Капля дождя

***** Перед дорогой *****

Девочкой Алёна больше всего любила, когда её укладывал спать папа. Мама-то просто чмокала в лоб, желала сладких снов и уходила, выключая свет, а папа… о, это был настоящий обряд.

— Ночь — долгое путешествие, — говорил папа, придвигая стул к дочкиной кроватке, — надо как следует снарядиться, моя маленькая волшебница.

Алёна знала продолжение назубок, но всё равно кивала восторженно. А папа, как ни в чём не бывало, повторял:

— Ложись и закрывай глазки. Смотри, видишь свой рюкзачок?

Дочка послушно и весело прыгала под одеяло, натягивала его до подбородка, зажмуривалась и опять кивала.

— Что ты туда кладёшь? — следовал новый ритуальный вопрос.

И Алёна торжественно перечисляла:

— Сапоги-скороходы. Шапку-невидимку. Скатерть-самобранку. Палочку-выручалочку.

И умолкала — наступала папина очередь. И, конечно же, он говорил:

— А сверху мы с тобой положим твою мечту и добрую сказку. О чём ты мечтаешь?

И ответ Алёны бывал неизменен:

— Помогать людям. Вырасту, буду врачом.

— Молодец, — всегда отвечал папа, — я буду гордиться такой дочкой. А теперь — сказка...

Всякий раз случалась новая история, но непременно со знакомыми из других сказок героями. В них Змей Горыныч мог взять замуж лернейскую гидру и превратиться потому в доброго волшебника, а Геракл совершал не то, что тринадцатый, а сто тринадцатый подвиг — и всё-таки находил вместе с Иваном-дураком дивное не знаю что там не ведаю где.

Когда сказка заканчивалась, Алёна как солдатик вытягивалась в кроватке и протягивала отцу раскрытые ладошки, и он по очереди целовал каждую точно в середину.

— В добрый путь, волшебница, — шептал папа уже от двери, гасил свет, а девочка закрывала глаза и уходила с Иваном и серым волком, с царевной Лебедью и Персеем, с Оле-Лукойе и семью гномами за тридевять земель, в тридесятое царство по дорожке из жёлтого кирпича.

Папы не стало, когда Алёна только-только пошла во второй класс. Позже, повзрослев, она утешалась тем, что хотя бы успела порадовать его большими красивыми пятёрками в тетрадках.

Она и с красным дипломом пришла к нему на могилу. Правда, не медицинский это был диплом — бабушка с мамой горой встали, но не позволили девочке в медвуз. Пошла в педагогический, на учителя младших классов.

— Здравствуй, — сказала, глядя в глаза фотографии на керамическом овале. — Я буду помогать людям.

Но судьба не дала Алёне устроиться в школу: с разницей в пару недель одинаковый диагноз получили и мама, и бабушка. Все силы и время отдала молодая женщина сражению с их страшной болезнью. Это годами позже медицина станет другой и в мире, и в стране, а тогда… к тому же, степень была уже высокая, слишком поздно спохватились, опухоли у обеих неоперабельные. Только и осталось Алёне, что досмотреть за каждой, да проводить одну за другой в последний путь. И вот двадцать шесть лет, без работы и без семьи. Только пустая гулкая квартира и знания в голове.

Работу она всё-таки нашла — в районном доме детского творчества, рисование и художественную лепку дошколятам преподавать, как раз к школе их и подготавливая. В коллектив хорошо вписалась, даже встречаться стала с преподавателем игры на гитаре. На десять лет Алёны старше, весь какой-то припылённо-засаленный, он в принципе не мог привлечь внимания замужних дам-коллег. Да и незамужние на такого не претендовали. С Алёной же обычно унылый Гриша приободрился, посвежел, сменил репертуар подготовки, отчего учеников у него стало больше. А затем появилась откуда-то его первая жена — и довольный Гриша вернулся к ней.

В ночь после расставания с Гришей впервые увидела Алёна сон, который неделей позже стала называть романом с продолжением. Потому что на сказку это совсем не походило, да и вообще на обычные сны.

А тогда приснились Алёне большая светлая изба за высоким забором в лесу и почему-то папина мама, которую внучка только и видела, что пару раз в раннем детстве.

— Коробка на антресоли, — строго произнесло видение, ткнуло Алёну острым ногтем в лоб, и молодая женщина проснулась. Только-только начинал заниматься хмурый апрельский рассвет, между бровями ещё колом стояла боль, уснуть после такого уже нереально. Искомое нашлось сразу, достаточно оказалось вытащить чемоданы, с которыми когда-то Алёна и мама с папой ездили в хорошее место под названием "отпуск".

