Олеся-2

Проснулся я рано. Даже слишком рано, если учитывать, что ночь была короткой — и не потому, что весёлая. Просто сны возвращались — медленно, не как гроза, а как что-то упругое, вязкое, без слов. Я проснулся оттого, что во сне кто-то сказал «теперь». И потом замолчал.

На террасе уже пахло кофе. Это было заслугой итальянца по имени Алессандро, который вёл себя с нами так, будто знал: мы — не обычные постояльцы. Я не уточнял, почему он так решил. Может, дело было в Олесе.

Она стояла у окна — и я вдруг вспомнил, как впервые увидел её. Не тогда, когда мы познакомились, а раньше. Она приходила ко мне во снах. Пыталась предупредить о чём-то, а я тормозил. Не понимал. Но в её взгляде было что-то такое, от чего сдвинулась привычная геометрия мира.

В то время я ещё верил, что вернусь. Что поживу немного в деревне, отдохну, разберусь, уеду. Но с каждым днём становилось яснее: не вернусь. Не смогу. Потому что всё, что раньше казалось «реальной» жизнью — офисы, телефоны, московские разговоры, — стало вдруг похожим на бессмысленный звук, от которого устаёшь. А здесь всё звучало по-другому. Тише. Глубже. Настоящее.

С Олесей мы не договаривались. Никаких «давай попробуем», «встретимся ещё». Всё просто случилось. Она не нуждалась в обещаниях, а я — впервые в жизни — не мучился сомнениями.

Фёдор потом сказал: «Если ты понял, зачем здесь можно остаться, значит, уже остался».

И он был прав.

Теперь — утро, море, кофе. Новый мир. И она — всё та же, и уже другая. С ребёнком. С будущим, которое касается не только нас.

Раньше всё держалось на ней. Это я понял не сразу. Олеся была не просто ведьма — она была основой. Заречная стояла, пока она была в ней. Всё работало: вода в колодце, свет в окне, даже воздух — как надо. Люди знали, чувствовали. Просто не называли.

Потом — я. Как-то само получилось. Без громких слов, без инициаций. Сила просто пришла. Или вернулась. И деревня переключилась. Стала слушаться меня.

Не покоряться — слушаться. Это разные вещи.

Но тогда возникла проблема: вдвоём мы могли держать деревню, но если уехать — что с ней будет?

Заречная без Основателя — это как дом без фундамента. Немедленно не рухнет, но трещать начнёт быстро.

Решение оказалось простым. Мы поговорили с Фёдором — он остался. Старый, упрямый, с одной фразой на всё:

— Сколько надо, столько и подержу.

Перед самым отъездом мы с Олесей сделали круг — не ритуал, не магию, просто подтвердили: да, мы уходим, но не навсегда. Заречная почувствовала это.

А Фёдор — он не «заменяет» нас. Он удерживает, пока мы не вернёмся. Так и сказал:

— Пока вы дышите там, я подышу здесь. А потом поменяемся.

С моря тянуло прохладой. В лёгкой дымке на горизонте темнела яхта. Та самая, что сегодня должна была стать нашим транспортом к местным достопримечательностям: небольшому необитаемому острову, обещанному в буклете как «остров тишины».

— Хочешь кофе? — спросил я, поднимаясь с кровати.

— Нет, — сказала она, не оборачиваясь. — Чай без заварки. Конечно, я хочу кофе.

Я кивнул, хотя она этого не видела. За эти недели нашего брака я научился кивать даже тогда, когда это не имело смысла.

Я налил нам кофе, сделал глоток. Вкус был правильный, утренний, обволакивающий. Но не радовал.

— Ты снова плохо спал, — сказала она тихо.

— Немного лучше, чем вчера.

Она повернулась. В глазах у неё — только спокойная внимательность. Такой взгляд бывает у тех, кто уже знает, что ты скажешь, но всё равно даёт тебе сказать. Из чувства деликатности.

— Ты опять его слышал?

Я кивнул. Потом пожал плечами.

— Нет. Не "его". Просто… голос. Или не голос. Это даже не звук. Скорее ощущение, что кто-то стоит в следующей комнате и смотрит. А ты не знаешь, откроется ли дверь. Или она уже открыта.

Олеся молча подошла ко мне, села на край кровати и положила руки на живот.

Это был её жест — не кокетство, не защита, а напоминание. Мы оба знали, кто растёт у неё внутри. Знали — и почти не говорили об этом. Наш ребёнок. Наш ведьмак. Основатель нового цикла. Тот, на ком будет держаться всё, что мы ещё даже не придумали.

.Я посмотрел на неё. Последние недели она почти не менялась — внешне. Но что-то в ней стало другим. Более собранным. Более глубоким.

— Ты знаешь, кто он? — спросил я.

Она покачала головой.

— Нет. Но он не из наших.

— Он — это кто?

— Безымянный. Слишком старый, чтобы звать себя. Он будет слушать. Пока только слушать.

Я допил кофе. Сказал:

— Отлично. Значит, в нашем свадебном путешествии у нас: ты, я, ребёнок, безымянный наблюдатель и яхта с просроченными канапе. Роскошно. Пойду, приведу себя в порядок.

Она улыбнулась мне вслед. Я люблю её улыбку — особенно ту, в которой есть чуть насмешки. Надо мной. И немного над собой.

Я вышел из ванной, энергично вытирая голову. На мне были шорты, футболка с надписью «Spiritual but Suspicious» и выражение лица человека, который всё сделал правильно — и подозревает это.

— Ну что, — сказал я. — Сегодня у нас, насколько я помню, пикник на яхте, экскурсия на необитаемый остров и поздний ужин в ресторане, где готовят исключительно повара по имени Марко.

— Ты не очень хочешь на яхту, — произнес я, ставя себе галочку «снова прозорлив».

— Я не хочу к тому, что нас сегодня ждёт, — сказала Олеся тихо.

Я усмехнулся.

— Сомелье? Или, всё-таки, Марко?

Олеся на этот раз не поддержала шутку.

— Не знаю. У него нет имени.

— Отлично. Наша свадьба — и сразу в бой с безымянным Злом. Стильненько. Дорогая, напомни: ты уверена, что мы не могли просто поехать в Красноярск?

— В Красноярске всё бы тоже началось, — сказала она. — Просто дешевле.

Яхта называлась “Luce di mare” — по-итальянски, с придыханием. Свет моря. Всё в ней кричало о дороговизне: от натянутых канатов до неестественно белых чехлов на скамьях.

Я выбирал её долго. Сравнивал. Списывался с владельцем. Проверял экипаж. Да, это был перебор, я знаю. Но мне хотелось, чтобы всё было… не как у всех. Не просто «отдохнуть», а чтобы врезалось в память. Ей. Нам.

Олеся огляделась, когда мы поднялись на палубу.

— Много пространства, — сказала она. — И всё куда-то течёт.

Это был комплимент. В её системе координат.

— Только попробуй сказать, что тебе больше по душе лодка Фёдора, — буркнул я.

— А у него разве есть лодка?

— Нет. Но ты бы всё равно выбрала её.

Она хмыкнула. Не в голос — где-то в уголке губ. Я знал этот звук. Так она смеялась надо мной, не выдавая это в открытую.

Я хотел, чтобы ей понравилось. Не просто яхта — всё. Погода, день, цвет воды, трещотка цикад на берегу. Хотел, чтобы она запомнила это утро. Чтобы, когда станет трудно (а станет — кто мы такие, чтобы было всё просто?), она вспомнила, как один ненормальный муж старался как мог.

Она стояла у борта, ветер играл подолом её платья, и я подумал, что это самое красивое, что я когда-либо видел.

— У тебя на лице написано: «я всё это организовал сам», — сказала она, не поворачиваясь.

— У меня на лице солнце, — буркнул я. — Я вообще расслаблен.

— У тебя правая бровь выше левой. Это бывает, когда ты волнуешься. Или собираешься драться.

— Я просто переживаю, что они не подали тот ананас, который я просил.

— Ананас? — она повернулась. — Ты заказал ананас?

— Да. Выложенный на блюде в виде кошки.

Пауза.

— Шучу. Просто ананас.

Она подошла ближе, чуть наклонила голову и сказала почти шёпотом:

— Мне и без ананаса хорошо.

И это был самый дорогой комплимент за всё утро.

Завтрак принесли на подносе с длинной ручкой, словно специально для того, чтобы его можно было нести одной рукой, а второй — держаться за шляпу. Шляпы у меня не было, но идея понравилась.

Олеся села на носу яхты, поджав под себя ноги. Я устроился рядом, соблюдая расстояние, которое позволяло ей быть рядом, но не слишком. Она не любила, когда к ней липнут с утра. Даже я.

Поднос поставили прямо на палубу. Была клубника, ещё тёплая чиабатта, сыр, масло в маленькой серебряной чашке. Никаких ананасов. Это я заранее уточнил.

— Ты что, правда сам выбирал, что подадут? — спросила она, разламывая булку.

— Нет. Мне просто всё равно было, что есть. Главное — чтобы не мешало наслаждаться моментом. Ну и ты не любишь слишком сладкое.

— Ты всё ещё изучаешь меня?

— Я уточняю формулировки, — сказал я.

Она усмехнулась и взяла клубнику. Ела медленно, будто в первый раз. Я иногда завидовал тому, как она умеет быть внутри происходящего. Целиком. Я — нет. Я всегда на шаг сбоку. Даже от себя.

— А где капитан? — спросила она, когда солнце стало сильнее и вода за бортом чуть потемнела.

— В рубке, конечно. Сказал, даст нам тишину, пока не отплывём.

— Удобный.

— Очень. Я попросил, чтобы всё было просто. Чтобы мы могли побыть вдвоём.

— Ты и так всегда со мной.

— Это физически. А я хотел — по-человечески. Чтобы не думать, куда дёрнет ветер, сколько градусов в тени, и не испортится ли настроение у беременной женщины без должного количества масла на чиабатте.

— У беременной женщины всё нормально, — сказала она. — Она просто любит, когда её любят.

Я не ответил. Потому что в такие моменты всё, что можно сказать, будет лишним.

На горизонте появилась легкая полоска — остров. Маленький, с едва заметными деревьями. Место, куда обещали высадить нас погулять. Посидеть в тени. Побыть вдали даже от этой удалённости.

Олеся посмотрела туда и, чуть прищурившись, сказала:

— Похоже на точку. Конец предложения.

— А мы что, уже что-то написали?

— Мы только начинаем. Но ты пишешь красиво.

Я покраснел. Физически. В моем-то возрасте. Вот же она — магия. Настоящая.

— Ты уверен, что нас больше никто не ищет? — спросила она вдруг.

Я не удивился. Мы давно перестали делать вид, будто прошлое осталось позади. Оно ехало с нами, просто в другом вагоне.

— Уверен, что он не ищет, — сказал я. — Дядя Витя точно мёртв. Это факт. И, как ни странно, легче от этого не стало.

— Потому что не он был главным?

— Потому что он был слишком удобным врагом. Понятным. Со своими обидами, амбициями, предсказуемыми ходами. Если бы он действовал один, всё бы сложилось иначе. А так… слишком многое было слишком хорошо организовано. И слишком молча.

Олеся кивнула.

— Думаешь, кто-то ещё остался?

— Не знаю. Может, и нет. А может — кто-то просто ждал, чем всё закончится.

Те, кто поумнее, редко играют в открытую.

— Но ты ведь не ждёшь, что они снова появятся?

— Я ничего не жду. Я просто хочу, чтобы у нас было время. Хотя бы лет пять. Без погони, без следов, без тревоги на рассвете.

Она улыбнулась — немного грустно, но тепло.

— Лет пять — это скромно.

— Скромность — новый вид осторожности.

— Но всё же ты жив. Мы вместе. И он — наш сын — уже с нами. Даже если ещё не родился.

Я молча кивнул.

Она потянулась, взяла мою руку и сжала пальцы.

— Пока ты рядом, ничего не разрушится. Даже если они вернутся.

— Даже если?

— Даже тогда. Мы теперь втроём. А втроём — это уже семья. А семья — это не цель. Это сила.

— Кстати, — сказал я, ковыряя вилкой кусочек сыра, — ты знала, что у капитана этой яхты четыре высших образования?

— Правда? — Олеся приподняла бровь. — А зачем?

— Не знаю. Одно — мореходное, другое — философия, третье — что-то по инженерии, и ещё одно — теология. Судя по разговору, он всё смешал в одно и теперь молится, чтобы мотор не сломался.

— Звучит как ты. Только у тебя одно образование и тонна выводов из воздуха.

— Эй. Я — человек системный. Просто система у меня не линейная.

Я подвинул ей тарелку с ягодами.

— Вон, клубника. Твоя любимая. Выращена на солнечной стороне. Только для избранных.

— Я, выходит, избранная?

— Ты — та, ради кого я встаю по утрам и притворяюсь, что знаю, как устроен мир.

Она тихо хмыкнула. Это был её способ сказать «я довольна», не расплескав ни капли.

Я всё ещё не умел расслабляться рядом с ней полностью. Как только она молчала дольше пятнадцати секунд, я начинал проверять: не началось ли что-нибудь. Не сдвинулось ли что-то под кожей мира. Хотя чаще всего сдвигалась только моя тревожность.

— А если серьёзно, — сказал я, — тебе правда всё нравится? Или ты просто ждёшь момента, когда я споткнусь и расплескаю апельсиновый сок?

— Я уже видела, как ты спотыкаешься, — сказала она. — И даже как злишься на погоду. Всё равно нравишься.

— То есть — это уже любовь?

— Это уже стабильность.

— Боже. Мне впервые в жизни это приятно.

Олеся вытерла руки салфеткой и потянулась.

— Всё хорошо. Даже слишком. Подозрительно.

Она посмотрела на меня чуть искоса.

— Ты не заказывал фейерверк?

