Слоновьи клавиши. Глава 3. Мамин день рождения

В детстве одним из главных вопросов, непрерывно крутящихся в моей голове, был почему-то о бабушкином отчестве: Анна Саввовна или Анна Саввична. Возник он, вероятно, от того, что студенты, дипломники, аспиранты, звонили бабушке, а я, проворно подскочив к круглому телефонному столику в прихожей, взяв трубку на скрюченно закрученном проводе, тут же продев пальчик в один из резиновых витков и сказав: «Алё», каждый раз слышала разную интерпретацию бабушкиного отчества.

Бывшие аспирантки отправляли бабушке поздравительные открытки и даже письма из разных городов России, и бабушка всем очень внимательно и аккуратно отвечала. С годами бабушкин почерк становился все менее разборчивым, все более крючковатым, видя, как она подписывает конверт, я всякий раз недоумевала, как почтальон разгадает адрес. Со временем я сама стала подписывать конверты, а еще позже уже писала и сами тексты писем под бабушкину диктовку. Поход на почту был событием. Бабушка тщательно готовилась к выходу, независимо от погоды и времени года (впрочем, летом ее в городе не бывало) накидывала зеленое шерстяное пальто цвета Угловского леса (того самого, на окраине которого мы и проводили каждое лето, в деревне), на голову, чуть с наклоном надевала коричневый, шоколадного оттенка, а возможно цвета стволов Угловских елей, берет, окидывала свое отражение в зеркало прихожей, брала палочку, и мы начинали спускать по ступенькам вниз. Спускаться бабушке было сложнее чем подниматься, я ждала ее на каждой ступеньке, с высоты подросткового максимализма и нетерпеливости недоумевая, как можно быть такой медленной. Сначала мы просто доходили до голубого почтового ящика, что был установлен на стене первого корпуса, обращенного к Фонтанке. Потом ящик сняли, и нам уже приходилась идти до самой почты. Одной рукой бабушка опиралась на трость, другой держала меня под руку. Я изо всех сил старалась подстроиться под бабушкин темп и рост, и, шагая по набережной Фонтанки представляла себя (да, я вечно себя с кем-нибудь ассоциировала) героиней Александры Бруштейн «Дорога уходит в даль». Слава Богу, фрейлейн Цецильхен мне не встречалась.

Это был мамин день рождения. Все мамины дни рождения в моем детстве проходили с размахом, большим количеством гостей — маминых друзей художников, научных и художественных деятелей, работников культуры. Круглый стол в большой комнате раздвигали, превращая в вытянутый овал, окружив его стульями, собранными изо всех уголков квартиры, уставив блюдами с салатами, рыбой, угловскими солеными и маринованными грибами, всевозможными мясными нарезками, бутербродами с икрой. Доставали гитару, а то и две-три, песни и напитки лились рекой. Ваня Говорков наяривал «шаланды полные кефали», Петя Татарников делал наброски в блокноте и крутил жирафиков из проволоки от пробок шампанского, Феликс Волосенков рассказывал о новой персональной выставке в Манеже, Лена Баснер добродушно шутила, тетя Тамара изящно курила тонкие дамские сигареты, Джека, всегда юная, по-детски маленькая и ладная, сидела тихонько как мышка, напоминая мне саму себя, а я сидела хмуро насупившись, тщательно пряча за напускной серьезностью свое восхищение происходящим.

В тот день, как и всегда, мама очень аккуратно предложила бабушке остаться в своей комнате, не присоединяться к празднику, не выходить к гостям. Обычно бабушка так и делала, весь вечер сидя у себя, в кресле, с книжкой. Настольная лампочка зажжена, бабушка склонилась над книжкой низко-низко, одна пара очков надета поверх другой.

В этот раз бабушка настояла на том, чтобы самой выйти к гостям. Мы с мамой были в замешательстве, понимая, что и бабушке и нам самим это будет физически тяжело. Но все же мама нашла в шкафу праздничный халат (бабушкин гардероб тогда уже состоял из ночных рубашек и домашних халатов, однако сохранился один «для выхода в свет», и мы смогли подобрать такую сорочку, которая не торчала из-под подола). Мы нарядили бабушку, смогли натянуть хлопковые чулки в рубчик, а сама она отыскала перламутровый тюбик помады в закромах своего письменного стола и даже припудрилась из старинной пудреницы, как мне казалось, императорских времен.

