Ярск

Глава 1

Солнечные лучи, проходя сквозь витражное стекло, бросали разноцветные отблески на лицо спящей Моны. Даже во сне она улыбалась, и в этой улыбке было всё: краски весеннего луга, огни звёздного неба и множество тайн мирозданья, что забудутся после пробуждения. В комнате пахло жасминовыми благовониями, подгнившими яблоками и вишнёвым вином. Запах травки почти выветрился.

С потолка на девушку теплым и совсем не свирепым взглядом смотрел дракон из папье-маше, раскачиваясь на золотых шнурах, не дававших ему вылететь в форточку и отправиться на охоту. Его глаза, сделанные из двух ярких бусин, видели слишком многое, целесообразным было оставить его без языка: пусть помолчит немного, пару тысяч лет. Стены были увешаны многочисленными картинами, вышивками и панно, что располагались в хаотичном порядке, не позволяя комнате превратиться в скучную галерею. На подоконнике до сих пор покоились оставшиеся с осени листья, цветные камушки и птичьи перья.

Ручная сорока Аска отчаянно забилась в клетке, требуя у нерасторопной хозяйки завтрак. Мона в полусне сбросила с себя одеяло, обнажив молочно-белые ноги. Она была одета в голубую ночнушку с кружевами, в которой походила на куклу викторианской эпохи. Изящно потянувшись, словно большая кошка, Мона смахнула с лица длинную светлую чёлку и выскочила из кровати. Она невольно поёжилась, когда босые ноги коснулись холодного пола, но утренняя прохлада помогала проснуться. Она всегда вставала рано, такова природа "жаворонков". Покормив сороку засохшим печеньем, Мона наскоро оделась. Полосатый свитер с длинной бахромой, расшитые бисером джинсы. Цвета её одежды были вызывающе-яркими. Она чуралась штампованной красоты модной одежды и предпочитала творить сама. Накинув на плечи шаль, она спустилась по шаткой лестнице на первый этаж. Это была обитель Серебряного. Здесь всегда царила темнота, нарушаемая слабыми маяками свечей. Творец, создавший большинство дивных вещей в этом доме, не любил света и почти не покидал своего жилища.

— Доброе утро! — улыбнулась Мона, стоя в дверях мастерской. Тут, как обычно, было темно, лишь свет редких свечей отражался в многочисленных зеркалах, озаряя новую работу мастера. На этот раз на столе расправляла крылья неведомая птица из тонкой проволоки, украшенная самоцветами.

— Вечер добрый, — ответил Серебряный, не поднимая головы.

Почему ему дали именно такое прозвище, становилось ясно с первого же взгляда.

Его длинные, слегка волнистые волосы переливались серебристым цветом. В отблеске свечей это было особенно заметно. Их никак нельзя было назвать просто светло-русыми, скорее уж — лунное серебро. Возраст его, как и возраст Моны, определить было довольно трудно. Любой сторонний наблюдатель сказал бы, что им чуть больше двадцати и успокоился бы на этом.

— Ты куда? — спросил Серебряный равнодушно.

— Снова в город гулять. Пойдём со мной? — спросила Мона, точно зная его ответ.

— Нет. Ты же знаешь, я больше не у дел.

— Почему? Может быть, есть кто-то, кто скучает по тебе?

— Тогда пришёл бы сам.

— Может быть, тебе стоит просто посмотреть на этот мир?! — спросила она, привставая на цыпочки.

— Глаза б мои его не видели! Мир простоит и без меня.

Этот диалог повторялся у них почти каждое утро как своеобразный ритуал приветствия и, как обычно, заканчивался ничем. Иногда он просил её купить хлеба и вина, иногда отсылал на блошиный рынок, продавать его поделки, но никто уже не помнил, когда в последний раз Серебряный покидал пределы своего дома.

Мона вздохнула, и, накинув куртку, вышла на крыльцо. На улице пахло талым снегом и свежим ветром. Весна в Ярске наступала поздно, как взросление у некрасивой девушки. Вода в начале апреля подступала всё ближе: когда снег начинал таять, река разливалась вширь, хороня под собой близлежащие постройки. В эту зиму выпало слишком много снега, и вода подошла почти к самым ступеням частного двухэтажного дома. Но Мона знала, выше она не поднимется — Серебряный не позволит. Мост уже давно затопило, поэтому попасть на тот брег реки, где начиналась цивилизация, можно было только на лодке. В такое время работали переправщики, что за символическую плату доставляли на другой берег всех желающих.

Плоскодонная деревянная лодка с угрюмым переправшиком, одетым в чёрный дождевик с низко опущенный капюшоном, остановилась перед Моной. Он не подал ей руки, как делали все остальные. Впрочем, её это не сильно удивило, и она сама запрыгнула в лодку.

— Сколько? — спросила она.

— Две, — ответил он. Голос его, казалось, шёл откуда-то издалека, но никак не из-под чёрного капюшона.

Мона не стала переспрашивать, а просто кинула ему две блестящие на солнце монеты. Переправщик поймал их быстрым движением руки.

— Зачем тебе на тот берег? — спросил он. — Что дома не сиделось?

— Мы уже дома насиделись, вот теперь пора и на свет божий вылезти.

Переправщик лишь что-то пробубнил себе под нос и отчалил от берега.

Под ними простиралась чёрная, словно дёготь, вода, испещренная лёгкой рябью волн. Интересно, сколько тайн хранит в себе этот тёмный поток? Сколько неприкаянных душ нашли покой на илистом дне реки? В былые времена под водой оказалась погребена церковь, иногда в ясную лунную ночь слышно, как из реки звонит колокол. Иные же говорили о песнях, что поют русалки.

