Ария Аида

Ария Аида

БЫЛЬ. НУ, ПОЧТИ

Ворота так заскрипели, что и мертвого бы подняли из могилы. А живого загнали бы туда. Страж открыл глаза. Кто его посмел оторвать от здорового трудового сна на боевом посту? Непорядок!

— Э! Мужик! Ты куда? Фью!

Сидоров — а это был именно он — не оборачиваясь, буркнул:

— Туда! Куда еще!

Страж стал искать оружие. Он его постоянно прятал.

— Не! Ты только посмотри! В край оборзели! Это сюда только есть вход, а выхода отсюда нет. Неужели не понятно? Фью!

— А мне по барабану! Пшел ты!

Сидоров ускорил шаг. Страж затолкал два кривых пальца в рот. Свистнул. Получилось какое-то шипение. Без зубов сильно не насвистишься! Сидоров погрозил своим сухеньким кулачком и зашагал еще быстрее. На шипение стража явился главный страж Аида Цербер и бросился вдогонку за Сидоровым. В несколько прыжков он догнал его.

— Да стой ты, мужик! — выдохнул он, отдуваясь. — Чо несешься-то?

Цербер, отдуваясь, вышагивал рядом.

— Фу! Ты бы еще бегом бежал! Думал не догоню! Спортсмен что ли?

— И чо?

— Через плечо! Догнать, разорвать и воротиться на место! Такая у меня должностная инструкция. Я ее назубок знаю. Должен быть денно и нощно на боевом посту

— Ну, и ворочайся на свой пост!

Цербер почесал грудь. Тремя лапами.

— Не! Я с тобой пойду! Надоело мне всё это, братан! Одно и то же. Хочется посмотреть, как там на этом свете живут. Утолить информационный голод.

Они подошли к Стиксу, который где-то там вдалеке впадал в огненный океан. Из которого можно сразу зачерпывать уху.

— Я постою на стрёме, а ты пока лодку отвязывай! — сказал Цербер. — Харон спит, как всегда.

— А если проснется? — спросил Сидоров. — Что делать?

— Всё тогда накроется медным тазом. Ну, чего встал?

Из-под кустов раздавался здоровый загробный храп. Сидоров принялся развязывать гордиев узел. И впервые в загробной жизни пожалел, что у него нет меча. И что он вообще не Александр Македонский.

— Ты скоро там? — прошептал Цербер. — Чо ты возишься? Давай по-бырому!

— Ну, иди и сам развяжи! Умник!

Сидоров рассердился. Нервничал.

— Навяжут узлов, мореманы, блин! Да ни фига не получается! Облом полный!

Сидоров обхватил голову. Зарыдал.

Харон проснулся и громко зевнул. Увидел незваных гостей.

— И чо мы творим, упырок? А?

— Мне бы на ту сторону надо. Дядь!

— Не! Мужик! На ту сторону нельзя. Я только оттуда сюда перевожу. У нас одностороннее движение. Извиняйте!

Харон смахнул с бороды тарантула, который всё норовился добраться до его губы. Опять протяжно зевнул и продолжил:

— Поспать не дадут, сволочи! Ох, и скукотища же здесь. Не выпить. Не закусить. И баб нет. Вот такие пирожки!

— Такая уж у нас жизнь, — сказал Цербер. — Эх-хе-хе!

— Разве можно это назвать жизнью, если изо дня в день, которое уже тысячелетие подряд одно и то же, одно и то же. Ничего нового! Я понимаю: Аид — царство мертвых, то сё… Но душа-то хочет праздника. Ей не прикажешь. Эх, пропадай моя телега, все четыре колеса! Пошли они все…

Смахнул скупую слезу. Поднялся и положил весло на плечо. Такое впору троим атлетам таскать.

— За мной, пацаны!

Сели в ладью. Если вы держали руки над газовой горелкой, тогда поймете, что такое переправа через Стикс. Сюда бы еще березовый веничек!

