Танцующая в таверне Часть 3

—… Деянира, открой! Это я…

Слова, пронизанные сдержанным, но очевидным порывом страсти, произвели на девушку эффект колдовского заклинания. Они буквально подбросили её в воздух, как раскрепощённые кроватные пружины. В один миг Дея преобразилась до неузнаваемости. Глаза её округлились, рот приоткрылся, и даже слёзы на щеках высохли.

Спустя минуту в дверь вновь постучали, и тот же голос, не особенно, видимо, заботясь тем, что его услышат посторонние, настойчиво повторил свою просьбу.

Постоянная готовность к опасности вновь заставляет меня замереть в ожидании неминуемой беды. Что ж теперь? Каких неприятностей ждать от нового визитёра? Что принесёт нам эта встреча? Предупреждая мой вопрос, Дея прижимается ко мне и почти беззвучно сообщает, что стучится Ионафан.

— Какой Ионафан?

— Как? Вы не знаете Ионафана? — несмотря на испуг, девушка кажется искренне удивлённой. — Это главарь местных контрабандистов. Неужели вы о нём ничего не слышали, господин Фронкул?

Ионафан — главарь контрабандистов?! Неужели…

Низкий, с характерной разбойничьей хрипотцой мужской голос в открыто развязной манере уже не испрашивает разрешения, а настаивает на немедленном открытии дверей. Судя по властным, повелительным интонациям, от которых у меня по коже волнами пробегают мурашки, я делаю вывод, что у говорящего есть все основания предъявлять свои требования в такой форме.

Неужели это тот самый главарь контрабандистов, о котором в своё время было столько разговоров?!

Я чувствую себя немало смущённым.

За недолгий период моего пребывания в городе, у меня не было ни времени, ни желания знакомиться с жизнью его преступного мира: имена знаменитостей криминальных кругов ничего мне не говорят. Тем не менее, в закоулках памяти сохранилось воспоминание об одном примечательном судебном процессе, переполошившем городскую общественность год тому назад.

В те дни на скамье подсудимых, помимо Ионафана, оказались ещё несколько человек его шайки — все отъявленные головорезы. Долгий, затяжной процесс по делу контрабандистов обернулся настоящим триумфом Немезиды! Тогда преступникам воздалось по заслугам. Оглашённый по окончании заседания приговор ни у кого нареканий не вызвал, однако, смертная казнь, с редким единодушием поддержанная коллегией присяжных, обошла стороной легендарного атамана. Ему удалось бежать из-под стражи прямо в зале суда, после чего, благодаря многочисленным сплетням и пересудам, событие это получило почти мистическую окраску. С тех пор для многих Ионафан стал человеком, заручившимся помощью самого дьявола.

Не отрываясь от моего плеча, Дея доверительно шепчет, что весь этот год Ионафан скрывался в горах и только сейчас рискнул вернуться в город под видом бродячего, слепого музыканта…

Ах, вот оно что?!

Упоминание о бродячем музыканте вызывает у меня ещё большее беспокойство. Позвольте, уж не тот ли это грязный оборванец со скрипкой в руках, что устраивал свои концерты на ступенях «Эдипа» как раз тогда, когда мы с Деянирой, сидя на террасе, пили абсент со льдом перед расставанием?! Наверняка — он! Помню, растроганный проникновенным исполнением, я кинул золотой в шляпу скрипача и был немало озадачен блеском «незрячих» глаз, так остро и выразительно сверкнувших на меня из-под чёрных стёкол очков, что я невольно вздрогнул, подивившись «игре» своего воображения. Так вот в чём дело?!

— Хорошо, допустим, это так, но зачем Ионафан пришёл сюда? — спрашиваю я, ощущая какой-то неприятный привкус во рту. — Что ему здесь надо?

— Он мой жених… — кротко отвечает Дея, опуская ресницы.

И в тот же миг она бросается ко мне запечатывать ладонями мой рот, дабы предотвратить вопль гневного изумления, готовый вот-вот сорваться с моих уст.

— Ради всего святого, — отчаянно шепчет она, всеми силами стараясь погасить пламень моего негодования. — Не выдавайте себя, господин Фронкул, умоляю! Он может убить вас!..

— Но как же так, Деянира?! — задыхаясь, страшным шёпотом вопрошаю я, страдая от такой же катастрофической нехватки кислорода, как и тогда, под кроватью. — Как же?.. Как же?.. Как же?.. Как же?.. А!.. О!..

