1549

Я пишу эту историю сразу же после её окончания, чтобы выплеснуть всё и не задумываться больше об этом никогда. Что жить дальше.… Чтобы выжить.… Чтобы быть. Просто хочу отпустить кусок своей жизни на волю, хочу дать ему новую жизнь — вольную и свободную от меня. После того, как я напишу, я попрошу свою память забыть, а себя — успокоиться.

…1549 дней. — Цепкий капкан душераздирающей любви и муки с первого дня и до последнего. Четыре года, три месяца и девятнадцать дней я сходила с ума, смеялась, пела, плакала, надеялась, ждала, нервно вздрагивала. Встречала, соблазняла, отдавалась, вновь обольщала, ненавидела. Усыхала мумией, расцветала, словно жизнь, возрождаясь из пепла, подобно птице Феникс. …Я молю Бога о том, чтобы верно написать о своей любви, чтобы найти единственно верные, истинные слова….

… Обычно, когда заканчивается «роман», хочется хоть как-то выразить то, что не имеешь смелости сказать в глаза. Часто нами движет обида, и это горькое чувство окрашивает все прочувствованное ранее в едкость, цинизм, ехидство, желчь. В такие минуты мы принимаем это за объективный взгляд со стороны, за трезвость суждения, приобретенного за время одиночества и попытки понять, что же произошло...

А я ведь действительно собирала драгоценности горстями, но думала, будто собирала битое стекло. …Что такое драгоценность в моем понимании? — Это то, что имеет особую, ни с чем несравнимую ценность. И поэтому,каждое мгновение, прожитое в любви, я считаю своей драгоценностью. Теперь я это понимаю.… А тогда каждый не-звонок, не-встреча, не-взгляд был трагедией вселенского масштаба. Я думаю эти переживания знает каждый, и не пережить это — многое потерять. Но видит Бог — тут не до сытой удовлетворенности собственницы, тут элементарное желание видеть любимого человека. Потребность чувствовать родное и близкое, видеть его улыбку, смеяться вместе с ним — тогда это было пределом моих мечтаний…

Желание написать о своей любви возникает чаще, чем желание дышать. Это становится необходимостью, острой потребностью, наваждением, золотым туманом, что окутывает мой разум каждый раз, как я погружаюсь в воспоминания о, увы, прошедших днях. — Днях, — сладких, ярких, взрывных, фейерверковых… Они взрывали мою жизнь одним телефонным звонком, одним небрежным «Привет…», и начиналась сказка, которой я жила. Узорная абстракция фраз, врезавшихся в душу огнём, сжигающим мою жизнь, была музыкой всего моего существования.

Редкие встречи плелись из имён — Генри Миллер, Довлатов, Аверченко, Ерофеев, Коэльо, Чехов…. Очень долгое время абстрактность этих бесед меня просто бесила: мне хотелось говорить о нас, о наших чувствах (мне верилось в то, что они есть), о значимости нашего общения, о нашем общем. Но развитие отношений показало, что книжная плоскость, в которой мы оба вращались, и есть наше неизменное общее. — Неизменное, неизбежное, и единственно возможное общее.

…Мы оба были тем сочетанием, которое, молча, не одобряет общество — холодность и безумство, авантюризм и расчет, безупречная вежливость и наплевательство на нормы. Убийственный сарказм и холеные манеры. Красота, «помноженная на два» и наш нарциссизм. Хладнокровность и ровная улыбка. — Два высокомерных денди, шествующих по жизни с тросточкой, в черных фраках и белоснежных перчатках. Монокль, крахмальные манжеты и бриллиантовые булавки. Взгляд свысока и выверенные жесты, — такими нас видели и знали люди. Наедине, когда наша любимая забава и острая потребность — шокировать одним собой отпадала, мы превращались во Христа и Магдалину. …Самым большим счастьем было обнимать его колени, и сидя у его ног, внимать его словам как святыне. Он тихо и нежно гладил мои волосы, и смотрел на меня так, словно старался запомнить на всю жизнь. Он покрывал меня поцелуями, а я готова была взорваться миллиардами звёзд.