***

Попасть в Ярск весьма сложно. Но если туманным утром выехать из Москвы в Петербург и заблудиться, то у вас есть все шансы оказаться там. Главное, не превышать скорость на скользкой сырой трассе, впрочем, все дороги ведут в морг. Трасса E-24 к вашим услугам. Лишь череда венков вдоль дороги и неясные тени, преграждающие путь. Говорят, чаще всего они приходят в промозглую дождливую погоду.

Многие видят здесь призрак невесты, молодой девушки в белом платье, что погибла здесь около десяти лет назад, когда в свадебный кортеж въехал КАМАЗ. Этой историей до сих пор пугают детей, а водители суеверно крестятся, проезжая мимо злосчастного поворота.

Атис знал об этом, оттого и шёл пешком, стараясь наслаждаться весной. Он доехал на попутке до ответвления трассы. Он уже порядком устал от ночных разговоров с водителем, теперь ему оставалось преодолеть ещё несколько километров по грязи, что гордо именовалась дорогой.

Своим прихиппованным видом он походил на простого автостопщика: в яркой куртке, заляпанных грязью джинсах и армейских ботинках, да к тому же с гитарой за спиной. Из-под широкополой шляпы выбивалось несколько неестественно-красных локонов. Местные гопники не любят волосатых, так что лучше не рисковать и спрятать свои почти метровые патлы от посторонних глаз.

Солнце светило как бешеный прожектор, заставляя Атиса щуриться. В воздухе пахло весной, свежей грязью и набухающими берёзовыми почками. Однако всю эту картину нарушал смутный запах тревоги. Дорога вывернула из леса, свернув в поле. Атис понял причину своего беспокойства: ещё издалека он заметил на обочине покорёженную маршрутку ярко-оранжевого цвета. Очевидно, она въехала на полной скорости в бетонный столб. Рядом он заметил автомобиль ГИБДД и карету "скорой помощи". Ветер принёс запах свежей смерти.

Подойдя ближе, Атис различил стройный ряд трупов, которые выложили прямо на земле, забыв даже прикрыть брезентом. Врач "скорой" о чём-то переговаривался с милиционером (или ныне уже полицейским), качая головой; рация на груди у стража порядка нервно хрипела.

Атис старался не смотреть на трупы, дурнота подкатывала к горлу. Он и раньше видел смерть, но не ожидал, что она застанет его снова. Его взгляд скользнул по рядам тел, пытаясь не различать детали, а особенно — лица. Запах смерти был невыносимым; нет, не запах разложения, до него было ещё далеко. Авария произошла не раньше, чем пару часов назад. На одном из тел он заметил такой же шарф, как у себя. Стало совсем жутко. Во рту ощущался неприятный вкус свернувшейся крови. Атису казалось, что его сейчас стошнит.

Ясное солнечное утро, маршрутка "Ярск — В.Новгород". Эти люди куда-то спешили, там их кто-то ждал, у них были дела, заботы. В воздухе витали их несовершенные надежды, мечты, страхи, желания. Всё это липло к Атису, как свежая грязь к подошвам ботинок.

— Отпустите меня! Я здесь ни при чём, — прошептал он.

На пути его вставали фантомы: души уже давно покинули это скверное место, оставив свои тени кружить над телами. Все они тянули руки к Атису, молили его о чём-то, стремились поведать какую-то страшную тайну. Он отмахивался от них, словно от едкого дыма сгоревшей жизни. Он знал, что возвращение в Ярск не принесёт ему ничего кроме тоски и боли, а это было ещё одним напоминанием.

Он ускорил шаг, почти переходя на бег. Гитара била по спине, в рюкзаке звенели банки, дыхание начинало сбиваться. Опомнился он только тогда, когда на горизонте показались унылые пятиэтажки и останки частного сектора. "Добро пожаловать в АД", гласил исправленный заботливой рукой плакат возле дороги.

Несмотря на то, что на дворе шло уже второе десятилетие двадцать первого века, Ярск, казалось бы, навеки завис в девяностых годах века двадцатого, а временами откровенно смердил "совком". Особенно радовали потрескавшиеся фрески на фасадах некоторых домов, изображающие счастливые лица пионеров-зомби, прославляющих Ильича и счастливое детство.

Атис шёл по угрюмым улицам окраин. Здесь начинался его район, забытое всеми известными богами и городской администрацией Болотное. Это место оправдывало своё название. В самой низкой части города скапливалось слишком много воды, а сейчас, во время разлива реки, прозванной в народе Чумкой, близкие к руслу улицы превратились в каналы. Атису повезло: его дом находился на небольшой возвышенности, и чёрным мутным водам было до него далеко.

Он не решился идти домой сейчас, а наскрёб мелочь по карманам и отправился в ближайший магазин за пивом. Местное пойло было куда дешевле московского, но по вкусу напоминало низкосортный квас, разбавленный минералкой и спиртом. Оттого местное население предпочитало травиться самогоном. Атис приземлился на ржавые качели во дворе. Своим скрипом они невольно напоминали звук цепей в пыточной камере какого-нибудь древнего замка. Вместе с привычкой романтизировать всю неприглядность вокруг, к нему возвращалась память о детстве. Истеричная пьющая мать, родившая его в пятнадцать лет, даже не зная, кто отец ребёнка. Имя "Дмитрий", данное ему при рождении просто так, чтобы заполнить графу в свидетельстве о рождении. Бабушка с дедушкой, что до поры до времени усмиряли его юную мать, не давая измываться над внуком. Потом и они ушли, так тихо и легко, как умирают те, кому давно пора. И тот ад, что начался после их смерти. Скандалы, истерики и вечно пьяная она, кидающаяся на сына с ножом. Атис не выдержал. Он ушёл, когда ему едва исполнилось пятнадцать. Он больше так не мог. Четыре с половиной года скитаний снова привели его сюда. Он бы не вернулся, если бы не узнал о смерти матери. Она выпала из окна по пьяни, переломав себе все кости и получив тяжелейшее сотрясение мозга. Она скончалась в больнице после недели пребывания в коме. Поистине достойный конец достойного человека.

