Болеро

Ниночка

Ниночка хорошо помнила ночь, когда сон впервые убежал от неё. Лупоглазый Скрат грел ноги пушистым хвостом, ночник рассыпал по потолку млечный путь, а темнота с обещанием цветных сказок мягко запрокинула голову на подушку, и как-то сбоку, словно проходящий человек задел локтем, толкнула мысль: «А что, если я не усну?» Холодная, узкая волна прошла от живота до пяток, и Ниночка открыла глаза прямо в звёздное небо.

Она лежала неподвижно, с деревянными, как у куклы Буратино, руками и ногами, медленно вдыхая и выдыхая воздух. В тишине между щелчками секундной стрелки должно было быть что-то ещё. Вот сейчас, сейчас, сейчас...

Шшшшш… Кто-то задел рисунок на двери. «Доброе утро, мамочка» и тюльпаны в вазе восковыми мелками. Ниночка прикрепила его перед сном, и тот, кто шёл по коридору, стараясь не шуметь, не заметил листок бумаги.

Девочка замерла на вздохе, не отрывая взгляда от круглой ручки. Вот повернётся, и тогда нужно кричать… Но тот, кто старался не шуметь, постоял немного и пошёл дальше.

Встать с кровати было очень страшно, а оставаться и ждать, когда ОН пойдёт обратно, ещё страшнее. Прижимая к себе Скрата, Ниночка осторожно открыла дверь. Но, прежде чем побежать в спальню мамы, посмотрела на НЕГО. ОН как раз дошёл до конца коридора, освещенного светом фонаря, и девочка сразу узнала:

— Мама, мама!

Уже не страшный силуэт вздрогнул и обернулся.

— Ты почему не спишь? — мама быстро подошла, неслышно ступая шерстяными носками по паркету. — Живо в постель и чтоб тихо.

И мягко подтолкнула обратно, в комнату.

— Мам, а что у тебя в руке?

— Ничего. Живо в постель, кому говорю! Одеялком накройтесь, а то Скрат, бедняга, совсем замёрз, — Ниночка ничего не слышала, но мама обернулась через плечо, словно на какой-то звук и скороговоркой повторила: — и чтобы тихо! ОН уже близко!

Кто ОН и почему у мамы в руке не ничего, а нож, Ниночка спросить не успела. Забралась под одеяло с головой, чтобы не слышать, если ещё кто-то будет стараться не шуметь и не видеть, как ОН поворачивает дверную ручку.

Под одеялом Ниночка закрыла глаза и стала вспоминать стихотворение, которое учили в детском саду… «Милая мамочка, лучшая в мире...» Слова путались, а тихо было так долго и так страшно, что Ниночка решила досчитать до пяти и встать.

— Раз, — и откинула одеяло, — два, — спустила ноги на пол, — три...

Дверь скрипнула, и Ниночка замерла. Ведь ОН бы постарался, чтобы не скрипнула, да? Но холод, который и был страхом, опять вернулся, и девочка могла только сидеть и ждать, КТО войдёт.

Пожалуйста, пожалуйста...

— Не спишь, солнышко? Разбудил кто-то?

Бабушка… Будь Ниночка постарше, она могла рассердиться или засмеяться, но пока просто радовалась, что это бабушка. Знакомая, родная.

— Нет, я сама… Бабушка, я скучала по тебе… А мама сказала, что ОН близко. ОН тут, да?

— Ну что ты солнышко, ложись, спи, — бабушка наклонилась и поправила одеяло, скрыв под морщинистыми веками провалы глазниц, — мама ошиблась. Не ОН, а ОНА.

Ниночка вспомнила, что бабушка давно не могла встать с кровати, не могла двигаться так бесшумно, и ей очень-очень захотелось проснуться.

Аня

Аня терпеть не могла, когда её ставили перед выбором. И всё из-за сна, терзающего уже много лет.

