже баня и сменное белье. Пострадал в основном женский пол. Как-то быстро поняли, что во двор можно выходить без опасений. Пошли, засуетились.

Проходя по двору, я чуть не плакала: ноги тряслись. Это такое неприятное ощущение, и оно не проходило. Будто вот-вот паралич разобьёт. Моряк у колодца брякал цепью, доливая второе ведро. Я сообразила. Попросила, чтобы он облил меня ледяной водой. Просьба была исполнена. У-Ух! И пошла переодеваться уже на крепких ногах. Если придется бежать, будет на чем.

Кушали уже вяло, выпивали редко, скорее для укрепления успокоительного эффекта. Кем-то был озвучен вопрос: что будем делать?

— Убить! — это сказала я, и очень даже решительно сказала.

Никто не поддержал.

— Почему нам дали уйти? Что эти ведьмы задумали? — задался вопросом дядя Коля.

— Ведьмы… — Эхом ответили Любка и Тоська.

А кто же еще? Даже у судмедэксперта не было объяснения, как можно ходить на ногах-трупах. И Наденька, предстала сегодня не совсем в человеческом облике. То есть, снаружи, она, конечно, человеком была, а вот внутри явно проживало НЕЧТО. Бабка, внучка и стая жучек. Вот уж сказочка. Страшная сказочка. Что делать?

— Убить! — повторила я.

— Кого, Наденьку? — Горькая смотрела на меня с сочувствием.

— Не все ли равно, как ЭТО зовут? Главное, не человек, и оно убивает. Безжалостно, без разбора, без причины.

— Как ты себе это представляешь? — поинтересовался Сан Саныч. — Душить ребенка...

— Или палкой по башке...

— Топором — наверняка!

Предложения звучали со всех сторон, но не в поддержку. Давали понять, невыполнимость такого действия.

— Да это же не ребенок! — призывала я к прозрению. — В ее теле что-то сидит. Убьем ее — убьем ЭТО!

— В данный момент, что-то нечеловеческое в тебе проглядывает, — сказал Сан Саныч внимательно глядя мне в глаза.

Я не сдавалась, призывая к разуму:

— Бешеных собак убивают, если нет других средств остановить!

— Ты убивала? — Горькая ухмыльнулась.

— Я не ветеринар.

— Они усыпляют, убивают другие.

— Ребенка за горло… — Тоська выпучила глаза.

— Давайте ждать, когда нас за горло, — я понимала, что это паника, но как ее остановить? — Сан Саныч, как селян убивали?

Он ухмыльнулся:

— И за горло тоже.

— Видите?! Может сами с собой покончим?

— Невыносимо, когда насильно, а добровольно, невыносимей, — процитировала Горькая.

Подошел Митрофан, обнял меня, прижал крепко. Я разрыдалась, с благодарностью ощущая, как со слезами уходит паника и желание убить.

Народ, переговариваясь, начал передвигать стол к окну.

— Не убирайте со стола ничего, — советовала Любка-Москва, — если кто в окно полезет, сразу услышим. Забрякает, будь здоров!

Было понятно, что люди очень устали, провели бессонную ночь и высиживать на стульях стало тяжеловато. Потащили со всех комнат одеяла, подушки, матрацы. Располагались с легкими шутками, вспоминая молодость, подыгрывая и заигрывая.

Но, как у гончих ушки были на макушке. Страх и напряженность чуть углубились в глаза, и засели, готовые выплеснуться слезами.

Ушан, конечно, шутил, говоря о том, что нас теперь — только бомбой. Но взрыва ждали. Он был неизбежен, оставалось только догадываться когда и откуда.

Какое-то время в полном молчании звучало сопение и даже похрапывание.

— А что будем делать, когда водка закончится? — приподнявшись, тихонько спросил Хмырь у Моряка.

— Кому, что, а вшивому до бани, — всхрапнув, отозвалась Любка.