Пиво закончилось, вот теперь пора. Он встал с качелей, что жалобно проскрипели ему вслед, и направился к неприглядной кирпичной пятиэтажке, стоящей в ровном ряду одинаковых сестёр, различавшихся только номерами и матерными ругательствами на фасадах. Ключи в кармане позвякивали в такт шагам. За все эти годы он умудрился их не потерять, храня как проклятую реликвию. Только бы никто не сменил замки. Ключ подошёл и дверь, нежно скрипнув, отворилась.

В квартире пахло плесенью и старыми воспоминаниями. Казалось, что мать до сих пор здесь, в прихожей стояли её сапоги. Она здесь, просто снова пьяна и спит. Атис обошёл все две комнаты и кухню, чтобы убедиться в её отсутствии. Никого. Тихо, спокойно и мёртво. С его отсутствия почти ничего не изменилось, только обои еще больше отошли от стены. Но всё вокруг возвращало его в прежний мир домашнего ада. Куча мелочей возвращала его в прошлое: будь то забытая на столе чашка или надпись на стене. От этого надлежало как можно скорее избавиться.

***

Одиночество было своеобразным кайфом. Оно входило в тело Серпента вместе с дымом сигарет и запахом весны из распахнутого окна. Впервые за долгое время возвращалось чувство необъяснимого счастья и лёгкости. Он был почти свободен и почти предоставлен себе. Прошла неделя с тех пор, как родители уехали в Финляндию. Отцу предложили выгодный контракт, мать решила поехать с ним. Серпенту пришлось остаться здесь, чтобы закончить школу: родители свято верили, что российское образование самое лучшее, к тому же учить незнакомый язык было бы слишком трудным для него сейчас. Он и не переживал по этому поводу. Из размышлений о собственной свободе его вырвал голос бабушки:

— Игорь, ты опять там свои палки-вонялки жжёшь?!

Он часто жёг ароматические палочки, купленные в изотерическом магазине, чтобы перебить запах табака в комнате.

— Да отстань ты, нормально они пахнут.

— Игорь, я всё расскажу маме! Ещё расскажу о том, что ты не учишься и гуляешь допоздна.

— Отвали.

От звуков собственного имени его всегда передёргивало. Оно казалось ему каким-то чужим и далёким. Его назвали так в честь дяди, который никакими выдающимися заслугами не обладал, кроме как гениально пил и попадал в неприятности.

Серпент сел на окно, свесив ноги вниз на манер самоубийцы, готовящегося к своему финальному прыжку. Он любил так сидеть, ощущая бездну под ногами. Вот бы однажды взять и взлететь, увидеть город с высоты птичьего полёта, посмеяться над этими домами-коробками, людьми-муравьями. С высоты всё покажется таким ничтожным. Можно было бы очень просто взять и улететь в другой город, наверное, в Питер: Москву он никогда не любил, а все другие города России, где ему довелось побывать, казались таким же унылым захолустьем, как родной Ярск. Наверное, ещё можно было бы отправиться куда-то, где тепло, где в начале апреля уже не лежит снег, где летом не идут бесконечные дожди и зимой не обязательно одевать два свитера и пуховик.

Тем не менее, он любил родной северный край: уходящие в небо сосны, полные черникой склоны и поля белого вереска. Это можно променять разве что на ещё более суровую Скандинавию.

Серпент выглядел старше своих четырнадцати лет, на вид ему можно было дать все семнадцать, а если надо, он всегда умел притвориться взрослее, чем есть. Он гордился тем, что среди парней в классе у него самые длинные волосы. Остальных родители заставляли стричься, но Серпент зубами вырвал своё право носить такую причёску, какую он хочет. Три дырке в левом ухе он проделал себе сам булавкой, родителям пришлось с этим смириться, как и с другими странностями сына. Он пытался красить волосы в чёрный, но любая краска держалась не дольше недели на светлых волосах, и под конец он забил на это бесполезное занятие. Его руки покрывали браслеты. Мало кто знал, что они предназначены для того, чтобы скрыть тонкие царапины на венах. Многим в этом возрасте свойственно резать себя.

Со стен на него смотрели многочисленные плакаты с лицами любимых музыкантов. Некоторые из них недавно отправились в мусорку: музыкальные вкусы у него сейчас менялись с удивительной быстротой.

Один знакомый отдал ему свою гитару. Старый раздолбанный инструмент почти не слушался, но Серпент находил некое моральное удовлетворение в ежедневном перебирании струн. Они больно резали пальцы, но ему из принципа не хотелось ставить более мягкие нейлоновые струны, Серпенту совершенно не нравилось их звучание. Он писал стихи. Они приходили сами. Наверное, их приносил ветер. Он не любил показывать кому-то свои творения: никто не должен знать его лучше, чем он сам.

Становилось скучно; в такой день не грех выползти на улицу, подышать несвежим, полным выбросов с металлургического завода, воздухом. Он всегда одевался слишком вызывающе для провинции: плащ с обилием нашивок, футболка с чрепами, камуфляжные штаны и высокие ботинки до колена. Он всегда таскал с собой нож с рукояткой, сделанной из оленьего рога, на случай встречи с легендарными гопниками. Только то ли гулял он в слишком благопристойных районах, то ли было ещё слишком светло, но гопники ему ещё, к счастью, не попадались. Только набожные бабки крестились, и невнимательные прохожие принимали за девочку.

Открыв дверь подъезда ударом ноги, он вышел на улицу под яркие лучи весеннего солнца. В кармане три сотни, в плеере Игги Поп— что ещё надо для счастья? Вот бы это время никогда не кончалось! Ему хотелось застрять навечно в этом ощущении вечной юности и свободы. Он поймал себя на мысли, что совершенно не хочет взрослеть. Только бы отвязаться от школы и родителей, тогда можно уехать куда-нибудь далеко и жить в своё удовольствие.