Ане снилось, как просыпается, встаёт осторожно, стараясь не потревожить лежащего мужчину. Иногда место рядом пустовало, но всё равно лучше было не шуметь… Во сне она точно знала, что делать дальше. Сначала спуститься вниз, на первый этаж, и там, в кухне, взять нож. Нож был то на подставке, то в ящике стола, то в раковине, на барной стойке, на полу… Затем подняться обратно, на второй этаж.

И тогда начиналось самое неприятное.

Перед Аней возникал длинный коридор с окном в конце. С улицы падал свет фонаря вперемешку с тенями деревьев. Он мутно освещал множество дверей по обе стороны. И Ане непременно нужно убить того, кто спит за одной из них. Чтобы всё закончилось. Во сне она очень ясно понимала — ей не спастись, но она может спасти других. Это наполняло её твёрдостью, неотвратимостью и восторгом. Да, она станет убийцей, зато спасёт многих. Так хорошо и так правильно.

Только нужно верно выбрать, какую дверь открыть. Одну. Всегда только одну.

Аня начинала ходить по коридору, прислушиваться к посторонним звукам, к своим ощущениям, и с каждой минутой время истекало, а сердце начинало биться сильнее и сильнее, задавая обратный отсчёт. И, когда тревога становилась непереносимой, Аня или просыпалась или открывала ближайшую дверь и била ножом по скрытому одеялом телу — большому, маленькому, худому, толстому… И тогда её приходилось будить, а потом успокаивать и разжимать судорожно сжатые пальцы. А когда будить некому — выбираться из сна самой. Тяжело, с замершим в горле криком распрямлять окоченевшее и уже словно не живое тело...

Она выбирала неправильно.

Сон пугал Аню и привлекал, как зачастую привлекает страшное, становясь желанным. Он был хрупок, как любой сон, после пробуждения уходящий в небытие. И каждый мог оказаться последним, стоило лишь угадать один, верный раз. По вечерам Аня ловила себя на мысли — приснится или нет? Сладкая, азартная жуть, о которой никто не знал.

Так было до переезда в этот дом — двухэтажный, с кухней внизу и длинным коридором с окном в конце второго этажа. Тот самый, из снов. Но страха Аня не ощущала. Только беспомощность. Уехать было некуда, развод прошёл не так удачно, как предполагалось. Да и кто примет её с малолетней дочерью и прикованной к кровати старухой-матерью? Приходящий любовник? И поэтому, пропустив несколько ударов сердца, Аня загнала беспомощность вглубь, как икоту, под шаткий и ненадёжный контроль дыхания....

Почему она забыла этот дом? Забыла совсем, качественно? Пусть в детстве здесь жила не одна семья, но ведь и не один год приезжала она погостить к старой бездетной родственнице, которая умудрилась пережить всех жильцов и постепенно получить дом в собственность, доставшуюся теперь Ане? Правда, тогда были люди, а теперь сквозняки, паутина и пыль. Люди — вот и отгадка, почему не узнала она полное жизни и звуков жилище в ночном тихом видении, спроецированном подсознанием из детской памяти прямиком во сны.

Причина для доморощенных психологов, не для страха.

Нужно лишь обжить дом, выгнать из углов мрак и эхо, впустить чистый воздух, детский смех и создать новые воспоминания.

Это вышло лишь отчасти. Ниночка быстро и незаметно заполнила собой всё возможное пространство. Собой и куклами, носками, лентами, фрагментами пазла и карандашами, на которые так и тянуло наступить… Аня забивала пробелы старыми облупленными вазами с охапками полевых цветов, закрывала запахом еды и занавесками, но не всё было доступно им. Тяжёлое чернильное пятно разливалось по занавескам и лентам, глушило Ниночкин смех, да и Аня старалась ступать бесшумно, подходя к бабушкиной комнате.

Чернильное пятно было пустотой и тишиной. Бабушка не принимала лекарств, не витал вокруг запах аптеки и болезни. Бабушка не стонала, не жаловалась на шум. Она редко говорила и не нуждалась в обществе, прерывая своё одиночество приходами массажиста, едой и совершением процедуры туалета. Но её бессонное присутствие и ожидание смерти, которая уже перевернула песочные часы, становилось тягостным наблюдением за жизнью Ниночки и Ани, слежкой, которую чувствуешь затылком, и тянет передёрнуть плечами.

