ЛоГГ. 17 мгновений лета. 8. Свет сквозь тучи.

— Ну как, сойдёт для сельской местности, а, Дасти?! — серебряный смех девушки звенел столь добродушно, что грозное обаяние её нынешнего наряда уже не настораживало. — Похожа я на дочку своего папы?

— Ты… больше, Карин! — восторженно прошелестел Аттенборо, застыв на месте. — Из образа дочери своего отца ты уже выросла, придётся признать. Совсем уже самостоятельная и грозная.

Катерозе выглядела вовсе не экзотично в новом одеянии — такое ощущение, что она всегда его носила, и Аттенборо спокойно и бесхитростно подтвердил ей это, с восхищением всплеснув руками. А то, что поверх лейтенантского мундира времён Гольденбаумов вместо геральдического орла павшей династии была нашита шёлковая белая лилия, добавляло настоящего шарма. Гун-то в ножнах за спиной, подаренный Императором, тоже смотрелся на даме, как будто всегда был при ней. То же, что она, забросив плоские бутсы республиканского капрала, перешла на чёрные казачки на стильном каблуке, сделало её ещё прекраснее — вот только Юлиану созерцание всего этого великолепия было в данный момент недоступно, как недоступно созерцание чего-либо неосторожно опохмелившемуся индивиду…

— Вот и славно, пора увеличить родню за счёт новеньких! — сверкнула радостной улыбкой молодая воительница. — Мы слишком многих потеряли на этой дурацкой войне, а требуется жить, а не выживать. Дасти, а ты не хочешь ли сам жениться? — с невинным интересом юницы, ничего плохого в мыслях не имеющей, осведомилась она, понизив голос и весело подмигнув. — Горничная отеля слишком внимательно на тебя заглядывается, ох, помяни моё слово, это у неё личное.

Аттеборо по привычке замахал руками не хуже покойного Яна, нацепив снисходительную улыбку.

— Что ты, мне нечего на деле ей предложить, это скорее всего любовь к приключениям…

— Разве приключение, даже закончившееся — не прекрасно само по себе? — спокойно усмехнулась девушка, прищурившись, как великовозрастная матрона. — Пренебрегать красотой и радостью жизни — удел глупца.

— А ты куда собралась? — насупившись для вида, постарался сменить тему адмирал.

Девушка всё же была достаточно взрослой, чтоб не только обижаться на это, но и снисходительно кивнуть в ответ на умоляющие ноты в его взгляде.

— Гроза закончилась, хочу проветриться немного на крыше здания, а то смотреть не могу уже на внутренности зимних садов, знаешь ли.

— Понятно, — с грустью пожал плечами молодой адмирал. — Что ж, действуй, — и он со вздохом отправился открывать окно.

Катерозе вежливо исчезла из комнаты. Аттенборо со злостью покосился на спящего под парами виски Юлиана и снова отвернулся, с наслаждением вдыхая свежий воздух после дождя. Он кончился столь внезапно, что кое-где ещё даже порывы ветра доносили резкий запах озона — уж этот аромат нюх бывалого жителя космических коммуникаций вычислял безошибочно. Ветки высоких лиственных деревьев качались столь заманчиво, что возникло желание потягать их за цветущие кончики или хотя бы взглянуть на них с высоты большей, чем три этажа комнаты отеля… Да и тучки неслись с весёлой быстротой по менявшему цвета небу слишком заманчиво для того, кто привык годами лицезреть за обзорным экраном черноту открытого космоса с немигающими россыпями холодных звёзд. Солнца не было заметно, но, судя по светлеющему небу, оно вот-вот должно было появиться перед зрителями, и, вероятно, сверху его уже можно было точно увидеть. А какого чёрта? — задумчиво взялся рассуждать Аттенборо, ведь Катерозе полностью права, надо было сразу составить ей компанию. И он решительно вышел из комнаты, притворив дверь.