… Консьержка, как только они зашли в подъезд, вся затряслась, быстро закрестилась и залезла под тумбочку с телевизором. Тараканам пришлось искать себе новое жилье. Консьержку они не любили. Потому что она их шугала.

— Здорово тут у вас! — гавкнул Цербер. — Только все какие-то пугливые, как будто их каждый день из-за угла мешком бьют по башке. И сучки еще ни одной не видел. Ты же обещал! Вань!

— Да у нас их тут хоть этим самым местом ешь! Вот этим!

Сидоров хлопнул себя пониже спины. «Да! Много твоим место не съешь!» — печально подумал Цербер. Харон задумался. Он не был еще настолько большим знатоком русского языка, как Иван Петрович Сидоров. И не мог понять, зачем этим местом кого-то есть. А потом этим же местом…

— Это лифт! — сказал Сидоров.

— Лифт! — хором повторили Харон и Цербер. — Лииифт!

Они всё время повторяли новые слова, чтобы расширить свой словарный запас. Значит, собирались прочно осесть на грешной земле.

— Где же тут большая упругая грудь, женская? — спросил Харон.

Изобразил руками.

Сидоров поднял брови. Он всегда так делал, когда чему-то удивлялся. Вроде после Аида и удивляться нечему.

— Причем тут женская грудь? А?

— Ну, лифчик для маленькой груди. А лифт, выходит, для большой. Ты думаешь, я совсем темный? Дурашка!

Сидоров понял, что его подопечные очень быстро осваивают богатства русского языка. Просто вундеркинды!

Лязгнуло, громыхнуло, скрежетнуло. Створки раздвинулись. Вышла девчонка лет под тридцать. Юбочка под самое «не балуй», маечка в обтяжку, готовая вот-вот лопнуть. У Харона мелко затряслась седая борода. А Цербер впервые пожалел, что в тройном количестве у него только головы. Природа не всегда справедлива к нам.

— Ништяк! — выдохнули они хором. — Офигеть!

Девчонка скользнула по ним презрительным взглядом. Скривила губы.

— Клоуны! — процедила сквозь зубы. — Придурки!

Все неолигархи, по крайней мере, те, кто ее не приглашал прокатиться, были для ее, изнывающей от жажды любви, клоунами. Наверно, цирк ей не понравился с детских лет. Поэтому она их отвергла сразу, то есть после первого взгляда. Увидела сразу их сущность.

Перед родной дверью Иван Петрович как-то сразу сник. Как я его понимаю! И сочувствую!

Он скукожился. И вообще стал похож на мумми-троля. Это такой сказочный гномик. Долго не решался нажать на кнопку. Поднимал и опускал руку. А когда решился, то дверь отворилась. На пороге стояла Марья Ванна. В халате и пушистых тапочках. Об ее ногу боком терся кот. Большой и меланхоличный.

— Никак это ты? — спросила Марья Ванна, вытирая руки о передник. Она лепила пельмени перед этим. Для себя и кота.

Иван Петрович потупился, как персонаж картины «Опять двойка», по которой он когда-то писал сочинение. За сочинение он получил три с минусом.

— Вот! Вроде бы я. Как-то так!

— Мы же тебя закопали! — то ли спросила, то ли констатировала факт вдова, которая стала снова не вдовой.

Непонятно, обрадовало это ее или не очень.

Иван Петрович еще глубже осознал чувство вины перед Марьей Ванной, которой он загубил всю жизнь и продолжал ее загублять даже после того, как он того. Тьфу ты! Запутался! Сначала того, а потом этого…

— Жрать будешь? — спросила Марья Ванна. — Ну?

Голос ее смягчился. Она любила, когда едят.

— Ну, чо стоишь-то на пороге, как неродной? Проходи! Будь как дома! Хотя ты и так уже дома. Сволочишка! Барбочик!

Кот недовольно подергал хвостом. Он-то был уверен, что это совершенно никчемное существо. И презирал его всей своей кошачьей натурой. А тут такие нежности!

— Это… Маш… ну, типа… вроде как… одним словом… — бормотал Сидоров. — Ну, я вроде как не один. Вот!

