Амулет из казуаровой кости Часть 2

— …Поминки деда проходили в необычайно тяжёлой и гнетущей атмосфере, — немного помолчав, снова заговорил толстяк Боб. — Народу набралось столько, сколько наша трёхкомнатная квартира при всём желании вместить не могла. Раньше я и предположить не мог, что у деда имелось такое количество друзей и знакомых.

Прежде всего, конечно, приехали его старые сослуживцы по Северному Флоту, моряки и рыбаки из Мурманска, с которыми он вместе ходил в море на рыболовецких траулерах. Среди них были знатные промысловики, поисковики рыбных косяков, буровики арктического шельфа и даже учёные-исследователи такого редкого в науке направления, как гидро-гляциология. В полном составе прибыл сводный духовой оркестр ветеранов Северного Флота, в создании которого дед некогда принимал активное участие /в молодости он неплохо играл на трубе/.

Помимо того к нам заявился целый отряд старичков-пенсионеров, любителей шахмат, с которыми дед последние годы коротал свой досуг, просиживая долгими летними вечерами над шахматной доской в парке. Ну и, конечно, все соседи нашего дома с 1-го по 16-ый этаж сочли своим долгом постучаться в нашу дверь, чтоб засвидетельствовать своё искреннее соболезнование. Одним словом, количество соболезнующих и сочувствующих перешло все мыслимые границы, и потому, в связи с острой нехваткой мест, дополнительные поминальные столы пришлось выставлять за дверь, прямо на лестничную площадку.

Всё это было мне очень не по душе. Из-за огромного скопления людей в квартире стояла страшная духота. Я невыносимо страдал из-за нехватки свежего воздуха, но и не только от этого. Тяжело было сидеть вместе со всеми за общим столом, выслушивать пространные поминальные речи, принимать бесконечные соболезнования, расцеловываться с какими-то старинными дедушкиными друзьями, благодарить за визиты, за уважение к памяти покойного и т. д. и т.п.

Весь этот казённый этикет проходил мимо меня. Сейчас я не мог думать ни о чём другом, кроме как об амулете, волею случая попавшем в мои руки. В голове, не переставая, пульсировала одна и та же мысль: неужели всё то, о чём говорил дед, оказалось правдой?! То, что поначалу представлялось бессвязным бредом больного, обретало вполне реальный порядок и смысл. Ведь если за амулетом ведётся такая серьёзная охота, значит, есть за чем охотиться?! Значит, игра стоит свеч?! И как мне теперь поступать дальше? Буду ли я готов к новой встрече с коварным малайским колдуном? Смогу ли раскрыть его очередной обман? Сумею ли оправдать надежды деда, возложенные на меня в его последний час? Все эти вопросы, которые я беспрестанно задавал сам себе, оставались, конечто же, без ответа.

Когда сидеть за общим столом стало совсем уж невмоготу, я решил выйти на лоджию. Свежий воздух и полное уединение — вот, в чём я нуждался в первую очередь. Но побыть в одиночестве не удалось и там. Почти сразу следом за мной на лоджию вышел мой отец. К тому времени он уже успел нагрузиться до такой степени, что едва держался на ногах. Слёзы безграничной пьяной жалости струились по его небритым щекам в четыре ручья.

«Послушай, сынок, — сказал он, дохнув мне в лицо хорошо отстоявшимся перегаром, — огромное горе обрушилось на нашу семью. Я понимаю, что в данный момент ты не можешь думать ни о чём постороннем, но прошу тебя взять себя в руки и постараться помочь одному человеку, который принимает наше горе как своё собственное. Тут, видишь ли, появился один бывший дедушкин сослуживец, судовой врач. После долгих лет разлуки он ехал сюда, надеясь повидаться со старым другом, и эта преждевременная кончина деда явилась для него ужасной неожиданностью. Он так расстроен, что никак не может оправиться от такого удара судьбы».