Коробку Алёна открыла тут же, всё ещё стоя на столе, который пододвигала, чтобы дотянуться до цели. Увидев первое, что было в коробке, женщина прямо на стол и села, поставила сокровищницу на колени и принялась копаться в наследстве. Дневник отца за… "О, мне было пять лет!" Много машинописных листов, какие-то странные фотографии… нет, это фотокопии книг! Хм… даже не книг, а… надо же, других машинописных листов! Названия. "Индийские йоги. Кто они?", "Учение о чакрах", "Махатмы", "Тонкие тела человека". Что-то такое от руки… вроде, "Пути благословения"? Подборка "Науки и жизни" лохматых семидесятых, том "Лезвия бритвы"… ох ты! Тысяча девятьсот шестьдесят четвёртый! Из первых изданий, что ли?

"Читать, читать!"

На чтение отцовского наследства ушло чуть больше месяца — и весь этот месяц не оставлял сон, тот самый, в котором Алёну стремительно приближали к внушительных размеров лесной избе, окружённой высоким частоколом. Над этим частоколом и держали во сне молодую женщину, позволяя видеть дом, двор и обитавших там людей. В избе, как последовательно показывали Алёне, жили несколько разного возраста и внешности девиц и женщина с виду нестарая, но глаза… когда случалось женщине посмотреть в сторону невольной наблюдательницы, ту пробирала крупная дрожь — казалось, всё на свете видели эти тёмно-зелёные глаза. Более того, в один из своих вынужденных визитов Алёна с изумлением поняла, что женщина единственная из обитателей избы, кто замечает странную гостью, чудом замершую над остриями ограды.

Женщина, которую Алёна назвала ведьмой, кивнула без улыбки — просто признавая, вижу, мол. Тут же отвернулась и прикрикнула на одну из девиц, работавших во дворе: та, закончив подметать доски, устилавшие двор перед входом в дом, и не видя, что за нею наблюдают, швырнула метлу в сарайчик к остальным инструментам. За что и схлопотала. И отчего-то Алёна поняла, что в следующем сновидении девицу эту не увидит.

Так и вышло. Зато она увидела там себя, послушно исполнявшую все, какие только скажут ей, работы по дому и двору — топила печь, месила и пекла хлеб, носила вёдра на ладно лежавшем на плече коромысле, скоблила добела столешницу в общей комнате, мыла посуду и полы, устилала их душистой травой, колола на щепу дрова. Это днём. А по вечерам насельницы этого странного дома расходились каждая по своей комнатёнке, выполняя там урок ведьмы и явно хозяйки места.

Алёне было велено садиться на пол лицом к восходу, закрывать глаза и представлять два потока света, идущих сквозь неё от земли к небу и наоборот. "Бусинкой будто на двух нитях чуйся", — ни звука не произнесла ведьма, Алёна её слова увидела где-то в глубине себя. Задание оказалось на удивление лёгким — правда, и кедровый дух, наполнявший комнатку, немало в том помогал, как много позже догадалась молодая женщина.

Вне сна она вела вполне обычную жизнь. Нагулявшись с малышами вокруг старой школы, где теперь располагался дом творчества, рисовала с ними одуванчики и сирень. Прочитала им сказку "Гуси-лебеди", и каждый из них слепил своего персонажа — кто печку и яблоньку, кто мальчика с девочкой, волшебных птиц и бабу-ягу. На праздник выпуска сыграли сказку с этими пластилиновыми куколками — получившемуся театру Алёна радовалась, как и её дети. Растроганные родители преподнесли кучу благодарностей, флакон духов и неохватный букетище. Учительница не стала огорчать их, что не любит срезанных — хоть и таких роскошных — цветов, оставила в фойе перед раздевалкой. Пусть коллегам будет красиво.

В эти же дни повадился провожать Алёну до дому один из дедушек её воспитанников. Вдовый, собою очень даже ещё внушительный мужчина с военной выправкой — но очень уж резала её разница в возрасте. Поэтому на третий раз она придумала, что спешит на свидание — и вскоре увидела того дедушку с одной из своих куда более старших, однако незамужних коллег.

"Вот и правильно, вот и пусть".

Во сне меж тем узнала Алёна, что некоторые из девиц по ночам тайком бегают в лес к какому-то Зверь-камню. Стоило возникнуть интересу к этому, как в следующую же ночь отправили вслед за парочкой насельниц и её. Только не ту Алёну, которая в это время в келейке своей упражнялась чувствовать ладонью вращение семи разноцветных сил возле собственного тела. А саму молодую женщину, ту, что смотрела сон.

Увиденное изумило и заставило сущность Алёны насторожиться не то брезгливо, не то от неведомой опасности. Но затем она задумалась.