Слов у меня никаких нет. В таком состоянии я могу изъясняться лишь восклицаниями или междометиями. Я силюсь произнести что-то более связное и разумное, но Дея, испуганно блестя глазами, по-прежнему держит ладони у моего рта, умоляя молчать и уверяя, что Ионафан в порыве ревности способен запросто «оторвать мне голову».

Мы общаемся почти беззвучно, понимая друг друга скорее по движению губ, чем по произносимым словам. Но у Ионафана, как у настоящего контрабандиста, необычайно острый слух.

— Ты не одна, Дея? Кто у тебя?..

Вопрос задан совершенно спокойно и как бы между прочим, но у меня от этих прохладно-беспечных интонаций вдруг начинает опускаться низ живота. В огромных глазах девушки я читаю выражение беспредельного ужаса. И если визит Япитуса заставил Дею лишь слегка побледнеть, то сейчас румянец полностью сошёл с нежных девичьих щёк. Вы погибли, господин Фронкул, шепчут её окрасившиеся меловым цветом губы, теперь вас ничто не спасёт.

Отпираться бессмысленно: мы изобличены полностью.

Нечеловеческим усилием воли Дея заставляет себя непринуждённо рассмеяться, что, конечно, получается очень наигранно. Фальшь рассыпавшегося по комнате смеха лишь подчёркивает недвусмысленность нашего положения.

— Ничего особенного, Ионафан, милый. Ты только не подумай ничего такого. У меня тут… посыльный. Он принёс мне передачу от… откуда, чтобы… по моей просьбе… я попросила его помочь мне, и он был так любезен… что согласился… задержаться здесь… и вот… и теперь… мы оба… — исчерпав невеликий запас своих надуманных оправданий, она умолкает с обезоруживающей простотой.

— Посыльный… — неопределённо-загадочно роняет Ионафан. — Понятно, — и тут же, после секундного размышления: Ну, а сам-то он что, язык проглотил?

Дея беспомощно смотрит на меня.

Я и сам чувствую, что назрел момент прервать затянувшееся молчание. Каждая лишняя минута моей немоты только усугубляет ситуацию. Кроме того, получается ещё и так, будто я прячусь за спину своей возлюбленной. А это уже совсем некрасиво.

Приблизившись к дверям, я обращаюсь к Ионафану напрямую.

— Послушайте, Ионафан, давайте поговорим начистоту, как зрелые люди, умеющие держать себя в руках силой воли и рассудка, — по возможности я стараюсь изъясняться в той же грубовато-непринуждённой манере, характерной для завсегдатаев бандитских притонов. — Полагаю, для вас не будет неожиданностью узнать, что особа, интересующая вас, /вы понимаете, о ком я/ уже не совсем, как бы это сказать…

— Так это ты посыльный? — как-то нехорошо оживившись, спрашивает вдруг Ионафан, и хоть нас разделяет толстая, дубовая дверь, у меня вдруг создаётся ощущение зыбкой прозрачности дверной перегородки. Мне кажется, будто меня, словно диковинное насекомое, положили на стекло, и острый глаз наблюдателя пристально изучает моё строение через лупу микроскопа.

— Да… то есть нет… то есть — да… То есть я хотел сказать, что, возможно, меня и допустимо считать в некотором роде посыльным, но всё же отнюдь не это является выбором моей профессии. Господин Ионафан, давайте будем выше всех этих старомодных, житейских канонов. Жизнь и так коротка. Зачем ещё больше укорачивать её мимолётными вспышками сиюминутных ламентаций?! В конце концов, что мы знаем о сердце женщины? Ничего — ровным счётом. Тайна всех тайн! Крепость настоящей мужской дружбы — вот что является залогом удачи в любом деле и начинании!

За дверями почему-то становится так тихо, что можно подумать, будто там никого уже нет. Приняв это молчание за знак одобрения дружеского союза, я продолжаю, вдохновляясь собственным красноречием.

— Господин Ионафан, ваши подозрения в отношении меня, конечно, не могут считаться безосновательными. Разумеется, нам надо поговорить и наш диалог следует продолжить в других, более удобных, комфортных условиях. Я готов выслушать вас и даже, пожалуй, открыть вам дверь… если вы дадите мне слово, что не позволите себе ничего такого… Чистая формальность, сударь! Слово честного человека — и больше ничего! Это же так просто…

— Вот тебе моё слово, посыльный!!

Ураганной силы удар сотрясает внезапно дубовые двери. Охнув от неожиданности, я делаю корпусом сильный крен в сторону, и это спасает мне жизнь.