«Что ж, спасибо ему за искреннее сочувствие, отец, — отвечал я. — Друзья дедушки — наши друзья, и для достойного человека всегда найдётся место за общим столом, как бы тот ни был переполнен. Пусть этот бывший сослуживец садится рядом с нашей осиротевшей семьёй, и моя сестра нальёт ему стакан до краёв, чтоб он мог выпить за упокой души старого друга.»

«Как он плачет, как убивается! Так можно горевать, только потеряв самого близкого человека, — покачав головой, сказал отец и промокнул салфеткой заплаканные глаза. — К сожалению, сынок, с нами он посидеть не сможет. Ему надо срочно уезжать. Он и так опаздывает на поезд… или на самолёт… Короче, он просит дать ему что-либо на память об усопшем. Какую-нибудь ненужную безделушку, незначительную мелочь, одну из тех, что были у дедушки под рукой. Например, амулет из казуаровой кости… Ты, случайно, не в курсе, где у деда такой хранился?»

Последняя фраза оглушила меня, как удар обухом по голове. Под влиянием трогательных отцовских речей я, признаюсь, немного раскис, и на глаза мои начали наворачиваться слёзы. Но слово «амулет» высушило их в одну секунду.

«Погоди, папа, — сказал я, стараясь оставаться спокойным, — откуда тебе известно про эту штуковину? Дедушка рассказывал что-нибудь о ней?»

«Нет, ничего не рассказывал, — сокрушённо вздохнул отец. — Ты же знаешь, какой дедушка был у нас скрытный. Э, да что там говорить! Но вот этот дедушкин друг, тоже бывалый моряк, он сказал, что когда-то, давным-давно, в пору их юности, им вместе довелось плавать на одном корабле с древнегреческим названием. Так вот, во время этого легендарного путешествия они однажды благополучно миновали какие-то там грозные скалы Симплегады /если я ничего не путаю/, которые «двигались, словно живые» /так он сам выразился/, и которые до них никому проходить не удавалось. В память о том знаменательном событии они поклялись друг другу в вечной дружбе и обменялись памятными сувенирами. Дедушке тогда достался от него этот амулет… Между прочим, он пообещал, что если мы удовлетворим его просьбу, он оплатит половину наших расходов на похороны. Поверь моему жизненному опыту, сынок, не каждый судовой врач способен на такую щедрость. Это очень хороший человек — по всему видать».

«Хорошо, пусть так, — прервал я отца. — Но как он выглядит, этот щедрый судовой врач? Откуда он взялся? Покажи мне его».

Отец взял меня за руку и подвёл к стеклянной двери лоджии, через которую хорошо просматривалось всё застолье в гостиной.

«Во-он там, в самом конце стола, видишь? Рядом с капитаном 2-го ранга Наумом Григорьевичем. Вон он сидит, маленький, сморщенный, похожий на обезьянку… Я его, сказать по правде, совсем не знаю и вижу впервые, но, давай, отдадим ему эту чёртову безделушку. На кой она нам сдалась?»

Ничего не ответив, я отстранил отца рукой и вошёл в гостиную, стараясь не терять из виду намеченной цели.

В помещении было невероятно накурено.

Над столами медленно плавали, клубясь и колыхаясь, облака тяжёлого табачного дыма. Добрая половина гостей, в основном это были моряки дальнего плавания, курила трубки, набитые забористым тринидатским табаком. Перемешанные с обильными алкогольными испарениями, /та же закалённая морем половина потребляла исключительно ром и бренди/ дурманящие струи тумана растекались по углам комнаты, частью закрывая, а частью причудливо искажая реальность.

Вся обстановка вследствие того не стояла на месте, а находилась в состоянии зыбкого, призрачного движения. Лица гостей куда-то плыли вместе с туманом, колыхались, растягивались, сокращались, меняли привычные формы и очертания, то исчезая из поля зрения совсем, то расползаясь до невероятных пугающих размеров.