— Нет. Пока. Но если будет подходящий залп из чаек — это может сойти за репетицию.

Она, наконец, рассмеялась, оглянувшись на полчища чаек, преследующий нашу яхту.

— Мне с тобой интересно. Даже когда ты придуриваешься.

— Спасибо. Это мой естественный режим. Моя крейсерская скорость.

Я помолчал.

— Знаешь, если бы мы не были ведьмаком и ведьмой, мы бы сейчас, наверное, обсуждали ипотеку.

— А ты бы ждал, когда я, наконец, перестану «заниматься своими блогами» и начну готовить суп.

— А ты бы возила меня к моей маме, чтобы я, наконец, «нормально поел».

Она рассмеялась. Настоящим, живым, немного хриплым смехом.

— Слава богу, у нас всё не так, — сказала она.

— Пока, — уточнил я.

— Пока, — согласилась она.

И это было лучше, чем любые клятвы.

Капитан появился, когда мы почти доели клубнику. Появился как-то… беззвучно. Просто стоял у поручня, в тени, с чашкой чая и лицом человека, который знает, сколько шагов до любой точки на этом судне. И что будет, если сделать лишний.

— Всё в порядке? — спросил он на мягком русском с примесью чего-то южного. Может, грузинского. Может, итальянского. Или и того и другого. Или вообще своего.

— Всё отлично, — сказал я. — Прекрасный день.

Он кивнул.

— С такими пассажирами не бывает иначе.

Олеся посмотрела на него внимательно. Он не смутился. Даже не поправил воротник.

— Капитан… — начал я.

— Можно просто Нико, — сказал он. — Так проще.

Нико был худым, сухим, с очень чёткими движениями. Не старый, но и не молодой. Такой возраст, когда человек уже не стремится любым способом произвести впечатление — просто присутствует. С короткой бородой, выгоревшими волосами и глазами цвета олова. Смотрел не пристально, но точно. У него были руки человека, который многое делал — и не всё ради денег.

— Ты говорил, у него четыре высших? — тихо спросила Олеся.

— У него глаза философа, — ответил я. — Или следователя.

— Или бывшего монаха.

— Или всё сразу.

Нико как будто что-то уловил в нашей беседе. Улыбнулся, очень сдержанно.

— Скажете, когда захотите высадиться. До острова — минут пятнадцать. Там всё спокойно. Я бывал.

— Часто? — спросила Олеся.

— Достаточно, чтобы помнить, как он меняется, — ответил он.

— Простите? — я чуть навострил уши.

— Пейзаж, — пояснил он. — Свет. Камни. Ничего особенного.

— Конечно, — сказал я. — Идеальное место для прогулки.

Он кивнул, как будто мы обсудили всё нужное, и ушёл так же тихо, как появился.

Олеся проводила его взглядом.

— Мне он нравится, — сказала она. — Он настоящий. В нём нет напряжения.

— Или он умеет его скрывать, — сказал я.

— Ты ревнуешь?

— Чуть-чуть. Но благородно. Я тоже хочу носить бороду и молчать многозначительно.

— У тебя плохо получается молчать.

— Зато у меня еще есть клубника.

Она кивнула, будто соглашаясь, что клубника — аргумент. И это был мой маленький личный триумф.

Остров оказался не совсем таким, как на фото.

Фотографии обещали тени от стройных сосен и узкие тропинки, по которым гуляют вдохновлённые туристы в белом.

На деле это был камень. Точнее, много камня. Серо-жёлтый склон, кусты, редкие корявые деревья, которые росли упрямо и без оптимизма. Всё было яркое, ослепительное, неподвижное. И всё равно — красиво.

Мы ступили на берег по сходням, которые выдвинул Нико.

— Возьмите с собой воду, — сказал он. — Здесь солнце делает вид, что его немного. А потом бьёт в лоб.

Я кивнул. Взял воду. И плед.

Олеся шла легко, как будто заранее знала маршрут — или просто доверяла шагам. Я немного отставал: то оглядывался на яхту, то подмечал, как сухой ветер слабо шелестит редкими кустами вдоль каменистой тропы.

— У нас есть сколько? — спросила она, не оборачиваясь.

— До вечера. Нико сказал, что не будет мешать. И не торопится. У него, кажется, философия выжидания.

— Мне нравится, как он исчезает.

— Я бы тоже так хотел. В нужный момент — просто вжиться в пейзаж. Или в интерьер. Исчезнуть в контексте, не вызывая вопросов.

— Тебе это не подойдёт, — сказала она. — Ты слишком заметный.

— Я могу быть незаметным, если захочу.

— Ты можешь быть молчаливым, если сильно постараешься. Но не незаметным.

Я махнул рукой в сторону склона.

— Смотри. Вот, кажется, место.

Под тенью одинокого дерева — кривоватого, выжженного солнцем, но живого — начиналось что-то похожее на укрытие. Плотная тень лежала на камнях, пряча в себе прохладу, запах сухой листвы и пыли, которая не казалась грязной — скорее, тёплой, настоящей, как в конце жаркого августа.

Я расстелил плед — ловко, с тем азартом, с каким иногда разворачиваешь подарок, заранее зная, что внутри.

Олеся присела рядом, пригладила край, чуть приподняла волосы, сдув с плеча пылинку. В её движениях была какая-то простая грация: будто всё, что она делала, происходило без усилия, и точно вовремя.

— Ты знаешь, — сказал я, — если бы я не вырос в огромном доме, полном правильной мебели и стеклянных полок, я бы счёл это место за пределами комфорта. Но теперь мне здесь лучше, чем в любой «зоне отдыха».

— Потому что здесь не надо притворяться, — сказала она, не глядя.

Я посмотрел на неё.

— Тебе правда нравится?

— Очень. Потому что ты рядом. И не спасаешь никого. Просто сидишь.

— Это мой талант. Быть рядом и не спасать.

— Это лучшее, что можно уметь, — сказала она.

— Я хотел, чтобы тебе понравилось. Я много думал. Хотел, чтобы было… правильно.

— Правильно — это когда ты рядом, и я не думаю, что ты сейчас исчезнешь.

— Я не собираюсь.

— Это ты сейчас говоришь. А потом — вдруг решишь, что надо спасать мир.

— Я уже спас. Себя. А ты — как бонус.

— Нахально, — сказала она, но не обиженно.

Положила голову мне на плечо.

— Если бы мы остались здесь навсегда, — сказал я, — я бы построил дом из валунов, нашёл источник и назвал тебя хозяйкой острова.

— А я бы завела кур. И научилась жарить рыбу, которую ты не поймаешь.

— Вот ты веришь в меня.

— Я верю, что ты попытаешься.

— Это уже основа крепкого брака.

Она кивнула.

А потом замолчала.

Я почувствовал, как её тело чуть напряглось. Она смотрела в сторону, но не видела. Что-то внутри неё сжалось — не от боли, а от необходимости сказать.

— Знаешь… — произнесла она тихо, — есть одна вещь, о которой я всё не решалась сказать.

Я не ответил. Подождал.

— В одной древней книге, которую мне показывали в детстве… у ведьм… есть пророчество. Оно почти забытое. Никто его не цитирует вслух. Но все знают. Там сказано, что когда родится будущий Основатель, его матери не станет в этом мире.

Она не плакала. Говорила спокойно, сдержанно. Но я слышал — внутри дрожит.

— Ты думаешь, это про нас? — спросил я.

— Я не знаю. Но мы оба понимаем, насколько реальны такие тексты. У ведьм не бывает случайных слов.

Я взял её руку. Она не отдёрнула, только крепче сжала мою.

— Это ничего не значит, — сказал я. — Никто не знает, что именно имелось в виду. Может быть, «не станет» — это не смерть. Может, просто переход. Может, что-то уйдёт… но не ты.

— Может, — тихо сказала она. — Я просто хочу быть с вами как можно дольше. Даже если мир — не за нас.

Я молчал. Я знал, что пророчества не врут. Но знал и другое: я останусь рядом. До конца. Какой бы он ни был.

Она слабо улыбнулась.

И снова положила голову мне на плечо.

Время шло. И это был один из тех редких моментов, когда время идёт — и ничего не надо делать с этим.

— Можно? — спросил я, положив голову ей на колени.

Она кивнула.

Её платье было тёплым от солнца, руки — прохладными. Она провела пальцами по моим волосам — как будто ничего особенного, просто усталость, просто человек рядом.

Я закрыл глаза.

И не собирался спать. Честно.

Но солнце, запах трав, ритм дыхания Олеси, её ладонь, двигающаяся почти в такт моим мыслям, — всё это сработало лучше любого заклинания.

Я провалился.

Сначала — мягко. Как в воду. Без всплеска. Просто исчез шум мира. Исчез остров. Исчез я.

Я и правда, не заметил, как заснул. Это даже был не сон — скорее, медленное исчезновение. Время перестало быть часами и минутами, стало чем-то более плотным, мягким, чужим. Меня как будто вынули из дня — и положили в какое-то другое место. Без имени. Без событий.

Когда я проснулся, первое, что почувствовал — не жару и не свет, а тишину, которая не должна была быть такой полной. Она лежала на мне, как влажная ткань. Плотная, тяжёлая, чуть пахнущая пеплом.

Я открыл глаза.

Олеся сидела так же, как прежде. Гладила меня по голове, глядела в сторону моря. Ветер сдвигал пряди её чёрных волос — медленно, равномерно, как если бы кто-то пытался успокоить время. Всё было правильно. Но внутри — нет.

Тело дрожало. Не сильно — так, что не видно, но чувствуется. Где-то под рёбрами, на границе дыхания, жила пустая тревога. Без формы. Без причины. Как будто меня коснулись во сне — и не успели убрать руку, когда я проснулся.

Я ничего не запомнил.

Но знал точно — там было что-то. Не образ. Не голос. Не знак. Просто наличие.

— Ты проспал минут двадцать, — сказала она спокойно. — Глубоко.

Я приподнялся на локтях. Посмотрел на неё.

— Хочешь воды? — спросила она.

Я кивнул. Взял бутылку. Глоток был прохладным, но не освежающим. Как если бы во мне что-то не отпускало.

— Ты будто проснулся не весь, — сказала она, чуть склонив голову.

— Такое бывает?

— У тебя — да.

Она не расспрашивала. Не подталкивала.

Просто была рядом.

И я подумал: всё хорошо. Но что-то уже пошло. И я не знаю — куда.

— Пойдём в воду? — спросила она, перебрасывая волосы через плечо.

Я только кивнул. Не из-за жары. Просто потому что никогда ещё не находил причин не идти за ней, если она зовёт — особенно таким тоном, лёгким, почти небрежным, но с той интонацией, в которой уже всё решено.

Она шагнула первой. Платье скользило по ногам, ловило ветер, путалось у лодыжек. Я смотрел, как она идёт, — с той особенной свободой, что есть только у очень красивых и совсем не озабоченных этим женщин.

Я знал, что под платьем ничего нет. Видел это утром, когда солнце просвечивало сквозь ткань, и притворился, будто не заметил. Сейчас — не притворялся. Просто смотрел. Не торопясь, как на картину, где каждый шаг — мазок, а свет делает остальное.

У самой воды она остановилась, скинула платье одним движением. Осталась обнажённой — легко, спокойно, без позы. Будто солнце, камни, ветер — всё это само собой предполагало, что она вот такая, настоящая.

Я задержался на секунду — не потому что сомневался. Просто хотел ещё раз увидеть: как ложится свет на плечи, как изгибаются бёдра, как в этом теле — не вызов, а чистая уверенность быть собой.

Она вошла в воду без слов. Шла медленно, без всплесков, и с каждым шагом казалась чуть менее земной. Я разделся и пошёл за ней.

Вода была прохладной, но не отталкивающей. Скорее будящей. Я догнал её — она стояла по грудь в воде, с закрытыми глазами, повернув лицо к солнцу. В каплях на коже отражалось небо.

Я подошёл ближе, провёл рукой по спине. Медленно, едва касаясь. Она не вздрогнула — только чуть отклонила голову, будто ветер стал приятнее.

— Опять смотришь, — сказала она, не открывая глаз.

— Смотрю.

— Ты хоть иногда делай вид, что у тебя есть самоконтроль.

Я усмехнулся, обвёл взглядом её плечи, мокрые пряди, прилипшие к шее.

— Нет у меня самоконтроля. С тобой — нет.

Она чуть повернулась ко мне, в глазах — искра.

— Тогда бери ответственность за последствия. А то потом опять будешь делать невинное лицо.

— А я что — делаю?

— Ты им и живёшь, — сказала она и провела ладонью по моей груди. — Серьёзный, задумчивый, доктор философии в изгнании. А на деле — московский маньяк.

— Это хорошо или плохо?

— Это… как раз то, что мне нужно.

Она наклонилась, уткнулась лбом мне в шею, задержалась на секунду. Её кожа была прохладной от воды, но под пальцами — тёплой. Я чувствовал, как она дышит — ровно, глубоко, без напряжения. Как будто в этот момент ей ничего не угрожает. Как будто весь мир — это просто мы, стоящие в воде, лицом к лицу, без слов.

Я обнял её за талию. Она не сопротивлялась. Только чуть плотнее прижалась — не как жест, а как решение.

И всё стало правильно.

Когда мы вернулись с острова, солнце уже село. На небе оставался тусклый отблеск, но вода вокруг стала почти чёрной. Я первым поднялся на борт. Олеся остановилась на трапе — неуверенно, будто что-то почувствовала. Обернулась к острову. На лице у неё не было тревоги, только странная сосредоточенность, как будто она ловила остатки чего-то ускользающего.

Она протянула руку, просто ладонью вверх, будто пробовала влажность воздуха. Внезапно ветер резко сменился. Холодный порыв сбил ей волосы на глаза. Она дернулась — не от испуга, а скорее от неожиданного резонанса — как будто внутри что-то тоже отозвалось. Потом тряхнула головой, словно отгоняя наваждение, и поднялась на палубу, не сказав ни слова, и ушла вниз, в каюту. Не уставшая — отстранённая.

