Проснуться

Покроется небо пылинками звездИ выгнутся ветви упруго.Тебя я услышу за тысячу верстМы — эхо, мы — эхо, Мы — долгое эхо друг друга…Р.Рождественский

Последние шесть месяцев Анатолий, стремясь быть тише, открывал свою квартиру исключительно сам. И тихо проходил в прихожую, почти беззвучно прикрывая дверь. Так же бесшумно разувался, раздевался и медленно, насторожено шёл в комнату. А вдруг Зайчонок спит?.. — Толя?.. Анатолий безудержно расплылся в улыбке, увидев, как легко и стремительно вылетела навстречу жена. Словно ослепительное облако под дуновением летнего бриза.- Ларочка! Солнышко! Голос дрогнул от переживаемого. Она снова была великолепна и снова поразила его в сердце. Как каждый день в эти долгие шесть месяцев. На ней было то самое платье! Голубое, в белых цветах с розовыми сердцевинками. Воздушное, шепчущее сокровенные тайны от всякого движения, волнами расходящееся по стройным бёдрам женщины и тем будящее воображение. То самое платье, которое он срывал дрожащими руками, давя стон всепоглощающего желания дарить силу и пронзать нежностью. То самое… Порванное в порыве страсти… Порадовала, лапочка — заштопала. Ах, мастерица!.. — Тсс! – Лара приложила палец к губам в известном жесте и улыбнулась: — Тише, ты, гиппопотам в посудной лавке. Зайка спит. — Я не гиппопотам, солнышко, я – гиппопотут, поскольку уже здесь. – И попытался схватить жену за талию. Сумка, неловко задевшая за косяк, звякнула стеклом. Лара резко обернулась на кроватку, потом нахмурилась, взглянув на мужа, выскользнула из его объятий и показала кулак. Маленький, острый кулачок, величиной со спелый «белый анис». Но тут же улыбнулась. Тряхнула волосами – золотые струи расплескались по плечам. Анатолий живо закивал головой, аккуратно опустил сумку на тумбу и молитвенно сложил руки – «всё, я уже как мышка!». Ведь это здорово, что малыш спит! У них, возможно, будет несколько минут наедине, пока малой будет тихо сопеть в кроватке. Несколько минут вместе… Можно будет скользнуть уже вспотевшими ладонями в декольте и тронуть горячую грудь, пальцами вбуравиться в тонкую смуглую кожу бёдер и тронуть белые чёрточки на ещё напоминающем о происшедшем с ними животике. Ах, как она прекрасна! Всего шесть месяцев прошло с тех пор, как… …капельница в руках – нить Ариадны… Сквозь упругую иглу тукают капли в вену. Колесо дозатора – колючий ёжик действительности. Не забывать: на вдох – открыть, на выдох – закрыть…Напряжение превратило её ладошки в самостоятельных цепких пауков. Хрупкие пальчики-ножки, острыми коленками в разные стороны… А под ними коконами смятые простыни – белые в синий горошек… Вены на висках – реки, силящиеся взломать лёд… Рот в беззвучие – бездна… Ори, ори же, родная!.. Ори!!! Стон с сухих губ, и паучки лихорадочно побежали по простыни… Сильная, смелая, дерзкая…Так и не закричала в голос. Чтобы рождающегося сына не вспугнуть… Будущий мужчина должен ничего не бояться в мире. Лара тихо рассмеялась над замершим мужем и ловко проскользнула мимо него на кухню. Словно голубой лепесток пронесло вихрем мимо раскрытых в ожидании рук. Анатолию ничего не оставалось, как, через комнату взглянув на тихо сопящий комочек в кроватке, последовать за женой. И застыть на входе от чудесного зрелища. Ах, как легко она движется по комнате, вальсируя и напевая чуть слышно: «И мне до тебя, где бы я ни была, дотронуться сердцем не трудно…»! Просто счастливый Солнечный Зайчик, прыгающий по полянке! Только вот ухватить этого неуловимого зайчика и уволочь в тёмный лесок, да под ореховый кусток ой-как не просто! Нужно ждать, когда зайка сам дастся в лапы Серого Волка. Анатолий незаметно облизал ставшие сухими губы, посерьёзнел и занёс сумку в кухню. — Что ты принёс на ужин, солнышко? – Улыбнулась Лара, повернувшись от окна. Ах, какая она тонкая, какая прозрачная в лёгком осеннем солнце! Словно ледяная Снегурочка, пронзённая бликами костра… Не успеешь остановить – кинется на огонь.- Пельмени «Богатырские». Анатолий вытащил упаковки из сумки. Жена страдальчески подняла брови:- Опять пельмени?.. И не надоедает тебе питаться полуфабрикатами? Может, чего-нибудь нового сготовить? Манты хочешь? Или ёршики в томате?- Нет, детка, мы будем есть пельмени! – Решительно и твёрдо заявил Анатолий. – У меня, сама видишь, времени на приготовление чего-нибудь особенного нет, а тебя я к плите не подпущу! Ты теперь мама, у тебя малыш-коалёныш шести месяцев от роду. Тебе восстанавливаться надо и радоваться жизни! — Но не могу же я вечно сидеть сложа руки! – в который уже раз возмутилась Лара. – Это же просто ужасно – ничего не делать! Время тянется и тянется! Один день похож на другой! Сплошной «день сурка»! Кормления, качания, гуляния, умывание, зарядка, игры, сказки перед сном! Мне же тоже интересно жить! — Вот и живи! – Повысил голос Анатолий. – Танцуй, музыку слушай, книги читай, рисуй, в конце концов! А домашние дела на ближайший год выброси из головы! Я не для того работаю, чтобы видеть тебя в старом халате и с помятым лицом! Мне нужна жена, сияющая от радости материнства! А зайчику – счастливая мама, наполненная молоком! Лара спешно отвернулась к окну. Начала нервно наматывать на пальцы золотистый локон. За окном сиял осенний день, с нежным солнцем, запутавшимся в золотых кружевах плачущих берёз, с весело плюхающими фиолетовыми лужами под сапожками и сапожищами прохожих. Анатолий вздохнул. Что ж такое получается? Он стал вспыльчивым, а она – ранимой. Это постоянное сидение дома, вместе, в четырёх стенах… Ни он, ни она не привыкли к такой жизни. Напротив, более привычным были долгие расставания и жаркие встречи. Но вот, появился зайчишка, и всё изменилось. Солнышко пасмурное… то за тучкой спрячется, то снова явит себя. Опять накатило чувство вины. Сжало сердце, морозом свело поясницу и пробежало сквозь позвоночник вверх. Неловко подступив к жене, он опустил широкие ладони на выпирающие хрупкостью тонкие косточки ключиц. Погладил вздрогнувшие плечи. Зарылся лицом в золотые волны.