Несмотря на всё это, мне удалось разглядеть в самом дальнем конце стола парадный китель Наума Григорьевича с золотыми капитанскими нашивками. В отличие от мнимого судового врача это был настоящий дедушкин друг, которого все мы хорошо знали и любили. Рядом с ним действительно маячила крохотная бурая мордочка, мимика и гримасы которой поразительно напоминали обезьяньи. Наум Григорьевич поддерживал оживлённый разговор с обезьяньей мордочкой, одобрительно качая седой головой и чему-то сдержанно улыбаясь.

Мне потребовалось совсем немного времени, чтобы понять, кто это. Врач со «скорой», только без халата и дурацкого белого колпака с красным крестом! Наглость, с которой он быстро затесался в ряды дедушкиных сослуживцев, рассчитывая, видимо, с их помощью добиться своей цели, возмутила меня до глубины души. Гнусный лицемер! Подлый убийца! Ну, сейчас он ответит мне за всё, а в первую очередь — за смерть моего любимого деда!

Полный решимости проучить наглого обманщика, я начал проталкиваться вперёд сквозь тесные ряды гостей, однако задача эта оказалась не из лёгких. Облака плотного алкогольно-табачного тумана, заполнившие пространство, создавали на моём пути непреодолимые помехи. Сбитый с толку зыбкими формами и обманчивой кривизной линий, я несколько раз путал заданное направление и оказывался либо на противоположном конце стола, либо вообще в соседних комнатах. Когда же, наконец, я добрался до уважаемого Наума Григорьевича, /с поникшей головой капитан неподвижно сидел за столом, о чём-то глубоко задумавшись/ то никакой обезьяньей мордочки поблизости уже не наблюдалось. Кресло рядом с ним пустовало.

«Разрешите обратиться, товарищ капитан 2-го ранга, — сказал я /капитан любил, чтобы к нему всегда обращались по форме/. — Только что рядом с вами сидел маленький, сморщенный, щуплый человечек, похожий на обезьянку-носача, которая водится на островах Индонезии, преимущественно на Борнео и на Суматре. Он наверняка уверял вас, будто бы он судовой врач с древнегреческим названием, но готов поклясться чем угодно, что это не так. Он такой же судовой врач, как я гидро-гляциолог. Ничего лечащего в его подлой натуре нет, а скорее даже наоборот. При определённых условиях этот человек может быть очень опасен. Товарищ капитан, скажите, пожалуйста, куда он пошёл? Мне это крайне важно знать.»

Наум Григорьевич медленно поднял голову и посмотрел на меня красными, воспалёнными глазами. /Глаза капитана были воспалены и постоянно слезились из-за того, что в своё время ему слишком часто приходилось подставлять лицо жестоким северным ветрам, пропитанным едкой морской солью/.

«Вольно, юнга, — так ответствовал Наум Григорьевич /он звал меня юнгой/. — Рад видеть вас в добром здравии и смею выразить надежду, что в скором времени наши старые, сильно поредевшие ряды получат достойное пополнение в вашем лице. Вас всегда отличали находчивость, смекалка и острая наблюдательность — качества, необходимые каждому моряку. Однако должен отметить, что на сей раз наблюдательность подвела вас. Вы, юнга, что-то путаете в отношении моего соседа за столом. Какой же он маленький и щуплый? Тот, кто сидел рядом со мной, был намного шире меня в плечах и ростом выше примерно на голову».

А надо заметить, что Наум Григорьевич был мужчина очень высокого роста, крупного сложения и вообще, по своим внешним данным как никто другой соответствовал образу капитана дальнего плавания. Седовласый, меднолицый, красноглазый, он обладал харизмой настоящего морского волка и лужёной глоткой, способной перекрыть рёв любого урагана.

«И потом, — продолжал Наум Григорьевич, усаживая меня рядом с собой и отечески обнимая за плечи, — вы, юнга, допустили двойную ошибку в вашем сбивчивом докладе. Интересующий вас человек был похож вовсе не на обезьянку /что за нелепое сравнение?!/, а скорее на льва. Неужели вы сами не заметили, какая у него благородная осанка!? Какие усы?! Какой великолепный оскал?! А рёв?! Вы слышали когда-нибудь, как ревут настоящие львы?»