Нико сидел у кормы, с термосом и двумя жестяными кружками. Море за кормой было неподвижным, как полиэтиленовая плёнка.

Я опустился рядом. Он протянул мне кружку.

— Я сначала не хотел говорить, — начал он просто, без предисловий. — Но ты, кажется, не из тех, кто боится слов.

Я кивнул, не торопя.

Он потёр ладонью шею, глянул куда-то в темноту за бортом.

— Знаешь… я не понимаю, как это устроено. Но иногда я чувствую. Не людей — не совсем. А что в них что-то есть. Глубже, чем характер или настроение. Как будто у некоторых — другой внутренний ток. Как скрытая проводка под кожей. Ты — один из таких. И она.

Я ничего не ответил. Он продолжил:

— Я однажды уже вёз такую. Пару. Немцы. Молодые. Он — обычный, скучноватый. А она… такая, что даже смотреть долго не получалось. Глаза — как глубина. Не страшная, нет. Просто… ты рядом с ней чувствуешь, что ты очень простой человек. Попросили их высадить на остров — тот самый, где вы сегодня были. Хотели тишины и спокойствия. День. Ночь. Потом я вернулся за ними.

Он сделал паузу, задумался.

— Она уже не была прежней. Он сначала не говорил. А потом, пока шли к берегу, сказал, что ночью она встала, ушла одна в лес. Он сначала не беспокоился. Потом, когда понял, что её нет слишком долго, стал звать. Никто не ответил. Он искал её до утра, а она вернулась сама. Утром. Как ни в чём не бывало. И после этого стала другой. Не сумасшедшая, нет — просто как будто ей стало всё равно. Он звал её, она смотрела, кивала, но будто не слышала. А иногда улыбалась так странно — как будто не ему и не мне, а кому-то, кого мы не видим.

Я тихо спросил:

— Что потом?

Нико пожал плечами.

— Я не видел их больше. А через год — чисто случайно — встретил Бьёрна. Да, точно, его Бьёрн звали. В порту. Он был один. Я подошёл. Поздоровался. Спросил, как она. Он замялся. Долго молчал. Потом сказал: «Её больше нет». Я хотел уточнить, но… — он махнул рукой. — По глазам понял: не надо.

Нико замолчал, уставился в свою кружку. Ветер, которого не было весь вечер, вдруг пошевелил флагом на мачте.

— Я не знаю, что это было, — сказал он. — Но сегодня, когда она стояла у борта — твоя… Олеся — это было похоже. Точно не то же самое. Но что-то в позе. Во взгляде. В отстранённости. Как будто на секунду — она стала не собой.

Он замолчал. Больше ничего не добавил.

А я остался на палубе, с кружкой в руках. И чувствовал — ветер усиливается. Но не с моря. А где-то внутри меня.

К утру яхта слегка покачивалась на якоре, и море стало светлее — не синее, а скорее стеклянное, как дно бокала с белым вином. Мы никуда не торопились. Олеся вышла из каюты босиком, в тонкой накидке и с полотенцем, небрежно переброшенным через плечо. На лице у неё была та особенная, ленивая улыбка — как у человека, который проснулся в хорошей жизни и знает об этом.

— Если накормишь быстро, я выйду за тебя второй раз, — сказала она, подходя ближе.

— Уже выдала себя мне замуж, куда тебе деваться, — буркнул я, но поцеловал в висок.

На верхней палубе уже накрывали — стюард принес кофе, тосты, фрукты, теплый хлеб с хрустящей корочкой. Всё было просто, но так, как это умеют только в Италии: будто даже нож, положенный под сливочное масло, знал своё место.

Мы ели молча, потом она вдруг сказала:

— Мне кажется, тут воздух… круглее. Вот прямо как будто обволакивает.

— Это ты просто выспалась.

— Нет. Это место. Оно как шёлк, только без ткани.

Я не спорил. Я просто смотрел, как она ест персик. Аккуратно, с удовольствием, придерживая кончиками пальцев. Это была такая простая, тихая красота, что я постарался забыть про вчерашний разговор с Нико. Он растворился, как сон, которому не хватило сюжета.

К полудню мы высадились в каком-то маленьком городке, даже деревне. Узкие улочки, лавки с домашними оливками, резные наличники. Мы бродили медленно — представляя, что мы не туристы, а как будто живём здесь всегда. Олеся выбирала серьги: медные, с бирюзой. Повернулась ко мне у витрины, спросила:

— А если я буду выглядеть чересчур ведьмовато?

— Ты даже в носках с ромашками выглядишь чересчур ведьмовато. Это не вид, это состояние.

Она прижалась ко мне плечом и тут же пошла дальше.

На обед мы устроились в маленьком семейном ресторанчике в порту. Пожилая хозяйка принесла нам пасту, сказала что-то по-итальянски, и Олеся кивнула, хотя вряд ли поняла. Потом наклонилась ко мне и шепнула:

— А ведь это и есть счастье, да?

Я ничего не ответил. Потому что именно в этот момент не хотелось портить тишину словами.

Когда вернулись на яхту — уже под вечер — море стало плотнее, тяжелее. Но мы были уставшие, разгорячённые солнцем, и не обратили внимания. Олеся ушла в душ. Я остался наверху, полистал книгу, больше для вида. Всё было в порядке. Даже слишком.

Она вернулась с мокрыми волосами, в простом платье. Села рядом, вытянув ноги, и вдруг замерла.

Долгую секунду я смотрел на неё — она глядела в воду, не моргая. Словно во что-то вслушивалась. Потом медленно повернулась, как будто не по собственной инициативе, а потому что её позвали. Я вздрогнул. Взгляд был… чужой.

— Олесь? — осторожно позвал я.

Она моргнула. Шумно выдохнула.

— Всё нормально. Просто… вдруг показалось, что я не здесь. Как будто на миг — меня не было.

Я не стал спрашивать, где она была.

Потому что вспомнил, что говорил Нико.

И впервые за всё путешествие почувствовал — отпуск закончился.

Субботний рынок гудел, как вокзал перед последним поездом — все звали, махали, договаривались и ссорились одновременно. Пахло свежим хлебом, жареными баклажанами, оливками и чуть кислыми апельсинами. Воздух дрожал от голосов: кто-то спорил, кто-то пел, кто-то просто звал. Всё смешивалось в пёструю, тёплую как тесто, неразборчивую радость.

Мы с Олесей бродили среди прилавков медленно. Без цели. Просто потому что могли.

Она была в белом платье, тонком и лёгком, как воздух. Купленная накануне шляпа бросала на лицо мягкую тень. Она шла босиком по каменным плитам — обувалась только под навесами, где рыбный ряд тянул на лёд свою добычу.

— Смотри, — сказала она, остановившись у прилавка с деревянными масками. — Вот эта — вылитый сосед из моего детства. Он подкинул мне в портфель дохлую ящерицу.

— А ты ему?

— Засушенную крысиную лапку. Он год со мной не разговаривал. Первый опыт в ведьмовстве.

Мы рассмеялись. Я поцеловал её в висок. Она пахла морем, солнцем и чем-то своим, домашним. Рядом торговцы кричали, спорили, щёлкали счётами. Мимо шла пара с двумя детьми — у обоих размазанный шоколад по щекам и одинаково недовольное выражение.

— Вот эту штуку давай купим, — сказала она, взяв в руки резную деревянную подставку. — То ли под горячее, то ли магический круг.

— Думаю, и то и другое. Если что — подкинешь в рюкзак недоброжелателю.

— Главное — не перепутать.

Она смеялась, крутя вещицу в руках, а потом потянула меня дальше. Я на секунду задержался у прилавка с антикварными книгами. Пыльный корешок, вытертая золотая тиснёная надпись. Я провёл пальцем по корешку.

Обернулся — и её не было.

Сначала — просто растерянность. Будто кто-то повернул яркость вниз. Я шагнул в сторону, огляделся, заглянул за стойку с тканями, за спины прохожих. Ни следа.

— Олесь? — позвал я. Спокойно, почти с улыбкой. Вдруг просто отошла на шаг.

Ответа не было.

Я прошёл вперёд. Потом быстрее. Потом почти бегом. Голоса слились в глухой гул. Прилавки тянулись рядами — специи, фрукты, посуда, вино, снова специи. Кружевные салфетки, кошельки, серьги.

— Олеся! — громче.

Люди оборачивались, но никто не знал, кого я ищу.

У прилавка с глиняными фигурками я остановился. На краю лежала серьга — медная, с бирюзой. Та самая. Она была на ней утром. Я поднял её.

Всё сжалось внутри.

Шум не стал тише, но я начал слышать, как сердце стучит в висках. Всё продолжало жить вокруг — пели, торговали, смеялись. Но для меня всё остановилось.

Я метался по рынку, бросаясь к случайным прохожим, к торговцам, к людям с каменными лицами. На английском отвечали неохотно, непонимающе, плечами. Большинство — пожимали плечами и спешили по своим делам. Кто-то просто отмахивался. Меня охватывало чувство отчаяния — каждый шаг казался в пустоту, каждый поворот — без выхода.

Минут через пятнадцать я понял, что один не справлюсь.

Я вытащил из кармана телефон, нашёл номер Нико.

— Капитан, мне нужна помощь. Она исчезла.

— Кто?

— Олеся. Мы были на рынке. Я отвлёкся на секунду. Теперь её нет. Совсем. И… я боюсь, это то, о чём ты мне рассказывал.

Пауза. Потом:

— Где ты сейчас?

Я описал место. Через десять минут Нико был рядом.

Он знал здесь половину торговцев по имени. Один, с прищуром и золотым зубом, показал на узкий проход между лавками и сказал что-то с нажимом. Нико слушал, кивал. Потом ещё один — с банданой на голове — что-то добавил. Вышли какие-то разногласия, но всё больше деталей повторялись.

Через полчаса у нас сложилось что-то похожее на картину: Олеся сама вышла с рынка. Сама. Без сопротивления. Шла, не глядя по сторонам, словно куда-то спешила. Потом её встретил какой-то мужчина. Они обнялись и ушли вместе.

Я не мог в это поверить. Или не хотел.

Нико положил руку мне на плечо.

— Слушай, не кипятись. Здесь не поможет беготня. И формальность, конечно, но нам нужно сообщить в полицию. Хоть какой-то официальный след должен остаться.

Полицейский участок был на углу тихой улочки, рядом с кафетериями, где уже начинали подавать вино к обеду. Над входом надпись: «Polizia». Белые буквы на синем фоне. Внутри — полутемно, прохладно и пахло бумагой, кофе и старым табаком.

За столом сидел пузатый, потный сержант в расстёгнутой рубашке, такой же синей, как вывеска над входом, и с ленивым взглядом. Он посмотрел на меня, потом на Нико, и с выражением лёгкой досады оторвался от чашки.

Разговор шёл на итальянском. Я не понимал ни слова, пока Нико не начал переводить.

— Он спрашивает, сколько времени прошло с исчезновения.

— Почти час.

— Он говорит, если бы прошло двадцать четыре, а лучше сорок восемь — было бы серьёзнее.

Сержант что-то пометил в потрёпанной папке, потыкал какие-то в какие-то буквы на клавиатуре, поковырял в зубах колпачком от ручки и задал ещё несколько вопросов. Нико терпеливо переводил, я отвечал. Всё это казалось бессмысленным.

— Он говорит, что если женщина ушла сама — скорее всего, ничего криминального. Может, передумала. Может, поссорились. Может, временно.

— А если её увели насильно? — спросил я резко.

Нико перевёл. Сержант пожал плечами и развёл руками.

Я подписал какой-то бланк. Формальность. Сержант убрал папку в ящик стола и снова взялся за кофе.

Наконец, из полумрака участка мы вышли под солнце. Я остановился, не зная, в какую сторону идти.

— Ну и? — спросил я.

Нико не сразу ответил. Потом сказал просто:

— Теперь ищем по-настоящему.

А я стоял с этой фразой внутри. У меня не было ни зацепки, ни направления. Только серьга в кармане. И беспросветное чувство, что я всё потерял.

Я не верил. Не мог. Все слова, сказанные торговцами, их показания, эти скупые, обрывочные фразы — казались мне частью какой-то игры. Какой-то неправды, в которую решили поиграть все сразу. Или кто-то заплатил им за молчание. Или они просто хотели отделаться. Мне хотелось схватить первого попавшегося за грудки и заставить сказать правду. Настоящую. Но я знал, что толку не будет. Никто не скажет того, что я хочу услышать.

Олеся не могла уйти. Не могла вот так, молча, спокойно, как будто… как будто ей всё равно. Она не такая. Я знал это так же точно, как знал, что сейчас стою на солнце, что в кармане у меня её серьга, что в ушах у меня — её голос, и в теле — её прикосновения. Мы были вместе. До самого последнего мига. До секунды. До этого нелепого поворота головы, до того, как я обернулся к прилавку.

Меня трясло. Не снаружи — внутри. Беспомощная злость бурлила под кожей. Я готов был бежать, искать, орать на улицах, врываться в каждую машину. И в то же время — не знал, куда.

Нет. Это ошибка. Или — обман. Или — что-то чужое, что притворяется. Но она не ушла. Не от меня. Не сама.

Я стоял, прислонившись к стене полицейского участка, и смотрел, как Нико закуривает. Он щурился от солнца и выглядел так, будто всё это с ним уже происходило. И не раз.

— Послушай, — сказал он спокойно. — Мы сделали всё, что могли по формальной линии. Дальше — неформально.

Я поднял глаза. Он заговорил увереннее:

— Теперь ищем по-настоящему. Без протоколов, без телефонов. У меня есть люди. Есть знакомые в порту, в такси, бандиты, наконец. Поговорим с ними. Мы найдём нитку. Кто-то видел. Кто-то слышал. Такие вещи не происходят бесследно.