— Да я серьезно! — Хмырь улыбался во весь рот. Покосился на шумно сопевшую супругу. — Я по трезвяни не шибко смелый. Вам, бабам, поменял штаны и дальше, а мужику-то срамота.

Моряк и Ушан зазвучали, как шарики из которых спускают воздух.

— А что, дело прошлое, — входил в азарт Хмырь, — по молодости, помните, Бес от ментов на мотоцикле ночью удирал. Фару вырубил и по полям. С кобылой столкнулся. Менты-то не знали, что его Бесом кличут, а когда обнаружили, ржали: "Бедный бес под кобылу залез!"

Хмырь дождался, когда слушатели просмеются и добавил:

— А ведь он тогда обхезался… — вместо хохота у него из горла пополз свист.

Тоскущая повела ухом:

— Че веселимся?

— Твой думает, где водку искать, — сдала Любка не без удовольствия.

Хмырь аж поперхнулся:

— Ты че!?

Тоскущая повела плечами, давая понять, что супруг на сей раз не обойдется одной затрещиной.

— Граждане и гражданки, — глядя в потолок, вмешался дядя Коля, — а я почему до сих пор живой? У меня ведь сувенирчик именной уже имеется.

— А просто порадоваться не хочется? — удивился Ушан.

— Да я радуюсь, только думаю, в чем подвох? — поделился мыслями дядя Коля. — И гробик, по Надиным меркам стандартный. Не матрешка. Я открывал, проверял, может для вас внутри их насовано. Так ведь нет.

Действительно, как-то позабылось, что черная метка дядей Колей получена. Задумались. В это время сбрякала посудина на столе...

И-и-и! Твою же мать! Из окна протянулась и зависла над столом рука трупа. Не надо быть медэкспертом, чтобы определить сразу. Пахнуло смрадом.

Кто по кому полз, кто на кого наступил… За окном-то еще светлым-светло. А всякие там мертвецы и призраки должны появляться под прикрытием ночи. Знаем, читали в книжках, видели в кино… В этой же деревне нарушались все законы жанра мистики.

Рука принялась шарить по столу: в салатах, котлетах, зелени. А мы, как перед расстрелом: кто прижался спиной к стене, кто повис на чьем-то плече, а кто-то чьи-то колени обнимал. А вид у нас несвежих овощей: пообвисли щеки, бурыми стали лица, ботвой обвисли носы и уши.

Если бы в этой "пришлой" руке был автомат, кажется было бы легче. Просто зажмурились бы и: бей, фашист проклятый!

Тут же...

— Крестное знамение, — пробасила Тоська.

Кто понял, выставил вперед нательный крестик.

И, нате вам: рука сделала пальчиком вроде, ай-яй-яй! А потом и вовсе скрутила фигу. Кто такое мог ожидать?! Хмырь хохотнул, кто-то икнул. Покойничья рука, будто прося внимания пару раз стукнула ладонью по столу. — Нечистая сила! — выдохнул Ушан.

Это, действительно была сила. История войн знает множество примеров мужества, когда шли на таран, бросались на дзоты. Тут же, совсем другое. Противостояние ощущалось где-то внутри, глубже, чем сердце, чем разум и воля. Подавлялись желание восстать, инстинкт самосохранения. Ужас, парализующий, вымораживающий — все, что оставалось внутри. Ужас звериный, когда вместо слов, крик, вой, писк.

И, все-таки, не перевелись рыцари без страха и упрека!

— Кол нужен, осиновый! — просипел Моряк.

С гордостью подумалось: День Военно-морского флота буду отмечать, как Рождество!

— Куда вкалывать будешь? — отбарабанил дядя Саша. — В какой палец?

Рука зашарила по клеенке, опрокинула непочатую стопку, и вдруг, будто задымилась.

— Твою в первача мать! — выдавил из себя Чудотворец.

Рука, будто обожжённая кислотой, затряслась, даже будто запищала, частично испарилась, остальная часть спешно скрылась из глаз. Какое-то время под окном

будто шуршало стадо заполошных ежиков и — тишина.