Он шёл по трамвайным рельсам и наслаждался весной, ловил её руками и прятал в карман, словно драгоценные камни. Но зачем ему неземные богатства, если у него есть юность?

Глава 2

Алекс оторвался от книги. В этот раз "Москва-Петушки" Ерофеева не пошла. Да разве можно читать, когда у тебя убийственное похмелье, а за стеной Эдуард с одной из своих девушек соревнуются в громкости крика? И было совершенно непонятно, занимаются ли они любовью или снова ссорятся. Впрочем, его это, как человека стабильно одинокого, мало интересовало. Как гласит народная мудрость: "Если у тебя нет девушки, значит у кого-то их две". Это как раз был его случай, тем более, что обе девушки Эда были бывшими Алекса, он сплавил их другу по очереди, чтобы избавиться от ежедневной промывки мозгов. Хорошо, что эти извращенцы ещё не додумались жить втроём! Он вздохнул, поворачиваясь на другой бок. Была уже вторая половина дня, но для Алекса это ещё утро. Утро тяжёлое, длинное и протянется оно, очевидно, до вечера.

Захотелось пить, но, увы, из всех известных напитков в наличии была только "кран-кола" (спрашивайте во всех водопроводах страны!). Он нехотя встал и нашарил на грязном полу пару пушистых, когда-то розовых, а сейчас цвета мёртвой свиньи, тапок. Дорога до кухни через ухабы многочисленного хлама показалась ему в два раза длиннее. Всё ещё продолжало шатать.

Водопроводная вода на вкус была мерзкой, о чём предупреждал её зеленоватый оттенок. Впрочем, для Алекса сейчас и она показалась напитком богов. Он провёл рукой по волосам. Сейчас на ощупь они походили на жёсткую проволоку. Он даже хотел расстроиться, но вспомнил, что волосы Эда гораздо хуже.

Он был куда красивее своего друга, хотя многие находили их похожими. Те же длинные чёрные волосы, бледные лица и готический мэйк-ап по праздникам. Эд просто во всём подражал Алексу, хотя старался выставить это так, словно тот копирует его самого. Но, как ни крути, Алекс выглядел более изящно и благородно, может быть, дело было в том, что он младше Эда на пять лет и ещё не успел пропить все свои внешние данные. Его глаза всё ещё сияли хитростью и жизнью, а не вялым равнодушием и жаждой выпивки, как у его старшего друга.

Многие в неформальной тусовке считали их любовниками, однако это было не так. Алекс от слухов открещивался и говорил, что на такого, как Эдуард, у него даже швабра не встанет. Но два парня, живущих вместе, способны породить немало слухов. У Алекса просто не было выбора, он давно и плотно поругался с родителями, и дорога домой для него была закрыта, а тут можно прозябать в своё удовольствие. В отличие от хозяина квартиры, он зарабатывал деньги, подрабатывая внештатным корреспондентом в местной газете. Наверное, именно поэтому Эд его и терпел, надо же на что-то пить.

Дверь комнаты скрипнула и оттуда показалась накрашенная физиономия Марины, эдовской пассии, она сухо поздоровалась с Алексом и принялась зашнуровывать ботинки. В дверном проёме возник взъерошенный Эд.

— Ты это, завтра вечерком заходи тогда! — промямлил он, почесав затылок.

От него пахло потом и перегаром.

— Братик, ты что такой грустный?! — спросил он, когда Марина ушла.

— Я не грустный, у меня похмелье, — ответил Алекс, прислонившись к разрисованной стене.

— Пошли за пивом сходим?

Алекс согласился, ему давно надо было проветриться.

***

Атис снова сидел во дворе, атмосфера собственной квартиры зловеще давила на него. Он достал из кармана пачку вишнёвых сигарет и закурил. Обычно его не тянуло к никотину, но сейчас организм требовал разрядки. Рядом с ним на лавку присел потрёпанный дворовый кот. Сейчас Атис сам напоминал себе такого же бездомного кота. Животные его любили, только он не отвечал им взаимностью. Они должны жить в природе, а не загаживать тесные городские квартиры.

Мимо него прошли двое парней в чёрном, он обратил на них внимание только из-за внезапно возникшего чувства странной ностальгии. Затем он узнал одного из них — это же Эдик, что жил двумя этажами ниже в его подъезде. Атис помнил, как прятался у него дома от разъярённой матери. Именно он когда-то впервые в хлам напоил Атиса стрёмной зелёной самогонкой, этот день он не забудет никогда.

— Привет! — неожиданно для себя выпалил Атис.

Эд остановился, меряя его взглядом.

— А-а-а ты кто? — промямлил он.

— Ну, мы раньше жили в одном подъезде, теперь я вернулся.

Он посмотрел на Атиса уже более пристально.

— А-а-а, кажись, припоминаю. Как жизнь-то?! — спросил он.

Атис встал с лавки.

— Ну, как сказать. Матушка недавно отдала богу душу, вот я и вернулся.

— А! Чувак! Это было эпично! Мы это видели! — встрял в разговор его тощий длинноволосый приятель.

— Ну да! Не каждый же день мёртвые шлюхи валяются под окном! — вторил эму Эд.

— Только она не сразу умерла вроде бы… — вставил Атис. Ему показалось странным, что глумление над смертью собственной матери не вызывает у него никаких эмоций. Нормы морали неприменимы по отношению к аморальным людям.

— Скучно что-то, — скривился Эд. — Пойдём, что ли, с нами… выпьем?

— Ну, пойдём, — Атис кивнул.

Комната медленно наполнялась сигаретным дымом. Дешёвое вино с привкусом уксуса уже ударило в голову. Атис не успел заметить, что приближается вечер, и лес за окном окутался густым синим маревом. Беспрестанно тарахтел телевизор, стараясь запугать то выпуском новостей, то музыкальным клипом, но на него уже давно никто не обращал внимания. Ребята в общении оказались простыми и даже слишком. Может быть, подобное панибратство присуще всем жителям провинции? Атис вспомнить не смог, слишком много лет прошло с тех пор, как он покинул Ярск.

