Чёрный Жигуляк

Я жил тогда в маленьком посёлке недалеко от столицы. Несколько многоквартирных домов по обе стороны от единственной улицы, магазин, школа, да лес вокруг — вот вся окружающая действительность.

Все были друг у друга как на ладони, и даже немножко больше. Каждый знал каждого, что называется, как «облупленного», и несмотря на этот, в общем-то, уже свершившийся факт, любой житель небольшого нашего городка с невиданным энтузиазмом пытался ещё глубже проникнуть в жизнь своего соседа. В маленьких населенных пунктах такое происходит всегда, и в пору моего детства, и сейчас, и сто лет назад, и вряд ли когда-нибудь будет по-другому, поскольку, если все окружающие тебя люди — твои соседи, очень трудно пройти мимо не поздоровавшись, или скрыть запах жареной картошки, если ты жаришь картошку. Всё равно все узнают, что ты ел на обед.

Конечно, эти нюансы касались только взрослого населения. Мы же нисколько не интересовались, о чём разговаривали вчера тётя Клава с тётей Люсей, и было нам абсолютно всё равно, что чей-то папа, в последнее время, как-то странно смотрит на чью-то маму. Мы имели лет по десять в загашнике, вся жизнь была впереди, и уже немного подозревая, что интересует наших родителей, мы были еще очень далеки от понимания, почему это им интересно. Подрастали каждый год на несколько сантиметров, оставляли карандашные отметки об этом на межкомнатных дверных косяках, таскали ранцы в школу, гоняли на великах, строгали кораблики из деревяшек, мастерили робингудские луки из можжевельников, и с нетерпением ждали встречи с будущим.

А еще у нас был лес.

Тоны картофелин были брошены в пионерские костры, съедены перепачканными золой детскими ртами; десятки патронов, добытые в соседней военной части путем размена на значки классности, были брошены туда же. И помню, как отползали, прячась за стволами деревьев от свистящих разрывов, строя героические лица и представляя себя партизанами под огнем ненавистных фрицев. Родители поседели бы, зная о наших играх, но все было шито-крыто, да и времена были совсем другими — дети играли на улице, а не в планшетах, первоклашки ходили в школу самостоятельно, никто никого не охранял, маньяков, неадекватов, наркоманов и торговцев органами не было, да и секса, говорят, не было тоже.

Все свободное от школы, кружков и секций время мы проводили в лесу. Тропинки, дорожки, полянки, лес был родным, таким вот третьим родителем, чем-то средним между папой и мамой. Мы копали землянки, старшие строили серьезные шалаши, а в классе восьмом-девятом мы умудрились изваять трехэтажную хибару на деревьях, укомплектованную печкой-буржуйкой.

Уже много позже, студентом, гуляя с собаками по родным местам, я написал некую стихотворную форму примерно с такими словами:

По этим тропинкам ухоженным

Хожено-перехожено,

На каждой полянке с друзьями

Выпито, как положено…

Или что-то в этом роде. Но все это было позже, а пацанами мы просто собирались вместе и жгли костры. И помните эти детские страшилки, привезенные из пионерских лагерей? Сердце застывало, когда кто-нибудь начинал:

— В одном чёрном-чёрном городе была чёрная-чёрная улица. На той чёрной-чёрной улице стоял чёрный-чёрный дом…