Наверное, девушка двигалась очень быстро, а может, лицезрение веток, сиявших каплями недавнего дождя, было всё же дольше, чем казалось… Догнать юную даму так и не удалось. Поначалу Аттенборо даже был готов примириться с мыслью, что Карин обманула его и на деле двинулась по совершенно иному маршруту. Эта мысль, впрочем, нисколько его не расстраивала — столь приятной оказалась прогулка по кровле, и за идею молодой адмирал был очень благодарен. Он с наслаждением дышал послегрозовым ветерком, так не похожим на дежурную душноту из коридорного кондиционера… Тучи неслись быстро и едва ли не над самой головой — казалось, можно протянуть руку и ухватить краешек фиолетово-синей пелены. То и дело попадались кадки с какими-то фикусами и пальмами — вероятно, их стащили сюда со всех уголков отеля, чтоб вымыть под струями грозового дождя, а может, они всегда тут стояли в летнее время… Крыша была плоской, явно для удобства хождения по ней, только канавки водоотводов иногда прорезали ровную поверхность. Аттенборо отчего-то через некоторое время остановился, с удовольствием любуясь небом, разукрашенным во все оттенки от голубого до чёрного, и автоматически отметил тот факт, что облачный поток слишком плотный для того, чтоб солнечные лучи пробились сквозь них, хотя то и дело пытались пробиться и подсвечивали их в разных плоскостях, заданных формой фронта. Дело шло к подзакатью, ветерок не вызывал никакого подозрения на то, что прохлада может оказаться слишком сильной и вызвать существенный дискомфорт — этак бродить тут можно до полной темноты, решил для себя молодой человек и двинулся, сам не зная, куда.

Ещё одна какая-то коммуникационная стенка, которых тут полно, и Аттенборо остолбенел в суеверном ужасе… Затем он инстинктивно занял удобную позицию для того, чтоб наблюдать, оставаясь по возможности незамеченным — кто знает толк в уличных и интерьерных боях, тот поймет, о чём речь. Увидеть же ему пришлось следующее. На крыше была выложена восьмиконечная звезда из ночных фонариков с открытым огнём внутри — пламя горящей свечи в каждой стеклянной как будто и прозрачной подставке для живой свечи вызывало слишком величественные ассоциации, ведь вся звезда состояла из этих небольших огоньков, наставленных рядом друг к другу без всяких пауз. Звезда была ещё и широкой — чуть ли не два метра в диаметре. В центре этого великолепия стояла Катерозе, с хрустальным бокалом и открытой винной бутылкой в руках, причём горлышко зелёного стекла явно было срезано тем, что пока покоилось сейчас в ножнах на спине. То, что дама стояла не спиной, а чуть боком к наблюдателю, что мог видеть её слишком бледное лицо, заставило натуральным образом застыть на месте — уж очень сильно сведены были резкие брови и ярко пылали синим пламенем глаза. Почему синие? — возник откуда-то вопрос, они же бывают только зелёными, помнится. Или я столь невнимателен к этим карим в обычном состоянии глазам, растерянно думал ошарашенный молодой человек.

Как назло, услышать, что говорилось над вином, медленно льющимся в бокал, не получилось — порыв ветра отнёс эти жаркие слова куда-то вовсе прочь. Но жалеть об этом было некогда — Дасти смотрел, как заворожённый, как неторопливо бокал наполняется, затем выпивается явно против ветра — длинная рыжая грива развевалась по воздушным струям едва не горизонтально, причём почти не падая. Интересно, как ей удалось встать так, что ветер дует ровно на неё? — мелькнула слабая мысль. Слабая, потому что глаза и всё существо были заняты лицезрением того, как полный теперь бокал медленно поднимается в правой руке и слишком сильно и страстно выпивается — ничего подобного Дасти в жизни не видел, и его голова кружилась так, как никогда ещё прежде. Алые сейчас не то от ветра, не то от вина, не ещё от чего, о чём страшно думать даже, губы Катерозе уменьшили окружающий мир до того пространства, которое занимала фигура девушки среди маленьких, но крепких язычков пламени. Затем столь же медленно для поражённого как громом непрошенного наблюдателя — хотя явно не очень небыстро на деле — хрустальный бокал классической формы полетел на покрытие кровли и превратился в мелкие брызги. Жест, который вызвал это падение, был слишком царственен, чтоб можно было усмотреть в этом движении нечто отрицательное или неэстетичное. Возможно, он и был не нов в этой части Вселенной, но так не вёл себя никто ранее в присутствии самого Дасти… Следующая забава была ничем не проще и не спокойнее — Катерозе вздумала подбросить над собой уже бутылку, и успеть разрубить её выхваченным из ножен клинком как раз так, чтоб черепки аккуратно упали позади, не потревожив свечи… Дорого бы дал молодой человек, чтоб толком расслышать, что за слова уносит в эту секунду в бескрайнюю черноту неба свежий ночной ветер, да и слышны ли они вообще толком, или адресованы неведомо куда.