Марья Ванна оглянулась и увидела за спиной бывшего… да какой он бывший, если вот он живой идет на кухню сейчас жрать пельмени? Тьфу ты! Запутал всех! Увидела седую бороду и смуглую рожу, как будто высеченную двумя ударами топора неумелого плотника. Да еще в какой-то простыне.

— Еще что такое? Кто такой?

— Позвольте представиться! Харон! Служу перевозчиком. На ладье.

— Еврей что ли? Или как?

— Обижаете! Самый чистокровный древнегреческий грек. Правая рука Аида. Вот так-то! Не хрен с горы!

— Вань! Ты чо?

Марья Ванна посмотрела сверху вниз на супруга. Потому что он еще больше скукожился. Спрятаться бы сейчас куда-нибудь!

Иван Петрович пожалел, что бежал из Аида. Но можно было убежать в другое место. Так нет же!

— Вань! Мы же договаривались с тобой еще в начале нашей совместной жизни, что ты своих друзей-алкашей и всяких прошманделок в дом не приводишь. Так? Или нет?

— Это…Маш!

В это время Харон ущипнул Марью Ванну за бок и пощекотал ей щеку бородой. И загоготал.

Мужики и в загробном царстве остаются мужиками, даже если несколько тысячелетий не видели живых женщин. От такой наглости Марья Ванна сначала опешила, потом побагровела, а потом стала белой, как фата невесты. Иван Петрович понял, что картина «Последний день Помпеи» сейчас оживет. Утешало только одно, что Аид ему уже не был страшен. Скучнее, конечно, но жить, то есть не жить, вполне можно. Да и какой у него сейчас может быть выбор?

— Гав! Разрешите преставиться! Цербер! Благоговею!

— Это еще что такое? Вань!

Цербер приветливо водил змеиным хвостом по всей прихожей. Мыши под полом от одного этого шевеления сверху скопом скончались от разрыва сердца. А кот забился между платяным шкафом и стенкой, куда до этой поры не мог даже лапу просунуть. И молчал.

Впервые в жизни Иван Петрович сожалел о том, что он вообще появился на белый свет. Потому что никакой он не белый.

— Это что за уроды? — завизжала Марья Ванна. — Где ты их нашел? В каком бомжатнике? Ну, ваще!

Цербер продолжал скалить все три пасти. Земная жизнь была ему в диковинку. Но вскоре и до него дошло, что каждая секунда пребывания здесь смертельно опасна. Собаки они чувствуют опасность.

Вниз всегда получается быстрей, чем вверх, особенно, если у тебя за спиной Марья Ванна, а в руках у нее шкафчик для обуви, которым она грозится размозжить размозжаемое. Хорошо, что ей под руку подвернулся всего лишь шкафчик, а не какой-нибудь шифонерище. Или что-нибудь чугунное.

Когда они пулями вылетели из подъезда в спину получили от старушек со скамейки:

— Опять нанюхались чего-то наркоманы проклятые! Житья от них нет. Рожи какие!

— Это женщина! Я понимаю! — воскликнул Харон. — Клад! Бриллиант!

Ивана Петровича это задело за живое.

— Между прочим, она моя жена. И нечего тут того…

Харон погладил бороду. Ухмыльнулся.

— Причем тут это, Вань? Как гласит мудрая древнегреческая пословица: «Дружба — дружбой, а другу рога наставь». Вот как! Какой же ты тогда друг? А?

— Это не пословица, а целая сентенция, — прокомментировал Цербер. — Руководство к действию. Не зря ты, Харон, веслом махал.

— Что теперь? — спросил Харон. — План дальнейших действий?

— Откуда я знаю. Я не Пушкин.

Иван Петрович похлопал себя по карманам. Тишина!

— Даже заначку вытащила. Не побрезговала. Сейчас бы взяли пузырек, такой бы расслабон пошел. Эх! Жизнь!

Сетуя на тягости бренной и не бренной жизни, они добрели до первой скамейки в парке и упали на нее. Присели, короче. Перспектив никаких!