«Ах, да что же вы такое говорите, Наум Григорьевич?! — неожиданно вмешалась в наш разговор сидевшая напротив статная, полная дама в синем бархате. — Какой ещё лев? Какая осанка? Какой оскал? Вы о чём? Послушать вас, так можно подумать, будто рядом действительно сидел царь зверей! — несмотря на то, что капитан смущённо пробормотал, что он, вообще-то, имел в виду морского льва, дама с негодованием продолжала: — Зачем говорить заведомую неправду, Наум Григорьевич? Допустим, молодого человека вы ещё можете ввести в заблуждение, пользуясь его неопытностью, но ведь здесь сидят люди постарше и посолиднее. Их-то хоть бы постеснялись. Надо же такое сказать — лев! Тоже мне!.. Песец — вот кто сидел рядом с вами! Какая густая, шелковистая шерсть! Какой роскошный хвост! Муж недавно купил мне песцовое манто в меховом салоне, так что я, наверное, знаю, о чём говорю».

Неизвестно, что Наум Григорьевич собирался ответить эрудированной даме, потому что в разговор вмешался ещё один знаток. Сбоку вдруг сунулся какой-то костлявый, состоявший из сплошных жил и хрящей, старикан — один из тех парковых пенсионеров, что помогали деду последние годы коротать время за шахматной доской.

«Ну, что же, неплохой ферзевый гамбит вы здесь разыграли, друзья мои, — ехидно зашамкал он, придвигаясь к нам вместе со стулом, на котором сидел. — Однако что за чепуху вы несёте, уважаемые? Поставили молодому человеку мат в три хода, пользуясь его полной неспособностью мыслить аналитически — и рады радёшеньки! Неспортивно, любезные, очень неспортивно! Лев! Песец! Кого ещё посадите в клетку с хищниками? Бенгальского тигра? Медведя-гризли? А я вам так скажу, это был слон. Нет-нет, не шахматный, а самый что ни на есть настоящий, живой. Индийский белый слон! Ну что вы смотрите на меня, как на проходную пешку? Вы что, сами не видели его могучий хобот? А уши? А бивни? Разве у льва или песца могут быть такие исполинские бивни? Так что извините меня, милейшие, но все вы сделали неверный ход. Вы хотите сказать, слон так не ходит?! А я говорю — ХОДИТ!!! Как живой, так и шахматный!»

И старикан залился препротивным, кашляющим, мелким смехом, раскачиваясь на стуле, как петух на насесте, радостно потирая сухонькие, сморщенные ладошки. Он был весьма доволен тем, как ловко поставил всем нам мат в три хода.

Однако дама в синем бархате сдаваться не собиралась. Между ней и старикашкой-шахматистом завязался оживлённый спор о пушных зверях и слонах, который затем как-то незаметно перешёл на выявление различий между слонами живыми и шахматными.

Возникшая перепалка вскоре привлекла внимание окружающих. К обсуждению начали присоединяться другие гости, заинтересованные темой разговора. Каждый спешил выразить своё мнение по поводу того, на кого именно был похож собеседник Наума Григорьевича. Предположения при этом выказывались самые невероятные, одно удивительнее другого. Говорили, что он был похож на поползня, на бурундука, лису, енота, на водяную крысу и на камышового кота. Звучали и более оригинальные сравнения. Мнимого судового врача сравнивали с королевской коброй, с летающим опоссумом, древесной землеройкой, рогатым вепрем, с гривастым лемуром, тигровой амблистомой и даже со скрытожаберной саламандрой. Откуда-то прозвучало сравнение с конголезийским листовидным богомолом. Мнения сыпались дождём, и ни одно из вновь озвученных не походило на предыдущие.

Всех переплюнул, на мой взгляд, один представительный мужчина с раскрытым ноутбуком на коленях /позже выяснилось, что это был замдиректора порта по транспорту/, который авторитетно заявил, что собеседник всеми уважаемого Наума Григорьевича был некто иной, как летающий ящер птеранодон эпохи мелового периода в натуральную величину.