И сны. Порой, просыпаясь ночью, Аня не понимала, явь это или продолжение. Она пыталась найти приметы, позволяющие понять, определить происходящее. Луна, ветер, расположение звёзд, ночные звуки, всё это было слишком изменчиво. Единственным точным признаком пробуждения во сне оставался нож. И, открывая глаза, Аня задавалась вопросом: нужно ли спуститься за ним на кухню? Вскоре это превратилось в привычку, сопровождающую и утро.

Аня ловила себя на том, что машинально поднимается наверх и идёт по коридору, размышляя, какую дверь открыть и осознает происходящее, только сжимая в руке пустоту вместо привычной рукоятки. Останавливалась, вновь и вновь загоняла происходящее в ещё не очищенные от пыли закоулки памяти… Но стоило отвлечься, ослабить контроль, как она шагала по коридору, теперь уж и во сне понимая — пусть комнат много, но жилых всего три: её, Ниночки и бабушки. Неужели придётся открыть одну из них? Или открыть нужно нежилую и убить ТО, что поселилось в ней?

Обе мысли пугали одинаково.

Иногда хотелось рассказать всё маме. Порой Аня искренне завидовала ей, бессонной и почти неподвижной. Но как рассказать, если потом придётся войти в её комнату? Войти и понять — это моя мама? Пусть даже во сне...

Но ведь можно и не спать?..

Зина

Резиновую Зину купили в магазине...

Сейчас детям сложно объяснить смысл этого стихотворения. Более того, неловко. Вроде бы и никакой пошлости в виду не имеешь, а вдруг подумают да поймут не так. Если задуматься, то детские дразнилки обиднее, чем воспринимались тогда.

Мысли крутились, вертелись, наматывались толстой нитью вокруг крючка, которым вязались ночи и дни, а потом узор повторялся, и воздушной петлёй завивалась резиновая Зина.

Кроме них и ожидания ничего не оставалось. Помнится, отец ближе к концу не воспринимал окружающих, а в короткие мгновения осознанного присутствия в мире живых отказывался принимать пищу, боялся отравы… Это показательно, мы все боимся не того, чего следует. К сожалению, она сохранила ясность мыслей. Достаточную, чтобы видеть — то, что произошло с единственной дочкой её отца, произойдёт и с её единственной дочкой, и с её… Лучше вернуться к Зине. Её хотя бы можно отмыть. Отчистить, осторожно снимая стружку грязи. Надо только очень аккуратно действовать ножом. Слой за слоем, как тонкую защитную плёнку. Если нож острый это сделать легко, нажимать не нужно, а ошибёшься, то тоже не страшно, порез будет тонким, чистым, даже шрама не останется.

Зина всегда боялась ножей. Когда ещё была хозяйкой в доме, то кухонные шкафы ломились от картофелечисток, яйцерезок, приспособлений для резки сыра, яблок, даже для выемки косточек у вишен… Она ловко обходилась со всем этим добром. Проще воспользоваться тёркой, чем мелко нашинковать. Свекровь считала её белоручкой, и ежегодное соление капусты становилось событием трагическим в самом древнегреческом смысле этого слова.

Муж только посмеивался и добродушно нарезал ломти для бифштексов, разделывал курицу и вспарывал животы снулым рыбам. Он любил её кошмары. После них жена всегда искала ласки, а он ощущал себя ребёнком и защитником одновременно.

Зина не скрывала своего сна. Но всегда лукавила. Рассказывала, как лежит на кровати, как путается в занавесках свет луны, как залетает в приоткрытое окно запах яблоневого цвета, как рядом спит он, её муж (на самом деле Зина всегда была одна), и вот открывается дверь, и заходит кто-то большой, с огромным ножом (тонкая фигурка, да и нож не примечательных размеров), Зина кричит, бросается под кровать, и тогда он, её муж, просыпается, и убивает негодяя (полуобморочную Зину тащат за ногу, и перед глазами — полоска лезвия угрожает, гипнотизирует, а потом тот, вошедший, смеётся резко и коротко и уходит...)