— Думаешь, её просто так увели? На глазах у всех? — спросил я.

— Нет, — сказал Нико. — Я думаю, её ждали. Я думаю, это было устроено.

Он бросил окурок в урну и повернулся ко мне.

— Ты готов? Тогда пошли.

Я кивнул. И мы пошли. В город, который до этого был просто красивым фоном. Теперь он стал — лабиринтом.

Мы прошли полгорода за полдня. Нико был в своей стихии — говорил, убеждал, слушал, возвращался, отрывался от стен. Он знал, в какие бары заходить, у кого спрашивать, в какой момент замолчать. Меня брали вежливо, как тень. Я почти не говорил, только смотрел, слушал и держался на ногах.

И всё же, чем дальше мы шли, тем больше накапливалось деталей, в которых меня не было. Люди говорили, что видели девушку. Белое платье. Беременная. Шляпа. Да, она шла с мужчиной. Сама. Уверенно. Без сопротивления.

Нико молчал, но я чувствовал, как он тоже начинает сомневаться. В какой-то момент он бросил на меня короткий взгляд и сказал:

— Давай я тебя кое с кем познакомлю. Это может иметь смысл…

Он огляделся, щурясь от солнца.

— Только сначала заедем в твой отель. Нужно предупредить персонал — если вдруг Олеся появится. Хотя, честно говоря… — он замолчал на полуслове. — Я в это не верю.

Мы доехали до отеля, оставили у администратора короткую записку с просьбой немедленно сообщить, если она появится или даст о себе знать. Я не знал, зачем это делаю. Было ощущение, что всё это уже не здесь. Не в этом городе, не в этой реальности.

Когда мы вышли обратно на улицу, Нико кивнул:

— Теперь ко мне.

Мы шли пешком. Дорога петляла между каменных стен, спускалась по узким улочкам. Его дом оказался старым, обвитым виноградом, с выцветшими ставнями и чугунным фонарём у двери.

Нико открыл, и нас встретила женщина лет семидесяти — маленькая, сухая, с тёмными глазами и лицом, которое казалось одновременно строгим и ласковым. Она посмотрела на меня — внимательно, спокойно.

— Это и есть он? — спросила она.

— Да, мама, — кивнул Нико.

Она молча подошла, взяла меня за запястье. Касание было лёгким, почти незаметным. Потом отпустила.

— Ты сильный, — сказала она. — Очень сильный. Но у тебя мало времени.

Я не удивился. Я сам почувствовал её ауру, едва вошёл в дом. Слабая, но настоящая. Ведьмачья. Она тоже узнала меня сразу. Мы оба знали, с кем имеем дело. И потому не было нужды в лишних словах.

Пауза затянулась, и вдруг её лицо сморщилось в строгое выражение. Она повернулась к Нико:

— А ты, Николо, опять не поел, да? Ходишь, как тень, с этими глазами — как у утопленника. Что я тебе говорила? Вино — не ужин.

— Мама, сейчас не время...

— Время всегда есть, — она бросила взгляд на меня. — А ты чего такой худющий? Кости да плечи. Садись.

Я даже не успел ответить. Она уже накрывала на стол — быстрыми, ловкими движениями, как будто готовилась к приходу гостей ещё утром. Хлеб, сыр, что-то тёплое в горшочке, пахнущее тимьяном.

— Ешь. Спорить не нужно. Всё равно не выиграешь, — бросил Нико, усаживаясь рядом.

Я сел. И ел. Под взгляд её внимательных, по-матерински цепких глаз, которые, казалось, видели меня снаружи и изнутри.

Пока мы ели, Нико спокойно рассказывал Софии о случившемся. Я видел, как меняется её лицо: исчезает улыбка, появляются суровые морщинки, взгляд становится пристальным, почти тяжёлым. Когда Нико закончил, София надолго замолчала.

— Мама, — осторожно сказал Нико, — Александр — ведьмак. Очень сильный. Но ему нужна твоя помощь.

София внимательно посмотрела на меня, словно впервые увидев нечто важное. Она произнесла несколько слов по-итальянски, затем Нико кивнул:

— Она говорит, что лучше бы твоя жена действительно от тебя сбежала. Но это не так. Всё гораздо хуже. Она предлагает использовать твою способность путешествовать во сне. Но это опасно. Она говорит, что поможет тебе вернуться.

Я посмотрел в глаза Софии. В них была строгая забота и тихая уверенность. Она слегка кивнула мне, и я понял, что другого выхода нет.

— Конечно, — сказал я, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо. — Я сделаю это.

София долго рылась в старом буфете, откуда извлекла крошечный пузырёк с густой синей жидкостью и веточку чего-то, похожего на засушенный шалфей. Она действовала без суеты, уверенно, будто делала это уже сотни раз. Потом зажгла лампу с желтоватым стеклом, закрыла ставни и подложила под мою голову тонкую подушку.

Нико молча наблюдал из угла. Его лицо было напряжённым, но он не вмешивался.

София присела рядом со мной. Положила ладонь на лоб. От неё пахло розмарином, дымом и чем-то старым — временем, может быть. Она начала говорить. Голос её был почти шёпотом, мягким, вязким, как мёд. Я не понимал слов, но ритм и интонации завораживали.

— Она говорит, — прошептал Нико, переводя едва слышно, — что ты должен отпустить страх. Не силу. Не память. Только страх. Он — якорь. Он не даёт тебе войти.

Я кивнул, не открывая глаз.

Она водила пальцами по моим вискам, рисуя что-то — круги, знаки? Мне казалось, что воздух вокруг становился гуще.

Но я не мог заснуть.

Чем больше я пытался, тем сильнее напрягался. Тело отказывалось слушаться, мысли скакали. Глупые, ненужные. Я вспоминал, как Олеся делала это — чуть касалась пальцами, и будто всё внутри меня поддавалось, стекало, растворялось. С ней я засыпал мгновенно, проваливался, как в тепло.

А сейчас — пустота. Обида на самого себя. Мельтешение.

София не отступала. Её голос стал почти пением. Она положила руку мне на грудь — там, где билось сердце — и оставила её там, неподвижно.

— Не держись за себя, — перевёл Нико. — Позволь себе исчезнуть. Хотя бы на время.

Я сделал вдох. Глубокий. И ещё. И вдруг понял — я уже не здесь. Я всё ещё слышу голос. Но он — как сквозь воду. Он уходит. Я ухожу. И с собой стараюсь унести то немногое, что осталось в голове: советы, напутствия, лицо Софии в полумраке.

Я шёл вглубь. И знал — дороги назад может и не быть. Но выбора не было.

И я сделал шаг.

Поначалу было темно. Не тревожно — просто пусто. Как будто кто-то стёр мир, оставив только черновик. Я чувствовал: я иду, но пола под ногами не было. Лишь ощущение движения — вязкого, плотного, как если бы ты шёл сквозь сон о воде.

Потом — свет. Размытый, как сквозь запотевшее стекло. Из этой мути начал проступать рынок. Тот самый. Утренний, итальянский, наполненный запахом фруктов, голосами продавцов и блеском ножей на прилавках.

Я увидел Олесю.

Она стояла у лавки с цитрусовыми. Белое платье, та же шляпа. Она рассматривала апельсин, прищурившись, как делает всегда, когда фрукты вызывают у неё подозрение. Продавец что-то сказал. Она рассмеялась. Так же, как тогда — только без меня рядом.

Потом всё пошло по знакомому сценарию. Она выходит за пределы рынка. Мужчина в светлом костюме. Улыбка. Спокойная, как будто так и надо. Я стоял, как вкопанный. До этого момента всё казалось странным, но объяснимым. Возможно. Почти допустимым.

Но потом я увидел жест.

Олеся обняла его и едва заметно коснулась пальцами кончика его носа, прошептав что-то с улыбкой. Это был наш жест. Интимный, невидимый для посторонних. Мы никогда не обсуждали его — он просто случился однажды, и остался. Мы пользовались им, когда хотелось сказать: «я здесь», «ты моя», «ты мой», «всё будет». И он был только наш.

Теперь она подарила его другому. Просто. Мягко. Почти машинально.

Я видел, это невозможно было спутать.

И потому внутри меня всё хрустнуло, затем начало рушиться.

Исчез воздух. Будто кто-то резко вытянул его из лёгких. Я хотел крикнуть. Хотел повернуться. Хотел проснуться. Но не смог.

Меня охватила тишина, такая полная, что казалась звоном. И в этом звоне — впервые — закралось настоящее сомнение.

А если это правда?

Я падал.

Без ветра, без крика.

Без Олеси.

А потом — лампы. Пыльные, желтоватые, с тусклым гулом, будто кто-то оставил их включёнными назло вечности.

Коридор был тот самый — но казалось, он вытянулся в бесконечность. Или это я стал меньше. С каждой оставленной позади дверью вокруг становилось всё тише, всё глуше. Не страх — глухота.

Я шёл, не глядя по сторонам. Прошёл своё детство, отца, отъезд матери. Победу над дядей Витей. Всё это уже было.

А потом — дверь. Та самая. Раньше он была заперта. Сейчас приоткрыта.

Я толкнул эту дверь рукой.

Лето. Сухая пыль под ногами. Свет резал глаза сквозь ресницы.

Настя сидела босиком на крыльце, поджав ноги. У ног — кошка и кружка компота. Платье белое, в васильках. Волосы — в тугую косу. Лицо молодое… почти как у Олеси. Только спокойнее. Мудрее.

— Привет, внучок. Долго ж ты шёл, — сказала она, даже не оборачиваясь. — Упрямый, как все наши. Хоть бы воды взял. Ты же весь горишь.

Я опустился рядом на ступеньку. Молчал. Не верил.

— Я не могу её простить. Если это правда… если она… Даже не уверен, что надо искать…Теперь.

— Не нужно прощать. Нечего тебе прощать. Но ты должен узнать, что ты на самом деле увидел.

Я закрыл глаза. Потёр лицо ладонями. Они были холодными как лёд. Или лицо пылало как огонь.

— Жест… наш жест. Она сделала его другому.

— А если бы я тебе сказала, что миры ломаются от таких мелочей — ты бы поверил?

— Да, — выдохнул я.

Она развернулась и впервые посмотрела мне в глаза. В упор.

— Тогда слушай. Это морок. Ты ведьмак. Ты входишь в сны как в реку. Но не все реки твои. Есть те, что текут откуда-то ещё. Там всё подстроено. Подогнано. Именно для тебя. Чтобы ты поверил.

Я покачал головой.

— Но зачем? Почему мне? Почему ей?

Настя прищурилась. Стала резкой. Почти жёсткой.

— Потому что вы — живые и сильные. Слишком живые и сильные для их мира, где всё должно быть под контролем. Ты защищаешь её — она оживляет тебя. Это страшно. Таких, как вы, стараются усыпить. Убедить, что всё это — ошибка. Понимаешь?

Я закрыл лицо руками.

— Я не выдержу. Если всё это — ложь… если она действительно…

— Глупый ты. Ты смотрел через свой страх потерять её. Через морок сомнений и ревности. Вот и видел то, что тебе хотели показать. Внук, тебе не стыдно? Ты Основатель!

Я поднял голову. Слова скреблись в горле.

— Я не смогу.

— Тогда я помогу.

Она подошла ко мне. Стала страшной в своём спокойствии.

— Запомни, Саша. Даже если все зеркала врут — ты остаёшься собой. И не раскисай, тряпка!

И смачно влепила мне пощёчину.

Вспышка боли. Свет. Солёный привкус крови на губах.

Я выдохнул — и открыл глаза.

София стояла надо мной, потирая руку. Нико, сидевший рядом, перевёл с лёгкой неловкостью:

— Мама сказала, что хотела сначала словами… не получилось. Пришлось так, по-семейному.

Я уставился на неё. Потом — не выдержал, улыбнулся. Сквозь боль в губе.

— Спасибо.

София чуть вскинула подбородок:

— Не мне. Ей.

Я не стал спрашивать, о ком она это сказала.

Я знал.

Мы поднялись на борт молча. Море словно кто-то потревожил — спокойная гладь сменилась короткой рябью, ветер стал юго-западный, колючий. Нико возился с тросами дольше, чем нужно, потом, не глядя на меня, сказал:

— Тогда… я струсил.

Я ничего не ответил. Он знал, что я слушаю.

— С той женщиной. Которая ушла. Я чувствовал, что что-то не так. Словно она гасла. Не умирала — именно гасла. Смотрела на людей, но не в них. Будто её душа уже где-то в другом месте. Я видел — и промолчал.

Он остановился, облокотился на поручень.

— Её муж — Бьёрн — ничего не замечал. А она… просто ушла. Села в машину к какому-то человеку. Не обернулась.

Я чувствовал, как у меня сжимаются пальцы. Всё совпадало. Даже слишком.

— Я должен был что-то сделать. Хоть предупредить. Но испугался. Не хотел влезать. Не хотел брать вину. А теперь с ней живу.

Он замолчал. Мне нечего было сказать. Я знал это чувство.

— Почему ты решил рассказать сейчас?

— Потому что всё повторяется. Только теперь хуже. У той женщины не было ребёнка. А у Олеси — есть. Я не ведьмак, но когда она ступила на палубу, я сразу понял: она несёт свет. Мощный. Настоящий.

Он обернулся — впервые смотрел прямо в глаза.

— А за светом всегда тянется тень. Такая, что голыми руками не возьмёшь. Я больше не хочу молчать.

Мы высадились у рынка.

С улицы уже убрали прилавки, асфальт блестел от недавней мойки.

— Здесь слишком открыто и полно людей, — сказал я, останавливаясь. — Чтобы увести кого-то силой. Значит, это было сделано демонстративно. Специально, чтобы кто-то увидел, как она уходит.