Остро наточенное лезвие боевого клинка со страшным хрустом сокрушает дверную перегородку и выходит наружу как раз в том месте, где только что находилась моя голова.

Машинально вобрав голову в плечи, я опрометью бросаюсь вглубь комнаты, увлекая за собой Деяниру. Почему-то кажется, что дьявольский клинок, подобно щупальцу гигантского спрута, обладает способностью удлиняться, изгибаться и расти сколько угодно в попытках настигнуть свою жертву. К счастью, этого не происходит. Бесцельно повертевшись в пробитой дыре, лезвие исчезает, но с тем лишь, чтобы буквально через секунду выйти наружу в другом месте с таким же оглушительно-хрустящим треском.

— Вот тебе ещё одно моё слово!!..

Хриплый вопль, исполненный неистовой, тёмной злобы. Рёв слепой ярости, питаемой безумием одержимого.

Мы с Деей сидим на корточках, укрывшись за перевёрнутой кушеткой. Трепеща всем телом, девушка прижимается ко мне в поисках защиты. Теперь он убьёт нас обоих, говорят её огромные, мерцающие глаза. Я обнимаю Дею за плечи уверенно и мужественно, прижимаю к себе, но вместе с тем прекрасно сознаю, что всей моей уверенности от силы хватит лишь на этот ободряющий жест. Что делать дальше я не знаю! У меня с собой нет никакого оружия, но даже если б оно и было, разве с его помощью можно обуздать это порождение диких сил природы?!

Дверь дрожит и содрогается под шквалом сокрушительных ударов. Клинок контрабандиста проходит сквозь дубовую твердь как сквозь бумагу. Ещё немного — и последняя сдерживающая преграда будет искрошена в щепы. И тогда…

— Послушайте, Ионафан, — кричу я, стараясь перекрыть сухой треск ломаемого дерева. — Произошло недоразумение! Это совсем не то, что вы думаете. Моё появление здесь совершенно случайно: его нельзя объяснить причинами бытового характера… — я вдруг сознаю, что начинаю оправдываться словами Продавца Шаров, застигнутого с поличным, и, устыдившись, беру более решительный тон. — Господин Ионафан, возьмите себя в руки! Я не представляю для вас большей опасности, чем вы для меня! К чему эта дикая экзальтация?! Внемлите голосу рассудка! Перестаньте быть отражением неосуществимых угроз!!

Мои слова не доходят до ушей главного контрабандиста. Древний инстинкт непримиримого соперничества отравляет его разум. Он жаждет крови и мщения. По-звериному рыча, Ионафан вызывает на бой «проклятого посыльного», не переставая терзать несчастную дверь своим всепроникающим клинком.

Идти на выяснение отношений с дьяволом в обличье корсара, да и к тому же потерявшим от ревности голову — верх безрассудства, но на помощь нам неожиданно приходят обитатели соседних номеров. Разбуженные и напуганные поднятым шумом, они спешат вызвать полицию, и вскоре в коридор с противоположной стороны вступает отряд вооружённых людей в мундирах мышиного цвета.

Суровый вид блюстителей порядка ничуть не смущает бузотёра. Ионафан сразу даёт понять, что он не из пугливых. Он разговаривает с полицейскими дерзко и вызывающе, позволяет себе неуместно острить по поводу их прихода, а когда ему сообщают о его задержании, разражается издевательски громким хохотом.

Предупредительные переговоры за дверями быстро переходят в крепкую ругань, сопровождаемую ожесточённым топотом ног, который вскоре сменяется шумом борьбы, азартными криками и звоном оружия.

В коридоре завязывается драка.

Несмотря на значительный перевес в живой силе противника, Ионафан уступать не намерен. Он отважен и силён, как Ахилл. В неравной борьбе ему удаётся сочетать высокое мастерство фехтовальщика с выдержанным хладнокровием опытного бойца — что приносит вскоре свои результаты. Искусно защищаясь, Ионафан сам то и дело наносит врагам неотразимые удары, ни один из которых не проходит мимо цели. Вскоре коридор оглашается стонами и воплями раненых. Умопомрачительная музыка стихийного кровопролития гремит в моих ушах, будоража и взрывая разум.

Поверженные полицейские расползаются от Ионафана в разные стороны, словно борзые, помятые разъярённым медведем. Одни кричат от ужаса, другие молят о пощаде.

