Свидания на Патриаршьих

Трепетно. Упоительно. Остро, остро. Горячо. Растворяешься...

И он улыбается. И целует благодарно.

И ты — в ответ. И хочется ещё поластиться в общем тепле.

Телефонный звонок!

— Ёлки, ну суббота же, полдевятого… Кому не спится?

"Свекровь", — мысленно пожимает плечами женщина и привычно комкает потёкшее по телу раздражение. Привычное раздражение — в их трёхлетней семейной жизни по пальцам одной руки можно перечесть выходные, когда муж не оказывался вызван мамой от жены под любым предлогом. Понятно, конечно, свекровь вдовая, но...

— Да, мама, — слышит она ответ мужа, — хорошо, сейчас позавтракаем и через сорок минут буду.

Он отключает телефон и возвращается в спальню, чтобы взять рубашку.

— Что-то случилось?

— Да матери надо к знакомой, я её отвезу.

— Толь, у нас же были свои планы, и ты вчера ей говорил про них.

— Ну, я еды куплю, список давай.

— Я не о том...

— В следующую субботу, ладно? Ну, котёнок, ну, Рыжик, ну, Ритик, ну обещаю!

Женщина смотрит тяжело и грустно: "В следующую всё повторится".

Вслух дипломатично произносит:

— Конечно.

Но Толя уже не слышит, он уже в дверях.

Что и говорить, мама — это святое, и плохи те сын и дочь, которые о том забудут. Но как быть, когда святое очень старается вклиниться в семью своего ребёнка — и расклинить её? Ладно бы, просто, из благих побуждений, воспитывала бы, как многие и многие тёщи-свекрови. Но тут иная цель. Грешным делом Рита думала порою, что лучше бы у Толи появилась любовница — всё как-то понятнее, чем то извращение, в эпицентре которого она вот уже три года пытается наладить свой дом.

Худшим же в ситуации оказалось… Рита для себя называла это "почуяли добычу". Вот уже несколько месяцев, как с завидной иным женщинам регулярностью её пытались снимать. Чаще всего, самым распространённым методом: подсаживались или вставали рядом и буквально на втором слове принимались ныть, какая жена сволочь и какой сам "нищщастный".

По первости да наивности Рита ещё сочувствовала и уверяла, мол, не волнуйтесь, всё наладится. Неискушённость выручала — мужики с такого шизели и тихо отползали; что с голимой дурочкой вязаться? Но в последний раз Рита не церемонилась: по-кошачьи лениво и надменно повернув лицо к очередному ловцу лёгкой добычи, аристократически отчеканила: "Сам испоганил". И ушла, оставив того ловить ртом вдруг пропавший воздух.

Высокомерное хамство оказалось эффектно и эффективно: от мягонькой с виду и как бы недотраханной интеллигенточки сложно ожидать замашек каратиста. Но интеллигенточка типически любила читать и кино — а ещё умела переводить теорию в практику. Каратистом не стала — где уж там. Не стала и записной хамкой: интеллигентность — это интеллигенность. Однако очень уж надоел и дурной, совсем немужской, запев, и собственно эти коллекционеры недогретых женских душ. Потому и к прочим их жалобам стала не то, что глуха — внимала, сочувствовала (мало ли, вдруг не ради задарма покувыркаться врёт), но твёрдо прощалась затем: "Всего хорошего, я спешу — ждёт муж". У матросов вопросов не оставалось.

Порою Рита ненавидела себя за эти чуждые ей совсем жёсткость, резкость. Пугалась, когда сознание вспыхивало вдруг россыпью непривычно тёмных циничных мыслишек в адрес тех, кого приманивал запах её растущего одиночества, перепадало яда и незадачливому Толе.

"Нет-нет, — стискивала тогда кулачки, — это временно, это просто всего лишь три года брака, как раз первый крупный кризис, а вот родим ребёночка, всё поменяется. Я стану лучше, спокойнее, Толя — ответственнее. Его мама… нет, не изменится, она бы ревновала его к любой, так что дело не во мне, а в принципе. Но внук или внучка — это всё-таки событие, это всё-таки новое в жизни".

Что ж, Толя снова оставил её наедине с выходным днём, с домашними хлопотами — она знала: вернётся муж теперь только ближе к вечеру, уставший, окопается на диване перед телевизором и задремлет под оргазмические вопли спортивных комментаторов.

Рита терпеливо переделала всё по хозяйству. Вздохнула над месяца два как выпавшей из паркета половицей. Достала молоток, выбрала подходящий вроде бы гвоздь… Рассмотрела плоды своих усилий, взяла ещё один.