Голоса разгорячённых спорщиков звучали всё громче и азартнее, и в воздухе уже пахло нешуточным скандалом. Чтобы предотвратить его, я встал на стул и, сложив ладони рупором возле рта, закричал, что есть мочи:

— Ради светлой памяти моего покойного деда — ТИ — ХО !!!..

Голоса спорщиков тотчас стихли.

Все замолчали, с изумлением уставившись на меня. А я, спрыгнув со стула, вновь обратился к Науму Григорьевичу.

«Товарищ капитан 2-го ранга, сказать по правде, мне совершенно безразлично, на кого был похож ваш сосед. Будь он хоть снежный человек, хоть представитель внеземной цивилизации — для меня это не имеет значения. Но мне необходимо знать, о чём он разговаривал с вами? Что пытался выведать? Какие вопросы задавал?»

Наум Григорьевич поднял седую голову и вновь окинул меня усталым, слегка замутнённым взором.

«Отставить, юнга, — властно приказал он. — Не раскисайте, это вам не к лицу. А давайте-ка, лучше споём любимую песню вашего деда. Если он сейчас слышит нас, то ему будет очень приятно. А? Грянем, братцы, удалую за помин его души! Подтягивайте, юнга».

Он опять отечески обнял меня за плечи правой рукой, левую положил себе на грудь и, слегка прикрыв медными веками воспалённые глаза, проникновенно запел:

Последний рейс, моряк, плыви.

Пой, песню, пой…

«Последний рейс моряка» — действительно была любимая песня деда. «Наша славная мореходная», как он сам её называл. Не подпеть её — означало оскорбить дедову память. Я послушно подтянул вторым голосом, потом к нам по ходу присоединился кое-кто из гостей и так, худо-бедно, вспоминая куплет за куплетом, мы допели любимую дедушкину песню до конца.

Когда отзвучали последние строки, я чмокнул Наума Григорьевича в колючую, медную щёку, сказав: «Большое спасибо вам, товарищ капитан 2-го ранга за то, что вы так любили моего деда!», и повернулся, чтобы уйти, но не тут-то было. Длинные, сильные руки Наума Григорьевича моментально вернули меня на прежнее место.

«Юнга, — жарко и хрипло дохнуло мне в самое ухо, — а давайте-ка, не будем мелочиться. Есть ещё одна наша славная мореходная, которую старик тоже сильно любил. Он понимал толк в песнях, чёрт побери. Если мы сейчас споём её плохо, ему на том свете будет обидно за нас. А? Грянем, братцы, удалую за помин его души?!»

Здесь Наум Григорьевич побагровел ещё больше, вывалил на переносицу свои красные глаза и хриплым басом затянул:

«Ты, моряк, красивый сам собою,

Тебе от роду двадцать лет.

Па-алюбила тебя я всей душою,

Что ты скажешь мне в ответ?…»

Чего говорить, и эта песня числилась у деда в списке любимых; не подпеть её тоже означало бы проявить неуважение к его памяти. Гости опять не оставили нас в одиночестве. На этот раз желающих петь хором оказалось значительно больше. Припев «По морям, по волнам» грянул так дружно и задорно, что деду «на том свете» наверняка «обидно» за нас не было.

Но дальше события стали принимать какой-то совсем уж непонятный и загадочный характер. Я заметил, что музыканты сводного духового оркестра начали расчехлять свои инструменты и продувать мундштуки — и это мне очень не понравилось. Я сделал ещё одну попытку улизнуть из-за стола, но капитанские руки держали меня крепко.