В то самое время, когда Ионафан методично и безжалостно расправляется со своими обидчиками в коридоре, здесь, в спальне, тоже завязывается своего рода потасовка.

Мне приходится выдерживать настоящую схватку с Деянирой, которая с яростью тигрицы рвётся в коридор спасать своего жениха. В её хрупком, воздушном теле бушует невиданная энергия. Лишь с невероятным трудом удаётся мне оттащить её от дверей.

— Они же могут убить его! — кричит Деянира, вырываясь из моих рук, отчаянно кусаясь и царапаясь, — Отпустите!.. Не держите меня! Милый Ионафан!.. Проклятые убийцы!.. — она больно кусает моё плечо и тут же, безо всякого перехода, принимается рыдать у меня на груди, умоляя сделать «хоть что-нибудь», — Вы же мужчина, господин Фронкул, — прорываются сквозь плач её горькие упрёки. — Почему вы бездействуете?!

А что я могу сделать?!

В коридор страшно даже нос высунуть: такая там заварилась жуткая каша! Но даже если б я, набравшись храбрости, на что-нибудь и решился, то вряд ли моё вмешательство как-либо повлияло на ход событий. В отличие от Ионафана я не искушён в подобных столкновениях, да и к тому же встреча с представителями закона совсем не входит в мои планы.

Наконец, бешеная энергия Деяниры иссякает с той же внезапностью, с какой и появилась. Внезапно обессилев, девушка как подрубленная падает на кровать и лежит неподвижно с закрытыми глазами. Губы её продолжают чуть заметно подрагивать. Она что-то беспрестанно шепчет, словно читая молитву, но до меня доносится лишь «Бедный Ионафан!» и «Проклятые убийцы!».

За дверями между тем тоже наступает кратковременное затишье. Отряд полицейских разбит наголову. Ликующим воплем Ионафан оповещает всех обитателей «Эдипа» о своей триумфальной победе. Раскалённая шпага разбойника дымится от пролитой крови. Но восторги его преждевременны. К месту происшествия уже спешит второй, усиленный наряд полиции — и это решает исход дела. С таким количеством врагов не справиться даже Ионафану.

Главаря контрабандистов берут навалом. Его сбивают с ног, опрокидывают на пол, колотят чем попало, опутывают верёвками, одевают наручники и, избитого, обезвреженного, оглушённого, тащат на улицу, словно мешок картошки.

Побеждённый, но не покорившийся Ионафан ревёт, как оскоплённый бык. Пока его волокут по коридору, он во всеуслышание клянётся «выпустить все кишки «проклятому посыльному», «снять с него шкуру», «перегрызть горло», «открутить голову» и проч. К Дее его угрозы не имеют никакого отношения, и одно только это действует на меня успокаивающе.

Главное для нас с ней — пережить завтрашний день! Пережить его, оставшись при этом целыми и невредимыми. Остальное уже не имеет значения. Дальше всё прояснится и уладится само собой. Все накопившиеся проблемы, даже самые острые и насущные, можно будет решить потом, когда наступят лучшие времена. Главное, собраться с силами и преодолеть тяжёлый рубеж, переступить роковую черту — этот ужасный, неотвратимый и судьбоносный для нас День Города! А дальше… дальше непременно должна взойти заря новой жизни…

Спальня переполнена прогорклыми запахами отшумевшего сражения, сочащимися через продырявленную дверь. Пахнет разогретым железом, потом, слезами, палёным волосом и человеческой кровью. В ушах ещё стоят вопли зарезанных полицейских.

Я испытал невыразимое облегчение, когда услышал, как на улице, перед парадным входом, хлопнула дверца тюремной кареты и по мостовой зацокали копыта лошадей, увозящих Ионафана в полицейский участок. Пусть будет так. Пока всё свершается в пределах допустимого, и никаких других помех на моём пути пока что не предвидится. Я вполне доволен такой развязкой и самим собой, но, взглянув в зеркало, стоящее на туалетном столике, непроизвольно делаю шаг назад. Из глубины зеркального овала на меня взирает худое, бледное, измождённое лицо с расцарапанной щекой и глубоко запавшими глазами, глядящими угрюмо, дико и затравленно. Неужели это я?!

С той минуты, как я перешагнул порог этой комнаты, прошло чуть больше часа, но мне кажется, что, находясь здесь, я успел прожить целую жизнь, включившую в себя трудные этапы мужания, взросления и старости.