Овдовев, она часто жалела, что лгать больше некому.

А теперь настороженный взгляд дочери, готовый вскинуться на лёгкий скрип двери, наваливался на неё, засыпал снегом лёгкие… Взгляд. То её взгляд. Папин взгляд. И не поможешь, всё уже сделано, всё решено. Выбор делает лишь время — как долго продержится Аня. Уже понятно, что меньше. А как долго продержится Ниночка? Интересно, дочь тоже осознает, сопоставит, тоже будет вспоминать свои кошмары с блаженством, как время, когда она могла спать?

Молодая Зина думала — на следующий раз я разгляжу лицо нападавшего. Нет, лучше вырву нож и ударю в ответ. Она не боялась, больше злилась на пренебрежение, выказанное её же кошмаром. ОН приходил напугать, а получив своё смеялся и уходил. Бейся в истерике, Зина! Глупая, кричащая дура-разиня! Ты не нужна мне! И Зина каждый раз поворачивалась к мужу, стараясь забыть тянущую ярость брошенной куклы. Наверное, он больше чем она ждал этих снов...

По утрам Зина ощущала отголоски ночного бессилия, ненавистью разливающегося по всему дому. Она могла бы резать его ломтями и подавать к чаю, отравой для себя, отца и — кто там был раньше, от кого всё пошло? Где этот проклятый источник снов, которые уже льются из глаз дочери и таятся в не приснившихся пока кошмарах внучки?

В конце жизни отец не спал. Что ж, это был выход. Потому что порой выход — это красивое слово, обозначающее бегство. Иногда узел нужно просто разрубить. Беги, Зина, а потом оглядишься куда. И, о, пусть это поможет!

Сначала было сложно. Веки слипались сами собой. Но ночь за ночью она отвоёвывала у темноты минуты, пока однажды не одержала полную победу. Теперь можно не спать всю ночь и прислушиваться всю ночь и думать всю ночь о том, как бы снова уснуть… Мы всегда боимся не того, чего следует.

Иногда казалось, что она занимает собой всё пространство, растекается по дому щупальцами мыслей. Вот теперь были и страх и горечь и безмерная усталость, которую приносило ночное изнеможение. Оно захватывало так быстро и легко, что казалось естественным. Хорошо быть резиновой Зиной. У куклы не бывает кошмаров. Её помоют, накормят, а потом отправят обратно в магазин...

Хотя какой магазин? Это сказки для детей. Когда кукла становится старой или бесполезной, её выбрасывают. Легко и просто. Сценаристы любят вселять в такие оболочки злых духов. Вырабатывают привычку бояться не того… Вплоть до последнего кадра. И даже после титров.

А они ведь близко, так близко! Смерть, как нерешительный сосед, топталась у дверей, Зина слышала её дыхание, слышала песчинки, рассыпающиеся под ногами… Но неужто финал только для неё? Неужели кукольный финал? Ведь есть кто-то, способный остановить кошмары, должен быть, иначе это никогда не кончится!

Она попробует объяснить, когда придёт время...

Зина ждала каждую ночь. В уверенности — однажды дверь откроется внезапно и бесшумно, так, что не будет разницы между явью и сном. Войдёт, неслышно ступая одетыми в шерстяные носки ногами смерть, тонкая фигурка со знакомым и близким лицом, прикроет за собой дверь, стараясь не шуметь. И тогда Зина не станет прятаться под кроватью, тогда ей нужно будет успеть до яркого косого взмаха, сказать одну вещь — что всё не правильно и должно завершиться сейчас, навсегда и окончательно. Что это вопрос одного удара ножом. Да только слишком поздно для резиновой Зины. ОНА пропустила ЕГО через себя, дальше, и теперь завершать нужно не ею… ОНА виновата и согласна потерпеть пренебрежение последний раз. Это должен быть правильный удар, скажет Зина. И для него придётся подняться на второй этаж.