Поминая неправедные отношения с чьей-то матерью, Чудотворец первым отделился от стены, остальные посыпались.

— Чего я гадаю, — Чудотворец пошатываясь прошел к столу, прихватил бутыль, обнял, расцеловал: — Чего тут гадать? Фриц нас не взял голых, босых… А нечистая сила… Она и есть — нечистая, а эта — он принялся целовать бутыль, — как слеза! Отольются еще этим гадам наши слезы.

Дядя Коля прихватил тюлину в горсть, вытер лицо:

— Кабы знать… Кабы знать… Раиска, я ж не такой умный вчера был...

Мы и без того были в оторопи, а тут, что выходило: ларчик совсем просто открывался?! То есть, плеснул на нечистую силу спиртного и-все? Жив остался?! Ни фига себе!!!

Дядя Коля рыдал, уткнувшись в тюлину, замотавшись в нее, запутавшись в ней, повиснув на ней...

Когда мы, наконец-то поняли, что происходит — было поздно.

Красивый, будто морозный, почти невесомый узор, сотканный много лет назад, раскрывавший сказку чьего-то воображения, подчиняясь неведомой воле, опутал старческое горло так, чтоб воздуху не было ни входа, ни выхода.

Синюшное, удивленное лицо Чудотворца неестественно вывернулось. Глаза вылезли из орбит, будто удивляясь: почему столько лет не белен потолок?

ЧТО ДАЛЬШЕ?

Тело дяди Коли унесли в ледник, что он же, с моим папой, вспоминая давние года, соорудили в сарайке. Что-то они там мудрили тогда с опилом и снегом. Хвалились, надолго сохраняя свежим мясо, там же проверяли на качество водку. Замерзало и то и другое, но при размораживании (особенно, другое), вкусовых качеств не теряло.

— Как могла Витуха поступить так, с Чудотворцем?!

Этого никто не мог понять. Он, больше, чем кто-либо помогал ей. Тайком от Раиски, порой. Он, в буквальном смысле, мухи не обидел! Не бил даже жирных навозных мух, не строил им козни в виде липучей ленты. Говорил, что предсмертное жужжание "давит на совесть".

Как-то само-собой подошли к тому, что Витуха себе не хозяйка со дня похорон своих ног, соблюдя все, положенные ритуалы, как при погребении усопшего человека. Выходило, что они, ноги, руководят ей.

Деревня сошла с ума! С этим согласились даже Сан Саныч и Горькая. Так было проще. Я же решила обождать: уходить из разума буду последней.

Думали — гадали, вспомнили соответствующую литературу. Предпочтение отдавалось художественной. Другая, с подобным уклоном, в свете последних событий признавалась, как откровенное вранье или же бред, считанный предприимчивыми психиатрами с откровений пациентов, что попали по адресу.

Получалось: кол загонять некуда. Крестики нательные — бесполезно. Проверено на руке кого-то из усопших. Молитвы, как выяснилось, на ход событий не влияют. Оставалось: выкопать ноги, если они еще там, полить спиртом, или спиртосодержащей жидкостью, то есть самогоном. Сжечь.

Конечное решение: выкопать, полить самогоном и сжечь. Ура! Идем на кладбище. После всего того… Через перекидной мостик. После...

А где столько спиртного взять? К магазину не пойдешь, там Витуха с Наденькой такого жару нам напустили...

Тут я вспомнила, что папа иногда смеялся, что на случай ядерной войны в подполе запасы соответствующие имеются.

Разведка подтвердила: пять ящиков, еще советской. Разведка вернулась веселой, вселила надежду во всех остальных, по-моему семью или восемью бутылками ГОСТовской. Затарились. Пошли.

Только вышли во двор, как будто зазвучала сирена. Странная. Звук, будто по дороге бежит множество кошек и у каждой к хвосту привязана не одна пустая банка из-под консервов.

Мы — в дом, к окну. Смотрим.

Наденька, как с картины "Бурлаки на волге", тянет за собой связку гробиков всех цветов.