«А теперь, юнга, — «Раскинулось море широко», — жарко и настойчиво захрипело мне в ухо. — Чтоб нашего покойничка на том свете продрало до костей. Старый морской хрен умел поднять настроение хорошей песней, так его и разэтак. Не раскисайте, юнга, а лучше подтягивайте. Грянем, братцы, удалую…»

Проклиная всё на свете, я от злости затянул «Раскинулось море» громче всех, но тут увидел картину, заставившую меня похолодеть до кончиков пальцев на ногах…

Мы с Наумом Григорьевичем сидели, отвернувшись от входных дверей, отчего я не имел возможности наблюдать за тем, что происходит у меня за спиной. Но прямо перед нами на стене висело огромное венецианское зеркало, подаренное некогда дедушке одним его знакомым гондольером из Венеции. Безупречная зеркальная гладь являла нам полное отражение начинавшегося за дверями коридора, дальний конец которого терялся в глубине квартиры. Там, в его тёмных, замысловатых изгибах, я разглядел очертания знакомой маленькой фигурки с обезьяньими повадками. Фигурка озабоченно суетилась и тёрлась возле дверей, что вели в антресольный шкафчик, где хранились мои личные вещи, пытаясь, по всей видимости, проникнуть в него. Ключи от шкафчика лежали у меня в кармане вместе с амулетом, но, понятное дело, никаких гарантий на неприкосновенность моего сейфа это дать не могло. Запертая дверца вряд ли послужила бы серьёзным препятствием для такого искусного фокусника, как Магедавея. Похоже, для него вообще не существовало препятствий! Тут-то я и понял истинную цену развернувшемуся вокруг меня музыкально-хоровому концерту. Весь этот балаган был затеян малайским колдуном с одной-единственной целью — запутать следы и по возможности подольше задержать меня в гостиной. Наверное, Магедавея решил, что я прячу амулет у себя в сейфе, и на то время, пока он собрался его обшаривать, факир загипнотизировал гостей, чтобы те разговорами и пением отвлекали моё внимание. Когда я представил себе, во что превратятся после его вторжения мои документы, книги и, главным образом, моя коллекция курительных трубок, которую я собирал по меньшей мере двадцать лет /без ложной скромности хочу заметить, что там содержались уникальнейшие экземпляры из хлебного дерева, из пробкового дуба, была даже трубка из перламутрового янтаря/, так вот, стоило мне лишь на миг представить, во что может превратиться моя курительная сокровищница, как у меня от ярости перехватило дыхание. Ну, нет, Магедавея, этот номер у тебя точно не пройдёт! — сказал себе я. — Держись, старая малайская обезьяна! Я буду не я, если не выведу тебя сейчас же на чистую воду.

Однако, чтоб не выдавать себя раньше времени, я собрал всю волю в кулак и дождался окончания исполняемой песни. Последние строки «А волны бегут от винта за кормой, и след их вдали пропадает» я дотянул вместе со всеми и на заключительном «пропадае-е-е-ет», желая угодить Науму Григорьевичу, подпустил даже некоторую дрожь в голосе, которая должна была сойти за едва сдерживаемое рыдание. Затем, когда в гостиной наступила почтительная тишина, похожая на минуту молчания, я с чистой совестью вскочил с места и рванулся было в коридор… но опять неудачно. На плечи мне тотчас легла рука капитана 2-го ранга, тяжёлая и жёсткая, как якорная лапа.

«Ну а теперь — «Прощайте, скалистые горы», — горячо дохнуло мне в ухо. — Нашу славную, мореходную. Твой дед её тоже любил. Старый морской хрен знал, что такое хорошая песня для настоящего моряка, он понимал в них толк, чтоб ему земля была планктоном! Подтягивайте, юнга. Грянем, братцы…»

И понеслось… Этот набиравший обороты музыкально-хоровой процесс было не остановить. Я затрудняюсь сказать, сколько именно мы перепели за тот вечер песен и романсов, посвящённых морю и морякам. Некоторые из них я слышал впервые, тем не менее, все они преподносились Наумом Григорьевичем как «любимые песни» моего деда, «наши славные, мореходные», в которых он, «старый морской хрен», понимал толк.