Все наизусть знали и про чёрный дом, и про чёрную женщину, и про мизинец её дочери, маленькой несчастной девочки, найденный в бабушкином пирожке, однако все молчали, аккумулируя сладкий ужас, медленно растекающийся в груди, холодеющий в животе, а у особо впечатлительных — проступающий гусиной кожей над локтями. И тут стоит упомянуть нашего одноклассника, Димоса, реакция которого была очень забавной. Всякий раз, когда рассказчик достигал апогея страшилки, и жуть невидимым туманом сковывала детские души, коварно подкрадывалась и трогала сзади за плечо, начинала шевелить корешки волос, все знали, что вот сейчас раздастся: «Отдай своё сердце!» И сердце, действительно, готово было выпрыгнуть из груди, но за мгновение до этого Димос начинал тихонько смеяться. Смеялся необычно в принципе: смех его на смех не был похож вовсе — он бесшумно хватал ртом воздух, напоминая этим жуткое удушье утопленного в ржавой бочке мальчика, жившего в том же чёрном городе, на той же чёрной улице. Всякий раз после томительной развязки он объяснял нам, что это именно наши испуганные лица вызвали в нём такой неистовый смех, все наложили в штанишки, а он не понимает, как можно бояться такой чепухи. Объяснял он это, конечно, очень складно, и довольно-таки ехидно, однако все понимали, что чего-то тут не так, по крайней мере во всех других случаях он смеялся нормально, не захлебываясь.

Главным рассказчиком страшилок был Артем. Это был странный парнишка, нелюдимый, диковатый, казавшийся каким-то взрослым не по годам. Он жил один с матерью, и говорят, даже подрабатывал где-то, не смотря на возраст, но, думаю, все это были выдумки. Жили они тяжело, и мать каждое лето отправляла его в пионерлагерь на все три смены. Оттуда он и привозил эти бесчисленные страшилки, рассказывал их умело, и никогда не повторялся. Он был какой-то не наш, старше на пару лет, но мы любили, когда он участвовал с нами.

В тот памятный осенний вечер мы сидели вокруг костра и болтали о прошедших каникулах, словно писали какое-то большое общее сочинение на тему «Как я провел свое лето». Рыбалка с отцом, пионерский лагерь, бабулькина деревня с курями и сеновалом, счастливчики хвастались морем и ракушками, все, как обычно. Но в тот раз с нами был Артем. Рассказывать ему было нечего, три смены подряд в «Орленке» не способствуют веселым рассказам, да мы и не ждали от него пионерских подробностей, мы ждали очередной его страшилки. Однако он не спешил, и лишь на прямой вопрос «А ты как, Тёмик?..», вынужден был заговорить.

Многозначительно кашлянул, выдержал театральную паузу и выдал:

— Знаете, что у нас тут человека убили?

Это было невиданное заявление, кто-то даже протянул «Да лааадно!..», тем не менее, оно было из ряда вон, не какая-то детская страшилка про «Отдай свое сердце». Все как-то подобрались, съежились, и лес показался мрачнее, а вечерние сумерки темнее и непрогляднее.

— В июле случилось. Вас никого не было как раз, вы на морях своих отдыхали, — Артем обвел нас обычным своим высокомерным взглядом, словно отдых на море служил недостойной пионерской характеристикой. — В общем, за Институтом есть дорога старая танковая на полигон. Там еще боровиков до фига, я туда всегда за боровиками хожу. И там есть полянка укромная, очень красивая. Кто-то, давно уже, столик там поставил, крепкий, с навесом, городские, наверное, а может и тот мужик, которого убили, я не знаю. Полянка чистенькая, видно, что мало людей о ней знают, да и место глухое, то, что нужно, чтоб никто не мешал. Ну, этот дядька, короче, приехал туда, на полянку. То ли проверить хотел, цел ли столик, все ли нормально, то ли еще чего… Наверное, с друзьями хотел на выходные приехать пошашлычить.

Артем опять сделал намеренную паузу, чтобы понять, на сколько мы заинтересованы его байкой, но тут и смотреть было нечего, все оказались прикованы к его рассказу, толком еще не понимая, страшилку он начал, или реальную историю. Тогда он бросил в костер охапку веток, и под сноп затрещавших искр, рванувшихся в черную темень, сказал:

— Кто-нибудь знает про бои в наших лесах, когда война была?

Все кивнули, конечно.

— Я, когда раньше по грибы ходил, бывало, ну в такой уже ельник заберешься, еле пролезешь, а глядишь — то тут, то там, ямки свежие, выкопанные… я все думал, кого это угораздило сюда ямки копать? А однажды встретил дядьку с миноискателем. Он от меня шуганулся, как маленький… — тут Темик улыбнулся, явно довольный собой, — В общем, черные копатели эти ямки делают. Кто пистолетик найдет, кто награду, кто еще чего, а тот от меня шугнулся, потому что дело это запрещенное.