Потом пришлось ждать несколько долгих может, минут, может секунд — на хронометр смотреть в этой ситуации у Аттенборо сил не было. Он видел, как просияло небо как раз по направлению взгляда девушки — до тех пор, пока не брызнуло лезвиями солнечного света сперва вниз, к поверхности земли, затем, всё более скашивая угол, эти лучи постепенно придвинулись почти к самой крыше здания. Катерозе отсалютовала клинком и быстро вложила его в ножны, затем склонилась в кратком почтительном поклоне и снова выпрямилась, на этот раз вытянув правую руку перед собой. Дасти почувствовал себя двойственно и страшно. С одной стороны, он понимал, что его присутствие тут как минимум нежелательно и в случае, если будет обнаружено, ему несдобровать, скорее всего. С другой стороны, не было не только желания, но и сил бежать — не то страх, не то любопытство парализовало его. Когда же пламя всех свеч разом, которое не мог поколебать ветер из-за того, что оно было защищено корпусом фонариков, качнулось в одном направлении, за спину девушки, ему стало и вовсе лихо. Но не смотреть тоже уже не получалось. Перчатки? Как же он сразу не заметил, что на даме чёрные перчатки, прикрывающие только ладонь — те, что носят любители управления скоростным транспортом в одиночестве? И это кольцо, слишком изящное для обычного бижу, слишком крупное для недорогого и обычного украшения, слишком стильно выполненное, слишком завораживающее для обычного камня — уж не топаз ли в иридии? Чёрт побери, оно же ещё и стоит наверняка целое состояние, откуда у республиканского капрала ещё в недавнем прошлом такие игрушки? Но какая серьёзная драгоценность, всё-таки, с какой претензией!

Когда же над вытянутой рукой девушки, рядом с кольцом, стало неторопливо образовываться сначала как будто туманное облачко, затем оно приняло очертания человеческой руки, а после между лучами из небес и пламенем горящих свеч блеснула белесая пелена, превратившись в человеческий силуэт, Дасти обмер и забыл, какой нынче день и как его зовут. Но разглядывать новое не перестал, привычки космолётчика фиксировали происходящее как будто отдельно от разума и чувств. Пелена, составлявшая силуэт — мужской, вне всякого сомнения, судя по очертаниям и росту, была почти прозрачной, но реальной! Получается, внутри пылающей звезды стояли уже двое! Мужчина, которого на самом деле тут не было, но которого было видно всё лучше, одной рукой держался за ладонь девушки, а другую положил ей на талию, бережно обнимая — его белая пелена отлично видна была на чёрном мундире… Катерозе что-то быстро и настойчиво говорила этому собеседнику, слов не было слышно, но тот, похоже, прекрасно понимал всё и внимательно слушал, склонив голову — он был намного выше собеседницы. Присмотревшись внимательнее, Аттенборо отметил, что незнакомец явно в имперском мундире, и с длинной гривой светлых волос. Других заметных деталей это полупрозрачное облако в виде человека не подсказывало глазу, а вопрос, кто это, не пришёл в голову потрясённому молодому человеку. Он лишь успел непонятно каким внутренним чутьём понять, что чудо длилось не больше трёх минут, а затем пропал и странный свет с неба, и тот, кому девушка страстно говорила что-то — просто бесследно растаял в воздухе. Катерозе осталась стоять, хмуро глядя себе под ноги и уперев ладони по бокам талии, будто выжидая ещё чего-то или обдумывая. Она стояла так довольно долго — некоторые свечи взялись гаснуть, а подзакатье сменилось сочной темнотой вечерних беззвёздных сумерек.

Стало ощутимо прохладно. Катерозе наконец очнулась от своего мистического оцепенения, и с усталым вздохом провела правой рукой по волосам, последний раз с тоской взглянув в ту сторону, откуда появлялся известный только ей собеседник — там царило холодное лиловое небо с фиолетовыми кучевыми облаками — левой рукой она достала откуда-то из пястья старинного мундира внушительного размера баул. Затем очень будничными движениями взялась собирать светильники, осторожно задувая те свечи, что не успели погаснуть. Аттенборо проворно покинул своё укрытие, неслышно приблизился и молча взялся помогать ей, усевшись рядом на корточки. Девушка взглянула на него спокойно, хоть и с некоторым удивлением, и ничего не сказала, позволив продолжить вежливым кивком головы. Против ожиданий молодого человека, она не устранялась от общения вообще, слаженно координируя с ним совместные действия, для которых то и дело приходилось по-приятельски переглядываться. Просто молчала, как пилот после тяжёлого рейда, что уже не в силах говорить что-либо и объясняется жестами.