— Чтобы ты услышал, что она сама ушла? — уточнил Нико.

— Да. Чтобы я начал сомневаться. Чтобы поверил в её предательство.

Я обернулся. Камера — одна, над боковой дверью старой лавки. Современная. Видно, подключена частной охраной.

— Вот эта штука могла видеть больше, чем все свидетели.

Нико сразу сообразил. Он уже звонил какому-то знакомому охраннику. Через час у нас была запись. Мы вернулись на яхту Нико с флешкой. Видео оказалось некачественным, чёрно-белым, но достаточно чётким.

Я смотрел, затаив дыхание.

На записи с камеры Олеся шла вдоль лавок, одна. Двигалась уверенно, будто знала, что её снимают. В какой-то момент остановилась и обернулась. И начала исчезать. Никакого мужчины рядом, никакой чёрной машины. Олеся растворялась и через две секунды её на видео уже не было.

Я не знал, как это понять. Внутри всё сжалось.

— Как это… — пробормотал Нико. — Она будто растворилась.

Я снова включил видео. Пролистал назад. Потом вперёд. В одну точку.

— Стой. Вот.

Я нажал на паузу и увеличил изображение.

На заднем плане, за знакомыми лавками и магазинчиками рыночной площади, проступало здание. Каменное, массивное. Три колонны. Портал с аркой. Стена в трещинах, но видна симметрия. Чёткая архитектура. Что-то официальное. Суд? Архив? Церковь?

— Ты узнаёшь это место? — спросил я капитана.

Нико прищурился, покачал головой.

— Здесь поблизости нет таких зданий. У рынка — одни лавки да склады. Мы же только что были там.

— Точно. Там нет ни колонн, ни арки. Ни одного здания с такой кладкой.

Я встал, отступил на шаг от экрана.

— Значит, это видео не из того места, где её видели.

— Подделка? — Нико сразу напрягся.

— Нет. Скорее всего — камера стояла где-то ещё, но файлы загрузили сюда. Или она прошла там раньше. До рынка.

Я замолчал.

Одно точно — здание на фоне существует. Она была рядом с ним. Недавно.

— Если мы найдём это здание, мы выйдем на след, — сказал я. — Сейчас это единственное, что у нас есть.

Нико кивнул.

— Значит, начинаем с архитектуры. Это старый стиль. Южная провинция. Может быть, пригород. Или маленький городок. У меня есть пара знакомых архитекторов.

— Звони им. А я попробую пройтись по карте вручную.

Я сел за ноутбук. Увеличил кадр. Фиксировал форму окон, трещины на камне, положение колонн.

Стоп-кадр был расплывчатый, но основные формы были вполне различимы.

— Уровень фундамента высокий, — пробормотал я. — Камень грубый, кладка известняковая. Такие здания строили в конце девятнадцатого века. Или раньше. Южный стиль, но не совсем итальянский…

— Не совсем? — переспросил Нико.

— Слишком строго. Без лепнины. Возможно, не храм и не вилла, а административное здание. Или нечто вроде архива, казначейства… здания, построенного для порядка, не для красоты.

Он кивнул.

— Я кинул фото двум архитекторам. Один из Рима, другой из Бриндизи. Жду. А ты?

— Я начну с карты.

Я открыл спутник. Промышленная зона, историческая застройка, старые кварталы. Я водил курсором по местам, где осталась архитектура конца девятнадцатого. Параллельно вводил запросы по ключевым словам: "здание с колоннами", "провинция Апулия", "суд, архив, вокзал", — но всё было слишком размыто. Слишком общее. Много похожего, но всё не то.

Минут двадцать я просто искал.

— Нико, — сказал я, не отрываясь от экрана, — ты никогда не слышал, чтобы здания меняли место?

— В смысле — переезжали?

— Нет. Чтобы вроде бы знал, где оно стоит, а потом приезжаешь — а его там нет. А все вокруг говорят, что никогда и не было.

Он замолчал. Подумал.

— Один раз. Был такой случай в горах. Маленькая деревня, часовня. Один местный клялся, что знал дорогу наизусть, но не смог найти. А потом она опять появилась. Считал, что её "задвигали" на время. Кто? Зачем? Не знаю, думаю привиделось ему спьяну.

Я усмехнулся.

— Может, и наш объект такой. На время вырезан из мира.

— Тебя бы в полицию с такими теориями, — буркнул он, но без злобы.

Я нажал паузу.

— Посмотри, — сказал я. — Что это может значить?.

Я снова поставил видео на паузу. Вгляделся в задний план, в то, что было за Олесей, чуть выше её плеча — и заметил табличку на стене здания. Металлическая, облупленная, старая. На ней виднелись всего четыре читаемые буквы: — NZA DI S-.

Он присел рядом, прищурился.

— Какая-то надпись. Половина стёрта. Но первая часть, NZA, может быть концом слова "FONDANZA" или "SENZA". А DI S — это скорее всего "di Stato", "di Sud", "di San…" — он замолчал.

Вариантов было слишком много. Но теперь у нас был хоть какой-то фрагмент. Форма арки, колонны, тип кладки — и вот эта надпись.

Нико уже набирал номер.

— У меня есть друг — архивист в Бари. Он знает здания старого фонда как облупленные. Если оно в пределах ста километров — он его найдёт.

Я кивнул.

— А я пока проверю по фотобазам и спутнику. Поищу архитектуру с такими надписями. Или хотя бы планировку, похожую на то, что видно в кадре.

Мы разошлись по концам палубы — каждый со своим поиском.

Я чувствовал: теперь это гонка на дни, может, на часы. Если Олеся там — мы можем успеть.

Если уже нет — нам придётся идти дальше по их маршруту. Но впервые за всё это время я чувствовал, что держу в руках ниточку. Самую тонкую. Но настоящую.

Подошёл Нико.

— Я говорил с Джанни. Тот архивист, из Бари. Он не уверен, но...

Он протянул мне телефон. На экране — фото здания. Каменные колонны, трещины в штукатурке.

— Это оно? — спросил Нико.

Я не ответил. Сначала всмотрелся.

Да, колонны — три. Арка — низкая, широкая. И главное — та самая табличка: — NZA DI S-, частично закрытая металлической решёткой.

Я чувствовал, как сильно забилось сердце.

— Где это?

— Сицилия. Маленький город под названием Сан-Коррадо. Час с небольшим отсюда, если без остановок. Глушь. Старая почтовая станция и вот это здание — бывшая таможня. Сейчас ничего не работает, но камень остался. Джанни уверен: это именно оно.

— Значит, едем, — сказал я.

— А если там пусто?

— Тогда ищем дальше. Но это первая точка, где мы точно знаем: она была.

Остров встретил нас суетой у причалов. Офис аренды машин долго искать не пришлось. Контора оказалась тут же, на выходе из порта.

Дорога шла по серпантинам, между выжженными склонами, где даже птиц не было слышно. Я смотрел в окно, но видел только одно: Олесю, шаг за шагом идущую вдоль каменной стены и исчезающую у здания-призрака.

Почему она не сопротивлялась? Почему шла так спокойно?

Была ли она под влиянием? Или… играла? И была ли она прежней Олесей, которую я любил и которой верил как себе.

Эти вопросы были хуже ножа. Но если начинать сомневаться в ней — теряешь главное. А я не мог себе этого позволить.

Въезд в Сан-Коррадо был почти незаметен: табличка покосилась, асфальт местами превратился в пыль. Никаких туристов, никаких машин.

— Смотри, — сказал Нико. — Башня. Видишь?

Вдали, за кронами старых олив, торчала крыша здания с черепичной кровлей.

Мы подъехали ближе.

Узкий купол, облупленные колонны — оно.

Я положил руку на плечо Нико.

— Жди. Я сам.

Он кивнул, коротко, без возражений.

Я подошёл к двери. Она была приоткрыта.

Дверь поддалась неожиданно легко. Я ждал скрипа, тугого рывка, сопротивления — но она открылась мягко, будто кто-то только что прошёл и не удосужился закрыть.

Внутри было прохладно. Не сыро, а ровно — воздух стоял, словно здание не дышало вовсе. Или дыхание тут — о чём-то другом.

Я шагнул внутрь. Неуверенно, но без остановки.

Первое, что бросилось в глаза, — пустота. Геометричная, правильная до абсурда. Просторный зал, своды, серый каменный пол. Чисто, ровно, но мёртво. Не разрушенно и не забыто — просто мир кто-то поставил на паузу.

Как музей без экскурсоводов, где экспонаты убрали, а никто не сказал.

Экспонатов не было. Света — почти тоже.

Я двинулся дальше, стараясь не думать. Просто шаг за шагом. Внутри уже знал маршрут, хоть и не помнил, откуда.

Слева — стеклянные перегородки, наполовину выбитые. Пыль на полу и на подоконниках. Но в одном месте — сметена. Совсем чуть-чуть. Кто-то прошёл, почти не касаясь. Или наоборот — коснулся, но не телом.

На одной из дверей — табличка: Ufficio Archivio. Я нажал на ручку.

Открылась сразу. Внутри — тишина, глухая и плотная, она давила на уши. Канцелярия, пустая, но не мёртвая. Пустые стеллажи, открытые ящики. На столе — папка. Тоже пустая. Рядом кружка.

Я потянулся. Остановился. Всё-таки коснулся.

Кружка оказалась тёплой. Не горячей, а именно тёплой, как если бы её кто-то только что держал. Я резко отдёрнул руку. Огляделся. Всё как было.

И тогда пришло чувство — резкое, липкое, навязчивое: я уже был здесь. Не в здании вообще, а именно здесь. В этой позе. В этом воздухе. В этом напряжении.

Самое главное — в этом ощущении неуместности. Как будто вернулся в место, где должен был быть, но слишком поздно. Или слишком… другим.

Я вышел обратно в коридор. Повернул назад, и внезапно заметил — свет изменился. Стал ровным, плоским. Театральным. Без глубины.

Повернулся к двери. Та, что только что оставил, изменилась: таблички не было, ручка теперь пластиковая, чёрная.

Я точно знал: на ней было написано Ufficio Archivio.

Теперь — ничего.

Дрожь пробежала по телу. Не страх — скорее сбой. И всё же я пошёл дальше. Остановиться в этой тишине казалось хуже, чем идти вперёд.

Я свернул за угол. Коридор вытянулся вдвое — или так показалось. Минуту назад за этим поворотом была стена, теперь тянулся проход, подсвеченный сверху жёлтым неестественным светом,. Лампы таких оттенков не дают.

Двинулся дальше. Сказал в полголоса: «Кто здесь?» — и сразу пожалел. Мой голос вернулся не к ушам, а за спину, с задержкой, будто говорил не я, а кто-то рядом.

Лестница началась внезапно. Никакой разрушенности, никаких обломков — просто шла вниз. Хотя здание, насколько я помнил, было в один этаж. Не уверен, что верил в неё, когда поставил ногу на первую ступень. Но и не поверить не мог.

Я спускался не потому, что знал зачем — просто остановка в этом месте казалась опаснее, чем движение. Свет оставался где-то наверху.

Постепенно исчезло ощущение лестницы: ступени становились тоньше, затем исчезли вовсе. Шёл по ровному полу. Стены то приближались, то отступали. Воздух стал вязким.

Я вдруг понял: не слышно собственных шагов. Потряс ногой. Камень — был. Звук — нет. Ни скрипа, ни эха, ни шелеста. Ничего.

Архивное хранилище — так выглядело место, куда я попал. Полки. Папки. Всё на местах. Не пыльные, не облезлые. Стоят ровно, будто кто-то только что расставил. Не место, а экспозиция.

На одной из полок — фотография. В рамке. Я взял её. Пейзаж. Камни, скалы, кривые деревья. Одинокая человеческая фигура. Вдали виднеется море.

Хотел поставить на место, но не сделал этого. Рука сама убрала снимок в карман. Даже не подумал. Просто взял — и всё.

Сзади скрипнула дверь.

Обернулся.

Закрыта.

Подошёл. Открыл.

За дверью — вестибюль. Тот самый, с которого начиналось всё. Но всё в нём — другое. Плитка не та. Цвет стен — тёплый. Где раньше было окно — теперь лифт с решёткой, как в старых гостиницах.

За стеклом — вечер. Хотя точно помнил: входил утром.

Развернулся. Надо было вернуться к лестнице. Она была на месте — но что-то в ней изменилось. Угол поворота, цвет перил. Поднялся на несколько ступеней. Плитка — старая, чугунные перила облупились. Всё вроде бы нормально. Но глаз зацепился.

На площадке между пролётами стоял человек. Никакой вспышки, никакого звона в голове. Просто — стоял.

Одежда — как у меня. Куртка, только капюшон опущен. Стоит так, как стою я, когда думаю. Одна нога вперёд, руки в карманах.

Это был не двойник. И не копия. Пародия. Фигура повторяла меня не идеально, а узнаваемо. Как кто-то, кто видел меня много раз — и пытался встать так же. Только не получилось до конца.

Лица не видел. Свет ложился странно: одна половина кадра горела, другая — тонула в тени. Я ждал, что он шевельнётся. Скажет что-то. Повернёт голову.

Он не двигался. Даже дыхания не было видно.

Моргнул. Он всё ещё стоял.

Моргнул снова. Пусто.

Испуга не было. И удивления. Только странное ощущение: слишком быстро согласился с его исчезновением. Словно знал, что именно так всё и будет.

Вышел. Дверь захлопнулась за спиной неожиданно легко, почти весело — как будто выпустила кого-то настоящего и больше не собиралась никого впускать.

Остановился на секунду. Свет вокруг был слишком живой. Тёплый, обволакивающий. Пахло солью и пылью, как словно кто-то высыпал море в сухую траву.

Сентябрь. Италия. Та её часть, где ещё лето — но уже с другим выражением лица.