- Прости, зайка… Сорвалось… — Ага… — вздохнула она и, подняв руки, обхватила его за шею. Узкие ладошки потянулись выше и тронули его волосы. Льдинками тонкие пальцы вонзились в виски. Анатолий вздрогнул от внезапного холода:- Радость моя… Ты же замёрзла! Лара воспользовалась раскрытием объятий и развернулась, опустив руки. Лицо спокойное, заострившееся, застывшее. Губы дрогнули безразлично и сухо, словно пергаментные страницы на ветру:- Разве? Сердце Анатолия ухнуло в «воздушную яму» и снова вспомнило, что нужно держать ритм. Голову заломило от холодом пронзённых висков до затылка… Мелькнуло мгновением телесного воспоминания. Затяжной прыжок в горы. Всплеск белого крыла над головой и чёрный излом под ногами. Холод внутри, холод снаружи… Анатолий сглотнул и отшагнул от жены.- Знаешь… Что-то голова опять заболела… Саднит шов. — Пробурчал он, отведя взгляд. – А ты действительно подмёрзла. Я рад, конечно, что ты надела это платье… Но в квартире прохладно. Оденься теплее. Тебе нельзя грудь морозить. — Хорошо, – кивнула Лара и едва заметно улыбнулась. Странная это оказалась улыбка. Пробежала и скрылась, как тень летящей птицы. Лара мягко, словно волна скалу, обтекла замершего мужа и вышла из кухни. А он остался стоять, смотря в окно. Там, за стеклом, была бабья осень. Затяжная в этом году. В золотом наряде берёз и тополей, с тёмно-синей шалью туч да серебристыми стразами окон соседней многоэтажки… Осень печально улыбалась прогибом мокрых тяжёлых проводов навстречу смотрящему. Осень много знала. Того, о чём хотел забыть человек. А Анатолий смотрел в окно и хмурился, напрягая память. Что-то было такое, о чём никак не вспоминалось, а, может быть, даже и не хотелось вспоминать, но нужно… Что там, за хаосом боли, смерти, грязи и пота… Что пытается забыть? Что – вспомнить? — Папа уверен, что хочет присутствовать при родах?.. – чёрная оправа очков – плавные дуги, сходящие в острые углы у висков. Словно усмешка сильного, знающего тайну жизни – врачебную тайну. — Уверен-уверен, не сомневайтесь, — в ответ оставалось лишь улыбнутся, дабы холодное сердце всёзнающий дамы в белом растаяло, поддавшись на уговоры мужского обаяния. Хотя какое тут обаяние?! Едва подживший шов на голове, царапины по телу, не оттёртый до конца запах масла, гари и пота – никакая косметика не скроет. — Понимаете ли… Это довольно-таки неприятное для мужчин зрелище… Многие не выдерживают – падают в обморок. — Очки поёрзали на переносице, поправляемые нервной рукой. Уселись двумя галками на одном проводе, замерли, разглядывая, не мигая, в упор. – Это, знаете ли, боль, крики, пот, кровь, неприятные запахи… — Не впервой, — с пожатием плеч хватило такта удержать на губах милую улыбку. И хватило сил не рассказать ей о том, какой бывает боль и крик, и пот, и кровь там, где нет никого рядом, чтобы помочь, чтобы подержать за руку и простить скупые злые слёзы. И о том, что, зная их, хочется быть рядом с женой и рождающимся сыном. — Ну, хорошо, — с неприятием поморщилась «Снежная Королева», и очки снова заёрзали, словно кошка, что никак не уляжется в корзине. – Будете работать — держать капельницу… Все истерики – от безделья. — Это точно, — задумчиво выдал в спину даме в халате и очках, спешно уходящей по голубому холодному коридору в родовую палату. Всё уже началось. Телефонная трель вторглась в тишину созерцания злой фальшью сорванного на высокой ноте голоса. Вздрогнув, Анатолий метнулся в комнату. Тренированное тело гибко вписывалось в повороты, стараясь не задевать предметов и поменьше производить шума. Скажи раньше кто, что будет сорви-голова Тол пугаться простого телефонного звона – высмеял бы, если бы не обиделся всерьёз. Теперь не до смеха – если звонок разбудит Зайчонка – испуг и плач маленького комочка Намамковича обеспечен. Он влетел в комнату и быстро накрыл трубку широкой ладонью. Подхватил. Обернулся. Лара, склонившись над детской кроваткой, с укором смотрела на него. Зайчонок почмокивал во сне тонкими губками и не открывал глаз. Судя по всему, шла фаза глубокого сна… — Толька? Привет! – прогудела трубка голосом большого человека с прокаченными лёгкими. — Привет, Лер! – шёпотом отозвался Анатолий. — Ты чего на домашний? Говорил же – звоните на сотовый! У него хоть вибра… — Да не отвечаешь ты по сотовому, Тол! Вот и… А что, разбудил? – Голос у Валерия стал встревоженным.- Нет, по счастью… — Анатолий усмехнулся: товарищ обладал удивительной способностью быть растяпой и неряхой в мирной жизни. В ситуации экстремальной это странное невезенье исчезало. – Не успел. — Во здорово! – искренне обрадовался тот. – А я тут по поручению. От всех наших… — Ну?