Смывая с лица честный пот, решилась. Достала из косметички тушь и помаду, из шкафа — любимое платье.

Взгляд, которым у лифта окатила Риту соседка, сообщил больше, чем зеркало. Рита улыбнулась и шагнула прочь из дома.

Любимые места юности — переплетения Бронных и Козихинских — приветили гостью уютом старой, сдобной Москвы. А вышла из переулков к пруду — и там её встретили ясный, солнечный воздух, ласковая прохлада теней и тёплый блеск воды. Звали поспешить, но Рита педантично дождалась зелёного для пешеходов сигнала — и лишь затем двинулась к пустынной аллее и скамьям.

Как всегда в начале июня, по городу гулял тополиный пух. Ветра не было, а потому движение пуха оказалось обильным и плавным. Заворожённая этим поистине медитативным зрелищем, Рита опустилась на скамейку и застыла, вся отдавшись ощущению пространства.

Сколько она так сидела — неизвестно. Из почти транса её вывело томное пение голубя — тот увивался вокруг такой же сизарки-подружки. Остальные голуби топтались возле босоножек Риты в расчёте на щедрые крошки. Не обманывать же таких надежд?! Очень кстати у женщины в сумочке имелась открытая упаковка крекеров. Пальцы усердно принялись делиться лакомством, и птицы благодарно сгрудились у ног кормилицы.

— И каково это — чувствовать себя богом? — раздался слева богатый баритон.

Рита повернулась на голос. Когда говоривший успел занять соседнюю скамью — она не заметила, растворившись сначала в счастливом безмыслии, затем в голубях.

Обладатель баритона оказался прекрасен под стать голосу. Тёплые, цвета свежей чайной заварки глаза. Ухожен — причём явно женская рука заботилась — но и сам не чужд аккуратности, такое всегда ощущается. Волосы в порядке — а меж тем, рядом никого, кто мог бы тихим ласковым шепотком напомнить. И лицо располагающее очень — ни тебе язвительно-разочарованного изгиба губ, ни самоутверждающего прищура, ни заискивания перед собеседником. Простой, откровенный человеческий интерес к другому человеку. Прямо как в чёрно-белом советском кино.

Как можно незаметнее переведя дух, Рита улыбнулась незнакомцу и отозвалась беспечно:

— Мне — нравится!

Отзеркалив задорное выражение её лица, он кивнул, продолжая наблюдать, как Рита кормит голубей. Она же в свою очередь молчала, боясь нарушить то чудесное, что возникло сейчас в атмосфере. Не спровоцировать бы своими словами или действиями такие, после которых ей только останется сообщить про ждущего мужа, пожелать всего хорошего, подняться и уйти.

— Невозможно не влюбиться в Москву на пороге лета — сбрасывает веков эдак пять-шесть, наряжается в зелёные кружева и светится, будто невеста.

Изумлённая, Рита посмотрела на мужчину. Он же, как ни в чём не бывало, озирал кроны ближайших к ним лип...

— Красиво сказано, — помедлив, осторожно отозвалась она.

— Благодарю, — послышался церемонный отклик.

Рита помолчала ещё, подумала, стоит ли продолжать, но родившийся интерес уже трепыхал крылышками и толкался наружу. Она поискала компромиссный вариант… решила, что нашла:

— Хобби? Или работа?

Мужчина словно бы ждал именно этих вопросов, с готовностью откликнулся, и потому особенно выразительно — с его-то баритоном — прозвучало:

— На жизнь я зарабатываю не этим, а потому свободен.

"Умный. Очень умный".

— Рада за вас. Мне пора, удачи вам.

Она уже прошла несколько шагов, как вслед долетело:

— Я прихожу сюда каждую субботу в это время.

Через неделю свекровь придумала себе необходимость съездить на дачу к приятельнице, и Толя виновато посмотрел на Риту. А та впервые не ощутила досады от вынужденной разлуки.

— Поезжай, — только и сказала.

Толя кивнул и уехал. Буквально через десять минут собралась и Рита, и вот уже торопится она на электричку, ныряет в метро, догоняет троллейбус...

— Привет, богиня.

Совершенно невозможный голос. Не голос — магнит. Нельзя так, нельзя так поддаваться его обаянию, он мне чужой муж, а я ему чужая жена… Но просто спросить, как работалось ему эту неделю:

— Привет, бог! Сколько миров создано за эти дни?