Двор перед домом утопал в золотистом свете. Лавки под оливами, вьющаяся плитка, камень, выгоревший до цвета хлебной корки. Листья пальм — будто вырезанные из тёмного стекла.

Сделал несколько шагов — и на секунду почувствовал: всё в порядке.

А потом — что не совсем.

А потом — что совсем не в порядке.

Прохожие двигались, как надо. Кто-то нёс пакет с фруктами. Кто-то смеялся в телефон. Ребёнок тянул за руку взрослого, тормозя перед каждой лужицей. Всё выглядело так, будто мир жил своей жизнью, ни о чём не подозревая.

Вот только они не замечали меня.

Вообще.

Кафе пахло корицей и свежей выпечкой. На черной доске у входа мелом:

caffè con panna — 1.80

buongiorno, amore! — приписано детской рукой.

Я пошёл вдоль набережной. Всё было правильно: ветер с моря, белые лодки у причала, гул катеров, разговоры на скамейках. Звук ложек в чашках, парень на мотороллере с итальянской попсой.

И всё равно — будто не я шёл, а мир прокручивался навстречу как цилиндр со штырьками внутри музыкальной шкатулки. Вместо штырьков — люди. А я был гребёнкой, которая должна, но не издавала звуков.

Мои шаги звучали странно. Ни глухо, ни звонко. Как будто не касался земли, а едва её тревожил.

Движение — не в такт телу. Заметил, что ступаю не той ногой, которой собирался. Что собственная тень догоняет меня с запозданием в полсекунды.

Мимо прошёл человек с собакой. Та дёрнулась, прижала уши, уставилась на меня — и зарычала. Не злобно. Скорее… с недоумением. Как на того, кто похож на человека, но что-то не так.

Хозяин одёрнул поводок и даже не посмотрел в мою сторону.

Я нагнулся над перилами. Смотрел на воду.

В отражении было всё: лодки, крыши, чайка, перила.

Меня — не было.

Сначала подумал: угол не тот. Потом — солнце мешает. Сделал шаг вбок. Ещё шаг.

Ничего не изменилось. Отражение осталось прежним. Оно обходилось без меня.

Протёр глаза. Ладонь прошла мимо лица. Почувствовал движение, но не касание. Поднёс руку ко лбу — и снова пусто. Ни давления, ни веса. Ни сопротивления кожи.

Всё, что делал, производило эффект, но не имело массы.

Шёл. Двигался. Но тело — словно не моё.

Мысли выпадали из рук. Слова не складывались. Даже имя — растворилось.

На губах застрял звук, почти не выдох, почти не мысль:

—… Олеся...

Это было последнее. Не слово — тень. Вздох на грани. И всё оборвалось просто. Тихо. Без падения. Без света.

Как если бы кто-то выключил меня.

Аккуратно. И навсегда.

Я стоял. Просто стоял и знал: я — снова я. Не «тот», не фрагмент, не копия. Настоящий. Тело слушалось. Воздух был внутри. Я дышал — не по инерции, а всерьёз.

Пространство узналось не логикой, а кожей. Каменная плитка под ногами. Мягкий ветер. Запах рыбы, апельсиновой кожуры, плеск воды вдалеке. Из переулка доносилась музыка — старая, итальянская, та самая, что мы когда-то слышали вдвоём. Когда Олеся исчезла.

Это был рынок. Я не помнил, как сюда попал. Но знал точно — именно здесь я её потерял. Тогда видел только отрывки: фрагменты видеозаписей, чужие слова, неясные сны. Теперь всё было иначе. Чётко. В теле.

Я был здесь. Сейчас.

И увидел её.

Олеся бежала. Почти всерьёз. Белое платье взлетало за спиной, шляпка слетела, волосы путались на ветру. Ни загадки, ни театральности — просто спешила. Ко мне.

Тот же продавец в бандане обернулся и посмотрел ей вслед. Мельком взглянул на меня и вновь вернулся к своему прилавку.

Мир замер. Даже звуки стихли на секунду. Словно весь рынок затаил дыхание.

Я не знал, как оказался здесь. Не знал, что стало с тем, другим, кто был до меня. Но знал главное: это я. И она знала тоже.

Остановилась в двух шагах. Выдохнула, как человек, который долго держал воздух. И обняла. Молча. Крепко.

Я обнял в ответ. Осторожно, будто касался чего-то, что нельзя потерять второй раз.

Потом она сделала это — тот наш жест. Её пальцы едва коснулись моего носа. Скользнули легко, как бы проверяя: правда ли я здесь.

Я закрыл глаза.

Тепло вернулось не в руки — внутрь. В сердце. В дыхание. Там, где жили тревога, сомнение и страх, расправилась тишина. Устойчивое, спокойное «да».

Я снова был собой. Без остатка. Без двойника. Без тени.

Проснулся я рано. Даже слишком. И сразу понял — это утро уже было. Только в этот раз я проснулся не от кошмаров, а от тишины. Странно было чувствовать в себе спокойствие, не потому что опасности нет, а потому что ты уже знаешь, как она выглядит в лицо.

Я машинально провёл рукой по лицу. Никакой щетины. У того меня, что искал Олесю, за три дня она успела порядком отрасти.

Из открытой двери на террасу тянуло запахом кофе. Алессандро был на месте — как будто всё это время он просто ждал нас на своей маленькой кухне. Я даже не удивился. Теперь многое не удивляло. Когда проходишь через ложную реальность, возвращение в подлинную не кажется чудом. Оно просто — правильное. Как дыхание.

Олеся стояла у окна. В той же рубашке, что тогда. Босая, уставшая, но цельная. Она смотрела вдаль. Молчала. Я не спешил подходить — сначала просто смотрел на неё.

Теперь я видел больше. Видел, что она помнит всё. Не как сон. Не как кошмар. А как опыт, который она прожила и вынесла из него не боль, а точность.

Её взгляд был таким же — и совсем другим.

Я подошёл, обнял её сзади. Внизу шумело море, лениво, без надрыва. На горизонте темнела яхта.

— Та самая, — сказал я.

— Та самая, — повторила она.

Мы оба помнили. И тот день. И всё, что случилось потом. Там, где время шло не вперёд, а вбок. Где нас переписывали, но не смогли удержать.

— Хочешь кофе? — спросил я.

— Теперь — да, — ответила она. — По-настоящему.

Я вернулся с двумя чашками. Мы стояли на солнце, с горячим горьким кофе, и ничего не говорили. Не потому что нечего. А потому что всё уже ясно. Мы вернулись в ту точку, откуда всё началось. Но уже не те. И теперь, если что-то снова попытается вырвать нас — оно получит не добычу, а охотников.

Олеся сделала глоток, поставила чашку и посмотрела на меня. Медленно, почти церемониально, как в той самой сцене из воспоминания, она потянулась — и кончиками пальцев коснулась моего носа.

— Всё здесь, — сказала она. — И мы здесь.

— Навсегда?

— Пока этого хватит. Потом — посмотрим.

На горизонте яхта качалась, будто сама ждала сигнала.

— Мне тогда казалось, — медленно сказал я, — что ты просто устала от меня. Или разочаровалась. Не сразу, конечно. Всё выглядело правильно, ты была рядом, мы говорили, смеялись, гуляли, пили кофе… но внутри я всё чаще ловил себя на том, что не чувствую, как дышу. Как будто кто-то держал меня за плечи и говорил: стой, не двигайся, всё нормально, ты в безопасности. А я и не замечал, что это не мои плечи. Не мои слова. Не моя жизнь.

Олеся оторвалась от окна. Лицо у неё было спокойное, но глаза — внимательные, насторожённые. Как у человека, который слушает не только тебя, но и то, что за тобой.

— Я видела, как ты растворяешься, — тихо сказала она. — Сначала это были мелочи. Как ты смотришь, как молчишь. А потом — как отвечаешь. Всё правильно, всё логично, но без живого оттенка. Как будто… тебя смоделировали по моим воспоминаниям. Почти точно, но не до конца. И я поняла: если останусь там, забуду, как звучит твой настоящий голос. Забуду, кто ты.

Я отвёл взгляд. Не от стыда — скорее от того, что воспоминание об этом дне — моём последнем дне там — было слишком близко. Ещё дышало на затылок.

— Я ведь ревновал тебя к тебе, — сказал я. — К той, которая была рядом и всё же не моя. Потому что я не знал, что ты ушла. Я просто чувствовал, что между нами трещина. А оказалось — ты ушла за мной. Только раньше.

— Я не знала, вернёшься ли ты, — сказала она. — Но знала, что не могу остаться. Там было всё: покой, тепло, порядок, даже ты — тот другой. Но именно это и вызывало ужас. Потому что я поняла: нас там нет. Только картинка. И если я останусь — я стану такой же.

Олеся помолчала.

— Что-то было в том месте… в том доме, — Я говорил медленно, подбирая слова. — Не злоба. Не агрессия. Но… излом. Как будто кто-то пытался воссоздать меня по памяти, но не из любви — а из необходимости. Или для чего-то большего.

Я смотрел на неё. Даже здесь, в этом тепле, с настоящим кофе и мягким светом, внутри всё ещё звенело. Не тревожным колоколом — нет. Скорее, как лесная тишина, в которой ты уже понял: кто-то есть. Кто-то наблюдает.

— Мы должны понять, кто он. Или что.

— Мы даже не знаем, чем он был.

— Но теперь мы знаем, что это было не просто ловушка.

— Нет, — сказала она. — Это была модель. И кто-то пытался вписать нас в неё.

Я кивнул. Она снова посмотрела на яхту — та всё так же неподвижно стояла на линии горизонта.

— Он ведь думает, что мы просто сбежали, — произнес я.

— А мы пока даже не уверены, что сбежали до конца.

Наступила долгая пауза. Мы сидели рядом. Без иллюзий. Без щитов. Без защиты. Только с памятью — и с пониманием, что дальше нам придётся не только идти, но и спрашивать. Не у других. У самого мира: «Ты настоящий»?

— И всё-таки, — сказала она, — теперь мы не внутри картинки. Теперь мы те, кто смотрит на неё снаружи.

— И если она снова зашевелится — мы заметим.

Я допил кофе. Он остался горячим до самого конца.

Солнце медленно ползло по стене. Всё в комнате было залито мягким, ровным светом, от которого не хотелось уходить. Пахло апельсинами — ветка свисала прямо над балконом, и лёгкий ветер приносил с неё терпкий аромат, вперемешку с морской солью и кофейным остатком.

Олеся сидела на полу, босая, облокотившись на диван. Она перебирала какие-то мелочи из дорожной сумки — не в поиске, просто так, чтобы занять пальцы. Я наблюдал. Просто так, без цели. Потому что мог. Потому что снова мог.

— Ты зачем положил сюда свой гребень? — спросила она, не поднимая глаз.

— Я не клал.

— А он здесь.

— Значит, сам пришёл.

— Не скромничай. Он с тобой везде таскается. Теперь будет со мной.

— Это называется кража.

— Это называется забота о муже.

Она подняла голову, посмотрела искоса. Я подошёл, сел рядом, прислонился спиной к стене. Почувствовал, как она уронила голову мне на плечо. Просто так. Точно. Без слов.

Несколько минут мы молчали. Не потому что думали — просто молчали. Как те, кто не обязан торопиться.

Потом она провела рукой по моей щеке и сказала:

— Знаешь, ты мог бы бриться чуть реже. Тебе идёт щетина.

— Ты ведь сама всё время говорила, что она колется.

— Так я и говорила. Чтобы ты не зазнавался.

— И зазнался бы — в том мире?

Она на секунду задумалась.

— Нет. Там ты был… слишком гладкий. Слишком правильный.

— А здесь?

— Здесь ты всегда с какими-нибудь занозами. Так лучше.

Я усмехнулся, потянулся, взял её ладонь. Она позволила. Провела пальцем по моей ладони — от запястья к большому пальцу. Тонко, медленно. Словно читала линию жизни и не спешила с выводами.

— Тебе страшно? — спросил я.

— Уже нет, — ответила она. — Сейчас — нет.

— И мне нет. Пока ты рядом.

— Я рядом.

Она не пообещала «всегда». Просто сказала, как факт. А фактов в этом мире было не так уж много. Но этот — был.

Внизу прокричала чайка. Кто-то уронил тарелку, послышался звонкий смех.

Жизнь шла. И, наконец, включала нас обратно.

Олеся подошла к балкону. Солнце подсвечивало её волосы сзади, и в отблесках я вдруг увидел ту девочку, которую не знал. До нас. До всего.

— А если это тоже ловушка? — сказала она.

Я поднял голову.

— Что — всё? Отель, Италия, мы, яхта?

— Да. Только… ловушка другого уровня. Без глянца. Без искусственного счастья. Где всё почти как надо, но чуть глубже. Тоньше. Где нам дают свободу — чтобы мы сами выбрали остаться.

Я встал, подошёл ближе. Не коснулся. Просто встал рядом.

— Я тоже думал об этом. Мысли такие приходят, когда всё слишком складывается. Когда слишком «настоящий» воздух, и чашка — тёплая, и ты — слишком ты.

— А потом замечаешь трещину на зеркале. Или повторение чужого жеста. Или фразу, которую уже слышал.

— Но мы ведь и в настоящем мире иногда повторяемся.

— Да. Именно это и страшно.

Она обернулась, посмотрела на меня.

— Как вообще отличить настоящий мир от почти настоящего?

— Я не знаю, — честно сказал я. — Вся эта история — про то, что ощущение подлинности можно симулировать. Если достаточно точно.

— Тогда всё бессмысленно.

— Нет. Просто — непроверяемо.

Мы замолчали.

Снаружи, на улице, лаяла собака. Алессандро громко крикнул кому-то что-то весёлое. Всё было живым. Живым — или идеально сымитированным.

— Мы не узнаем, — сказала она. — Никогда.

— Да. Но мы можем узнать — кто это делает.

Она прижалась ко мне плечом.