— Ты нам про копателей или как мужика убили?! — не вытерпел Димос.

— Спокойно! Все по теме, — весомо перебил Артем, — Короче, приезжает тот дядька на полянку, а там черные копатели рядышком немецкие окопы разворошили, костей куча, два шмайсера, винтовка… Ну и сидят за столиком, перекусывают как раз. А тут этот дядя, такой, красивый на шестерке подруливает! У него Жигуль «шоха» черная, новая, блестит, цвет редкий, да и вообще, они тут с водкой и шмайсерами на расслабоне, а к ним такой крендель нарисовывается! Он их сразу не заметил, выходит из машины, а они ему: «Чё надо?!» Ну, он тоже не растерялся, дерзкий, типа, «за интонацией следи, куда хочу, туда еду», так слово за слово, и говорят ему «ну так ты и приехал, родной, только вряд ли туда, куда хотел». Ну и понеслась. Ему убегать уже некрасиво, да и задним ходом по тропинке не разгонишься, а этих — трое, пьяные, довольные уловом, но не довольные свидетелем. В общем, подошел один, что покрепче, хватанул за грудки, а этот Жигуляк каратист какой-то, — по зубам копателю, но говорю же, трое их, отметелили, в общем, красавца. А он встает, зубы выплевывает, и говорит, мол, капец вам… И все.

— Что все? — выдохнули мы.

— Тот, кому он по зубам двинул, достал выкидуху и три раза в живот. Дружбаны ему кричат «Зачем?! И чё щас с ним делать?!!» А этот и говорит: «Тачку вместе со шмайсерами загоним, а этот крендель нам все равно — обуза, в город вернулся бы, на больничку все равно бы поехал, а там менты опрашивают, когда у кого челюсть сломана, где да что… Оно нам надо? Закопаем сейчас в этом же окопе, и молчок. Заметано?» Вот так и убили.

Артем подбросил в костер еще валежника, и лица наши, освещенные разгоревшимся пламенем, оказались какими-то потерянными, испуганными.

— Но это еще не все, — Артем прислушался к чему-то, и вдруг оглянулся в черную темноту стеной стоящего леса. Полянка казалась маленькой, очерченной только узким пятном теплого кострового света, а родной лес за спинами — огромным, холодным, враждебным.

— Закапывали молча. Раздели его, одежду сожгли. «Триумфальную арку» читал кто-нибудь? Там главный герой врага своего убил и улики так прятал. Прям, руководство по эксплуатации, я даже удивился, когда читал. Может Эти тоже читали… Потом один с «уловом» пошел к своей машине, у них «Москвичок» старенький был на опушке, они на нем приехали, а двое других пошли к черным Жигулям…

Тут Артем опять прислушался и оглянулся, от чего всем нам стало не по себе. Впрочем, не по себе было уже давно, но лес напряженно молчал, как струна, перетянутая на колке, только неторопливый треск горящего костра успокаивал немного эту гнетущую тишину.

— Да, это еще не все. Подходят, короче, они к машине, и тут… — Артем снова замолчал, не оглядывался больше, но и перестал что-либо говорить. Словно обдумывая что-то и опять прислушиваясь, он явно желал это скрыть, и мне подумалось в тот момент, «А ведь нам еще домой возвращаться… Через этот лес, по этим дорожкам…»

— Подходят они к черным Жигулям, дергают за ручку, а она заперта. Но ее ж никто не закрывал. А она заперта. Один из них дергает-дергает, а дверь не открывается. Другой подошел к капоту, и вдруг этот Черный Жигуляк заревел двиглом и рванул вперед! Тот, что сбоку стоял, успел отпрыгнуть, а которому впереди перед капотом — колени бампером на осколки. А потом эта взбесившаяся машина его переехала туда, и обратно, и опять, туда и обратно, как будто мстила за хозяина. Тот, весь раздавленный, уже не дышит, а Черный Жигуляк за вторым по лесу, как в догонялки. За этим, вторым. Тот и забыл уже обо всем, и о шмайсерах, и о дядьке в траншее закопанном, и водку выронил, и торбу свою, бежит от дерева к дереву, а Черный Жигуляк вперед-назад, выбирая место между стволами, чтобы настичь…

Артем опять замолк.