- Завтра число какое помнишь? Или за пелёнками-распашонками уже потерялся? Анатолий действительно потерялся во времени. Но оглядываться на календарь повода не было. Раз звонят, а за окном – осеннее солнце, то дата может быть только одна. — Двадцать четвёртое октября, – усмехнулся он. — Во! – с наслаждением протянул Валерий. – Профпраздник! С утра мы на официальном поздравлении, потом на показательных в парке, а затем… Понял уже?- Понял, понял. Накачиваетесь пивом, – опять усмехнулся Анатолий и краем взгляда посмотрел на зайчонка. Тот спал спокойно – разговор ему не мешал. – Только я с вами никак, Лер… Малой у меня… Сам понимаешь…- Понимаю, – отозвался он. — Мы тут как подумали. Сперва мы к тебе в гости заедем, посидим маленько, по бутылочке. А потом уже покатим куда-нибудь, где и пошуметь можно. Примешь?- Сейчас – Лару спрошу…- Кого? – глухо переспросил Валерка.- Ну, Лару. Жену. – Отозвался он. Вот дела – только полгода, как не встречаются, а товарищи уже не помнят имени его пассии. А, ведь, было время…- Жену? – тихо повторил друг. — Ага, – поморщился Анатолий на забывчивость товарища и позвал: – Солнышко… — Она оторвала взгляд любования от маленького личика и повернулась на зов. И в ответ на это движение – преданное, беззащитное, доверчивое, — острым желанием нежности пронзило его торс. Голос стал глух и зажат от скрываемого волнения. – Ребята спрашивают – можно ли к нам нагрянуть завтра на полчасика, посидеть… Лара страдальчески закатила глаза, но кивнула. Виновато улыбнувшись, Анатолий послал в ответ воздушный поцелуй. За терпимость и любовь.- Договорились. Лара не против. Только чур – тихо. — Не вопрос, – коротко отозвался Валерий и тут же попрощался: — Жди нас. Пока!- Покедова, – пожал плечами Анатолий. В трубке загудело. Обернулся. Лара уже была одета в тёмно-синие бархатное платье, длинное, облегающее, нескромно обнажающее ключицы, но ласково обнимающее руки с плеч до запястий. В разрезе глубокого декольте поблёскивала серебряное сердечко с маленьким сапфиром — его подарок. Золотые волосы уложены в объёмную «ракушку» — не самая любимая его причёска, но… Но именно такой Лара ждала его с командировки в тот день, когда сообщила о великой женской тайне для троих – двух сиреневых полосках на тесте. Он подошёл к жене, тихим ангелом сидящей рядом с детской кроваткой и сторожащей их маленькое счастье. Положил ладони на обнажённые плечи. Тронул серебряную окантовку разреза… — Ты чем-то недовольна, зайка? Он уже знал, чем она может быть недовольна. Но не спросить, значит воистину обидеть – невниманием, чёрствостью, нежеланием понять и даже просто равнодушием. После родов Зайка стала такой ранимой и впечатлительной, что уже не раз по поводу и без оного её глаза наполнялись влагой. А водопад слёз – это то, что вынести он был неспособен. Не тогда, не сейчас. Хоть режь по живому – только не плачь! — Опять всё кончится, как всегда… — брови Лары сдвинулись к переносице, готовя грозу, и изогнулись в знаке внутреннего терзания. — Ну, что ты говоришь, в самом деле… — Анатолий сморщился, понимая, что мелкой, но всё-таки истерики не избежать, и провёл губами по холодному плечу. – Зайка моя, ну посидим-выпьем немного и разбежимся… — Опять Лерка будет тебя задирать, а Саныч раскручивать на новую командировку! Что они уже на чемоданах – только тебя не хватает. И чужого кого в группу не хотят. И ты согласишься! Потому что вы – команда и без тебя им сложно! Анатолий поморщился. Вот теперь точно можно определить в голосе жены и металл, и слёзы. Словно дождь, стучащий по жестяным карнизам… Тук-тук-тук! — Зая… — он дождался, когда солнышко обернётся и пронзит его обиженно-гневным взглядом. Две зелёных ракеты взметнулись под золотой чёлкой. Всё. Пошла атака. Анатолий вздохнул и ушёл в глухую защиту: — Ну, что ты выдумала?! Никуда я не поеду! Ну, подумай сама – куда я от вас, от тебя да от зайчонка?! Вы же без меня совсем расстроитесь, похудеете!- Да? Это ты сейчас говоришь! А потом сделаешь всё по-своему! – голос Лары оставался тих, смиряемый ради присутствия спящего комочка, но в нём явственно звучали дальние раскаты больших орудий. – Как в прошлый раз! Я уже в ожидании была, а ты умотал в командировку в этот Богу противный край! На войну! Сына нерождённого сиротой оставить! И вернулся, когда я уже на кресле была! Ты хоть представляешь, каково это – тут уже схватки, а тебя нет и нет?! Это невыносимо! И в этот раз… — Лара. – Анатолий помотал головой, отгоняя наваждение – холодная голубая комната, простыни в мелкий горошек и короткая родовая сорочка – розовая в цветочек… – Там уже всё кончилось! Никакой войны! Мы ездили помочь с подготовкой кадров. Молодняк натаскивали. И – всё! Никаких боёв, солнышко!- Да? – возмутилась Лара. – А Степан Анюткин не с боёв привёз осколки в бедре?! С тренировок, да?! А Лерка ваш на полплеча ожёгся о плиту, да?! А тебе голову где раскроили, на полосе препятствий? А боевые тебе за что выплатили? За спарринги с молодняком?! — Ларочка… — потерялся Анатолий. Это уже была не разведка боем, а планомерная зачистка. И откуда только вызнала?