Дея продолжает лежать на кровати. Она уже не плачет, а едва слышно всхлипывает, постанывая; невидящие, заплаканные глаза её устремлены в пустоту. Болезненно слабым движением руки она обмахивается веером и, отвернувшись в сторону, убийственно молчит, вынуждая меня первым начать разговор.

— Дея, — говорю я, понимая, что сейчас она, как никто, нуждается в поддержке. — Слова утешения — никчемны. Вряд ли стоит обращаться к этим жалким слепкам человеческих страстей. Жизнь коротка, и попытки удлинить её за счёт пустых словоизлияний приводят, как правило, к обратному…

Ни слова не говоря, Дея поворачивается лицом к стене. Движение, которым совершается этот лёгкий переворот, исчерпывающе показывает всё её отношение ко мне и моему постыдному, с её точки зрения, поведению. Она не может простить мне, что я отсиживался в номере вместо того, чтобы идти на выручку «бедному Ионафану».

Стараясь изъясняться по возможности короче, я говорю ей о символических чашах весов, на которых лежат наши с ней судьбы. Рука всемогущего провидения движет ими. Но никогда ещё эти чаши не зависали в таком неустойчивом и опасном положении, как сейчас, так зачем же усугублять наметившийся дисбаланс? Не лучше ли восстановить пошатнувшиеся мир и согласие, в равной степени нужные нам обоим, особенно сейчас, когда близится час разлуки?!

Дея демонстративно закрывает уши и утыкается лицом в подушку. Плечи её начинают мелко подрагивать: она опять плачет. Я смотрю на неё глазами побитой собаки, и руки мои, непроизвольно разойдясь в стороны, на миг застывают в такой позе — само воплощение потерянного сострадания. Вместе с тем, ухо моё не перестаёт чутко прислушиваться ко всему, что происходит за дверями. Мне действительно нельзя здесь оставаться. С минуты на минуту сюда могут пожаловать представители власти. Для составления протокола им наверняка потребуются наши подписи: ведь ломились-то не куда-нибудь, а именно в нашу дверь. И если меня застанут в спальне, да и к тому же возьмут с поличным, с сумкой на руках — тогда всё пропало.

Горгону, конечно, надо будет забрать с собой. После всего, что произошло, оставлять её здесь не имеет смысла. С великим сожалением приходится признать, что вариант, предложенный мною, никуда не годится. Надо будет постараться придумать что-нибудь новое, найти какие-нибудь другие ходы-выходы, задействовать все свои соображательно-мыслительные способности, извернуться как угодно, но обязательно создать, изобрести, измыслить иной, более верный и надёжный способ спасения Деяниры. Я должен совершить невозможное! На это в моём распоряжении остаются всего лишь сутки.

Совершенно убитым голосом, безо всякой надежды на положительный результат, я вновь начинаю говорить о том, о чём говорилось не один раз, заново пережёвывать уже неоднократно пережёванное. Конечно, голову медузы Горгоны трудно назвать привлекательной. Да, она скользкая и отвратительная, да, вместо волос у неё кишащий клубок змей. Без сомнения, воздушные шары на ощупь и на вид куда приятнее и вызывают намного больше положительных эмоций. Тем не менее, именно эта ужасная, змееволосая голова может спасти ей жизнь. Только она — и ничто другое!

— Так неужели даже ради собственного спасения ты не можешь переступить через свою детскую боязнь лягушек и ящериц?.. — вопрошаю я, уже примерно представляя себе ответную реакцию. — Может, ты всё же попробуешь сделать так, как я предлагаю, Дея?

Никакого ответа.

Девушка холодно безмолвствует. Потом, шевельнув плечом, словно вспомнив что-то, приподнимается на подушках и, выкрикнув сквозь слёзы: «Возьмите обратно! Ничего вашего мне не надо!», отшвыривает в сторону сандаловый веер, забыв, очевидно, что это подарок окаменевшего Япитуса.

Говорить больше не о чем. Горечь незаслуженной обиды душит, мешая высказать то, что хотелось произнести в завершение этой, может статься, последней нашей встречи. Глубокий вздох, тяжёлой волной поднявший мою грудь, подводит неутешительный итог свиданию, к которому я так стремился, и на которое возлагал большие надежды. Но что ж делать? Теперь надо уходить. Я беру сумку с головой Горгоны и, пробормотав напоследок «До встречи на Дне Города», лезу ногами вперёд, как Авель, в окно, унося с собой воспоминания о бездарно потраченном времени и о великих потрясениях, пережитых мною за этот короткий час…