Аттенборо с каким-то чувством спокойствия и комфорта вдруг понял, что происходящее — хорошо и правильно, и заметил, что вдруг ощутил себя в полной безопасности — совершенно забытое напрочь состояние. Где-то внутри мозга, в той части, которой обычно никогда не лень думать — она всегда работает у профессионального лётчика, тем более — стратега с богатым опытом боёв в открытом космосе, — обозначилось объяснение этому явлению. Однажды пришлось довериться отцу этой милой красавицы — жалеть о том не пришлось ни разу. Что-то похожее на тот далёкий вечер, когда на них напали люди Лебелло, содержал в себе и нынешний — да-да, именно ту уверенность в победе за правое дело, которую излучал на весь этот рукав Галактики тогда капитан Шейнкопф. И когда наконец уборка недавно пылающей ярким пламенем звезды, распавшейся сейчас на груду погасших цветных стёкол, была завершена, и оба соратника одновременно поднялись на ноги, Аттенборо лишь вежливо кивнул, знаменуя этим молчаливый ритуал вежливости. Катерозе с сомнением взглянула ему в глаза, как будто обдумывая что-то, и Дасти поспешил пошире открыть глаза, чтоб тихое предложение дружбы не могло быть не замечено.

— Ты в самом деле не прочь пойти следом? — задумчиво произнесла наконец девушка, обдумав это.

— Конечно, я служу тебе, настоящая ты принцесса! — спокойно, но с заметной долей торжественности произнёс молодой адмирал. — Пойми, я знаю, что сказал, полностью, — и он почтительно склонил голову.

— Я очень бедовая госпожа, Дасти, — со вздохом проговорила дама, улыбаясь с тихой светлой грустью.

— Это не важно, я ж не мальчик, — холодно усмехнулся бывший республиканец, пожав плечами. — Всякой королеве нужен толковый паж, разве нет? И я не самый плохой кадр, уверяю сейчас и докажу после на деле.

Катерозе вежливо кивнула головой в знак согласия, будто сама просила прощения за что-то, и медленно занесла правую руку за спину. Это движение было нарочито медленным, а девушка ещё и вопросительно смотрела на спутника, будто интересуясь, правильно ли то, что она делает. Дасти понимающе улыбнулся, добродушно кивнул и церемонно опустился на правое колено, склонив голову.

— Именем закона и традиции, — тихо произнесла Катерозе, быстро выхватив клинок из ножен.

Императрица, по всей видимости, только этим грозовым августовским днём полностью осознала, что она — не кто-нибудь, а именно чудом не овдовевшая фрау Лоэнграмм… и та, которую звали столько лет фройляйн Мариендорф, навсегда стала достоянием капризной кокетки — истории. То есть, конечно, эта часть личности молодой дамы, будучи по факту неуничтожимой, никуда не делась, но уменьшилась сейчас до состояния маленькой девочки, примерно так. Столько лет, вплоть до самого последнего времени, эта неутомимая девушка полностью была всем её существом, прекрасно владела ситуацией и во всём неплохо разбиралась, во всяком случае, для текущего момента она была вполне подготовлена и компетентна. Это доказывали не только все последующие отклики реальности на её действия, в том числе — и многочисленные люди, с которыми приходилось иметь дело, но и события, которыми приходилось управлять. Не так уж много было в жизни вечной фройляйн Мариендорф событий, способных выбить её из колеи, тем более надолго — фактически, таких не было совсем, кроме ужаса фактически состоявшегося вдовства. К счастью, последнее всё же её миновало, это было настоящим чудом, к которому она не имела никакого касательства. Разве что некоторые ночные молитвы, толком не осознанные даже… Но таких было множество по всей части Феззана, что была осведомлена о том, что Император Райнхард умирает, как знать, чьи перевесили, может, просто все вместе? Но сейчас не мысли о произошедшем чуде занимали всё существо молодой дамы. Сын крепко спал, несмотря на бушевавшую за окнами грозу, и мать наследника престола Галактики предпочла заняться кое-каким давно интриговавшим её делом. Это была очень странная папка из кабинета её венценосного супруга, та, старая и страшная, насчёт которой, умирая, он распорядился: «не вскрывать сорок лет, содержимое не распространять, хранить так же, как данные о ранних Гольденбаумах». Хильдегарда совершенно по-женски придержала у себя интересующую вещь, но добраться до изучения её ранее просто не получалось. И как раз нынче все, наконец, сложилось наиболее благополучно — Эмиль доложил императрице о том, что её супруг уснул ещё при приближении грозы и остался при нём бдить за сном ещё не окрепшего выздоравливающего господина, принц тоже не мешал. И теперь молодая дама застыла в оцепенении, изучив около половины содержимого — она поняла, что время навсегда треснуло и раскололось на две половинки, до и после того, как довелось заняться этим увлекательным чтением…