…- Это война никогда не кончится! – Лара всхлипнула и отвернулась. – Потому что и не война, а так… Сводка новостей. Что-то происходящее далеко, не у тебя во дворе. Это как хроническая болезнь. Человек живёт себе, живёт, и вроде ничего не происходит, организм изнашивается, но ведь это не заметно до поры… Только где-то покалывает, но ведь это пустяки по сравнению с тем, что хочется поесть жирного, напиться пива, посмотреть телевизор за полночь и наговорить гадостей подчинённому! Так и здесь! Покалывает, постреливают, а делать с этим ничего не хочется! Других хотелок много! Эта война – как опухоль! Её нужно вырезать! Нужно пускать под нож, пока не расползлось метастазами! И не лечить прижиганиями да йодовой сеточкой! Надо бомбардировать! Америка, вон, с Югославией не церемонилась! А ведь даже не своя была территория! — В том-то всё и дело, солнышко… — криво улыбнулся Анатолий и решительно обхватил холодные плечи. – Не своя! А у нас там… свои. Живые. Люди-клеточки. Среди раковых… У них тоже – жёны, детки… — И у раковых… — всхлипнула Лара. – Жёны и детки… — И подойдя ближе, ткнулась лицом в его плечо. — И у раковых…Холодом свело тело. Мышцы жгутами напряглись. Зазмеились вены под кожей… За что такое наказание, Бог? За всех, кого нашли мои пули? Не Ты ли ведёшь их сквозь пустоту и плоть, предписывая судьбы? Не Ты ли правил полёт смерти ветрами и случайным всплеском ресниц? Не Твоя ли Воля, что живёт ещё человек по прозвищу Тол, а многих уже нет? За кого казнишь, Бог? За умерших? За живых?.. Плевать мне на твои наказания! Плевать на такой расклад! Не верил в Тебя никогда и сейчас бы не верить!.. Но… сил нет. Нет сил держать ответ за случившееся… Всю ношу взвалить на собственный горб. Взвалю – и рухну. И уже не встать будет. И не поднять в этой жизни никого. А ведь здесь малыш – зайчонок Намамкович шести месяцев от роду. Ему жизни и блага, Бог, дай! Без меня ему пока – никак… Потому делюсь с Тобой страхом и болью… Потому твержу, сквозь скрежетание зубов – Ты направляешь руку, держащую ствол, Ты заставляешь вздрагивать в миг выстрела! Ты – а не я! Потому — не за что это наказание! Эта лютая боль и мучительный страх… Не за что! И потому — дай, Бог, не спастись в Твоих крови и плоти, а взвалить на Твой крест свои страдания. До кучи к остальным. Ты поймёшь. Обязан понять. Обязан, мать твою растак! Ты же тоже — и Отец, и Сын, и… Аминь.Анатолий вздрогнул, ощутив внезапное одиночество, и открыл глаза. Зайчонок тихо посапывал в кроватки. Быстрый взгляд на циферблат. С момента, как малыш заснул, прошло уже не меньше двух часов. Значит, осталось немного. А, может быть, сегодня повезёт, и сынка поспит подольше. За окном, вроде, дождь собирается – может, убаюкает размеренными каплями по стеклу… На подоконнике стакан накрыт горбушкой чёрного хлеба… И икона Богородицы… Поморщился, болезненно вспоминая – к чему бы? Снова, как при любой попытке вспомнить в последнее время, заломило шрам на голове, снова закололо виски. Опять что ли курс лекарств пропить придётся? — Ларочка? – позвал он тихо, направив голос из комнаты в коридор. Конечно, она была на кухне. Скользила по паркету, словно тихий вихрь по пыльной дороге. Вальсировала и напевала любимое, светлое и немного печальное: «Опять нас любовь за собой позвала, мы – нежность, мы – нежность…»У неё был прекрасный голос – сильный, низкий, тугой, словно водная гладь под порывом ветра. И она умела петь. Нет, даже не петь – пронзать музыкой так, что душа переворачивалась. Ах, как она солировала в их маленьком клубе на дне защитника отечества! Суровые мужики, а и то: кто хмурился не по делу, кто неуверенно улыбался, кто в руках трепал программку, кто отворачивался к окну, чтобы скрыть от товарищей внезапный блеск глаз, – прониклись все. Да и как не проникнуться, когда жизнь – она у каждого одна, и одна стезя для мужа на этой земле – защищать то, что дорого. Их, тонких, светлых, ласковых, без которых руки опускаются и не понимаешь – зачем? Неспроста же проблемой смысла жизни так серьёзно задаются одновременно с вопросами – а любит ли она? А люблю ли я? Смысл – в противоположности. Ты здесь для неё. Она – для тебя. Гармония. — Ларочка?- Ау? – она заглянула в дверь и улыбнулась – словно солнышко из-за тучки.- Зая, золото моё… Мы же уже не раз договаривались. Я не влезаю в вопросы веры, но… — Он показал рукой на освещённый лучами оклад, — в нашем доме не стоит на видное место ставить иконы. Ты же знаешь – я человек нерелигиозный. Скорее наоборот… Ладно? Ларочка повела плечами, словно недоумевая, а потом равнодушно отозвалась:- Могу и убрать. Но на неделе будут поминки… Твои друзья соберутся… — А, тогда оставь,- задумчиво ответил Анатолий. – Оставь… Он нахмурился, безуспешно стремясь вспомнить то, что вот уже столько времени ускользало от внимания. Что-то было такое, на самой границе памяти, что-то, что заставляло при приближении живот студнем дрожать от страха, что противными щупальцами опасности расползалось по сознанию и парализовало волю. В конце концов, сдавшись, он потёр свирепо заломивший шрам на виске и растерянно спросил:- Солнышко… а по кому поминки-то? Что-то я запамятовал…- Дурашка, — тихо засмеялась Лара, — да мало ли! Анатолий неловко улыбнулся. Действительно. Много. Даже — слишком много. Поднапряг память, невзирая на растёкшуюся горячим свинцом по швам боль. Сморщился, сдерживая острые покалывания в висках. Ах, да… Как раз перед рождением Зайчишки выезжали по тревоге… Возможно, кто-то не вернулся… Вспомнить бы только – кто?