Стало слишком душно. Он поднялся с пола, где всё это время сидел и вышел на балкон. Перила были шаткие, Атис старался не касаться их лишний раз. Он знал, что такое балконы в старых хрущёбах. Такая конструкция может обвалиться даже от тяжести первого снега. А под ним простиралась чёрная бездна: прямо за домом находился пруд и овраг, тянущийся до самой Волчьей горы. Атис помнил, что когда деревья были ниже, из его окна можно было увидеть кладбище. Теперь же его и не разглядеть за стеной леса.

— Ты смотри это, подвиг своей покойной матушки не повтори! — воскликнул Эд, размахивая бутылкой вина.

Алекс буквально за руку втащил Атиса в квартиру.

— У нас балкон весьма опасный, — объяснил он, — и дом этот на ладан дышит.

Атис снова плеснул себе вина в немытый стакан. Сейчас становилось уже наплевать на всё. Он никогда раньше не пил так много, но сейчас, когда на него накатило страшное эхо воспоминаний, уже не оставалось сил. Картины прошлого были неясны и размыты, как плохие фотографии. Он помнил только ощущения. Тоску, боль и тревогу, от которых он тогда бежал. Но теперь пришлось вернуться. И кто знает, зачем? Может быть, здесь у него осталось какое-то дело, а потом уже можно будет слиться с абсолютом.

— Можно я сегодня у вас переночую? — спросил Атис, глядя вглубь стакана.

— Ну, если тебя терзает призрак твоей матушки, то пожалуйста, — ответил Эд. — Хотя, я бы не отказался переночевать в доме с привидениями.

— Если тебе так хочется, то давай в другой раз, когда я ещё больше напьюсь для смелости, — улыбнулся Атис. Нет, эти готы местного разлива могут из любой истории раздуть хоррор с призраками и вампирами. Ох уж эти вампиры… Последняя мысль заставила Атиса ностальгически улыбнуться.

***

Серпент сидел на задней парте, волосы закрывали весь обзор, светлыми дорожками спадая на тетрадку. Рука на ощупь выводила на полях замысловатые иероглифы. Вчера одна девочка накрасила ему ногти чёрным лаком, теперь он с ужасом понял, что забыл его стереть. Вчерашний день был таким же непримечательным, как и все обычные выходные. Серпент снова пил пиво с ребятами из школы. Это было единственным их занятием, кроме редких походов на концерт.

Юный организм пока ещё не знал, что такое похмелье. Алкоголь был для Серпента каким-то связующим звеном между ним и пресными рожами "друзей". В его глазах они были слишком приземленными и увязшими в детстве, несмотря на то, что почти все были старше его на год — два. Он был склонен считать себя взрослой и самостоятельной личностью, вероятно из-за того, что за ним не следило всевидящее око родителей, как за всеми остальными ребятами его возраста. Он был предоставлен сам себе.

Серпент оглядел класс. Все ученики склонили головы, как рабы на плантациях, и продолжали что-то усердно записывать в тетрадях. Учительница, Валентина Петровна, девушка лет пятидесяти, читала вслух учебник по литературе. Биография Пушкина цепляла Серпента мало. Ему вдруг подумалось, что если, не дай боги, он когда-нибудь станет известным поэтом, навалявшим нетленку, то ему бы очень не понравилось, чтобы школьники на уроках изучали его биографию и искали бы глубинный смысл в его произведениях. Это казалось чем-то унизительно-постыдным, словно публичное глумление над бездыханным телом.

А с портретов на него взирали мёртвые классики, смотрели как-то сурово и с неодобрением. Серпент попытался прислушаться к монотонному бубнежу Петровны, но так ни слова и не понял. Она словно поймала его взгляд и, отложив учебник, подошла, стуча массивными каблуками по линолеуму. Она нависла над Серпентом, вглядываясь в пустую тетрадь. Сейчас училка походила на коршуна, если коршуны, конечно, носят своё гнездо на голове вместо причёски.

— Почему ты ничего не пишешь?! — голос её сорвался на крик.

Серпент промолчал, улыбаясь про себя. Его всегда забавляло, когда умные взрослые люди начинали кричать на него, забывая свои добрые и светлые истины о том, что всё можно решит мирным путём. А что есть крик, если не проявление слабости? Или она всё ещё старается его этим напугать.

— Игорь, я тебя спрашиваю! — повторила Петровна.

— Потому что, — Серпент заглянул ей в глаза, старясь сделать свой взгляд как можно более холодным и дерзким.

— Ты опять накрасил глаза?! — воскликнула преподавательница.

Серпент еле сдержал приступ смеха (глаза-то он как раз никогда не красил, просто из-за недосыпания на лице появились чёрные круги). Одноклассники в стороне зашушукались.

— Так, к директору сейчас пойдёшь! Вставай и иди, расскажи Октябрине Владленовне о своём скверном поведении.

Она вытащила его за руку из класса. Для Серпента поход к директору был чем-то вполне заурядным, в гостях у Владленовны он бывал почти каждую неделю, а то и чаще. Дверь кабинета распахнулась, в ноздри ударил аромат дорого коньяка вперемешку с приторными духами. Жабообразная мадам, одетая как Мисс-Колхоз’85, восседала в кресле.

— Ну что? Опять ты? — оскалилась Октябрина Владленовна. — Что он опять натворил, Валентина Петровна?

— Он снова ничего не делает на уроках и прогуливает занятия! Успеваемость по моему предмету упала ниже плинтуса, — запричитала она. — Да и посмотрите на него, как он выглядит: с волосами, будто красна девица, и одет черте во что!

— А не состоишь ли ты случайно в секте? — спросила директриса, указывая на стилизованный крест у него на шее. — Ведь в школе запрещено ношение религиозных символов.