Первый лист поверх пухлой пачки был явно надписан рукой Императора ещё на Хайнессене, перед последним путешествием по космосу — хотя строчки лежали по-прежнему безукоризненно, чутьё той, что годами была секретаршей у знакомой руки, не подводило — в момент написания у автора слегка рябило в глазах от высокой температуры. «Тот, кто осмелится читать это, быстро горько об этом пожалеет, коль скоро я уже мёртв. А если ещё нет — значит, я просто убью его. Райнхард». Куда уж яснее, надменно усмехнулась про себя Императрица, и без колебаний сняла лист с остальной пухлой пачки, явно собранной из разрозненных эпистолярных залежей кабинета — тех, до которых доступ обычно преграждали тяжёлые складки белого плаща… Пожалуй, именно в этот момент она окончательно стала фрау Лоэнграмм — женщиной, позволяющей себе то, чего не позволил бы никто в Галактике себе даже в мыслях, да и сама она ещё некоторое время ранее, увидев такое предупреждение, предпочла бы быстренько упаковать всё, как было, хотя бы после долго жалела об этом поступке. Тем не менее, Рубикон был пройден, возможно, потому, что умереть, хоть и ненадолго, Императору всё же пришлось — и намерение в любом случае ознакомиться с таинственным содержимым было обусловлено не столько дамским любопытством, сколько уже прагматичным умом государственника, который всегда довлел над эмоциями у молодой женщины.

Унылыми вечерами, когда кронпринцесса Грюнвальд переставала отвлекать на себя внимание, а муж всё чаще погружался в тяжёлое беспамятство, Хильда не раз с циничным сарказмом размышляла, какой она будет правительницей, наконец, овдовев, и не нравилась себе в этой роли совершенно. Она видела себя, суровой и спокойной настолько, что ничего в мире не могло нарушить её снисходительного сплина — и не такое видали, помнится, при молодом Императоре, а то и ещё раньше, да и ничего страшнее его смерти уже и быть не может в этой Галактике… Участь молодых республиканцев было бы страшно просто и представить — люди, из-за которых её возлюбленный и отец её ребёнка был вынужден расстаться с жизнью — ни на что хорошее им не приходилось рассчитывать, мягко говоря…В сочетании с мужским умом богатая женская фантазия — детонатор, о мощности которого даже загадывать боязно, и Хильдегарда до поры, до времени сама боялась заглядывать в эти глубины своей души. Когда-то, помнится, после судьбоносной ночи в августе, её отец обронил: «Что за дочь послал мне Господь, если для неё понадобился Император, да ещё такой?» Тогда юная дама сочла эти слова одобряющей шуткой, хотя обычно с тем выражением, что они были произнесены, отец никогда не шутил, как не наоборот… Теперь она понимала вполне, что за смысл был в них на деле заложен, и с грустью старалась не думать, когда им придётся сбыться. Когда-то она сожалела, что Оберштайн одним своим присутствием лишит её избранника всякого флёра юношеского романтизма — уже нынешним летом, замирая над тяжёлым дыханием спящего больного, она была вынуждена признать, что её после придётся сдерживать, и для этого всякий Оберштайн окажется бесполезен, даже возведённый в кубическую степень… Помнится, молодой Райнхард искренне изумился: «Как, фройляйн, Вы не осуждаете меня за Вестерленд?» — и оказался полностью сражённым очень лёгко произнесённой фразой: «Я Вас хвалю за это, мой командор»… Тогда это казалось милой светской беседой — было так весело увидеть смущённого Лоэнграмма, ага — только вот он уже понимал, похоже, что это уже давно не игра. А Хильда — не думала, она неслась вперёд на всех полусложенных парусах, как кошка на охоте — не зря же Райнхард после свадьбы однажды расслабившись в её обществе, повёл весёлые речи о диких котятах и после обронил: «На одном таком красавце я женат».

Кабы автор всего богатства, что лежало сейчас у Императрицы на коленях, не был в душе романтиком — само наличие этого фолианта, состоящего из разрозненных записей на выдернутых, откуда попало, листках, было в принципе невозможным. Понятно, что однажды всё это толстое собрание появилось лишь оттого, что понадобилось приводить дела в порядок — именно в том ужасном смысле, какой содержат эти слова, и поднакопившиеся мысли обрели наконец целостную структуру. Листки были в массе помечены датами, а то и временем написания, хотя обычно не содержали никаких заголовков и начинались зачастую сумбурным словоизлиянием, да и стройность почерка кое-где была столь нарушена, что было понятно, что автор был вовсе не спокоен, когда писал кое-где откровенно корявые строчки. Тем не менее, это не был беспорядочный набор чего попало — датировка соблюдалась неукоснительно, кое-что было переложено чистыми листками, а некоторые пачки исписанных листков были скреплены держателями. Императрица вдруг поняла, что умри Райнхард окончательно, она не смогла бы толком приступить к изучению текстов — они бы просто расплывались перед полными слёз глазами, и это в итоге продолжалось бы долгие месяцы. Сейчас это было обычным делом техники, абсолютно несложным для секретаря, даже столь уникального шефа… Пара часов — и можно будет спокойно запаковать папку так, будто она и не была никогда открыта. Хильдегарда просто не знала, что осуществить это вообще будет невозможно — а чтение даже небольшой части на деле ничего всё же страшного не содержащего контента изменит навсегда не только её саму, но и очень многое в Галактике. Тем не менее, до конца жизни она не задалась вопросом — а стоило ли приступать к чтению? Это было странно и не в её характере, но более чем естественно на деле для настоящей женщины. В хорошем смысле этого понятия, означающего некоторую добавку некоторой доли креатива к обычному системному мышлению мужчин.

