Чья возьмёт?

Дружные люди живут в наших местах, такие, что диву даёшься. Особенно девчата друг к другу льнут, точно кровные сёстры. Уж на что, кажется, завистливый они народец, а и то попусту горшки меж собой бить не станут. Не то, что наши Рось с Раставицей. Спросите, кто? Известно, кто, — русалки из двух рек, что недалече друг от друга протекают. В старину, говорят, неразлучными подругами были. Чего только не вытворяли они, что вместе, что порознь! Всякому от них доставалось: молодице с головы очипок собьют, на весь божий свет ославят, вдовца смеху ради с мостка в воду скинут, девку заставят ноги заголить и «горлицу» выплясывать на мелководье — да всё быстрее, быстрее! Завертится, несчастная, заиграется, ан и не заметит, как уж по горло в воде. Тут-то Роси с Раставицей самое веселье, самая забава. А пуще всего достаётся парубкам. Не всем, правда: коли один сын у матери с отцом — отпустят, а другого не помилуют, защекочут-заласкают до смерти. А как придёт гряная неделя, так всему крещёному люду хоть по запечьям прячься! Такого наворотят, что беда. Одно хорошо: как ударит Илья-пророк громом с молниями, ровно ногайкой небо полоснёт, тут уж не взыщи: ни одна нечисть не посмеет носа на свет показать. С Ильина дня утихомириваются и наши проказницы. Тускнеют их очи, выпрямляются и понуро падают на плечи некогда пышные кучери, а песни делаются такими тоскливыми, что поневоле в голос заплачешь. Но только зазеленеют луга, засвищут по рощам и панским садам соловьи, как… Э, да что об этом и толковать. Было, да бурьяном поросло. Уж лет сто, а то и больше про водяных баловниц и помину нет. А из-за чего — сейчас расскажу.

Ударили летние суховеи, солнце будто кто намертво к небу приколотил — стоит, не ворохнётся. В эту пору всему водяному народу самый разгул. Все речки, ручейки да озёра в одночасье оживают, просыпаются тамошние хозяюшки-мавки. Десятками выходят они на берег, песни играют, поджидают себе живую добычу. Вышли на игрища и Рось с Раставицей. Знатно они в ту ночь набедокурили: обменялись для потехи речками, всколыхнули ленивые воды, раскидали по берегам жгучий песок да острые камни, чтоб людям назавтра неповадно было по воду ходить. А как грянула полночь, поспешили к сестрицам, что на Вдовьем Лугу гулянье справляли. Веселиться бы им да самого рассвета, если бы не затесался к ним в круг непрошенный гость — Ингул-водяной. Ударил он оземь шапкой из тростникового смушка и ласково так говорит:

— Знаете ли, что я от сторонних слышал?

— Что, что? — загомонили вокруг.

— А вот: месяца три тому обручилась дочь знатного сотника с заезжим шляхтичем. Пышный был сговор, три дня люди гуляли.

— Эка важность! — откликнулась одна из русалок, — Ну, сговорили молодят друг за држку, нам с этого какая корысть?

— Вот какая, — продолжал лукавец, — Сотниковна за того панка идти не хотела. Сказывают, на пиру сидела, белая-пребелая, как полотно. На четвёртый день, как отгремели гульбища, убежала девушка тайком к берегу Днепра, сняла с пальца отцовский перстень турецкой работы, бросила на середину реки да как крикнет: «Прими, Славута, мой дар, и меня с ним!» — и в воду. Гостил у меня сорвиголова Ненасытец, самый младший из братьев-порогов, обо всём и рассказал. Говорит, нет во всём свете ничего краше того перстня, и что отец его, старый Славута, положил на него завет: владеть им будет та из водяниц, кто всех краше и в чарах мастеровитее окажется.

Ахнули слушательницы, стали меж собой переглядываться. Знали, что среди всех только двое могут похвалиться несказанной красой. Смекнула это и Рось.

— Полно, сёстры, шуметь почём зря. Ведаете и сами, кому пристало тем перстнем владеть. Либо мне, либо Раставице, а больше некому.

— Верно говоришь, — тоненько усмехнулась та, — только знай: я от своего не отступлюсь. Из всех вас я первая буду — и в красе, и в чародействе. Так ли?

Полыхнули у Роси тёмно-синие глаза, ледяным огнём ожгли кожу подруги. Догадались остальные игруньи, что не место им больше на Вдовьем Лугу, и разошлись восвояси — кто в реку, кто в ручеёк, кто в озерцо. А на лугу уже закипал спор. В один миг переменились закадычные подруги, слетели с их белых лиц весёлые улыбки, злоба заиграла под густыми ресницами. Стали они похожи на веретенниц, что под каждой хатой себе гнёзда вьют и добрых людей с праведного пути сбивают. Ходят кругами друг против друга, шипят, словно змеи, сыплют проклятиями да угрозами. А Ингул, шельма, тут же сидит, люльку покуривает, посмеивается. Схватились, было, русалки за волосы, впились в чёрные змеистые косы, да вовремя одумались.

— Недоброе мы затеяли, — говорит Раставица, — миром спор надо решать.

— Каково заговорила! — шипит Рось, — А прежде, знать, смелее была!

— Не к тому речь. Покличем Будила — пусть нас рассудит. Он из Славутиных сыновей самый старший и опытный. Другие-то пороги только буйствовать горазды, а этот и годами стар, и разумом велик. Ему и решать.

Сплюнул с досады Ингул наземь — задымилась от плевка налитая соком трава. Думал поглазеть на бабью сварку, а вышло по-другому. Вскочил, отряхнулся со злобой, после вздел шапку и понёсся на восток, старца Будила упредить.