… Наверняка, не очень близкий товарищ, иначе бы не потерялся его образ за сильными впечатлениями рождения сынишки… — Пошли чай пить, — улыбнулась Лара и бойко тряхнула локонами. Они разлетелись волнами по волшебно искрящемуся шёлку, чёрным пламенем обнявшему плечи. Из-под узкого воротника-стойки, создающего впечатление китайского кимоно, сверкнул гранями большой, с половинку грецкого ореха, зелёный камень – как раз под цвет глаз. Подарок на день свадьбы. Камень блеснул раз, другой… Ярче! Ярче! В глазах запылало, заходило ходуном… Зелёное на чёрном. В апрельском ветре есть капелька изумруда… Ему хочется сбежать вместе с голубыми каплями в землю, но что-то его не пускает. Деревья только принаряжаются в листву, и рано ожившим бабочкам не верится, что яркое зелёное – не первый лист, поспешивший навстречу солнцу… А вокруг черна земля и серы голые ветки шиповника… — Погоди! – прохрипел Анатолий и с силой сжал виски кулаками. – Погоди! — Что с тобой, солнце? – встревоженной птицей рванулась к нему Лара. Приобняла за плечи. – Рана? Голова? Воды? Таблетку? — Да, – хрипло ответил он и привалился к шкафу, тяжело удерживаясь от падения. Сознание запульсировало где-то на самом краю его мироощущения. Там, чуть дальше – сделай шаг или потянись – будет бездна. Бездна смотрит в него, облизывая с кожи возле рта капли пота сладострастия, в нетерпении покусывает багровые полные губы. Бездна чувствует, что он шагнёт, что он из тех, кого преграды не пугают, кто презирает страх и идёт вопреки ему, с такой-то матерью сквозь зубы и кулаками наперевес. Бездна любит ломать сильных… Его персональная бездна, смотрящая в него миллионами глаз – и не у одного нет пары… И в этой бездне, где-то за границей боли… — Дыши, родная, дыши… — Папаша, не забывайте про капельницу! Не забываю. На вдох – открыть, на выдох – закрыть… На потугу – подержать Ларочку за запястье – вряд ли она это чувствует, но лучше так, чем…- Тужься! Тужься! Ну, давай, девонька, давай… Ну, чуток осталось – потерпи. Собери силёнки. Вот сюда, сюда тужься, где детка… Чуешь? Ну, вдох… Тужься! Ну, что такое… Не лезет головка… Ну, вот, Алла Борисовна, смотрите сама – ну, не лезет же… Пальцами чую – лишняя тут смычка. Резать надо. Измучались же оба – и мамашка, и деть. Уж восьмой час под капельницей… Нет, девочка! Нет! Не тужься! Нет, дыши частенько-частенко, вот так – ш-ш-ш-ш-ш… — Ладно, Степановна, отойди – буду резать. Даша, ножницы!- Да погодите! Может быть…- Помолчите, папаша! Даша, ну где ты копаешься? Ножницы! Роженица! Кому сказали – не тужиться! Такой звук бывает, когда нож ломает сухожилие. Хруст противный, где-то на самой грани слышимости, но кажущийся громоподобным. От него пробирает холодок по спине и на мгновение становятся вялыми конечности. Так было раньше, пока звук не стал привычен – что чужую плоть рубят, что свою. А сейчас, как много лет назад, накатило животным ужасом, и захотелось ощериться, и чтобы шерсть на загривке ощетинилась от желания рвать и кромсать. Только на мгновение. Капельница! На вдох – открыть, на выдох – закрыть…- Ну! Тужься! — Пошла головка! Пошла бодренько! Ап! Держи, мамашка! Тёмно-сизый влажный комок в багровых разводах плюхнули на белый запотевший живот прямо под измученно-испуганные глаза Лары. Тельце шмякнулось, вздрогнуло, как желе на тарелке, и замерло морщинистым лицом ко мне… Белая слизь, покрывающая тёмную кожу в стариковских складках, запорошила и ноздри, и глаза… Мой сын?- А, батюшки… Нет дыхания… Алла Борисовна! Не дышит! — Вижу. Камеру живо! Неонатолог! Да где ж его носит?! — Лучше? – Лара сидела рядом, с испугом смотря в глаза мужа. Почти невесомая тонкая ладонь гладила его по голове. — Да, – голос Анатолия был глух от переживаемого. Голову продолжало нещадно жечь по длинно протянувшемуся шву – от виска до затылка. Но всё же уже было лучше. — Ты бы всё-таки пропил курс лекарств, которые тебе выписали, а? – жалко попросила Лара. Анатолий с трудом ответил:- Что ж я – совсем плох, по-твоему, чтобы реланиум с ноотропилом и прочей хренью есть? Я у тебя, родная, ещё ого-го! Эти стариковские таблетки пусть дедки с завалинок пьют. А мне ещё рано. И мы же с тобой знаем, что стоит мне начать пить эту гадость, как ты меня бросишь. Как ни на что не годного старика! Ведь бросишь же? Лара грустно улыбнулась и помотала головой. То ли отрицая сказанное, то ли упрекая за излишнюю самоуверенность. Потрепала по волосам, ласковыми пальцами разгладила саднящий шов. Анатолий растянул непослушные губы в улыбку. Почувствовал, что надо ртом застыли капельки пота, раздражающе щекочущие кожу, и понял, что приступ прошёл – чувствительность тела восстанавливалась. Да и шрам уже не так свирепо горел под черепными пластинками. Жизнь налаживалась, только… Мешало засевшее острым шипом в башке воспоминание горького мгновения страха и накатившей жути от понимания и предощущения боли. — Ларочка… — тихо позвал он. Поймал неверной рукой тонкую ладошку, подтянул к губам и поцеловал, — Солнышко моё… Я ведь почти ничего не помню…- Это не страшно. Это пройдёт. Доктор же говорил – пройдёт. Ты проснёшься. И всё пройдет, – ласково отозвалась она. — Да… Пройдёт… — он втиснулся глазами в холодную ладошку. – Скажи мне… Только не обижайся… Скажи… У нас была двойня, да? Один ребёнок умер? Он не стал отрывать горящие глаз от спасительной прохлады женской руки. Ему не хотелось смотреть на белое уставшее лицо жены, на комнату в весёленьких обоях, наклеенных специально к рождению ребёнка, на обвешанную погремушками решётку детской кроватки, на…- Да, – тихо отозвалась Лара. Спокойно. Безэмоционально. Даже равнодушно. Неужели уже прошла боль? Или она только загоняет её глубже?- Послезавтра – поминки? – Спросил он.