— Найти первопричину?

— Или хотя бы — дойти до тех, кто знает больше. Кто играет. Кто пишет правила.

— Чтобы нарушить их?

— Чтобы — выбрать свои.

Олеся кивнула. Медленно, но уверенно.

Яхта стояла у причала, как и тогда. Белая, чистая, будто только что сошла с чертежей. Вода у борта была гладкой и неживой — как кожа под плёнкой. Олеся первой ступила на трап. Я задержался на секунду — не от нерешительности, а от узнавания.

Я знал, как сейчас скрипнет палуба под ногой. Знал, где лежит свёрнутый трос, в какой каюте пахнет ромашкой — кто-то когда-то сушил там травы. Всё это я уже проходил. Наверху показалась тень — загорелая рука, затем лицо. Я узнал его сразу. Нико.

— Добро пожаловать, — сказал он, улыбаясь так, как улыбаются людям, с которыми планируешь провести пару дней в море. — Первый раз?

— Не совсем, — ответил я.

Он удивлённо посмотрел.

— Мы встречались?

— Не ты со мной.

Он усмехнулся.

— Это загадка или игра в память?

— Ни то, ни другое.

Я почувствовал, как Олеся стоит за моей спиной. Молча, спокойно — как якорь. Я посмотрел на Нико. Медленно. Как на человека, с которым у меня за плечами годы, но для него — только это утро.

— Ты капитан Нико. Родился в бухте Три Близнеца. Твой отец был рыбаком, мать — София. В пятнадцать ты чуть не утонул и с тех пор боишься шторма на открытой воде. На правом боку у тебя шрам от якорной цепи. Ты не говорил об этом даже Софии. Особенно Софии. Ты боялся, что она почувствует вину.

Он выпрямился. Рука, тянувшаяся к поручню, дрогнула.

— Кто ты?

— Тот, кому ты когда-то помог. Но сейчас всё по-другому. Всё начинается заново.

— Подожди… — он посмотрел на Олесю, как будто искал у неё подтверждение. Она молчала. — Ты что, следил за мной? Знаешь кого-то из моего прошлого?

— Я знаю тебя из другого будущего, — сказал я.

Он прикрыл глаза. Его лицо, его поза — всё говорило: не верю. Но он не ушёл. Остался. Слушал. Я рассказал. Всё. Без приукрашиваний. Без попытки убедить. Просто как есть.

Прощание с той версией себя. Тень в коридоре. Встреча с пустым миром. Главное — как он тогда не испугался. Как стал тем, кто помог.

Когда я закончил, он сидел молча, глядя в сторону.

— Я не помню. Но что-то… что-то внутри ёкает. Без причины.

— Этого достаточно.

Он посмотрел на Олесю, потом на меня. Вдохнул.

— Куда теперь?

— Не за Олесей. За тем, кто держит ниточки. За кукловодом.

Мы спустились в каюту. Свет ложился полосами на стол, на деревянные стенки, на старый чайник, который Нико поставил молча. Он не задавал лишних вопросов. Всё, что можно было сказать, уже сказано.

Я заговорил, когда он налил кипяток в чашки.

Говорил долго. Без пауз, без попытки что-то доказывать. Просто рассказывал. Как искал Олесю. Как не мог найти. Как другой Нико, не этот — тогдашний, помог. Привёл меня домой к Софии.

Как София смотрела молча, потом сказала: времени мало. Как она помогла мне пройти сквозь сон. Как я шёл по тому, чего не было, и всё равно чувствовал — это реально. Как я нашёл границу. Как увидел Олесю.

Он слушал. Сначала напряжённо. Потом — как будто что-то внутри у него сдвинулось. Не понимание. Но внимание.

Когда я замолчал, в каюте стало очень тихо. В чайнике стыла вода. Нико держал чашку в обеих руках, пальцы побелели.

— Я ничего из этого не помню, — сказал он, наконец. Спокойно. — У меня не было ни тебя, ни исчезновения, ни матери, которая спасает во сне. Я просто… жил. Рынок, порт, море. Всё как обычно.

Я кивнул.

— Потому что для тебя этого не было. Ты встречаешь нас впервые.

Он долго смотрел на чай, потом встал. Подошёл к иллюминатору. Посмотрел в белый свет.

— Странно. Не помню. Но когда ты говорил… что-то внутри откликнулось. Как будто я уже… был там.

— Этого достаточно, — сказал я.

Он обернулся. Лицо — спокойное. Немного уставшее.

— И зачем ты мне всё это рассказал?

— Потому что теперь мы ищем не Олесю. А того, кто всё это строит. Кукловода. И потому что ты уже один раз помог. И, может быть, поможешь снова. Даже если ничего не помнишь.

Он выдохнул.

— Я не знаю, верю ли. Но ты говоришь так, будто тебе это и не нужно.

Пауза. Он взглянул на нас.

— Ладно. Я с вами. Пока не решите, что меня пора выбрасывать за борт, как того, кто слишком много знал.

Я усмехнулся.

— Не выбросим. Ты нам нужен живой.

Он опёрся на стол, будто возвращаясь в реальность.

— Значит, сегодня не выходим?

Я покачал головой.

— Нет. Не к острову. Или не сегодня.

Он кивнул, не удивлённый.

— Подозревал.

Олеся всё это время сидела в углу. Тихая. Наблюдала. Теперь подняла глаза. В них не было страха. Только сжатая концентрация. Она знала, что будет дальше — раньше, чем я.

Я повернулся к ней.

— Ты тоже это чувствуешь?

— Да, — кивнула она. — Мир ещё не устоялся. Всё как ткань после перешива. Если потянуть — можно добраться до того, кто шил.

Я снова посмотрел на Нико.

— Мне нужно увидеть Софию.

— Сейчас?

— Да. Если кто и поможет нам выйти на кукловода — это она. Обычные методы не сработают. Это не поиск. Это охота. Сквозь сон, сквозь время, сквозь чужую волю.

Он помолчал.

— Она всё ещё там. Дом никуда не делся. Но в этой реальности она не знает тебя.

— Узнает, — сказал я. — Как тогда. Даже если не вспомнит.

Он вздохнул — и стал чуть ниже ростом. Как будто на плечи легло то, что ещё вчера казалось невозможным.

— Хорошо. Пойдём к ней. Сейчас. Пока я не поумнел и не передумал.

Он выпрямился. Было в этом что-то знакомое — старое движение, капитанское, когда человек решает курс и уже не отступает.

Мы сошли на берег. Нико шёл первым — не быстро, но уверенно. Спина у него будто ссутулилась чуть больше, чем нужно, как будто ветер на пристани сдвинул в нём что-то, и теперь он нёс это на себе — молча, без жалоб. Мы с Олесей шли следом. Медленно. Без лишних слов.

В этих улицах я уже был. Каменные стены, виноградные листья, трещины в штукатурке. Всё казалось таким же. Почти. Как будто кто-то переставил детали, но не сумел скрыть, что они уже однажды стояли в этих местах. Я чувствовал себя не туристом, не пришельцем, а тем, кто возвращается на место исчезновения.

Дом Нико был близко. Не на отшибе, а будто впрятан в городскую ткань, но он выделялся — облупившиеся ставни, покосившийся фонарь у двери, тот самый, который я уже задевал плечом, но теперь осторожно обошёл.

Нико не успел постучать. София сама открыла дверь.

Маленькая. Сухая. Прямая.

В её лице не было возраста. Только суть. Чистое «да» или «нет». Она посмотрела сперва на Нико. Потом на меня. Затем — на Олесю. В этом взгляде не было удивления. Только признание: пришли.

Нико заговорил первым. Запнулся. Попытался объяснить — кто мы, почему пришли, что я говорил. Слова выскакивали неуверенно, будто он сам не до конца верил в то, что переводит. Он всё время оглядывался на меня, словно извиняясь.

Я ничего не говорил.

София слушала. Не перебивала. Просто стояла и смотрела. И вдруг — короткое, резкое движение. Она подняла руку, как будто резала воздух.

— Она остановила его, — прошептал я.

Нико обернулся ко мне.

— Говорит, что всё поняла. Это не сон. Не бред. Она чувствует, где мир уже рвётся.

София шагнула в сторону, открывая проход. Не как хозяйка, а как страж. Жест был точный, без паузы.

— Заходите, — перевёл Нико. — Мама говорит, что времени у нас немного.

Я переступил порог. Олеся — за мной.

София уже уходила вглубь, и мы пошли за ней. На этот раз — не за пропавшей. Не за ответами. Мы шли за тем, кто всё это устроил.

Комната была невысокой, с окнами в сад. Я сел. Олеся устроилась напротив, не говоря ни слова. София раскладывала что-то на ткани — не вещи, а точки. Они не значили ничего, если не знать, куда смотреть. Я не спрашивал.

— Я не могу дать тебе контроль, — сказала она, не поднимая глаз. — Только направление. Всё остальное — твоё. Нико перевёл.

Я кивнул.

— Мне хватит направления.

— Если ты забудешь, зачем пошёл, — продолжила она, — ты не вернёшься. Или вернёшься другим.

— Это уже было? — спросил я. Больше сам у себя.

Она ответила не сразу.

— Да. С тобой.

Я почувствовал, как в животе всё сжалось. Это было хуже любого пророчества. Значит, я уже терял себя. Или теряю каждый раз.

София закончила выкладку. Придвинула ко мне чашу с мутной настойкой. Ни запаха, ни цвета. Просто жидкость. Будто выжата из воздуха.

— Пей, — сказала она.

Я взял. Поднёс к губам. Олеся не отвела взгляда. Я задержался — только ради неё. И выпил.

Прохладная. Вкус — как у дыхания перед падением.

София подошла. Осторожно положила ладонь мне на лоб -. Словно не мне, а памяти во мне.

— Дыши.

Я вдохнул. И выдохнул.

Снова вдох.

Снова выдох.

Потом — ничего.

Ни дыхания. Ни чаши. Ни Софии. Ни Олеси.

Только свет, слишком ровный. И тень, ускользающая вперёд.

И я — в пустом, бесконечном коридоре.

Коридор был длинный. Стены — серые, слегка блестящие, будто влажные. Свет исходил сверху, из ламп, но не давал теней. Он просто был. Я шёл, не торопясь, но с каждым шагом чувствовал, как что-то тянет вперёд.

И тут — движение.

Тень.

Силуэт человека. Чуть впереди. Спина. Шея. Плечи. Он шёл быстро. Не бегом — но как тот, кто знает дорогу. Я ускорился.

— Эй!

Он не обернулся. Но шаг его стал длиннее. Не спешка — уход. Он не хотел диалога. Он хотел, чтобы я отстал.

Я шёл. Или думал, что шёл. Тело было чужим, слишком тяжёлым, как будто оно тащило меня, а не я его. Коридора больше не было. Всё исчезло. Остался только белый свет.

И в этом свете — она.

Олеся стояла босиком. Волосы чуть растрёпаны. Лицо — спокойное. Я хотел крикнуть. Не смог. Грудь не слушалась. Я просто смотрел. Она улыбнулась — почти незаметно, с грустью, как будто издалека.

— Ты не успеешь, — услышал я внутри. — Я скоро уйду.

Я подошёл ближе.

— Нет.

— Да. Ты сам знаешь. Я настоящая. А всё настоящее — уходит.

Я сжал кулаки. Хотел что-то сказать. Хотел пообещать, что не отдам её, что придумаю способ. Но всё уже было внутри — понимание, что удержать невозможно. Как воду в ладонях. Чем крепче сжимаешь — тем меньше остаётся.

И тут — голос за спиной. Мой собственный.

— Зачем, Александр? Зачем снова?

Я обернулся. Вокруг были знакомые камни и кривые деревья острова Тишины.

В метре от меня стоял я сам. Только другой. Лицо — моё, но будто натянуто. Знакомое, но не родное. Не уродство. Усталость. Опустошённость.

— Ты можешь выбрать, — сказал он. — Она может остаться. Навсегда. Мы всё построим заново. Без боли. Без потерь. Всё будет. Всегда.

— Просто откажись, — сказал он. — От реальности. От страха. От этой глупой идеи, что нужно страдать, чтобы быть настоящим. Здесь ты её не потеряешь. Здесь родится ребёнок. Здесь ты будешь счастлив.

Я смотрел. На него. На неё. На свет.

И понял, что могу согласиться. Могу… сдаться. Стать этим. Остаться.

— А если я выберу тебя? — спросил я.

Он кивнул.

— Тогда мы станем едины. Я — это ты. Я уже сделал этот выбор. Просто забудь. Останься.

Я закрыл глаза.

И увидел: Себя — один. Без силы. Без воли. Без смысла. Мир вокруг — серый, опустевший, как выгоревшая плёнка.

Это была реальность.

Я открыл глаза.

— Нет.

Он не сразу понял.

— Нет? — переспросил.

— Ты не я. Ты — тот, кем я боюсь стать. Ты — тот, кто всё знал и всё равно выбрал ложь.

Он шагнул ближе.

— Я — твой выбор. Единственный, который даёт шанс.

Я прошептал:

— А я выбираю шанс быть живым. Даже если всё закончится.

И тогда его лицо начало меняться. Стало чужим. Плечи согнулись, взгляд потух. Он больше не был мной. Он стал Кукловодом.

— Ещё увидимся, — прошипел он. — Когда ты снова захочешь забыть.

И исчез.

Я вдохнул резко. Воздух был сухим, будто пережжённым. Я не сразу понял, где нахожусь. Глаза не открывались — не от слабости, а от желания отложить момент: ещё секунда — и всё изменится.

Когда я всё-таки поднял веки, увидел потолок. Тот самый. Трещина в углу, похожая на перевёрнутую молнию. Я знал её. Видел уже. Может, в этом сне, может, раньше.

Олеся сидела рядом. Рука — на моём запястье. Тёплая. Сильная. Настоящая. Она смотрела прямо мне в глаза. Не спрашивала.