Признаюсь, мы оба играли. Играли друг для друга. Такими, в таких ролях, нас не видел и не знал никто. Как только за нами закрывалась дверь, и мы теряли друг друга из виду, мы сразу же выпадали из роли и становились совсем другими. Мы снова выбирали роль — по обстановке, обстоятельствам и по желанию. …Были ли мы когда-нибудь собой? На пути к истинным себе, мы походили на пешего странника, который по дороге домой находит тысячу мест, где остановиться. Да, когда мы возвращались к истинным себе, когда выходили из собой же созданного театра и выпадали из всей бесчисленности своих ролей — это было похоже на остановку в бешеном танце, как будто ушел с карнавала и стираешь белила в гримерке…

…Всё, что я о нем знаю, каким-то образом мягко сочетается с тем, что я о нем чувствую. Пока он рядом, я люблю его такого, какой он есть на самом деле, живого, реального, но стоит ему скрыться с глаз… — всё обрастает додумками, догадками, загадками, какой-то нелепой символикой, доходящей до абсурда. Полуреальный, полувымышленный, — это был человек, которого я ждала неделями. Не знаю, хорошо ли, плохо ли, но мое чувство к Одиссею было чересчур самостоятельным, не зависящим от происходящих (или НЕ происходящих) событий — какие-то свои восторги, парения, падения. — То пепел, то — заря. У нас были очень разные жизни, каждая встреча была как выпад каждого из нас из своего измерения. В перерывах между этими встречами я убеждала себя, что Одиссей — лишь мельчайшая частичка огромного мира, но однажды я поняла, что только эта «частичка» нужна мне, чтобы разглядеть ВЕСЬ мир, понять его, принять и посвятить ему себя.

Возможно, я вовсе и не писатель; возможно, после выхода этой книги я не напишу ни строчки, но сейчас — после 10 лет молчания, мне жизненно необходимо выговориться — рассказать всё, заново пережить, и освободить, наконец, своё сердце для человека, который сделает меня счастливой.

Вот и все.… Как только он прочтет эти строки, моя жизнь станет совершенно иной — свободной от годами замалчиваемого чувства, свободной для того, чтобы открыто и радостно выходить замуж, рожать красивых и умных детей. …И, наконец, для того, чтобы стать истинной женщиной, которая любима и любит, ибо свое истинное лицо и суть женщина обретает лишь во взаимной любви.

Он был дан мне как песня соловью, для смысла в жизни. И после того как я ее спою, назад мне уже пути нет — весь мир узнает о том, что когда-то, 10 лет назад, 15-летняя девочка увидела одного 30-летнего мужчину, этот мужчина увидел ее.… Это был взгляд длиной в маленькую жизнь.

До сих пор удивляюсь, чем я могла заслужить такой подарок от Бога — такую любовь? Но почему в 15 лет? Девочкой — подростком, в джинсах и кроссовках, я ехала в автобусе. И уже с первых ступенек автобусной лесенки я поняла, что еду с безумно любимым и дорогим мне человеком. И, несмотря на то, что я видела его впервые, во мне было совершенно четкое ощущение узнавания, ощущение того, что я его уже знаю.

— Автобус. Лестница. Ступени. Мои шаги; я поднимаю лицо…. Вспышка!.. От неожиданности я прикрыла глаза. Я была ослеплена и пыталась не обжечь глаза, глядя на яркую красоту этого человека. ….Прядь бешено темных волос спускалась на высокий лоб и прикрывала сквозившую усталость в его глазах. Четкий благородный профиль. Сдержанная элегантность в одежде. Его сонливое состояние напоминало усталость величественного льва после охоты. В нем сквозила мужественность, спокойная уверенность в себе и завтрашнем дне. Лицо, поражающее тонкостью черт, привлекало и завораживало.

…Если бы мое воспоминание оказалось кадром фотографической пленки, то на снимке оказался бы ослепительно красивый мужчина, но усталый и расслабленный. Грязный автобус. И я, застывшая в недоумении оттого, что, глядя на него, не знаю, что мне думать, чувствовать и делать…. — Передо мной сидел человек, с той минуты полностью обладающий моей душой, он мог поднять ее до небес и разрушить её до пепла.

Я благословляю каждую черточку этого лица, с благоговением целую его божественные, темные, словно омут, глаза, шелковистую кожу щек, трепетно касаясь пальцами губ и целую их, этим самым, оставляя на них легкую, как колебание свечи, невидимую печать своей любви.