- Да, – ответила она. Помолчала и повторила: — Послезавтра поминки. — Спасибо, родная.Это «спасибо!» было не за то, что ответила. Хотя, и за это – тоже. Спасибо за то, что справилась со своей болью, за то, что поддерживает его, только восстанавливающегося, за то, что устаёт в заботах о сыне, за то, что мать – и это важнее всего сейчас. За то, что его женщина. И это важно всегда. — Пойдём пить чай? – тихо предложила Лара. Холодная рука легко выскользнула из сжавших её ладоней и, мягким пером махнув по давно нестриженой чёлке мужа, исчезала из осязания. — Пойдём, — вздохнул Анатолий и открыл глаза. Белый стол. Белая рама. Белый телефон. Белый халат. Белая рука… Дрожащие губы. Снежная Королева в беспокойных очках старается источать уверенность, но видно, видно, о, Боже, видно… О чём она шепчет? О чём, когда кричит, уговаривает, грозит? О чём она не говорит? О чём дрожат губы?.. Знаю. Знаю, но знать не хочу. И не хочу, чтобы так… Белая кожа… Разве бывает такая белая кожа у живого человека?.. Губы — серо-сизое перо голубиного подпушка – дрожащие на ветру. Пальцы тонкие, вялые, верёвочками перекатываются в ладони от малейшего движения. Их хочется мять, принуждая кровь к течению. В них хочется влиться самому, словно по каналам тонких рек войти океаном в бездну. И остаться там потерянной каплей. Войти влагой и стать жизнью… Пусть бы это было возможно, Господи! Пусть бы было возможно… — Выйдите отсюда! Выйдите!- Ларочка, у нас сын! Ларочка! Комочек в кроватке зашевелился, выпростал ручки из одеяльца и хныкнул. — Проснулся… — Вздохнул Анатолий. Возможность спокойно попить чай растаяла. Спешно поднялся, подошёл к кроватке. Малыш уже пялился вокруг, испуганно и изумлённо приоткрыв ротик – ждал. Как эхолот – крикнул маме и застыл в ожидании. Нет ответа. Малыш сморщился и снова крикнул. Погромче – вдруг мама дальше, чем хотелось бы. А в ответ – тишина. Может, не туда кричу? И малыш, неуверенно приподнявшись на дрожащих ручках, растопыренных, словно лапы бульдожки, начал поворачиваться на пузе в сторону двери комнаты. Не доповернулся – бухнулся. И снова – хнык-хнык! Мама, я тут! А ты где?- Эх, ты… Зайчик-эхолотик,– усмехнулся Анатолий и поднял сына на руки. Сынуля тут же завозился, спросонья хмуро разглядывая окружающую действительность. – Ну-с, человечек, – засмеялся папа. – С добрым утром номер три! Сын мельком посмотрел на папино лицо, убедился, что он – не мама, и насуплено продолжил разглядывать комнату. С высоты роста взрослого человека всё было как на ладони. И становилось понятно, что мамы рядом нет. Малыш повернул головёнку в сторону двери и снова подал голос. Теперь в нём уже явственно звучал не только призыв, но и испуг. — Голодный, малой? – утвердительно спросил Анатолий. – Да и неудивительно, — почти три часа без титьки… Сейчас мама придёт. Погоди немножко. Она тебя уже услышала, сейчас прибежит. Малыш вслушался в речь, нахмурился, сморщился и заревел. Сперва набрал побольше воздуха, а потом словно сдулся в один визгливый ор. Лицо мгновенно стало багроветь от перепада давления. — Ну-ну-ну-ну! – Выговорил Анатолий. – Это ещё что такое?! Уже большенький у меня, должен знать, что сразу всё не делается. Иногда и подождать надо… Ну, что ты?! Сейчас-сейчас… Малой, не унимаясь, пошёл на второй заход – личико побагровело, а рот искривился. — Ларочка! – Крикнул Анатолий в кухню, пока его голос не заглушил ор. – Солнце! Жена не отозвалась. Малыш набрал воздуха и снова завопил, выливая в горестный вопль всю силу маленьких лёгких. Звук ввинтился в уши, и Анатолий инстинктивно одёрнул голову с пути акустического удара. Не то чтобы визг был силён, но он будил внутри нехорошее, неприятное и непонятное чувство. Ни с того ни с сего хотелось ощериться, вздыбиться и искать объект нападения. Казалось, что малыша кто-то или что-то обижает и этого кого-то следовало срочно отыскать и перекусить пополам. Только – вот беда! – некого было искать… — Лара! Да ты где? Он поморщился от бьющего по ушам вопля и кинулся с ребёнком наперевес в кухню. Мотнулись от ветра синие занавески. Глянуло в глаза заплутавшим меж фиолетовых туч лучом. Ослепило на миг. Тонкая голубая фигурка возле окна лишь почудилась… — Лара! – Анатолий скрипнул зубами и метнулся обратно в коридор. Подскочил к ванной. Перекинув орущий комочек на одну руку, дёрнул дверь. В полумгле сиреневый кафель влажно поблёскивал в ответ на ворвавшийся из проёма свет. Белая ванна пуста. Шум воды и тонкий прозрачный силуэт лишь почудились… Холодно и пусто. — Лара! – Закричал Анатолий, чуть ли не громче малыша, и кинулся к входной двери.Щёлчок замка. Подъезд – зелёный низ и белый верх и череда коричневых дверей – гулок и тёмен. И никого. Сквозь бойницу узкого окна – фиолетовые тучи. И запоздалый осенний ливень… — Баю-баю-баю-бай… Сын продолжал надрываться. Эхо подхватывало крик, множило и усиляло, носило меж лестничных пролётов и швыряло в равнодушные двери. Выглянула соседка-старушка, торопливо застёгивая кофточку:- Что такое?