Задумаешься тут, когда девицы, хихикая и подпихивая друг друга, пробрались по каким-то им одним ведомым приметам в глубину леса, на круглую полянку, посреди которой высился гранитный валун. Но виделось оно так с одной стороны. Стоило оказаться по другую сторону валуна, как обнаружилось выступающее из камня небольшое изваяние. Весьма условных очертаний мужчина с неистово рвущимся в бой фаллосом, изображённым во всех деталях и размерами едва ли не со своего обладателя. В повседневности нечуждая острому словцу Алёна не преминула бы съехидничать, что это ещё большой вопрос, кто тут кому приходился частью тела, но во сне она только смотрела и чувствовала. А чувствовала она жгучий стыд и столь же жгучее желание видеть, зачем девицы сюда пришли. И омерзение к себе, позволившей этому любопытству рулить.

Однако даже если бы она смогла закрыть глаза, всё равно должна была бы видеть, какую плату за просьбы принесли лесному божеству девицы, щедро обмазав тому причинное место и даже пах лунной своею кровью.

Алёна не выдержала, развернулась и улетела прочь. Хотела к самой себе в избу, но получилось — из сна.

Там, за пределами сна её поджидали последние майские дни, нудная писанина отчётов о проделанной работе, чтение скачанных из интернета материалов о йоге, тибетской, индийской и китайской медицине и вожделенный отпуск. Почему-то Алёну очень тянуло провести его в дороге. Она даже маршрут наметила. Прежде всего, Киев — точнее, Лавра. После Новгород — а точнее, омыться в Волхове. И напоследок Владимир — прильнуть к стенам Покрова-на-Нерли, войти под её своды. Алёна не знала, почему — но душа требовала этого так, что женщина не стала противиться, а занялась поиском жилья и билетов.

Хорошо, заказала всё заранее, потому что последовавшие затем до отъезда три недели прожила почти в бреду. Не помнила, как сдала отчёты и оформила отпускные документы. А всё из-за дикого и в то же время невероятно внятного видения, случившегося в ночь после того, как гостиница во Владимире подтвердила бронь.

Из густой темноты шагнула высокая белая женщина и повелительно махнула в сторону лежавшей солдатиком Алёны. Той показалось, что прямо в пах ей рухнул камень — но возникла не боль. Невозможной силы экстаз выгнул молодую женщину, почти лишил её дыхания, бёдра в истоме потянулись навстречу желанию, ожидая древних как мир движений извне, требуя их, требуя их!

Но вместо того в сознании взорвались килотонны света — и Алёны не стало. Не стало в самой себе, как поняла она долей мгновения позже. Ощутилась поодаль, маленькая, сжавшаяся, испуганно глядящая, что творится с её телом. А из выгнутого дугою тела выдернули хребет и жёстко встряхнули, отчего тот распался на семь чёрных от грязи кусков неведомо чего.

Алёна вздрогнула — а всё та же невидимая рука меж тем словно детскую пирамидку, принялась собирать хребет заново. И удивительное дело — от прикосновения этой руки каждый из невероятно чёрных, будто бы закопченных, кусков светлел, насыщался своим цветом, вспыхивал своей руной и плавно вставал на предначертанное место. Красный. Оранжевый. Жёлтый. Торжественно вдвинулся на своё место зелёный. Величаво проплыл голубой. Синий опустился короной, по самые брови надвинувшись. И, наконец, засияло на макушке фиолетовое такой силы, что казалось белым, невиданным прежде цветком. "Лотос", — вспомнила та Алёна, что стояла в стороне.

А та, которую сейчас собрали по частям, подбитой птицей распласталась на кровати, и Алёна ощутила, что можно вернуться и снова стать единым целым. Лишь только это произошло, она увидела себя стоящей на той же круглой полянке. Полянка сияла от полнолуния, мерцал под лучами ночного солнца гранит. Затаив дыхание и чувствуя, как бьётся в горле сердце, Алёна обошла валун. О, как боялась она увидеть чудовищное! Но из камня смотрел высокий, хорошо сложенный мужчина. Как и у предшественника, затылок и спина его казались погружёнными вглубь гранита — видными таинственный резчик сделал только лицо, торс и ноги. Алёна невольно, вроде бы и глядя в лицо статуе, отметила всё же: хоть измазан по-прежнему кровью весь пах этого мужчины, но то, что пугало её в прежнем изображении, нынче имеет спокойный вид.

Что-то отвлекло её мысли — на лице статуи жили глаза! Не просто жили — они жгли Алёну, смотрели взыскующе, призывно, обречённо. Сама не понимая, что делает и зачем, она ринулась к статуе, прильнула к ней, взяла лицо в ладони и заглянула в такие живые и полные страдания глаза.

Увидела в них просьбу — и не стала перечить.