Вместо ответа — молчаливая улыбка и внимательный взгляд: как она подходит, садится… о, да, на край соседней скамьи, разумеется. Из-за чего между ними полтора целомудренных метра. Что ж, потому и устраивался поджидать её на краю своей — выбор всегда за женщиной, нравится то мужчине или нет, и всё, что реально может сделать он — создать условия, чтобы хотели именно его...

— Мир всего лишь один, но очень мне интересный. Маленькая женщина среди больших соблазнов.

У Риты нехорошо захолодело сердце, но не показывать же виду, как уязвило услышанное? Она потеребила язычок молнии на сумке.

— А какие книги вы уже написали?

"Совсем сошла с ума — разговаривать с незнакомцами. А вдруг он?.. Рита! Встань и уходи. И больше не приходи сюда".

Но мужчина словно не услышал вопроса. Смотрел на утку, хлопотливо спешившую к домику посреди пруда, вслушивался в мысли старых домов, протянувших нагретые фасады к прохладе парка… И вообще, вид имел такой, будто ему ни до чего больше нет никакого дела.

За эти минуты Рита успела одновременно почувствовать себя полнейшей дурочкой, роковой женщиной и пленницей мышеловки. Но встать и убежать? Доставить сочинителю такое удовольствие?

Сидела и молчала — никогда не любила воздух попусту трясти. Наверное, потому что работала в библиотеке микрорайона, в котором с самого рождения жила. Сначала читателем ходила, став постарше, стала потихоньку библиотекарям помогать, а там и не заметила, как в штате оказалась...

Рита достала из сумочки приготовленную булку, принялась аккуратно сыпать крошки поближе к скамейке — чтобы голубиная толпа не мешала проходу по аллее. Впрочем, аллея и теперь пребывала в тишине и безлюдье — сочинитель и Рита не в счёт.

"Странно, вроде же центр, а не наши спальные районы, откуда все по дачам разъехались". Она осмотрелась.

— Это я их всех отпустил, — а в голосе улыбка.

И снова у Риты захолодело сердце, но на этот раз не испуганно, а вовсе даже наоборот. Толя, случалось, звал её ласково азартным Парамошей. И ведь правильно звал, правильно.

— А мне нравятся мистификаторы, — чуть вздёрнув подбородок, чтобы глянуть на собеседника если уж не сверху вниз, то, во всяком случае на равных, заявила Рита.

Поименованный мистификатором изобразил, будто снимает воображаемую шляпу и подметает воображаемыми перьями воображаемый паркет. Затем шляпа вновь оказалась на очень даже реальной голове, и голова эта важно изрекла:

— Бесконечно польщён доверием. Тогда встань и иди домой, женщина. И прими свой бой.

А вот это оказалось уже за гранью. Будь зрачки дулами пушек, из Ритиных бы точно вылетела пара кумулятивных снарядов. Но сочинитель только улыбнулся: хороша, чертовски хороша!

Да и со спины она из тех, за кем очень приятно идти следом...

Не успела Рита дойти до троллейбусной остановки, её перехватил звонок мобильника.

— Ритик, тут материна знакомая предлагает на ночь остаться, мать же завтра домой всё равно вести. Ну, и чтобы сто концов не делать...

Она только набрала воздуха, чтобы отвечать, как трубка заговорила голосом свекрови:

— Рита, пусть Толька останется. Здесь такой воздух, не то, что у вас в городе, такая благодать.

— Альбина Власьевна, он мне дома нужен. Сегодня.

— То-оль, ну почему твоя жена запрещает тебе с мамой побыть?

Рита уже совсем приготовилась сдать позиции — в самом деле, зачем Толе и нервотрёпка эта между двух женщин, и все эти километрочасы туда-сюда-обратно, да и воздух за городом, опять же. Вдобавок, такое не впервые происходило за минувшие годы, так что разом больше, разом меньше… "И не сволочь же я, в конце концов, сына от матери отрывать?" Но каким-то тошнотворным сквознячком потянуло под ложечкой.

— Дайте мне Толю!

В трубке раздалось отдалённое "На!", что-то зашебуршилось.

— Да?

— Ты — хочешь остаться? Сам — хочешь?

Не замечая, как напрягся позвоночник, ждала ответа. Толя замялся.

— Ну, я бы приехал. Мы же завтра утром с Юрцом договорились его машину посмотреть...

Радостная, что не придётся произносить ультиматумов вроде "Если сейчас не приедешь, завтра мы не муж и жена", Рита сказала просто:

— Осторожнее в дороге. Жду.