Судя по всему, первые очерки появились за полмесяца перед Амлицтером — Райнхард сильно нервничал, хотя и был уверен в действенности своей стратегии, и то и дело рассматривал различные варианты грядущих событий. Интересно, он же вроде бы полностью доверял Кирхайсу, не раз утверждал при свидетелях, что тот — вроде как то же, что и он сам, с удивлением констатировала Хильда. И тем не менее, тайных мыслей, не ведомых другу, у него хватало с избытком, получается? Куча рисунков откровенно романтического стиля с эстетичным уходом в абстрактную эротику на фоне дождливых горных пейзажей — прямо поверх расчётов эффективности имеющихся в наличии флотов и схем их возможного построения, среди язвительных замечаний вроде: «Ян, змей подколодный, интересно, съешь это или подавишься?», «нет, это невозможно объяснить таким тупицам!», «Кирхайс меня проклянёт за такие шалости, а жаль, что мощности маловаты, я бы рискнул». Наброски каких-то несостоявшихся позиций в космосе, ещё груды расчётов, очевидно, тогда очень нужных, но сверху покрытых чёткими зарисовками полуголых красоток со спины и вполоборота, в самых не оставляющих иных толкований видах… снизу подпись, видно, чуть позже: «кажется, красного вчера было больше нужного, ага». Подобные вещи молодая фрау пожелала бы пролистать, но их было прилично, и наконец Хильда сообразила, что нужно найти дату их встречи, когда она пришла договариваться о сотрудничестве. Ага, вот оно, и вовсе не мелкими буквами после очередных расчётов: «Похоже, я нашёл, что искал, сама пришла. Ну, тут метод весеннего кота бесполезен, тут по-честному надо. Странно, что она даже не шатенка и стриженая, ну, да и так вполне себе аппетитно, жаль, не до ухаживаний вовсе с этими дураками из Липштадта». Хильдегарда почувствовала, что краснеет, как школьница, не выучившая нужный билет к экзамену, и тут заметила, что запись помечена размашистым вензелем «H», который заканчивался молнией на конце — таких меток на записях на всех остальных листах хватало… Сначала она честно просматривала весь контент листов — и не зря, чёткие и жёсткие до откровенного цинизма характеристики событиям и людям неизменно приводили её в восторг — и старалась верить в то, что совсем не волнуется от предвкушения узнать то, что помечено вожделённым вензелем.

Сокровищ и впрямь хватало — и, блуждая в дебрях очень эмоциональных откликов на различные эпизоды, ведомые ей из отчётов и скупых рассказов очевидцев и событий, с интересом рассматривая наброски разных схем происходящего во время осады крепости, в которой укрылись мятежные аристократы, и особенно — схемы эпизода, ознаменовавшего гибель Кирхайса, с массой пометок и уточнений — Хильда увлеклась настолько, что совершенно забыла о реальности. Знакомый вензель пока обозначал немного — обычно против него стояло что-то односложное, вроде «скучаю», «снилась, жаль, что проснулся», «звонила, обрадовала», пока поперёк исчёрканного листа напротив скромного вензеля не обнаружились огромные буквы: «Может быть, она ещё полюбит меня, раз выжил я, а не Зиг? Его-то сестра совсем не любит, я ошибся». После догадка подтвердилась — во всей папке не было не единой записи, посвящённой Аннерозе. И эта деталь выглядела более чем рельефно — имя родной сестры было упомянуто лишь раз, перед свадьбой, да и то в интересном смысле: «Я недоволен, что Хильда общается с Аннерозе. Ничего хорошего из этого выйти не может». Но пока голова кружилась от хоть и романтичных, но слишком откровенных замечаний — похоже, с самоиронией у Райнхарда было, вопреки общепринятому мнению, всё в порядке — вроде «а голова-то у меня плывёт около неё вполне конкретно, хорошо, что плащом всегда можно накрыться», «конечно, приятно, что моя голова её интересует больше, чем талия, но когда ж её лапки уже окажутся на талии-то, а?!!!», «ладно, может мне корона тут поможет после, проверим». С восхищением бродя по прошлым годам старого знакомства, императрица с удовольствием вновь проживала свою молодость и всё меньше интересовалась ёмкими эссе о других людях — пачку, посвящённую Яну Вэньли при Вермиллионе, она вовсе оставила без внимания, хотя ещё начиная чтение, была уверена, что именно этот кусок будет страшно интересен. Ей вполне хватило характеристики знаменитому когда-то герою, столь волновавшему своего врага: «лакей, бесперспективен», тем более, что после неё она нашла кое-что такое, что перевернуло её, разумеется, под знакомым вензелем: «Я реально проиграл — она не только не обняла меня, но даже не взяла за руку. Хорошо, что есть ещё, чем заниматься в моём статусе и спиваться некогда».