Впрочем, я уже ничего не пел, а только открывал вместе со всеми рот, делая вид, будто пою. Мне было совсем не до песен; я невыразимо страдал от своего вынужденного хорового заточения. В зеркальных глубинах венецианского чуда виднелись уже настежь открытые дверцы моего шкафчика, говорившие о том, что факир добился-таки своего. Мысль о том, что в то время, когда все вокруг задушевно поют «славные, мореходные», подлый Магедавея своими грязными руками перерывает мои личные вещи, мои письма, документы и фотоальбомы, громит мою коллекцию курительных трубок, как совсем недавно проделывал всё это в комнате деда — эта мысль заставляла меня сжимать под столом кулаки, скрипя зубами от бессильной ярости.

Я неоднократно порывался покинуть музыкальную гостиную, но Наум Григорьевич пресекал все мои попытки вырваться на свободу.

«Отпустите меня, пожалуйста, товарищ капитан 2-го ранга, — молил я его уже открытым текстом. — Ради всего святого! Мне срочно надо выйти!», но он в ответ предлагал мне «не раскисать» и «не мелочиться», после чего почти угрожающе хрипел в ухо: «Подтягивайте, юнга»…

Грянем, братцы, удалую… Этот сильно затянувшийся концерт образцово-показательного хора порядком меня утомил. Дело запахло жареным, когда весь советский, а также народный песенный репертуар, посвящённый морской теме, был исчерпан и наступил черёд классики. Это уже был явный перебор! Как истинный моряк дед на дух не переносил классическую музыку, а из всего музыкально-симфонического наследия признавал лишь «Шехерезаду» Римского-Корсакова. Затрудняюсь сказать, что именно могло его там привлечь. Наверное, красочные, симфонические картины бурного моря, по которому странствует неутомимый Синдбад-мореход, будили в нём ностальгическую грусть и тоску по океанским просторам. Быть может, в нежных переливах скрипок и виолончелей ему слышались плеск волны за кормой, стоны чаек над палубой и даже крик вахтенного на бизань-мачте: «Земля-я-я-я!»…

Я старался разъяснить ситуацию распевшимся гостям, но меня никто не слушал. Все на полном серьёзе готовились исполнять отрывки из наиболее популярных «морских» опер. Что же касается Наума Григорьевича, то он больше не пытался удерживать меня. Сейчас в том не было необходимости. Привлечённые нашими распевами к нам подтянулись гости из других комнат, подошли также люди, сидевшие за столами на лестнице, вследствие чего тут набилось такое неимоверное количество народу, что я при всём своём желании не мог покинуть комнату обычным путём.

Однако надвигалось нешуточное вокальное испытание, которое мне уже точно было не по плечу. Это стало ясно, когда хор гостей и оркестр ветеранов Северного Флота, словно управляемые невидимым дирижёром, на редкость слаженно исполнили вступление к 1-му действию вердиевского «Отелло» — «Буря на море». И пока всё внимание гостей было приковано к Науму Григорьевичу, который, явно подражая Пласидо Доминго, пропевал хриплым тенором знаменитое «Ezultate!», я потихоньку забрался под стол и, наступая руками на чьи-то сапоги, ботинки и туфли, пополз на четвереньках к выходу.

А вслед мне неслось бравурное moderato гостей, изображавших из себя ликующих киприотов «Vittoria! Sterminio!..»

Только так мне удалось сбежать с хоровой ассамблеи, которая могла длиться до бесконечности, однако это не принесло мне особой радости. Когда я добрался до своего заветного шкафчика, там меня подстерегало тягостное разочарование. Магедавеи, конечно, уже нигде не было видно, а во что превратилось содержимое шкафчика, рассказывать очень тяжело. Мою коллекцию курительных трубок постигла плачевная участь. Похоже, что на ни в чём не повинных трубках колдун выместил всю свою злобу за несостоявшийся обыск. Уникальнейшая коллекция была превращена если не в пыль, то в мелкое крошево. Я обнаружил на полу куски и хлебного дерева, и пробкового дуба, вот только крошек перламутрового янтаря найти нигде не удалось. Наверное, этот экземпляр приглянулся колдуну, и он прихватил янтарную трубку с собой в качестве компенсации за неудачные поиски.