Почудились ли ей бережные объятия и ответный поцелуй такой нежной силы, что перехватило дыхание? А поцелуй всё длился и длился — и мужчина пил его и пил, как пьют воду после изнурительной жажды, и понимала забывшаяся в его прикосновениях женщина, что до сих пор ничего не знала о счастье...

Алёна опомнилась в своей пахнущей кедром комнатке, перед нею высилась хозяйка избы.

"Главное случилось, — возникла в сознании речь ведьмы. — Теперь работать. Очень много работать. И не страшись".

Речистая в обыденности, Алёна хотела и сейчас было схохмить, что работать для неё любимый вид отдыха, но одёрнула себя. Не время. Не место. Что-то отчаянно важное случилось с нею, а что — думать ещё и думать, вникать и вникать, копаться-копаться.

"Вот-вот", — наконец-то улыбнулась ведьма. Протянула куда-то в сторону раскрытую ладонь, и Алёна увидела вдруг, что рядом с ведьмой, рука в руку, стоит отец. Не тот, истощённый неведомой хворью, что отняла его у дочери, — а светлый, сильный и… вольный. И тоже улыбается:

— Долгая тебе теперь дорога, маленькая моя волшебница. Снаряжайся как следует.

***** Капля дождя *****

"Я капля дождя, падающая в океан. Дождь над океаном. Капля — в океан. В океан. Падающая? О, нет! Летящая! Летящая из лёгкой, воздушной воды в неимоверную ширь великой и могучей стихии. Прекрасна земля, спящая в ладонях океана, придёт время, упокоюсь в них и я. Мне будет спокойно и хорошо. Очень спокойно и хорошо. Хо-ро-шо… Мне спокойно и хорошо".

Алёна ещё немного задержалась в образе бескрайнего океана и пёстрых облачков земли, спрятала под сердцем беззаботность полёта — да, полёта! — и только после этого неторопливо вышла из транса. Вздохнула, как только что пробудившийся и отлично выспавшийся человек, медленно распрямила собранные в мудру пальцы, опустила с колен руки.

Можно начинать новый хороший день.

— Аль, расставаться надо.

Хмурый, взлохмаченный, Роман уныло смотрел в кружку с почти допитым кофе. Алёна прислонилась к косяку кухонной двери. При запахе кофе ужасно захотелось есть, но она пропустила мимо просьбу тела.

— Ром, ты что?

Мужчина через силу посмотрел на женщину. Помолчал. Помолчала и она. Начали они одновременно:

— Ты знаешь, я не стану удерживать тебя, но...

— Давно хотел сказать, но сегодня понял… Вот! Именно! Не станешь удерживать! Заносчивая! Высокомерная! Ты не женщина!

Прежде Роман никогда так не орал. Вообще был молчаливым, улыбчивым, вежливым, что Алёна в нём и ценила. Познакомились они на выездном тренинге клуба, в котором Алёна вела свои занятия и консультировала частным образом. Тренинг проходил в Непале, интереснейшие общие впечатления, а ещё сильное увлечение фотографией и сблизили Алёну с Романом.

— Ты встретил другую?

— Да, чёрт возьми! И она хочет меня! Она держит меня! А ты...

— Прости меня, пожалуйста.

Роман резко поставил кружку в мойку.

— И это всё, что ты можешь сказать? "Прости меня, пожалуйста", — передразнивая, он скривился и передёрнулся всем телом, будто изображающий трансвестита плохой актёр.

Алёна резко вдохнула, удерживая рыдание, и прикрыла глаза: "Сейчас это закончится. Сейчас это чем-то закончится. Или он извинится тоже, и мы расстанемся друзьями, или..."

— Извини, — буркнул Роман, взял со стола мобильный, ключи от машины, компьютерную сумку и шагнул из кухни в коридор. — За вещами как-нибудь… после. Наберу тебе.

Секунда — и от него остался только пахнущий кофе сквознячок.

Алёна ошарашенно опустилась на табурет. Моргнула. Сегодня приём, надо быть в форме. Нельзя впустить боль в сердце. "Подожди, милая, мы с тобой вечером поговорим, ладно?"

Выдохнуть — вдохнуть — выдохнуть — вдохнуть — вы-ы-ыдохнууть — вдо-о-охнуть.

Вода в чайнике ещё горячая, хорошо. Треть ложки кофе, две — сахара, полкружки молока. И горячей воды сверху. Хорошо.

— Алло, Наталья? Здравствуйте! Вы подтвердили визит Ириды Истриной?

— Да, Алёна, мы ждём её к десяти.

— Спасибо, я через час буду.

— Добрый день, Елена Игоревна.

— Рада видеть, Ирида! Пожалуйста, сюда, сюда. Удобно в этом кресле? Сейчас, я зажгу свечи… Нормально так?