Мы все с белыми лицами, застыв неподвижно, глядели в костер, и не знаю, как у других, а я словно бы оказался на той полянке со столиком под навесом, видел, как закапывают тело, как убегает молча, в распахнутой штормовке, мгновенно протрезвевший человек. Петляет от дерева к дереву, жмется в кустарниках, хлопает обезумевшими глазами. Я был оглушен этим видением. И этой пронзительной тишиной вокруг. И пульсирующей мыслью: как сейчас возвращаться домой по таким родным, но ставшим такими враждебными, дорожкам, укрытым сомкнувшейся над ними вечерней темнотой? Все ждали простую страшилку из детства, после которой можно поржать, но совсем не такую. Конечно, никто не поверил, бред же, понятно, и совсем неправдоподобно, но почему же все были так подавлены?

Спас, как обычно, Димос.

— Ну ты леееепишь, Лепила! — взгоготнул он своим странным, захлебывающимся смешком. Мы посмотрели на смеющегося Димоса, и как-то посветлело и потеплело. Все заулыбались, а Димос хотел еще что-то добавить, но вдруг, действительно, захлебнулся. Лицо его побелело так явно, что даже сполохи красного пламени не смогли скрыть эту застывшую белизну. Я сидел ровно напротив него, я все видел отчетливо. Он уставился в пустоту прямо над моей головой, и глаза его распахнулись, а рот криво задрожал. И тут он оперся на руки и начал медленно отползать, судорожно отгребая ногами землю, ёлочную ветошь, шишки, иголки… И все, кто сидел напротив меня, отползали, как были, сидя; по-паучьи перебирая руками, вперив остекленевшие взгляды поверх меня. Я коротко обернулся, но мне и мгновения достало выхватить из темноты два неярких луча фар, замерших за деревьями совсем близко. Они светили в нашу сторону из глухой чащи, где им не было места, где их просто никогда не могло быть! По этим тропинкам никогда не передвигались машины. Люди, звери, но машины… Там и места-то было впритык. Этих фар не могло здесь быть, потому что этого не могло быть никогда!

Фары внезапно погасли и тут же вспыхнули левее. Ярче. Ближе. И мы побежали. Напролом, молча. Шарахаясь от настигающего рева двигателя. И время будто остановилось.

Не сговариваясь, встретились на веранде детского садика, где всегда собирались вечерами, когда малышей уже не было. Помню, все были серьезными и как будто постаревшими, хоть и странно сюда применять это слово. Я не знал, что сказать, да и никто не знал, и не понимал, о чем сейчас говорить. Все молчали и никак не могли отдышаться.

Артем обвел всех взглядом, как-то беспомощно оглянулся по сторонам, и выдохнул:

— Значит так… Ничего не было. Никому ничего не рассказывать. Да и не поверит никто.

Он был всего на пару лет старше, но сейчас казалось, эти слова произнес совершенно взрослый мужчина. И как-то отпустило. Осталась только усталость, и боль в содранных руках и коленках. Да еще Димос, нервно рассмеявшийся своим странным, захлебывающимся смехом.

Родителям сказал, что залез на дерево и свалился. Папа нахмурился, а Мама намазала меня йодом и вздохнула, поглядев на порванную штанину. В те времена дефицита, со штанами было не так просто, как сейчас.

А сейчас все по-другому. Штанами завешены горда и села, повсюду Адидас и Макдоналдс, в огромных магазинах залежи колбасы, и никто не помнит, что когда-то порванная штанина могла вызвать серьезное огорчение. Детство пролетело, унеся на своих крыльях огромную страну, гордо марширующую красными флагами, жалко глядящую пустыми прилавками, стройно поющую про дружбу народов, и не знакомую со словом гастарбайтер. Изменились карты, поменялись люди, только реки, пожалуй, текут там же, как раньше, да леса шумят на своих местах, пока не вырубили.