— Это не религиозно, — коротко ответил Серпент. Он уже начинал закипать, оставалось только радоваться, что его белая кожа не может покраснеть от гнева.

— Ты только посмотри на себя: уши проколол, да ещё три раза. Совсем никуда не годится. Господь не одобряет таких украшений, — встряла Петровна.

С ней Серпент чувствовал себя учеником как минимум духовной семинарии. Набожная преподавательница литературы везде стараясь установить свои порядки, прикрываясь законом божьим.

— До чего ты докатился. Это всё от беспризорности! Я вызову в школу твою бабушку, так как родители твои крутые, свалили за бугор, а тебя дурака здесь оставили, потому что ТАМ ты никому такой не нужен, — развела руками Владленовна, отчего её обширный бюст, обтянутый красной блузкой затрясся, как желе.

— Не надо бабушку! — Серпент понял, что сорвался, но было уже всё равно.

— Мы должны ей рассказать о твоём скверном поведении. О твоих оценках.

— Это мои проблемы! — собственный голос резанул по ушам. — Мои и только мои! Вы считаете, что это достойно того, чтобы трепать нервы старому человеку?! Я сам всё сделаю, когда сочту нужным, и экзамены летом я тоже сдам, а не сдам, так мои проблемы.

Серпент ушёл, не забыв канонично хлопнуть дверью. Эти коровы его разозлили. Тяжело быть взрослым морально, но, увы, не юридически. Тяжело когда за тебя кто-то несёт ответственность, тем более, которая ему не по силам. Кто виноват в плохой успеваемости учащего, кроме него самого? Зачем впутывать в это дело родителей, которые всё равно ничего не смогут сделать?!

Серпент не стал возвращаться в класс, сидение в четырёх стенах в этом загоне для скота в такую погоду похоже на кощунство. А у них ни у кого просто не хватит смелости взять и уйти. Им всем есть, чего бояться. Домой идти не было смысла. Он урвал у своих угнетателей несколько лишних часов свободы, значит можно просто поскитаться по городу.

Глава 3

— А что ты сделаешь, когда тебе всё это надоест? — спросил внезапно Серебряный, отрываясь от новой работы. Он вырезал из дерева фигурку сказочного древа. Мона отметила, что он в последнее время редко начинал разговор первым, но всегда был внезапен, как радуга зимой, — сотрёшь с земли Ярск?

— Неа, пусть стоит, — улыбнулась она, беря из корзины яблоко. — Душу это города слишком сложно убить, город — это тебе не человек и даже не совокупность людей. Города живут своей жизнью. Ты не думаешь, что в нашей с тобой истории, город играет не последнюю роль. Почему в итоге мы здесь? Почему мы живём под одной крышей, хотя ненавидим друг друга хлеще самых злых врагов?

— Мон, наша ненависть уже переросла все невозможные границы.

— Я тоже ненавижу вас всем сердцем! — ответила Мона весьма кокетливо, словно дело не касалось многолетней кровной вражды. Она улеглась на кушетку, откинув голову на подлокотник. Её длинные волосы свесились почти до самого пола. Свечи отбрасывали загадочные блики по всей мастерской.

— Поверь, мне не надоест игра в жизнь! — Мона впилась зубами в мякоть яблока. На миг её глаза сверкнули слишком кровожадно, словно это был не спелый плод, а плоть невинно убиенного младенца.

***

Бумажный кораблик отчаянно боролся с волнами, созданными проехавшей машиной. На его борту красовались неровные буквы свежего вранья из утренней газеты. Серпент газеты никогда не читал, они отторгали его своим извечным запахом: именно так пахнут пустые слова. При взгляде на игрушечное судно невольно вспоминалось детство. Интересно, кто сделал этот кораблик? Какой-нибудь счастливый и довольный жизнью ребёнок, верящий в светлое будущее. Наверно, такой малыш никогда и не подумает о том, чтобы пить, курить и прогуливать школу. Нет, в этом возрасте все ещё думают, что будут хорошими.

Солнце светило ярко, словно взбесившийся прожектор, отражаясь в остатках снега, лужах, витринах и битых бутылках. Стало теплее. Серпент расстегнул плащ, теперь он развевался на ветру, словно крылья.

Дороги уводили вверх, в старый город, туда, где ещё стояли постройки позапрошлого века. Когда-то в этом квартале жили богатые купцы, располагались доходные дома и многочисленные лавки. Если не брать в расчёт изредка проезжающие машины и провода, то временами казалось, что на дворе всё ещё девятнадцатый век. В то время, когда по улицам Ярска разъезжали конные повозки, и звонили колокола старого собора, жизнь маленького торгового городка казалось тихой и спокойной.

Теперь здесь всё изменилось. Многочисленные магазины и конторы с вывесками под старину, чтобы не портить исторический облик города. Серпент толкнул дверь маленькой кофейни, которая называлась просто и незамысловато "Кофийъ". Для пива было ещё рановато по времени, всего лишь первая половина дня. А кофе для него тоже являлся одним из сладких запретных плодов в связи с медицинскими противопоказаниями. Серпент давно понял, что не умрёт, если выпьет чашку ароматного напитка с утра.

Кофе на него действовал странно, наверное, это сравнимо с действием «спидов» или какого-то подобного наркотика, который Серпенту пробовать не доводилось. В мозгу вскипали мысли, словно где-то там, в желудке, была алхимическая лаборатория по их производству. Захотелось рисовать. Он отрыл у себя в рюкзаке блокнот и принялся беспорядочно водить карандашом по бумаге. Серпент не знал, что из этого выйдет, ему важен был сам процесс, а не конечный результат.