— Ночевать-то где будем? — спросил Цербер. — Я-то ладно и на улице перекантуюсь. Привычный. Вы как? Чего примолкли?

Иван Петрович вздохнул. Придется делиться.

— Да есть тут у меня одна бабочка. Приветливая! Вот этот старый черт только…

Он кивнул на Харона. Харон не обиделся на старого черта.

— … начнет к ней приставать. Прелюбодей! Бабник!

— Чо я не мужик что ли? — возмутился Харон. — И с бабочки твоей не убудет. Не принцесса, чай!

— Ты знаешь пословицу: «На чужой каравай рот не разевай»? Заруби ее себе на одном месте!

— Нет! Ну, ты смотри, что творится? Значит, Марью Ванну не тронь, потому что жена. Подружку не моги. Мне что теперь в узелок завязать? Значит, ему вон сколько, а мне ни одной! Я столько тысяч лет живой бабы не трогал! Ты это хоть понимаешь?

Харон вытер щеки. А потом руки о бороду.

— Да ладно ты! Как баба нюни распустил! Я чего? Я же ничего!

Иван Петрович расстроился. Он не хотел никого обижать. И не любил обижать.

— Тебе тоже найдем! Не беспокойся! На наш век этого добра хватит. Даже с избытком. Не очкуй!

Харон обрадовался. Разгладил бороду.

— Зуб даю! Будь спок! — сказал Иван Петрович.

— Мне тоже найдете? Пацанчики!

Нет, это был не Цербер. Вся троица превратилась в скульптурную композицию. Цербер и Харон увидели его. А Иван Петрович хоть и не увидел, по голосу понял, что это он. А ведь до этого даже его голоса не слышал. Аид! Брат Зевса, которому при дележке досталось царство мертвых, загробный мир, где он и правил безраздельно. Еще никто не убегал из его царства. По крайней мере история об этом умалчивает. Персефона одна дернулась. И ту быстро доставили на место. И ничего! Прижилась! А теперь грозный повелитель стоял перед ними, жалкими трясущимися существами, которые посмели бросить ему вызов. Борзота!

— Мы больше не будем! Клянемся! — наконец-то пробормотал…

Какая разница, кто пробормотал, если смотреть-то на них противно, не то, что слушать их жалкий ропот оправданья! И до какого же ничтожества могут докатиться земные и неземные существа! Прискорбно и горько!

— Чего вы не будете? — раскатился гром над их безмозглыми головешками. — Поясните!

— Это самое… того… убегать из твоего царства. Никогда!

— И чего теперь?

— Готовы понести любое заслуженное и даже незаслуженное наказание! С превеликой благодарностью! И нескрываемой любовью!

— Правильно! — согласился Аид. — Верным путем идете, товарищи! Так держать!

О чем еще говорить? Еще брякнешь что-нибудь неподобающее. Уж лучше молчать.

— Вано! Держи! Да не трясись ты так!

Иван Петрович поднял голову. Не может быть! Не поверил своим глазам. Протер их. Как верить, если Аид держал перед ним бутылку вожделенной. Ее самую!

— У тебя трясун такой! Хлебани! Всё не выпивай! Пацанам оставить нужно. Мне для смелости! Пару глотков!

Иван Петрович кивнул. Запрокинул голову и махом вылил в себя полбутылки. Неожиданно так получилось. Протянул товарищам. Через пару минут пустая бутылка отправилась в урну. Хорошо! Аид потер руки. Крякнул.

— Ну, что, Вань! Веди нас к своей подружке! А для меня там найдется? А? что-нибудь кучерявое?

— Ваше превосходительство! Непременнейшим образом!

— Брось! Веди давай, чмошник! Ать! Два! Левой!

Рассмеялись. Странная четверка пошла мимо вековых лип и дубов, которые еще помнили Льва Николаевича. И делились воспоминаниями о нем. Но мы же не знаем языка деревьев. А Лев Николаевич — это тот, который «Войну и мир» написал. Кстати, рекомендую! Одухотворяет!