Недавно я был в своём родном посёлке, навещал родителей. Время там остановилось. Дома стоят по-прежнему в рядок вдоль дороги, и дорога бежит по-прежнему к старому НИИ, но все как будто съежилось, усело, как старый застиранный свитерок.

Я вышел из маленькой родительской квартиры, медленно спустился по лестнице, которая, сквозь долгие годы, надеюсь, помнит мои детские скоростные спуски, обернулся к окну на пятом этаже, в котором стояла машущая мама, и краем глаза заметил движение на дороге. Я увидел черную «шестерку».

Если бы это был человек, я сказал бы о нем, что он очень устал. Жигуль ехал медленно, заляпанные грязью колёса на старых, стальных дисках вращались как в замедленной съёмке, а мутные окна были покрыты засохшей дорожной грязью, как глазурью. И в это мгновение словно инфарктным импульсом меня кольнуло в сердце… Я узнал эту машину! Я узнал бы ее из тысячи. Пустая узкая дорога, яркий майский день и вот эта странная машина, каких уже и не встретишь на наших дорогах, как одинокий мираж из прошлого. Вот здесь, сейчас, перед моими глазами, когда я уже никакой не ребёнок, и детство кануло, растворилось где-то далеко за спиной, в толще прожитых лет. Лесные костры, печёная картошка, детские байки, — «отдай свое сердце!» — всё стёрлось и облетело, как позолота со старых наручных часов. И, вдруг, словно вспышка, словно молния из небесных глубин, как проблеск сознания, возвращающий давно потерянное и позабытое… Я понял теперь, что ни разу за все эти годы не вспоминал тот страшный вечер, что никто из участников тех событий никогда больше не говорил об этом вслух, а память, словно парализованная испытанным страхом, упрятала Чёрный Жигуль в самые потаённые, недоступные свои закоулки.

Я стоял, скованный внезапной оторопью, в одно мгновение вспомнивший всё, и кадры прошлого закрутились перед глазами, как в кино, знаете? — когда главный герой неожиданно прозревает, а из памяти чёрно-белыми вспышками выскакивают картинки минувшего. Вот и у меня было точь-в-точь. Чёрный грязный Жигуляк почти на месте вращал колёсами в остановившемся пространстве, а перед моими глазами была мерцающая сполохами костра лесная полянка, от которой не разбирая пути, в панике убегают сквозь лес до смерти перепуганные пацаны. Они бегут молча, спотыкаются в темноте, падают, но вскакивают и снова бегут непрерывно, меняя направления. А параллельно им, то справа, то, вдруг, слева, выбирая проходы между деревьями, двигается чёрная тень. То с рёвом мотора, то неожиданно тихо крадясь; то сканируя дальним светом в ужасе убегающие детские фигурки, то потушив фары во внезапно наступающей тишине. И вспыхивая вновь спереди прямо в лицо, заставляя в ужасе падать, вскакивать, и бежать в другую сторону, не оборачиваясь. Я вспомнил порванные ладошки, которые выставлял вперед на бегу, прорываясь сквозь еловые заросли, вспомнил, как щурил глаза, бросаясь в темноту, не обращая внимания на торчащие суки и ветки, а думая лишь о том, как не попасть в прицел фар вездесущего призрака. Да, я все забыл, и все вспомнил. Это было со мной…

Но как?! Ведь этого не может быть! Детские байки, сбитые ладошки, печёные картошки, всё осталось там, вдали, куда давно нет возврата, где детские страхи забыты и смирно лежат под подушкой, куда даже память — надежный вахтёр времени — не пускает без давно утерянного номерка.

Этого не может быть…

Я сел за руль, завёл двигатель.

Этого. Не может. Быть.

Просто совпадение.