- Лару не видели? Лицо старушки скривилась в испуге, и, перекрестившись, соседка быстро прянула обратно к себе. Анатолий опустил глаза на малыша… Голодный ротик уже не закрывался, уверенно и несчастно удерживая неровный круг… Оставалось только вернуться в квартиру и ждать. Лара отошла на минутку, она скоро вернётся. Мало ли какие дела могут быть у женщины… Кухня хранила запах рассыпанного по столу чая и ссохшегося печенья с корицей из вазочки. Запах каш и пельменей. Запах скисшего молока и сладкого ладана… Анатолий прижал ближе вопящий комочек и привалился к стене:- Она сейчас придёт, Зайчонок…Сейчас придёт. Только чуть-чуть подождать… Портрет в чёрной рамке нежно улыбался со стены. Зелёные глаза лучились нежностью и всепрощением. — Она сейчас придёт, малыш… Сейчас папа сядет и мы подождём маму вместе… Сейчас… Только сумку со стула сниму…Он перекинул сына на руках и взялся за ручки. Стекло звякнуло. Он опустил взгляд на ряд стеклянных горлышек. Донорское молоко плавно покачивалось в бутылочках… — Ларочка, у нас сын… Ларочка… Как попугай. Как заведённый. Словно шаман с последним заклинанием. У нас сын! Сын, слышишь?! Это значит – нельзя! Нельзя тебе уходить. Только мать воспитает мужчину – лаской научит любить, пониманием — вершить, добротой объяснит, что сила – для благого дела… Слышишь? Нельзя тебе уходить… Я запрещаю!- Выйдите, я сказала! Вон! Да выгоните же его кто-нибудь!!- Ларочка, солнышко… Я здесь, слышишь? Я здесь. Ты держись, родная, держись! Борись, солнышко! Борись! Ты нужна нам! Кажется – если вот так, вцепившись, держаться за неё – то всё обойдётся. Словно над бездной застыли на обрыве, и, распластавшись по острию скалы, я держу, держу, до судорог в мышцах и боли в костях – держу её за руку. И смотрю, как белая фигурка, ухнувшая вниз и подхваченная в последний миг, истончается, уходя, утекая по капельке тонкой прозрачности, удлиняется в полосу и гаснет где-то там… Мутнеет. Плачу… — Мужчина, выйдите! Вы мешаете! — Подключичку!.. Даша, зажим!.. Маша, звони на станцию — договорись о крови!.. Михеевна, Василия Анатолиевича живо сюда!.. — Ларочка!- Степановна, дайте ему ребёнка! Пусть делом займётся! Иначе его не выпрешь отсюда… Тонкое запястье выскользнуло из нервно сжатых пальцев – холодное, потное, — и вялой тряпочкой повисла тонкая ладошка с родового кресла… Хныкающий, словно мяукающий, комочек в тёплом свёрточке упал на руки и тут же завозился… В поиске запаха молока… А вокруг загремели каталки, замигали красным и зелёным аппараты, заматерились люди в белом… Всё будет хорошо, малыш… Всё будет хорошо. Баю-баюшки-баю… А дальше – не помню… Баю-баю-баюшки — будешь, сынка – заюшка… Баю-баю-баю-бай…Сколько «баю» в одну минуту? А в десять минут?.. В полчаса?.. В час?..- Всё. Отмучалась…Белая простынка легла на заострившееся лицо.В этот раз боль родилась не в голове. В животе. И тупым колом пробила тело до затылка. Расширилась до «не-могу» и порвала тишину.Анатолий стиснул зубы и зарычал надрывно, тяжело. Сжал выгибающееся в голодном оре тельце. Сполз по стене на пол. Свернулся. Скукожился. Сжался. Лицом втиснулся в надрывающийся комочек, потным лбом прижался к напряжённому животику, и завыл. Сквозь зубы, рвано от накативших рыданий. Горько от лютой боли одиночества. Страшно от горькой доли незащитившего.Слёз не было. Их никогда не было. Был только вой – страшный, тяжёлый, дранный на клочки всхлипов и рыков. Звериный. Волчий. Чужой. Вой, заглушающий младенческий визг… Вой, заглушающий в ушах сильный, низкий, тугой голос, поющий о том, что даже в краю наползающей тьмы… За гранью смертельно круга… С тобой не расстанемся мы. Мы – память. Мы – звёздная память друг друга. Мы – память… Руки Анатолия дрожали, когда он прилаживал разогретую бутылочку орущему малышу. Комочек, уставший от голодного рёва, монотонно ныл, закрыв глаза, и, казалось, уже не верил в чудо. И не воспринимал того, что по губам его водят тёплой соской. — Ну, давай же, Зайчонок, давай. Чи-чи-чи-чи… Чувствуешь? Молочко, тёплое… — Тихо уговаривал Анатолий. Глаза жгло, и он жмурился, не рискуя вытереть лицо рукавом – на руках возился комочек. Наконец запах достиг ребёнка, а прикосновения к ротику воспринялось сознанием, и он жадно схватил соску. Анатолий привычным жестом подправил нижнюю губку малыша, и захват стал плотным. — Всё будет хорошо, Зайчонок. – Тихо приговаривал Анатолий, смотря на живо работающие щёчки. – Всё будет хорошо. Будет. Вот уже шесть месяцев малышу, а у него всё также – недобор массы, слабый тонус, замедленное развитие… Маленькое полешко с несчастным лицом. И мамиными глазами. Без движения и без улыбок. Врачи пишут – «долгий безводный период», «клиническая смерть». Может всё проще? «Нет мамы»?.. Разве малыш не понимал тогда, выползая на свет, что лоно, его взрастившее, затихает? Что перестаёт биться сердце, которое он слышал всю свою жизнь — девять месяцев? Что Мамы не будет?.. Ещё всхлипывая, Зайчонок быстро глотал молоко. Глаза неотрывно следили за папиным лицом, и оттого Анатолию становилось тяжелее. Он с трудом растянул губы в улыбку и зажмурился навстречу малышу, показывая, что счастлив. — Всё будет хорошо, малыш. Видишь – папа здесь. Папа проснулся… Папа всё вспомнил… Мама ушла, но она всё равно с нами, понимаешь? С нами – в нашей памяти, в нашем счастье и горе, она рядом, совсем близко. Просто прикоснуться нельзя. Но она рядом. Где-то рядом. Всегда. Нас трое… Наша семейная матрёшка – папа-мама-малыш… Голодное несчастие отступило, и Зайчонок сосредоточенно глотал молоко. А взгляд, посветлевший и успокоенный взгляд зелёных глаз под мокрыми ресничками, сдвинулся и приковался к чему-то недалёкому за спиной папы. Анатолий хотел повернуться и посмотреть, но не успел. Солнечный зайчик – белое пятно мордочки и два вытянутых