Худощавая светловолосая девушка, внешности почти незаметной, держится скованно. Бочком устраивается на краешке кресла, в ответ на оба вопроса молча машет ладонями. Милый жест, чем-то знакомый. Чем-то, чем-то… и очень милый.

— Ирида, зовите меня Алёной.

Пауза. Внимательный взгляд исподлобья. Боже, как она всего боится и никому не доверяет! Что за обида жмёт её сердце?

Наконец, с тонких ненакрашенных губ слетает:

— Ира.

Улыбнуться ей. И чуть нараспев:

— Ии-Ра! Солнечное имя!

В ответ — лёгкий проблеск ответной улыбки, которая хочет быть. Солнышку прыгнуть бы из-за тучки, но тучка… ох, тучка.

Девушка слегка покашливает, сейчас заговорит. Собирается. Ничего, улыбнёмся ей снова. Всё хорошо, милая, я вся внимание. Я вся твоя.

Покашливает — и молчит.

— Ира, давайте, я попробую рассказать, что вижу, а вы поправите, где я ошибусь?

О, солнышко, наконец, победило тучку. Ненадолго, но всё же.

— Мне нужно взять ваши руки в свои, ладно?

Пальцы протягиваются в ответ послушно, но твёрдые и холодные. Заперта вся, просто на тысячу замков. Бедный малыш, да что же это с тобой? Вот, держи-ка тепло, тепло, тепло...

— Мама!

— Алёна? Вы не ушиблись? Позвать кого-нибудь? Что вы увидели?

— Нет-нет, Ира, милая, спасибо. Это в нашей работе бывает. Очень сильный резонанс, я просто упала в… Слушай-ка меня… слушай… отец оставил вас с мамой не по своей воле, слышишь? Прости его, пожалуйста, обязательно! Он любил вас! Его заставили! Его заставили! Слышишь? Простишь? Смотри мне в глаза! Смотри! Прости его!

Ира заворожённо молчит, глядя в огромные и близкие-близкие зрачки Алёны. Из них словно течёт тёмный мёд, и не хочется перечить его тягучей сладости. Тёмный мёд обволакивает Иру, ласково и неотступно, ей становится тепло, уютно… радостно.

— Да! — выдыхает Ира, — да! Прощаю.

С последним словом она будто просыпается и повторяет снова, удивляясь самой себе:

— Прощаю...

И смотрит на Алёну, которая улыбается так, будто ей сделали самый желанный подарок — глаза сияют, смеются, ей хорошо, она счастлива!

И Ира улыбается тоже.

На прощание Алёна говорит:

— У нас через две недели выезд на Иссык-Куль. Давай с нами!

Посветлевшая и разрумянившаяся, Ира несколько раз меленько кивает — ах, Боже мой, сколько в этом милом жесте простоты и душевности, такой знакомой простоты. И как не хватает этой душевности...

Закрыв за Ирой дверь, Алёна долго и старательно тянется к потолку, тянется, тянется, наслаждаясь каждым здоровым сигналом сильного молодого тела… спасибо, родители постарались, с генами всё окей. Ну, почти. Ведь гены не только те, что в теле — у души свои гены. Родовая память. Всё хранит, даже то, чего и не знал ты по глупости своей или наивной уверенности, будто сам по себе на Земле, а те, кто жили до тебя, и те, кто придёт после — это так… типа, не твоё дело.

Ведьма ещё раз хорошенечко прогнулась, сделала поочерёдно с правой и с левой руками замок за спиной, и почти довольная, опустилась на ковёр, постеленный точнёхонько меж двух смотрящих друг в друга зеркал.

"— Ба, зачем ты это сделала?

— Ты о чём?

— Отца моего для матери приворожила, от женщины беременной увела. И не зажился он.

— Тебе надо было родиться, пора ей пришла, а мужчины стороной обходили.

— И от меня теперь сбегают. Роман — уже пятый, кто меня не выдерживает. А ведь кормлю, пою, ухаживаю, детей с ними хочу, обычная же баба..."

Тишина.

"Что молчишь? Сестру мою видела ведь сейчас! Отвечай".

Тишина.

"Но ведь это означает, что я незаконно рождённая".

Отзовётся? Нет… Да и что дух может ответить? "Прости меня, пожалуйста"? Алёна рада бы услышать это, всем существом отозвалась бы на просьбу: с камнем обиды на сердце жизнь не жизнь! Но сумрачная фигура высится перед Алёной по-прежнему молча — сделанного не вернуть, внучка, за него можно только расплачиваться. Что ж, и правда.

"Покойся с миром, бабуля. Благодарю, за то, что дала и — прощаю..."

Ведьма вздыхает и делает ещё один шаг вглубь.