Бабушка вышла к гостям совсем ненадолго, от силы на пять-десять минут. Мы усадили ее на самый удобный прочный стул, и, не вставая, она попросила дать ей слово: «Я хочу рассказать Вам о том, каких успехов добилась моя Лена!» И бабушка начала очень спокойно и неспешно, но с глубочайшей гордостью перечислять мамины творческие успехи, которых, как оказалось, была масса, но которые для меня — дочки, девочки-подростка, были тогда далекими и непонятными. Бабушка рассказывала о маминых новых публикациях, о том, как её ценят и уважают на работах — в Русском музее и Академии Художеств, о том, как многого смогла достичь Лена своим глубоким и усердным трудом. Мужчины приостановились наливать, женщины затихли, мама слушала, в смущении опустив голову, а бабушка закончила: «Ну, а теперь с Вашего позволенья я удаляюсь». Провожая бабушку обратно в комнату, поддерживая под локоть, я слышала, как все чокаются за нашими спинами, взрывы смеха вернулись с новой силой. Бабушка села в свое кресло, взяла книжку в руки, вновь надела вторые очки и, с чувством выполненного долга и глубочайшей удовлетворенности, снова погрузилась в чтение.

На всех домашних праздниках я должна была играть для гостей на пианино… Играть по нотам при гостях считалось дурным тоном и показателем плохой подготовки, поэтому к каждому празднику я должна была быть готовой играть, не доставая нотной тетради. От волнения пальцы становились ватными и совершенно забывали, на какие клавиши нужно нажимать. Каждый раз «концерт» заканчивался моим полным провалом: сначала я начинала сбиваться, потом уже тыкала наугад, по спине катились капельки холодного пота, щеки полыхали, и, когда, наконец, из глаз брызгали слезы, я сдавалась. Гости принимались меня наперебой утешать, мама расстраивалась, а я себя ненавидела. Со временем, я нашла выход из положения: я назубок выучила один единственный, благо совсем короткую и простую прелюдию Шопена, зато мамину любимую, и могла играть ее даже вслепую. Вот она меня ни разу не подвела и даже сейчас, будь то пальцами по столу или, действительно, подняв крышку того самого пианино в квартире на Васильевском острове, я могу сыграть это произведение по памяти, совершенно без нот: си-си-сиии(бимоль), до-сиии(бимоль), до-сиии(бимоль), си(бимоль)-ляяя, си(бимоль)-ляяя, си(бимоль)-ляяяяя… И да, мне все еще снятся сны о том, что я не готова к уроку по музыке: не достаточно бегло играю этюды Черни, или, упаси Бог, сбиваюсь, исполняя адажио Баха.

Когда мама поставила нас с братом перед выбором на каком музыкальном инструменте каждый из нас хочет учиться играть, Ваня захотел аккордеон, а я, совершенно неожиданно и для себя, и для мамы, выбрала пианино. Почему-то мне показалось тогда, что это такой универсальный инструмент, на котором я смогу играть всё — от традиционной классики до песенок из мультфильмов и YellowSubmarine Битлов (очень мне тогда нравились). Как ни странно, сегодня я могу сказать, что мои ожидания оправдались. В нечастые, но все же случающиеся в моей жизни дни, когда на меня нападает фортепианное вдохновение, я сажусь за инструмент и на ряду с «К Элизе» и «Лунной сонатой» Бетховена, вальсами и прелюдами Шопена, играю музыкальные темы из фильма «Тот самый Мюнхгаузен», или, к примеру, «Утомленное солнце» из «Утомленных солнцем». Ну, а несколько лет назад, когда Юджин был младше, в моем репертуаре встречались и «Чунга-Чанга» и «Голубой вагон» и «Пусть бегут неуклюже».

Мама успешно справилась с поставленной перед ней задачей и сумела найти в комиссионном магазине прекрасный старинный инструмент. Вся семья выстраивались перед пианино, я с гордостью поднимала крышку, и каждый по очереди пытался познать тайный смысл полустертых золотых букв, изящно выведенных на черном лакированном корпусе. В центре, прямо под пюпитром: «KNABEand THAL. BERLIN». Слева, над ручкой модератора: «Г.Э.Вицмань. Одесса». Но моей страстью на том самом начальном этапе моего знакомства с пианино было поглаживать идеально гладкие молочного цвета клавиши, постукивать по ним кончиком ногтя указательного пальца правой руки, прислушиваться к этим нежным и в то же время звонким щелчкам, ни на секунду не забывая при этом, что клавиши эти выполнены из самой настоящей слоновой кости! Только вдуматься: в холодном дождливом наиугрюмейшем городе Санкт-Петербурге (в то время еще Ленинграде) я прикасаюсь к кусочку настоящего слона, то есть к частичке Индии или, может быть, Таиланда. Я перевоплощаюсь в героиню Мэрил Стрип в фильме «Из Африки», воображаю себя в широкополой соломенной шляпе на прогулке по Кенийским прериям, под аккомпанемент из треска цикад. Силуэты слонов, мирно шествующих на водопой, и проносящихся мимо жирафов перемежаются с парами воздуха, трепещущего над теплой иссушенной землей Африканского континента.