Не выйдем мы больше отсюда! Ни за что! Жгите, бомбите! Не выйдем! Вот, лучше пять ящиков допьем и вымрем, но за порог не ступим!

Наденька бросила связку у ворот и — ни дать, ни взять — ангелочек: "Хи-хихи!"

Усвистала.

С потолка в жуткой тишине, капель алая, специфический запах распространяя: на палас, на мебель, на стол. В жаркое, на сальце, на курицу, на зелень.

Маки, цветут и расцветают. Лепестки расплываются по обивке, на клеенчатой скатерти, по лицам… Кровь сочилась с потолка.

Кто-то истошно крикнул:

— На кладбище!

Ринулись. Меня с двух сторон — под руки. Несемся к перекидному мостику, через него. Замечаю: кто-то соскальзывает… Их окунают под воду руки мертвецов. Очень похоже на водное крещение.

Меня тащат, просят, ругают, но как ребенка слабого, несмышленого.

Через поле. Листья неспелой кукурузы бьют по лицу, ранят кожу. Ноги. Обуты, или босые? Ступни режутся о сухую почву и набивают гематомы о тугие стебли стройного растения, что потом с молчаливым удовольствием будет перемолото челюстями рогатого скота.

Скот. Чем отличаемся, когда страшно? Когда нет сил? Мычим и стонем.

Дорога. Наконец-то асфальт! Рано радуемся. Подошвы израненные, по раскалённому покрытию — ад!

Меня тащат дядя Саша и Митрофан. Попросту: Санька и Мишка.

Висю на их руках и слышу: догоняет кто-то. Вяло запрокидываю голову: бежит следом Наденька. Ну, скажу вам, и скорость. Гончая позавидует!

Санька что-то кричит Мишке, сбрасывая меня на него. Висну на шее.

У Мишки за пазухой брякает стеклотара. Бежим что-то сжигать. Помню. Набираюсь сил. Мишка. Только бы не его… Только бы не он...

Мой Митрофанушка! Целоваться лезу.

— Бежим!!! — орет и тащит меня.

Да ну, меня еще бы тащили!!!

Отталкиваюсь, несусь, ланью горной себя ощущаю! Смеюсь, оборачиваюсь...

Свора разъяренных псов… Только клочья в стороны от моих парней. Ближе — Мишка, чуть поодаль — Сашка. Кто-то хрипит:

— Беги, родная...

Все. Куда бежать? Зачем? Я — одна. Доедают собаки с остервенением мою любовь, надежду мою на счастье...

Колени больно ударились в горячий асфальт и, кажется, к нему приварились. Ссохлось горло, грязные ладони, горячими оладушками прилипли к лицу...

Солнца раскаленный круг упал на меня, расплющив, превращая в шкварку...

А ВОТ И Я!?

Долгой и трудной была реабилитация. Чем бы я могла удивить психиатров? Расспросами? Рассказами? Для них я была обычным пациентом.

А вот для меня остались одни вопросы.

Серж навещал меня почти каждый день. И он, аккуратно настаивал: не ездил он со мной никуда.

Нашли меня у Малой Петли. В Большой я быть не могла, ее затопило несколько лет назад. Не сразу потоп был обнаружен. Над деревней плотной шелковой материей висел туман. Под ним и под слоем воды, были погребены все жители деревни. Поднятые на поверхность тела, прошли процедуру опознания и преданы земле.

Серж съездил туда на кладбище и сфотографировал все могилы с соответствующими надписями на простеньких крестах. Упокоены были все, кроме Наденьки и Витухи.

Я выписалась из больницы, уволилась с работы, настояла на увольнении Сержа. Могу позволить нанять его себе в напарники, чтобы приступить к расследованию таинственного дела, в котором я являлась непосредственным участником.

Читая литературу, что могла бы пролить свет или же указать путь по которому следует двигаться, все поглаживаю колечко в форме дельфина, что было утеряно в далекой юности.