эллипса-ушка над ним, — скакнул со стены на его плечо и дальше – на молочную бутылочку. И там задрожал белым огоньком… Семейная матрёшка… Малыш не прервал занятия. Но он выпростал сухенькие ручки и не очень уверенно обхватил бутылочку. Пальчики разбежались лучиками в разные стороны от пястей. Словно две звезды сели на белые бока под ласковое тепло солнечного зайчика. — Господи… — Прошептал Анатолий, умиряя внезапно подскочивший пульс. Мы – нежность…Он открыл глаза и не увидел привычных очертаний комнаты. В темноте змеились странные тени, незнакомые до жути. Изломанные от слёз. Сквозь стиснутые зубы свистяще цедился вдох. Живот вздрагивал, до спазма сжатый в булыжник. Противно дрожали напряжённые мышцы. Хотелось сорваться с места и метнуться. Подальше, подольше. От себя. Так, как бегут от себя, не бегут даже от смерти…Наконец сил хватило, чтоб протолкнуть и проглотить остановленный крик, засевший в горле клубком сцепившихся крабов. Волевым усилием разжал кулаки и сквозь ток крови в висках, бешеным пульсом забивающим иные звуки, пробилось…Они лежали рядом. Маленькая и ещё меньше. Тихие. Мирно сопящие во сне. Ларочка уже давно решила, что сын будет спать в семейной постели – чтобы не пугался и не скучал. Но Анатолий не без оснований полагал, что жена сама боится соскучиться без тёплого комочка рядом… И возражать не посмел. Пусть и меньше стало пространство, да и ночной нежности нечасто можно предаться, но – как-то спокойнее на душе, когда спят рядом жена и сын. И мирно сопят курносики. Стараясь не шуметь, он откинул одеяло и поднялся с постели. Ноги противно дрожали. Мышцы после предельного напряжения были подобны киселю. Сознание на просвет казалось не яснее. Постоял, вглядываясь в очертания тел под тонким одеялом. Силуэты спящих, мирно лежащих рядом. Мама – калачиком, — и малыш – калачиком, свернувшись возле её живота. Маленькое личико аккурат возле маминой груди – чтобы не потерялась. Ночью, бывало, проснётся малыш, сам нашарит тёплую вкусность, мама лишь глаза приоткроет, да скажет что-нибудь ласковое жующему комочку, — вот и всё кормление… Улыбка получилась дрожащая, неловкая. Он больше был приучен щериться, чем вот так мирно улыбаться щекочущему глаза чувству любви и пониманию полноценности счастья. Поправил одеяло – жена и сын и не заметили легкого движения.Он вышел в кухню и рухнул на табурет возле окна. Долго вглядывался в мир цвета индиго и мял сигарету в пальцах. Мыслей не было. Потом закурил и начал смотреть за отражением огня в стекле. Красное пятнышко дрожало в нервно пляшущей руке и иногда наплывало на силуэт фигуры. Точка целеуловителя в смертельной близости. Сидел, смотрел. Пока пальцы не обожгло. Шёпотом ругнулся и затушил оплавленный фильтр о пепельницу. Решение было принято. Взвешенное, бескомпромиссное, выстраданное за прошедшую ночь, как за всю жизнь. В отставку. Мы – эхо... Бутылочка норовила выскользнуть из рук. Это оттого, что вытер ладонью лицо. Теперь кожа влажная. От слёз ли, от крови из прокушенной губы или от холодного пота – не важно. — Давай, Зайчонок, давай… Анатолий подрагивающей рукой сунул бутылку подмышку, так чтобы она оказалось перед ртом малыша, и подвигал соской по губам сына. Комочек, продолжая всхлипывать, раскрыл клювик и, как галчонок, потянулся к молочку. — Ап! Молодца! – Вздохнул Анатолий и прижался мокрой спиной к стене. Запрокинул голову, уставился в потолок.Хотелось курить. Хотелось орать, хотелось бежать, бить, делать хоть что-нибудь, рыча от ярости и боли. А приходилось строго дышать: вдох-выдох-выдох-выдох. Тело ходило ходуном, тело просило работы, тело не могло выдержать тряски напряжённых мышц… «Нет больше сил. Время идёт. И не лечит. Так больно не было никогда… Нет сил… Завтра – с ребятами. И потом… Надо звонить сестре и просить, чтобы забрала ребёнка… Она ещё тогда предлагала. Надо было не артачится, а соглашаться. Пусть воспитает, как своего… А я… войны никогда не кончаются… Воины никогда не бывают лишними… Эх, Лара, Ларочка… Как мы без тебя?..» Комочек опять запищал. Анатолий встрепенулся и посмотрел на малыша. Так и есть – соску потерял. Выплюнул. И теперь никак не найдёт ротиком. Глазки сощурил, смотрит несчастно-несчастно. Шесть месяцев – уже даже плачет по-настоящему – со слезами. И как ему объяснить, что мужчины не плачут? На чьём примере? Анатолий зло усмехнулся и поправил соску. Зайчонок опять зачмокал. Смесь на донорском молоке была ему неприятна. То ли потому что – не мамино, то ли потому что с лекарствами… Дождь ударил в стекло миллиардами яростных игл. Хлопнула форточка от порыва. — Что за гадостью ты его поишь?! Она стояла тонкая, почти прозрачная в свете дождя… Короткая родовая сорочка в розовый цветочек трепетала от влетевшего ветра… Руки восковые опущены…- Ларочка… — Да что это такое?! На десять минут оставить одних нельзя! Мужчины! Она кинулась к нему, выхватила хнычущего ребёнка и, сев рядом, у стены, уверенно вложила в открытый клювик грудь. Комочек тут же замолчал и удовлетворённо зачавкал. Протянул вверх раскрытую ладошку и потрогал маму по лицу. Лара поцеловала ручку, и успокоенный Зайчонок улыбнулся на миг, не отвлекаясь от чмокания.- Ларочка…- Холодно здесь. — Повела она плечами, не оборачиваясь. – Халат принеси — на плечи накинуть. Он тяжело поднялся и шагнул из кухни. Ноги дрожали, сердце кололо, но Анатолий твёрдо знал, что она вернулась навсегда…