Волны неизвестной реки раскинулись по листу, занимая почти всё пространство, оставляя лишь маленький клочок суши. На берегу, или же острове, примостился замок, смотревшийся здесь чужим и одиноким; вероятно потому, что время пышных готических строений уже кануло в Лету. Серпент задумался: может быть эта река на рисунке и есть Лета? Может быть Стикс? Или вовсе Чумка. Дальше его мысли поплыли в странное русло — что если Чумка аналог Стикса. Он помнил, что где-то там, в самой широкой части реки находился зелёный, заросший деревьями и кустарниками скалистый остров. С берега виден лишь фрагмент старой колокольни. Говорили, что колокол переплавили ещё во время Великой Отечественной войны.

Захотелось раздобыть лодку и сплавать туда. Только одному было скучно, а никто из товарищей не пойдёт на столь опасное по их меркам приключение. Пить пиво на трубах казалось им более интересным. Серпент снова задумался о своей нелёгкой участи. Всю свою сознательную жизнь он был один, пусть даже рядом ошивалась толпа фальшивых друзей. Он всегда один, ведь не с кем было поделиться своими мыслями.

Пока что из всех его знакомых умом отличался только один товарищ, который ходил в художественную школу вместе с Серпентом. Но между ними всё равно стоял барьер, мешающий называться лучшими друзьями — разница в мироощущении и простое несовпадение каких-то внутренних волн. Алкоголь эту грань стирал, как ничто другое.

Он допил свой кофе и отправился дальше. Из прекрасного мира старины дорога буквально выбросила Серпента в серую действительность Ярска. Он остановился возле подземного перехода и закурил сигарету. Обычно на этом месте возле рынка и театра играли уличные музыканты, но сейчас здесь было тихо, лишь обыкновенный уличный шум. Серпент как-то погрустнел, он хотел послушать их игру, пусть даже эти песни изрядно ему надоели. Был в наследниках бродячих менестрелей какой-то свой непередаваемый шарм. Дети улиц в потёртой джинсе или коже, в разноцветных феньках или шипах, в обнимку с неизменной шестиструнной подругой.

Серпент всегда кидал деньги им в шляпу, но ни разу не останавливался поговорить, хотя очень хотелось. Из размышлений его вырвал чей-то голос, звонкий, как весенняя капель:

— Прости, а у тебя сигаретки не будет?

Он поднял глаза и увидел худенькую девушку небольшого роста. В её длинных светлых волосах мелькало несколько цветных косичек и расточек. На ней была цветастая куртка, очевидно, самодельная.

— Да, конечно, — Серпент улыбнулся и достал из кармана пачку "Winston".

Он заметил, что девушка его внимательно разглядывает. Ему всегда становилось неуютно от слишком пристальных взглядов, но в её глазах не читалось осуждение, скорее, искренняя заинтересованность.

— Ты ведь никуда не спешишь? — внезапно спросила она.

— Нет.

— Пойдём с нами? Меня Мона зовут, — она схватила его за руку.

— Мора? — переспросил Серпент.

— Нет, Мо-на, — чётко произнесла девушка. Она как-то странно скривилась, словно он был не первым, кто так произносит её имя.

Мона повела его через разрисованное нутро перехода, затем дворами, пока они не пришли к закутку, где была лишь разрисованная стена и трубы.

— Что это? — спросил Серпент. В нем не было тревоги, сейчас он чётко знал, что именно здесь он может быть в безопасности. Со стены на него смотрели лица, которые казались живыми и наделёнными силой, и слова, выведенные витым почерком:

"Мы идём, на нас глядят,

Больше нет пути назад.

Под колёсами машин

Вы идёте, мы лежим!!!" — прочитал он серебряные буквы на чёрном фоне.

На стене красовался непонятно как там оказавшийся коровий череп с длинными и острыми рогами.

— Что это? — спросил Серпент, вглядываясь в рисунки и слова.

— Девятый круг, — улыбнулась она.

— Что?

— Это место так называется. Не стоит путать с "Девятым кругом Ада". Говорят, что это разные вещи. Просто Девятый круг.

— А здесь здорово! — Серпенту показалось, что так удивлён он не был уже давно и места чудеснее он ещё не встречал.

Из-за угла вышли люди. Их одежда и внешность сразу бросались в глаза. Они были старше Серпента, но не на много, и выглядели какими-то особенными по сравнению с его школьными друзьями и компанией из двора. В их одежде не было той самой свойственной малолеткам вычурности, когда подрастающий неформальчик одевает на себя всевозможные атрибуты. Они были собой, словно ни во что не играли и никому ничего не доказывали, они так жили, потому что не умели иначе.

Вновь прибывшие поздоровались с Моной, обменялись рукопожатиями с Серпентом, (он заметил, что в их среде так здоровались не только парни). Он изо всех сил старался запомнить их имена, такие странные и загадочные.

Одна девушка, Серпент запомнил, что её звали Ворона, взяла гитару и присела на трубу. Непонятно было, как она умудряется играть с такими длинными чёрными ногтями, но она играла, и музыка лилась рекой, и все слушали, околдованные этой шестиструнной магией улиц.

"Проданный рай постылый.

Голову под колёса.

Некому быть счастливым,

Некому быть отбросом," — пела она.

А Серпент любовался Вороной. Иссиня-черными волосами, обрамляющими узкое лицо, яркими тёмными глазами и красивыми длинными пальцами. В ней не было той излишней жеманности, что присуща девушкам его круга. Она была просто собой, одна из тех, кто даже в мужской одежде может оставаться истинной леди. Но в ней ощущалась железная хватка.

" Некому бить поклоны,

Некому бить по морде.

Только в прыжке с балкона

Мир остаётся добрым!"

Серпент уловил последние слова песни. Он никогда раньше не слышал ничего подобного и сомневался, что где-то ещё услышит. Он не стал спрашивать, кто автор, ему казалось, что автор перед ним. Даже если это не так, он просто хотел в это верить. Один парень с проколотой бровью подошёл и по-хозяйски обнял Ворону. Наверняка он заметил, как Серпент смотрел на его девушку. Тот поспешил отвести глаза в сторону.