"— Мать моей бабки, тебя вызываю. Говори, знала о силе родовой?

— Да.

— А всё равно прокляла красавицу ту, на которую муж твой глянул?

— Да!

— Лучше бы ты его действительно любила — тогда бы всё прощать могла, свободна была бы от мути всякой".

Тишина.

Ведьма медленно поднимается из неведомых глубин, куда уходила. Выпрямляется душа во весь рост, тянется к небу.

"Небо, хочу любить! Пусть я буду любить всех и каждого, и никогда никому злой мысли не отправлю! Дай мне отработать за матерей моих. Пусть Ира будет счастлива! Слышишь, небо? Это я, капля дождя твоего, прошу..."

***** В бой *****

Сердцу нежно, радостно и тепло. Как никогда. Словно до этой поры, до этого поцелуя, оно попросту не было живым. А сейчас, когда чьи-то губы касаются его, как паломник святыни — оно обретает смысл, оно счастливо!

Чьи?!

Ты! Это можешь быть только ты! Я же помню...

Покоряясь сну и молитвенно-живительному поцелую, Алёна выгибается, выгибается, стараясь отдать сколь можно больше своего сердца… невесомая ткань сновидения рвётся — и с горьким стоном счастья ведьма падает обратно в подушки.

Накануне они с коллегами уработались — и разъезжались из клуба в первом часу ночи. Был день открытых дверей, и всякий желающий мог за символическую плату посоветоваться с любым из специалистов, от одних только названий профессии которых впору впасть в тоску или в глубокие философские размышления. Шаман. Духовидица. Знахарь. Ведьма. Ну и менее экзотические, вроде таролога или астролога.

Последнего посетителя проводили в одиннадцать вечера, но расходиться не спешили. Наталья — организатор и секретарь клуба — ко всем своим талантам отлично делала чай. И выпечку на подобные встречи непременно приносила свою, домашнюю, свежайшую.

— Налетай, бойцы оккультного фронта, — вне работы Наталья была не прочь красным словцом щегольнуть.

Приглашённые не стали отнекиваться ни от первого, ни тем более от второго, послушно расхватали пирожки и кружки с ароматным, на травах настоянном, чае — подкрепить растраченные в схватках со всякой нечистью силы.

Старшие степенно говорили о чае и выпечке, нахваливали мастерицу, а младшие всё-таки не удержались, принялись обсуждать и прошедший вечер, и наплыв людей, и проблемы, которые удалось хотя бы частично разгрести в душах за минувшие часы. А со сколькими пришлось договариваться на следующие встречи...

— От безлюбья это всё, Алёнушка, слово моё вам, — Надежда Васильевна, та самая, что умела видеть духов и на которую Алёна смотрела, будто первоклашка на старшеклассницу с выпускным колокольцем в руке, доверительно придвинулась и почти шептала на ухо. — Помните, у Матфея? "Оскудеет любовь..." Мне кажется, наша задача — не дать ей иссякнуть, отсрочить конец времён...

Молодая ведьма благодарно кивнула, задумалась. Наивен, кто полагает, будто ведать — это просто что-то откуда-то брать и что-то там себе такое знать, возвышаясь среди коленопреклонённых невежд и ослепляя тех сиянием своего разума. Ведать — это бесконечно учиться. И столь же бесконечно проверять знания свои в деле. И мучиться сомнениями — так ли сделал-то, не упустил ли чего по темноте своей?

С этими мыслями и вернулась Алёна домой, с ними же и спать упала. И вот — на тебе, какое видение под утро! Что ты хочешь сказать мне, мир? Чему научить? Ни один сон не просто так — а ведьмин и подавно...

Но вдуматься толком Алёна не успела — Крис Ри запел из мобильника о поисках лета: Таня, подруга ещё со школы, чего-то спозаранку хочет.

— Алён, распродажа! — и Таня прочирикала название сети одёжных магазинов, — давай, поехали! Виделись подруги нечасто — у Татьяны муж, сын-второклассник, работа, она вся в них — и потому встречаться удавалось вот так, под Татьянины набеги на всевозможные магазины.

"Хорошо, хоть раз-другой в месяц где-то по Москве распродажа случается", — улыбнулась Алёна, выходя из дома. На любимые Алёной театры и выставки Тани не хватало: — Это ты у нас львица холостая светская, а я рабочая семейная лошадка, не до развлечений мне.

— Это не развлечения, понимаешь...

Но Татьяна и раньше-то подругу вполуха слушала — и с какой стати что-то должно измениться за четырнадцать лет после школы? Подумаешь, Алёна в ведьмы подалась — Таня зато божественно с финансами у себя в бухгалтерии управляется. Ко всему, Таня замужем удачно. Тоже волшебство, если вдуматься — особенно для тех, кто в теме.