Проехавший Жигуль, конечно, очень старый… и непривычно грязный — до первого «гайца», но разное же бывает, есть люди, которые годами не моют машину… А техосмотр?.. Нет! Этого не может быть.

Я рванул с места, выскочил на пустую дорогу и впереди увидел Его. Он ехал медленно, словно нехотя, я Его моментально догнал. Ещё не зная толком, что буду делать, решил обогнать и заглянуть через «лобовик» или, по крайней мере, попытаться через заляпанные, грязные боковики рассмотреть силуэт водителя. Я не сомневался, что за рулём кто-то есть, точнее… я не хотел в этом сомневаться.

Поддав газу, перестроился влево, но чёрный Жигуль передо мной ускорился. Я «втопил» посильнее, но Жигуль передо мной до сантиметра сохранил дистанцию, словно я жал на педаль газа одновременно и у себя, и у Него. Как два стрит-рейсера, играющих в «шашки» по ночной Москве, мы летели по узкой бетонной дорожке, разрезающей лес моего детства на две равные части. Сосны по бокам слились в шумящую стену, ветер свистел в приоткрытой щели окна, рев подкапотных коней оглушил на какой-то миг; я бросил взгляд на спидометр и очнулся. Стрелка была в районе двухсот. Дикий азарт сменился холодной испариной на лбу, но было еще кое-что… Эта старая развалюха впереди не может так ехать! Кто бы там ни был за рулем, Он не может ТАК ехать по ЭТОЙ дороге на ЭТОЙ машине. Если он человек…

Нога свалилась с акселератора, машина чуть клюнула носом, и Жигуляк впереди тотчас снизил скорость, оставаясь, как прежде, на неизменной дистанции. А потом начал тормозить. И остановился.

Остановился!

Руки мои задрожали, в висках отбился быстрый метроном, я вцепился в руль, как в спасательный круг, и завороженно уставился в кроваво-красные, неожиданно яркие под слоем грязи, Его задние стоп-сигналы. У меня и в мыслях уже не было объехать и заглянуть внутрь… Я словно весь проникся ознобом, и воля, которая движет человеком, позволяет принимать решения и действовать, оставила меня один на один с этим призраком из прошлого, от которого не понятно было, чего ожидать… И непонятно было, что делать, если вдруг откроется дверь и из нее кто-то выйдет. И сможет ли оттуда кто-то выйти. И выйдет ли… Но я знал, если сейчас не выясню, КТО за рулем этой Черного Жигуля — я не смогу этого узнать никогда. И не смогу простить себе этого.

— Да пошел ты! Сволочь… — сквозь зубы процедил я, обращаясь непонятно к кому — к себе, к своему страху, к памяти; к тому, непонятному, что сидел в Жигуле, к тому, непрощающему, что сидел во мне… Отстегнул ремень безопасности, судорожно распахнул дверь и, как кобра из горшка выползает на дудочку факира, нехотя, но не имея ни малейшей возможности сделать обратное, вылез из-за руля. На негнущихся ногах пошел к Жигулю. Потянулся к дверной заляпанной ручке, но Жигуль, взревев двигателем, дёрнулся вперед и опять остановился. От неожиданности я отпрянул, но все равно, как заговоренный, потянулся к двери снова. Жигуль опять рванул на метр вперед, и застыл. ОН играл со мной. Или я не знаю, как это еще назвать. Оторопь моя прошла, я постоял немного рядом, и нелепо, почти жалобно постучал в окно, за которым должен был находиться неведомый водитель. Жигуль качнулся, словно был отпущен ручник, и вдруг издал ржавый, глухой звук клаксона так, что я опять вздрогнул. Он постоял еще мгновение, а потом медленно двинулся вперед и, перед тем, как свернуть с бетонки на старую лесную дорожку, два раза моргнул аварийкой.

Я смотрел вслед, и какая-то необъяснимая тоска липкой тяжестью наполнила меня изнутри.

ОН прощался со мной.

ОН знал теперь, что есть кто-то, кто его помнит. Кто думает о НЕМ.

А значит, и ОН еще жив.