Кто-то принёс водку. Серпент старался не удивляться тому, что она была в пластиковой бутылке, а не в стеклянной таре. Интуиция подсказала ему, что не всё так чисто с этим алкоголем, но отказываться и удивляться было грешно. Здесь так хотелось показать себя всезнающим и прожжённым жизнью. Он и раньше пил водку, но охотнее пробовал то, что хранилось в родительском баре. Предпочтения его останавливались на пиве или на коктейлях, чтобы быстрее напиться.

Эта водка пахла травами, слегка отдавала лимоном и не так сильно обжигала гортань, как вся остальная. Серпенту это адское пойло всегда казалось мучительно-сладким, хотя все говорили, что вкус её горек, как потерянная юность.

За разговорами и песнями он не заметил, как напился. Ноги становились ватными, голова тяжёлой, разговоры всё более глупыми и мир менее чётким. Теперь он уже не мог разобрать ни слова из того, что написано на стене. Во рту стоял ядовитый вкус алкоголя. Запивать водку водой — редкостная мерзость.

***

Алекс был уже слегка нетрезв, когда дописал до середины заметку о том, как трамвай переехал мужика на улице Ленина. Подобные хорроры редакция газеты "Ярские известия" всегда любила вешать на него. К материалу прилагались ещё и фотографии с места происшествия. Сам Алекс этого, к счастью, не видел, но свидетельств очевидцев было достаточно, с ними статья обрастала новыми подробностями и красками. Нет, трезвым за такую работу однозначно нельзя садиться. Бутылка дешевого коньяка спасала его мозги от превращения в плавленый сыр. Он старался себя успокоить, что ему ещё далеко до алкоголизма, потому что он не пьёт так, как Эд.

В дверь позвонили.

"Твою мать! Опять Эд похерил ключи!" — выругался он, чётко зная, что кроме друга в такое время сюда больше никто не может завалиться.

Алекс открыл дверь с ленивым и пресным видом, даже не удосужившись посмотреть, кто там. Он всегда страдал избирательным вниманием и не сразу заметил на пороге Марину.

— А его нет, он ушёл куда-то с красным хиппаном.

— Я не к нему, я к тебе, — она провела пальцем под глазом, очевидно стремясь, стереть слезу. Вид у неё был откровенно жалкий. Землисто-бледное лицо и потёкшая тушь. Когда-то она казалась Алексу очень даже красивой. Её кудрявые черные волосы, спадающие изящной волной до талии, большие серые глаза, которые она густо подводила чёрным карандашом, тонкие ярко-алые губы. А её фигура когда-то сводила всех с ума.

— Что тебе надо? — ответил он равнодушно, впуская её в квартиру.

— Я-я-я… Пожалуйста, давай начнём всё с начала? — она потянулась к Алексу, чтобы его обнять, тот не отстранился, он просто равнодушно стоял и смотрел на неё, как на пустое место.

— Зачем тебе это?

— Я люблю тебя, — произнесла Марина, всхлипывая.

— Хватит врать! Мы оба знаем, что это не так! — Алекс постарался отстраниться.

— Можно я пройду, мне надо всё тебе рассказать.

— Ну ладно, проходи на кухню.

Марина без спроса налила себе чаю. В этой квартире она давно распоряжалась как хозяйка, как и во всех домах, где ей приходится периодически жить.

Ей было шестнадцать, она объявилась в Ярске полгода назад, сбежавшая из дома, влекомая ветром свободы, который гнал сюда многих подростков, похожих на неё. Они думали обрести здесь счастье. Марина скиталась по впискам в надежде когда-нибудь найти постоянный приют, но долго она нигде не задерживалась: немногие готовы делить кров и пищу с чужаком. Она надеялась встретить мужчину, который станет для неё защитой и поддержкой. Но мало кто мог использовать её кроме как для развлечения. Алекса тоже в своё время не миновала чаша сия. Они были вместе недолго, пока он не сказал, что она ему не ровня. Впрочем, убивалась она тоже недолго, пока не нашла утешение в объятьях Эда.

— И что ты хотела мне рассказать? — спросил Алекс, устав ждать ответа.

— Эд, он просто ужасен. Недавно я узнала, что он изменяет мне с Машкой. Ты это знал?

Алекс равнодушно кивнул.

— Почему ты мне ничего не сказал?

— А я должен был?

— Эх… это всё ваша проклятая мужская солидарность. Друзья вам всегда дороже девушек.

— К чему тут это вообще?! — вспылил Алекс. — Мне не нужен такой друг и такая девушка. Я живу у Эда, потому что мне некуда идти, я не хочу чтобы он меня выгнал. Оттого и приходится потакать некоторым его идеям, скрывать его похождения от прочих баб.

— Понимаешь, я беременна от него, — последнюю фразу она произнесла, чуть не плача. — Помоги мне?

— Ты просишь у меня денег на аборт?! Как у тебя только хватает наглости?

— Нет, просто будь со мной. Помоги мне воспитать этого ребёнка. Я знаю, что Эд человек ненадёжный, — из глаз её покатились крупные слёзы.

Алекса перекосили от этой наглости в сочетании с глупостью. С другой стороны, он понимал, что в таком состоянии людям свойственно цепляться за все ниточки, что смогут вытянуть их из этого дерьма.

— Сделай аборт. Вам обоим, как моральным уродам, противопоказано размножаться. Я тебе не дурак, чтобы воспитывать чужого ребёнка. Остатки моего благого расположения к тебе говорят, чтобы ты сделала аборт и убралась из города восвояси. Я послал тебя ещё два месяца назад. Ты думаешь, что если ты мне не нужна была тогда, то понадобишься сейчас, когда у тебя в животе паразитирует новая жизнь?!

Он выпроводил её, сославшись на то, что ему надо работать. Она сопротивлялась и рыдала, как обречённая на смерть.