Ещё вчера Алёна и не задумалась бы даже — что их, таких разных, держит вместе, но теперь вдруг озадачилась.

А Татьяна меж тем выпорхнула из примерочной в очередном платье: "Глянь-ка! Ну что, и это берём?"

Алёна улыбнулась, в согласии прикрыла глаза, и вдруг с беспощадной ясностью поняла, почему она нужна Татьяне. И почему сама ведёт себя так… другая давно бы уже спустила этакую дружбу на тормозах?

"Спасибо тебе за науку, Танечка".

Но знания в тот день ломились в ведьму, и её вдруг острой жалостью резануло. "Танюшка, да как же так?! Бедная ты моя, ах ты бедная моя девочка… как же это страшно — жить по привычке и без любви..." Потому-то и все эти бесконечные походы то по одежде, то по обуви, то по ювелирке, то опять по одежде… бедная ты моя, голодная...

"Небо, пожалуйста, научи — могу я чем-то Танюше помочь?"

Но молчит небо, неспешными глотками допивая свет этого долгого-долгого летнего дня. Что ж, ясненько. Думай сама, ведьма. Буду. Попробую для начала с собой разобраться.

А тебе доброй ночи, всё сущее.

Пошире раскрыв окно — духотища же летом в городе! — Алёна идёт мыться перед сном. Долго и с наслаждением отмывает прилипшую уличную пыль, жару, усталость, тёмные и одинокие мысли; ведьме чистота — залог хорошей работы.

Но почему тогда отражение в зеркале слегка двоится и за левым плечом будто бы чуточку сумрак сгустился?

Если ищет ответы ведьма, если нужен ей совет, то в первую очередь к себе же она и обращается. Но случается так, что мечется огонёк души, трепещет на ветру мыслей — и молчит, молчит. Сколь глубоко ни погружайся во тьму собственной бесконечности — нет ответа...

Рука Алёны словно сама легла на колоду в шёлковом мешочке. Свои Таро молодая женщина любила — рубашка у них была тёмно-синяя и звёздами испещрена. И что-то в душе ведьмы детски радовалось сходству их с тем ночным небом, увидеть которое можно, выбравшись куда-нибудь подальше-подальше от большого и насквозь электрического города.

Интересно было разговаривать с Таро — а, в общем-то, с самою собой. Той, которая таится в неведомых глубинах существа и знает всё. Абсолютно всё. Потому что единое целое с этим всем. Разум отделяет нас ширмой того, что почитаем мы за индивидуальность, от могучего источника знаний Вселенной, который всегда с нами — стоит только отринуть себя, доверчиво признав сиюминутность свою, мимолётность в потоке Жизни, и отрывается бездна сияющая, аж дух захватывает! Ты отдаёшь ей всё своё, этой бездне — а взамен… а взамен в один прекрасный миг понимаешь, что бессмертен и всеведущ.

Так что же ты ответишь мне сегодня, тьматушка?

Ах, вот как… Пятёрка пентаклей обратная.

Всмотреться, раскрыться тому, что хочет сказать мир… ты — себе.

Нищенка и калека бредут по снегу друг за другом. Была бы карта прямой — снег падал бы на них из чёрной бездны неба, а так — из-под ног двух бродяжек падает звёздами в непроглядный мрак воплощённая чистота.

Пентакли тоже обращены — и пять вроде бы зловещих пентаграмм смотрит на Алёну пятью острыми лицами, более похожие на плоды древа познания добра и зла. Цифра V видится как Л — и Алёна думает о любви, о доме и мужчине, с которым его строить.

"А ведь по учебнику оно — распутство" — подсказывает ехидно память, в своё время добросовестно вобравшая книжные толкования. Распутство, да. Распутица, многодорожье. Идти и идти, раздавая свет, отдавая всё хорошее, что есть в сердце. И не бояться ничего, в том числе и раздать миллион по рублю: от нас не убудет, а другим — прибавится. Богаты щедрые, а в будущее не прийти, не уйдя от прошлого.

Правильно?

А всё же не грех и у старшей подруги спросить — что-то её чуечка подскажет.

— Девочка моя, вижу — вы одарены и обездолены в равной мере.

Ах, сердце, упрямое ты моё сердце, всё равно надеешься ты — не исполнит рок всего, что во тьме одиноких ночей показывает, высверливая зрачки на обратную сторону души, до озноба и удушья! Надеешься оживить камни, вопреки обету судьбы обратить в гранит тебя саму.

А и обрати! Обрати меня в гранит! Тогда я стану такой же, как… мой человек-камень!