Хильдегарда почувствовала нехороший холод на спине и уже не интересовалась толковыми соображениями о происходящем в Союзе и ехидными замечаниями, полностью предвосхитившими дальнейшие события вплоть до высадки Яна на Изерлоне. Она лишь отметила, что на полях, а то и прямо поверх текста теперь было полно рисунков цветущих лилий, по всей видимости, белых, коль скоро никаких оттенков больше не было обозначено. Кое-где также были условные изображения сияющих звёзд и богатых друз кристаллов вроде кварца… Листок, обозначенный датой коронации, содержал единственную краткую запись: «Моя жизнь для себя закончена сегодня» — и добротный рисунок улетающего вдаль истребителя, сначала атмосферника среди облаков над горами, затем межпланетника в открытом космосе, по направлению от пылающей звезды. Дата же покушения Кюммеля содержала довольно сжатую заметку: «Понервничал — ей не особо тоже везёт с роднёй, жаль, пинать там было нечего. Вот же урод — так подставил мою милую и ещё разлучил с ней. Опять пить с Оберштайном, хе… Скука. Кого бы убить без ущерба для репутации, а?». Не успела Хильда толком переварить это, как нашла листок с датой, когда получила указание вернуться из-под ареста на службу: «Поспорил с Оберштайном — хоть какой-то стимул шевелиться. Ха, а вдруг у меня получится выиграть, вот же будет счастье-то…» и целая груда холодного оружия, которой хватило бы на взвод вооружённых до зубов террористов, но без вензеля — зато с жирной кляксой там, где он мог быть. Дальнейшее и вовсе вызывало когнитивный диссонанс — Хильда прекрасно помнила, сколь очарователен и безупречен был молодой Император на людях и тем более с ней рядом, но записи, помеченные следующими датами, были одна мрачнее и злее другой, будто пытались перещеголять сами себя в желчи, и только иногда, уходя совсем в отвлечённые темы, становились бесстрастно сухими, почти безжизненными.

Это уже начинало пугать не на шутку, и молодая императрица поспешно отлистала новую пачку — до сообщения о гибели Яна-Чудотворца, не зная, что придётся пожалеть об этом: «Жаль, конечно, что не смог дожать наглеца, но как знать, может и к лучшему — он так боялся, что заставлю целовать мне сапоги, что было бы жаль разочаровывать в этом… Плевать, жалею лишь, что не испачкался — и это я? Зверею я в этом проклятом месте, ненавижу Изерлонский коридор, вот же помойка. Ненаглядная моя тоже тупеет не по-детски, просил же остаться со мной немного — чего жаться, какой из меня любовник с этаким жаром, смеяться некому. Обиделась за то, что начальником штаба назвал — а что, вздохи Ромео от меня ожидались? Нет, надо валить отсюда, точно провальная экспедиция, кончусь я здесь, Оберштайн будет дико зол и никому не смешно в итоге» — а дальше шли столь крепкие ругательства, что никакой жар уже не извинял столь жёстких непотребств… Обширное творение публицистического толка о мистических закономерностях в мироздании вообще заслуживало отдельного вдумчивого чтения с последующей редакцией до отдельной книги, и пришлось отложить его изучение до более подходящего момента — сейчас интересовало уже другое. Заметки под вензелем перестали быть заметками, это были уже добротные письма, полные нежности и множества упрёков — как будто автор часто раздумывал, не отправить ли их той, к кому обращался, или случайно забыть на столе так, чтоб текст был найден. Огромное количество эпистол, от которых Хильду бросало то в жар, то в холод, и уже не раз выжимало слезы, лежало вперемешку с добротными наблюдениями о происходящем, планами и уточнениями о переносе столицы, характеристиками разных мелких эпизодов… Ровно за неделю до судьбоносной ночи в августе на чистом листе она обнаружила рисунок букета роз — как раз такого, что наутро оказался у неё в доме, с единственной строчкой: «Кажется порой, что я умру раньше, чем смогу сказать, что следует. Почему я боюсь довериться — потому что знаю, что могу быть отвергнут?» И сама дата не была в пачке вовсе — зато днём позже было краткое сообщение: «Пиррова победа, стало быть. Как же так — она ведь была довольна? Значит, я проклят да так и умру от холода. Как грустно…»