— Я… видел, — выдавил я.

— Я знаю, — ответила она. Тихо.

И всё.

София подошла сзади. Я почувствовал, как воздух вокруг неё стал гуще. Её лицо было строгим. Спокойным. Без жалости. Но в глазах читалось: ты вернулся сам.

— Он не сломал тебя, — сказала она. — Он предлагал?

Я кивнул.

— Да.

— И ты отказался?

Снова кивок.

— Отказался.

— Теперь ты готов к встрече с ним.

Я посмотрел на Олесю.

— Я не дам ему ни одного шанса.

Она кивнула. Спокойно. Как человек, который уже готов был к этому ответу.

София подошла к столу. Развёрнутая ткань, жилами похожая на карту, лежала между нами. В ней не было ни одного знакомого знака. Но я понял, куда смотреть.

— Узел, — сказала она. — Слишком древний, чтобы разорвать. Он не здесь. Он под этим миром. Не в пространстве — в ткани. Там, где ты уже был.

Я наклонился над тканью. Провёл пальцами вдоль пересечений.

Я знал это место.

Я уже был там. Мы были.

— Это остров, — сказал я.

София кивнула.

— Там ты один раз уже пересёк границу. Даже если не помнил. Остался след. Дверь, которой не видно, пока её не начнёшь открывать.

Я поднял взгляд.

— Значит, мы идём.

Олеся встала, подошла ближе.

— Вместе.

Нико ждал на улице. Мы вышли к нему не с новостью, а с фактом. Всё уже было решено.

— Ну? — спросил он.

— Возвращаемся на яхту, — сказал я. — Пора.

Он только кивнул. Без слов. Без удивления.

Он уже знал, куда мы направляемся.

Мы шли молча. Нико впереди. Он не спрашивал, не оборачивался. Мы с Олесей — за ним. Город будто знал, куда мы идём. Камни под ногами, ставни, щербатые фонари — всё стояло как надо, только было чуть тише, чем следовало бы. Ни криков с пристани, ни гула рынка. Как будто сама реальность затаилась — не мешала, но и не приветствовала.

Яхта ждала. Та же. Абсурдно белая. Как будто за эти сутки кто-то отполировал её, вымыл и подменил. Вода у борта была гладкая и плотная, как раньше — не настоящая, а похожая на настоящую.

Мы поднялись на борт. Всё — как было. Даже верёвка у поручня — перекручена так же. Даже запах — тот же: соль, дерево, чуть-чуть мазута. Я встал у кормы и долго смотрел на берег.

— Всё на месте, — сказал я. — Даже то, чего не должно было остаться.

— Оно не уходит, — отозвалась Олеся. — Оно ждёт, пока ты вернёшься.

Нико включил двигатель. Мы вышли в море.

Сначала всё шло ровно. Вода — спокойная, течение лёгкое. Но спустя полчаса я понял, что смотрю на одну и ту же волну. Она шла и шла, вздыхала и гасла, и потом — снова та же. Не похожая. Та же. Я взглянул на Олесю. Она уже смотрела на меня.

— Видишь?

Я кивнул.

— Петля.

Нико не обернулся, но услышал.

— Так каждый раз. Кажется, что плывёшь. Но на самом деле ты просто… соглашаешься.

— А если не согласен?

— Тогда и видишь, — ответил он. — Остальные не замечают. Они просто идут по кругу.

Мы шли дальше. Течение стало вязким, как будто море держало нас за киль. Я стоял у поручня и видел, как пейзаж не меняется. Всё то же небо. Та же птица. Та же царапина в облаке. Олеся подошла ближе.

— Ты знаешь, что это за место?

— Да, — ответил я. — Мы уже были здесь. Только раньше я не понимал.

Она взяла меня за руку. Пальцы её были тёплыми. И очень живыми.

— Сейчас понимаешь?

— Понимаю.

На горизонте показался берег. Тот самый. Сухое дерево, изгиб песка, плоские камни. Ни одного отличия. Мир не перестроился. Он просто ждал нас в той же точке, как будто всё это время был свёрнут в узел — и вот его развязали.

Яхта замедлилась. Нико бросил взгляд вперёд.

— Всё как в прошлый раз?

Я кивнул.

— До мелочей.

Он выключил двигатель. Тишина была звенящей.

— Сходни готовы, — сказал он.

Я повернулся к Олесе. Она смотрела на берег. Не как человек, которого ждут, а как человек, который знает, что больше нельзя откладывать.

Я пошёл первым.

Сходни мягко качнулись под ногами, как будто кто-то всё ещё надеялся, что я поверну обратно. Я не повернул.

Ступил на берег.

Он был тёплым. И сухим. И настоящим.

Олеся подошла за мной. Мы стояли рядом. Ветер был тем же. Всё было тем же.

Но мы — уже нет.

Мы пошли вглубь острова. Дорожка была той же. Даже след — неглубокий, расплывчатый — будто остался от нас самих. Трава по краям чуть подсохла, но росла всё там же. Как будто никто и не приходил сюда с тех пор, как мы ушли — или как будто мы и не уходили вовсе.

Я знал каждый поворот. Каждый камень. Вот этот я тогда задел носком. Вот этот — отполированный от дождей. Только тогда не было такой тишины.

Олеся шла рядом. Не говорила. Мы оба слышали, как что-то меняется.

Не звуки — ощущение пространства.

Мир больше не сопротивлялся. Он будто… подыгрывал.

Мы дошли до развилки. В первый раз я повернул налево. Сейчас — остановился. Посмотрел. Обе тропы были одинаковы. Не по форме — по намерению. Обе вели к тому, что должно произойти.

— Как ты понимаешь, куда идти? — спросила она.

— Не знаю. Я просто… чувствую, где нас ждёт он.

Она кивнула.

— И я тоже.

Мы свернули направо. Ветки скребли по рукавам. Листья были пыльные, будто кто-то рисовал их углём. Воздух стал суше. Лёгкое потрескивание — как от перегретой земли.

А потом я остановился.

Перед нами — поляна. Та самая.

Я знал это место. Здесь всё закончилось. Или должно было.

Олеся остановилась рядом. Смотрела вперёд.

— Тут ты выбрал.

— Тогда — неосознанно, — сказал я.

В центре поляны — я. Сидел. Спиной к нам. Наклонив голову. Как будто думал. Но я знал — он ждал.

— Он знал, что мы придём, — сказал я.

— Он всегда знал, — ответила Олеся. — Потому что ты — всегда приходил.

Я сделал шаг.

Трава под ногами не шелестела. Воздух дрогнул — как ткань, в которую вшито воспоминание.

Я пошёл к себе.

Олеся осталась на краю поляны.

Я не оборачивался.

Я не должен был оборачиваться.

Он тоже не обернулся, когда я подошёл. Просто продолжал сидеть. Спина ровная, руки на коленях, взгляд — куда-то вдаль. Я знал, что он знает, что я здесь.

— Думаешь, на этот раз будет иначе? — спросил он. Тихо. Без угрозы. Даже без интереса. Просто усталый голос.

— Я не думаю, — ответил я. — Я знаю.

Он усмехнулся, не поворачиваясь.

— Это ты всегда так говоришь. В каждом круге. Пока не приходит момент. Пока не нужно выбирать по-настоящему.

— Я уже выбрал.

— Нет. Ты надеешься, что выбора не будет. Что реальность вдруг не потребует цену.

Он медленно встал. Повернулся. Лицо было моё. Без искажений. Но без жизни. Как будто каждый выбор, каждая боль — уже случились, и теперь только пепел.

— А хочешь, я покажу тебе, как это было?

Он махнул рукой.

Мир вокруг вспыхнул.

Поляна исчезла.

Я стоял возле постели, на которой лежала Олеся. Белое лицо без жизни, закрытые глаза. Рядом Мария — с новорожденным младенцем на руках. В её глазах слезы. Чуть позади Фёдор, закрывший лицо руками.

— Это конец. Всегда. Как только ты выбираешь идти до конца, ты её теряешь, — сказал он. — Поэтому я один раз сказал «нет». И спас её. Внутри. Вечно. Цена — моя свобода. Моя воля. Моя человечность. Всё, кроме неё.

Я стоял. Смотрел.

Потом — снова поляна. Мы снова стояли друг напротив друга.

— А теперь ты. Всё знаешь. Всё видел. Всё помнишь.

Он протянул руку.

— Хочешь оставить всё, как есть? Тогда иди со мной. Ты даже не почувствуешь, как соскользнёшь. Там будет она. Ребёнок. Свет. Не будет боли.

Я посмотрел на его руку. Потом — через него. В сторону, где ждала Олеся.

— Ты назвал это «вечно». А я называю это «мертво».

— Это лучше, чем страдать.

— Нет, — сказал я. — Это удобнее. Но не лучше.

Он чуть отступил. Лицо — как у того, кто уже знал, что проиграл. Но не умеет исчезать.

— Значит, ты снова выберешь боль?

— Я снова выберу реальность. И её — не потому что она вечна. А потому что она со мной. Пока она со мной — всё не напрасно.

— Ты станешь мной. Позже.

— Нет, — сказал я. — Потому что я принял конец. А ты — убегал.

Он начал таять. Не растворяться красиво. А пропадать, как бракованная копия. Как запись, которую больше не воспроизводят. Глаза стекленели. Плечи опадали. Он стал меньше, как будто внутри него больше не было воли.

— Мы ещё встретимся, — прошептал он. — Если ты когда-нибудь снова захочешь всё забыть.

— Напомни мне. Я скажу тебе «нет» ещё раз.

Он исчез.

И всё стихло.

Я стоял в пустоте. Мир больше не менялся — он ждал. Свет давил, не давая ни тени, ни ориентира. Здесь не было пространства. Только намерение стереть. Олеся исчезала. Я чувствовал это не глазами, а кожей, дыханием, как будто кто-то уже тянул за нити, развязывая узел, в котором была она. Я кричал. Призывал. Оставался. Но этого было мало.

Сопротивление не спасает.

И вдруг — впервые за всё это время — я перестал бороться. Не сдался, нет. Просто остановился. И стал слушать. Петля — не враг. Она — ответ на мой страх. Я сам её создал. Не магией. Не волей. А тем, что никогда по-настоящему не верил, что могу изменить конец.

Я всегда думал, что выбор — это «или-или». Либо сохранить её в симуляции. Либо потерять в реальности. Но выбор был третий. Не уйти и не удержать. А дать ей право остаться самой собой. Даже перед концом.

Всё это время я боролся за неё, как за часть себя. А нужно было — признать её отдельность. Её волю. Её судьбу.

Я закрыл глаза. И прошептал: это не я должен спасать тебя. Это ты должна быть собой. И если ты захочешь уйти — я не остановлю. Но если ты захочешь остаться — я не буду больше прятать тебя в ловушке своих страхов.

Ткань пространства дрогнула. Не рухнула — освободилась. Впервые — я не держал её. Впервые — я отпустил не из отчаяния, а из любви.

И тогда не вспышка, не крик, а дыхание.

Олеся появилась. Не шагнула, не вышла — проявилась. Как фигура, которую стирали, но кто-то остановил руку.

Она стояла передо мной. Спокойная. Свободная.

— Ты понял, — сказала она. — Наконец-то.

Я не ответил. Просто подошёл. Не чтобы схватить, не чтобы прижать к себе. А чтобы быть рядом.

Она взяла мою ладонь.

— А теперь — выведи нас отсюда. Всё остальное ты уже сделал.

Я повернулся. И впервые — не боролся с миром. А просто шагнул вперёд. И он открылся.

Борт гудел равномерно. За иллюминатором тянулась бескрайняя зелень — река, поля, тени облаков на тайге. Мы летели на восток. В Красноярск. Домой.

Я смотрел вниз и вспоминал. Первый раз я летел туда с рюкзаком, в котором даже не было зимней куртки. В голове — пустота. Отец сказал: поезжай, так надо. Я тогда даже не сразу понял, зачем. Заречная казалась случайной точкой на карте. Деревня, которая исчезала с каждым годом. Я думал — на пару дней.

А потом — всё изменилось. Там было слишком много настоящего. Там была жизнь, которая не притворялась. Друзья, тишина, ветер, запах костра. И Олеся. Теперь я летел назад. Не как к месту. Как внутрь себя.

Я вспомнил, как мы простились с Нико. У причала он стоял, не снимая перчаток. Волны тихо били о борт яхты. Он не говорил ничего лишнего. Только кивнул и сказал: «Теперь вы — в реальности. Берегите её». Я пожал ему руку, и он сжал мою на секунду дольше. Потом посмотрел на Олесю и тихо добавил: «Если будет мальчик — не называйте Нико. Это испортит ему жизнь». Мы оба рассмеялись. Он махнул рукой, отвернулся — и больше не обернулся.

Я подумал, что, может быть, когда-нибудь мы встретимся ещё. А может — нет. Но в этот раз это уже не пугало. Мы не оставили за собой долгов. Мы просто были людьми, которые помогли друг другу в трудный момент, и это — самое настоящее, что может быть.

Я всё ещё смотрел в иллюминатор, когда услышал голос Олеси:

— Чёрт.

Я повернулся.

Она нахмурилась, прикусила губу и с виноватым видом сказала:

— В Москве забыла купить крем. Для будущего ребёнка. Помнишь, мы смотрели — с ромашкой?

Я кивнул.

— Помню.

— Ну вот. Забыла. Совсем. Такая молодец.

Я взял её за руку.

— Сварим свой.

— Конечно, сварим, — улыбнулась она. — Ты у нас теперь вообще универсальный. Ведьмак, повар, акушер...

— Тихо, — сказал я. — Это ещё не точно.

Она засмеялась.

Самолёт слегка качнуло. Свет над рядами замигал, потом стабилизировался. Всё было в порядке. Всё шло своим чередом.

Мы летели домой.