Ещё даже не начало светать, как воротился Ингул на луг. Будило, высокий, крепкий, седоусый старец в лазоревом жупане, из водяных нитей сотканном, важно ступал следом. Завидели его девушки, обе в ноги кинулись:

— Рассуди нас, Будило, будь родной отец! Ты из всех девяти порогов самый мудрый, за тобой и правда. Кто из нас двоих краше и в колдовстве искуснее? Кому перстень заповедный носить, кому на русальем кругу верховодить?

Гость слушал, не перебивая, только усмехался по временам — то ли девьей глупости, то ли их мелким неурядицам вроде нынешней. Выслушал, помолчал, пустил дымок из камышовой трубки и говорит:

— Добро, будет вам суд по совести. Идучи к вам, приметил я одну речку-невеличку, что течёт за трижды по тридевять вёрст от этого места. Почивает на её берегу молодой казак. Которая из вас его разбудит, ласковыми речами улестит и в свои владения заманить сумеет, той слава, почёт и награда. Крепкое заклятье на сотничий перстень отец мой положил: хозяйка его великую силу над нездешним миром будет иметь.

Сказано — сделано. Помчались все четверо прытче ветра к той реке, о которой Будило рассказывал. Видят, и вправду: растянулся-разметался на берегу молодой запорожец. Свитка изорвана, на широкой груди поблескивает на тоненьком гайтане крест, при боку сабля татарской ковки. А до чего хорош — того и не описать! Разгорелись у спорщиц травянистые очи, затрепыхались, словно пичуги в силке, ретивые сердца.

— Ну, — спрашивает Будило, — кто ж первый? Или струсили?

Глядят красавицы на казака, глаз отвести не могут, оттого им и невдомёк, что сидит поодаль, под калиновым кустом Ингул. Злые у него глаза, а думки и того злее.

Приблизилась первой к спящему Рось, оглядела красавца с головы до ног. Тяжек его сон, точно камнем привалил сердечного. Склонилась к нему чародейка, провела по смуглой щеке прядью чёрных волос — даже не пошевелился казак. Дунула тоненькой струйкой — лежит без движения, не чует. Тогда припала русалка у самому уху запорожца, в котором одиноко посверкивала серьга, и залепетала скороговоркой, только и успевала дыхание перехватывать:

— Козаче-друже, отвори глаза-полукружья…

Шепоток вился тоненькой слепозмейкой, сочился медовой струйкой, кучерявился плющом и чародейной рутой-мятой, что так ценится между знающими людьми. Согласные шуршали, точно прибрежный камыш, плескались и клацали, шипели и вздрагивали на языке; патокой разливались гласные, перекатывались из пения в тихий сдавленный вой. Долго выпевала заклинания Рось, стелилась над казаком молочным туманом, сыпалась на его красивое лицо отборным табаком, лязгала невидимыми цепями, стенала голосами тысячи невольников. Не пробудился казак.

— Твой черёд, — указал Будило на Раставицу, — поглядим на твоё уменье.

Подступила к сонному сечевику вторая русалка. Не сразу творила заклятия, не вдруг запела старинные заговоры, от матерей и праматерей перенятые. Взяла горсть земли, вырвала из-под спящего тридцать три травинки. Землю положила казаку подле сердца, а травинки стала рвать и нашёптывать:

— Брала воду подолом, рукавами носила, на льду её отогрела, на огне остудила…

При последнем слове кинулась она на сонного парубка, впилась в его бездвижные губы с орлиным клёкотом. Видит Будило, затрепетала свитка на казацкой груди. Хотел, было, присудить победу Раставице, а как пригляделся, так и руки опустил. Ветер сыграл злую шутку — налетел и лёгкую ткань потрепал, будто в насмешку. А запорожец как лежал, так и лежит. Не берут его девичьи ласки, заговоры и посулы. Вскинул старец руку и говорит:

— Довольно, будет с вас. Ничто ваши чары супротив доброго казачьего сна. Знать, и дальше быть перстеньку без владелицы, а русальему кругу — без владычицы.

Поникли головами обе чаровницы. Тяжко было слушать такие речи старого Будила, а как возразишь? Закапали на траву перлинки слёз одна за другой. Тут только выскочил водяной из-под куста, завертелся в танце, затрясся в злорадном смехе, а как перебесился, сказал:

— Спорили дурьи головы, у какой из них ума меньше! Приглядитесь-ка получше к желанному вашему, точно спит ли?

И — снова в хохот!

Бросились подруги к казаку. Им уже и не до ссор теперь — поняли, что дело нечисто. Одна к сердцу припала, другая стала прислушиваться к дыханию. Не спал казак, мёртвый лежал.

— Ингул! — грозно выкрикнул старший из порогов, — Признавайся, твоих рук дело?

Пуще заколыхался водяной от смеха, только от глаз словно две лучинки зажглись.

— Известно, моих, диду, чьих же ещё! Ни одна из них добром не захотела со мной жить, так пусть поживут худом, да и не со мной, а с собственным позором! Того казака я убил накануне, напустил на него смертный сон, а доброго коня пустил в татарское становище — пусть в добрых руках будет.

Шатнулся, крутнулся Ингул на одной ноге и пропал — только на том месте, где он стоял, занялась зелёным огнём чахлая трава. Злобен был водяной, сроду никому добра не делал. Вздохнул Будило и исчез в тумане, точно и не хаживал здесь. Посрамлённые, вернулись русалки в свои реки. С той ночи въелась в их сердца тяжкая обида и друг на друга, и на Ингула, и на старого Будила, а паче всего — на собственную гордыню. А драгоценный перстень сотниковой дочери, говорят, так и лежит в ларчике у Славуты, свою хозяйку дожидается.