Но почему не наоборот? Ведь точно как я — к нему, может он выйти — ко мне! Я найду способ, найду. Иначе для чего мне все мои знания? Стольких вытаскиваю — значит, и одного тоже смогу. Может быть, все уроки, что ты, раскорявая моя долюшка, преподносишь, для того и… да?

Старая женщина с печалью и нежностью смотрит в глаза младшей, где читаются даже не мысли, а всполохи гроз, бушующих в такой ещё молодой душе… девочка моя, девочка, вот и ты уже начинаешь постигать — ведьмин путь счастливым бывает, только если сама она, сквозь зубы вгоняя в пересохшее горло спёртый воздух, выцарапывается кровящими ногтями навстречу радости своей из могилы одиночества, в которую неустанно закапывает рок.

Но и счастье ведьмино — это такое… молния! Взрыв! И крик, во всю мощь груди, до самых небес — и выше, выше! И содрогается земля, и несутся в ночи звездопады — счастье! Ведьму выкручивает от счастья, разрывает в невыносимом блаженстве радости! И ведьма становится — солнце!

— Девочка моя, если вам есть, за кого бороться, — идите и сражайтесь. "Да убоится жена мужа своего", — дивные слова апостола, что звучат при венчании. Феминисточки раздражаются с неё, а всего-то и значат слова те — да хранит она мужа, да борется за него. За интересы и самую жизнь! Любящей жене страшно огорчить чем-то любовь мужа и его доверие. И потому — жена защитница мужа. Так — и только так!

Алёна поднимает свинцовой тяжести взгляд на Надежду Васильевну — и светлеет в глазах: едва ли не младше самой Алёны красавица говорит сейчас, и тих, и торжественен голос её:

— Уже не за горами час, когда мы с Костей моим Витальевичем шагнём через Порог. Рука об руку шагнём, такое вот счастье нам с ним обещано. Ни ему без меня мыкаться не придётся, ни мне тревожиться, что одного оставлю. Вместе мы всюду и везде, девочка моя, — так на роду написано: рождаться друг для друга, жизни хлеб делить пополам, всё друг про друга зная до последней крошечки, и смерти тайну всякий раз принимать на одном вдохе.

Старшая ведьма собирается умолкнуть на том. Но мрак в глазах младшей ещё не совсем уступил место зелени — и снова воркует ведьма о женском вечном, и девочку свою врачуя, да и себя уж заодно, что греха таить.

— А защищать мне Костю ох, сколько приходилось. Видный же, яркий, бескомпромиссный — сколько раз и пристрелить могли в девяностые! Если не по бизнесу, то из ревности — женщины сами на него взлетали, будто пчёлы на цветок. Вот даже, Лёнушка, по улице мы с ним идём, рядом я законная под ручку — не видят меня. Только Костеньку, прямо глазами едят — и голодными! А он же ещё и галантный, то руку даме подаст, то скажет что-нибудь просто приятное, — пожилая ведьма умолкает, не всё должно звучать, даже если очень хочешь помочь другу. А быть может, именно потому. Надежда Васильевна думает, подбирает слова. Но Алёна догадывается, о чём замолчала старшая подруга — самой не единожды приходилось слышать от клиенток то о чужом колечке, супругу в карман подброшенном, то о пикантных кружавчиках, забытых под сиденьем автомашины, не говоря уж о таких страшных способах женских войн, что даже всякого в жизни насмотревшаяся ведьма содрогалась в омерзении… до чего же мужчины порою наивны, эх!

Мало кому из женщин после таких находок и выходок доставало мудрости не играть на поле соперницы, пинком выталкивая родного недотёпу в распростёртые объятия той.

И за небольшим исключением так или иначе шли они к Алёне и к коллегам её — и получали всемерную поддержку своему терпению. Муж просто так никому не даётся. И жена — тоже. И если назначено судьбою пережить в семье ещё и такое — переживайте. Вместе. Не предавайте родного человека. Не отдавайте его в нелюбовь. Он первый же и благодарен будет. А что с природой не сладил — мы-то сами часто с нею справляемся?

— Именно, девочка моя, только так, если дорог тебе человек, если понимаешь его и хочешь сберечь. Богатых-то, умных и красивых все хотят, на всё готовенькое — удобно… А ты помыкайся с ним по съёмным углам или общежитиям. Ночей не поспи с вашими детьми. Самого всегда в чистоте и аккуратности держи, потому что здоровье это его, а значит — и дома вашего, будь оно хоть комнатёнка в Свиблово, хоть особняк в Чигасово.

Младшая почтительно обнимает старшую, кланяется и выходит в начинающийся вечер. Столичная улица толпится, кипит разноцветьем и шумами, а над всем этим из церковки в соседнем переулке ликует благовест. "Да убоится, значит, жена мужа своего? И станут они — одно? Что же… тогда — в бой".