Дальше снова была фактически книга — от Урваши до гибели Ройенталя, с удивительно ясными и чёткими пояснениями происходящего и указаниями в прошлое, известное лишь великолепной четвёрке, от которой осталось в итоге только двое, с кучей добрых и терпеливых писем Ройенталю — как будто тот мог их прочесть и спастись, с отдельными похвалами остальным адмиралам… Хильда смело могла капитулировать — всё её чутьё и знание закономерностей поблекло полностью рядом с внимательным изложением событий самим Императором — как она и предполагала, он понимал намного больше, чем кто угодно из очевидцев тогдашних событий, и обошёл, похоже, самого Оберштайна в их грамотной оценке. Больше всего её поразило то, что, согласно датировке, Меклингер ещё физически не мог собрать нужные сведения о реальном положении дел на Урваши, а записи Императора уже полностью предвосхищали их содержание. Однако удержаться долго здесь она не могла — и поскорее добралась до даты в декабре, когда пришла с сообщением, что станет женой… Но была даже фраппирована, найдя там только весёлое: «Ага, я таки выиграл у Оберштайна, да ещё дуплетом, то-то он теперь расстроится, бедняга. Что ж, появился некоторый смысл жизни, я рад новости». Или дело было просто в том, что Райнхард слишком много сказал ей лично тогда, оттого бумаге уже ничего не осталось? — пришла очень дельная мысль. Да уж, сколько времени вы потратили без толку, фрау Лоэнграмм, ехидно отозвалась другая где-то внутри — и что бы вы стали делать, прочтя всё это уже вдовой?!

От такого ужаса Хильда едва не уронила с колен сокровища, которые надлежало дорассматривать, но прочесть сегодня полностью злобные филиппики по адресу республиканцев, Хайнессена, Изерлонской засады и собственной дурости ироничного автора ей не пришлось. В сущности, ничего удивительного не произошло — императрица слишком увлеклась изучением всего богатства, чтоб сохранять интерес к окружающему миру сейчас. И она не очень удивилась, когда на плечо ей улеглась крепкая ладонь — то, кому она могла принадлежать, сомнений не вызывало, но вызывало глобальную досаду, что изучение не было закончено до того… Она медленно обернулась и подняла голову, стараясь замаскировать тяжёлый вздох — и ещё не зная, как будет оправдываться. Хотя Райнхард и постарался состроить суровую мину, весёлые искры в уголках вполне себе ясных глаз выдавали его с головой — сил сердиться по-настоящему у него не было. Или он не хотел вообще сердиться сейчас.

— Ну, никакого уважения к автору, Ваше Величество, — проворчал он с напускной серьёзностью. — Там что было на первом листе указано, а? Или я похож на лжеца, по-Вашему?

— Прости меня, Райнхард, — отчего-то не поддержав игру согласно подсказке, и неожиданно горько даже для себя произнесла императрица, поникнув головой. — Я очень виновата.

— Ооо, — с дружеской деловитостью проронил муж, проворно присаживаясь на корточки, чтоб собрать бумаги снова в папку и защёлкнуть её, — так я был прав, стало быть, пожалела, что не послушалась и проявила Евино любопытство? — он участливо заглянул жене в глаза и весело поцокал языком в ответ на её понурый кивок. — Ну что, прочла достаточно, чтоб отравиться ядом познания, стало быть? Как неосторожно с твоей стороны, право. Я отыгрался за Вермиллион тогда, квиты, — и молодой император отложил подальше на стол запечатанную папку, чтоб взять руки жены в свои. — Но меня всё равно придётся поцеловать, — он медленно поднялся, увлекая даму сделать то же самое, а затем осторожно обнял её покрепче. — Надеюсь, я не стал в твоих глазах столь ужасен, что мне будет в этом отказано? — и он весело подмигнул, приближаясь.

— Райнхард, ты, правда, не сердишься? — с робкой надеждой выдохнула молодая женщина, досадуя, что непослушные слёзы всё же посмели брызнуть из уголков глаз.

— Сержусь, конечно, — с весёлым смехом ответил мужчина, прижимая её к себе всё крепче, — но в данный момент меня больше волнует, насколько ты смогла уцелеть, совершив столь опасное дело. Вот и проверим, немедленно, я очень беспокоюсь, понимаешь? — дальше он уже не говорил, а дама не могла бы ничего сказать, даже желая сделать это.