Юрец, со школьных лет Толин приятель, Рите всегда нравился. Очень на Толю походил. Такой же несуетный, степенный даже. Оба не спешили отвечать на вопросы. Прежде непременно чем-то занимали руки, давая себе время обмозговать услышанное и то, чему предстояло прозвучать. И речь исходила из них неторопливо, едва ли не с ленцой. Но знала Рита, вовсе не от нежелания общаться такое — просто, ребята вдумывались в то, что говорят, и не нагружали собеседника лишней информацией. Так и встречных слов могли ждать терпеливо, никогда не дёргая того, к кому обратились.

Но насколько Толя всегда был семейным, всё у него для дома, для своих, настолько Юрец… Не единожды вздыхалось о том и Рите, и многим-многим другим, Юрцом пригретым на месяцок-другой, а затем и вольноотпущенным на все четыре стороны. Сама Рита счастливо Юрцову обойму миновала — поглядывала со стороны. По-женски печалясь и над неприкаянным, начинающим от свободищи своей всё крепче попивать Юрцом, и — что уж греха таить — над пропадающим впустую генофондом. Сами-то они с Толей детей хотели, и ждали только, когда Рита учёбу закончит. Диплом она защитила в марте, и вот уже три месяца оба дружно старались поступить совсем в другие университеты — всё-таки, двадцать шестой год ей, под тридцать — ему, пора-пора...

Глядя, как усталые после нескольких часов возни с машиной мужики наворачивают щи из квашеной капусты, Рита снова не удержалась:

— Юрик, и чего не женишься? Сделал бы счастливой хорошую женщину, да и сам...

Как и следовало ожидать, Юрец сначала без спешки покрошил в тарелку кусок чёрного хлеба, посмотрел, как тот набухает ароматной жижей. Вкусно причмокивая, дохлебал свою порцию. Прикинул, не проще ли отшутиться, что, мол, все хорошие девчонки уже друзьями разобраны, но и Рита смотрела серьёзно, и что-то такое в самом воздухе их дома витало… парень не стал дурачиться:

— Рит, ну не домашний я. Вот Толян — ему нужно всё это, и чтобы ты где-то рядом копошилась. А я...

И Юрец махнул рукой. Ему, и правда, ничего не стоило под настроение сдвинуть все заказы на неделю, а самому на эту неделю закатиться погулять на юга — крымские ли, кавказские… И начальство Юрцово всё это глотало без икоты, потому что таких златоруких ещё поди сыщи во времена сплошных менагеров. Юрец уникальность свою чётко смекал, вовсе не чуть ею гордился, чуявшие это самым заветным местом женщины за ним гонялись — и будут ещё… плохо разве?

— Рит, всё же по чесноку. Я никого не держу, меня никто не держит. Вам с Толяном это по кайфу, мне — нет.

Рите так и подхлынуло к сердцу крикнуть, что у них с Толей за кайф, но удержалась как-то. Лишь глаза блеснули.

А вечером позвонила свекровь. Рассказала, посмеиваясь:

— Представляешь, вчера-то ты Тольку сорвала, а у Лидки-то моей дочь, Наташка, гостила. А мы-то с Лидкой когда-то поженить их думали, они у нас и дружили даже. Наташка-то повертела тогда хвостом, думала, он за ней побегает — а вот фигушки. Когда узнала-то о вашей свадьбе, плакала.

Отчего Рита вскипела, она и сама не знала. То ли что-то такое в интонациях Альбининых, то ли, что Толя под присмотром двух матерей снова с былой подругой встретился. "Бред, конечно, полный бред. Я теперь его жена, а она из прошлого… Ну что опять слёзы, боже мой?"

Вслух же сказала:

— Желаю Наташе счастья.

— Ну-ну, — ответила свекровь и распрощалась.

Наступила новая суббота. Свекровь придумала Толе свозить её в "Икею". Риту позвала тоже, но та придумала себе генеральную уборку. Сердце ныло, просилось на Патриаршьи — Рита запела. Пела всё подряд, что помнила — от "Хавы нагилы" и "Тум балалайки" до "Шербургских зонтиков", романсов Вертинского и русских народных песен. Закончила любимым Окуджавы: "Нас ждёт огонь смертельный, и всё ж, бессилен он. Сомненья прочь, уходит в ночь отдельный, десятый наш десантный батальон!"

Закончилась и уборка. Окна блестят, холодильник свеж, земля у цветов новенькая, обед готов.

Но обед оказался мимо кассы:

— Рита, мне Лидка позвонила, к себе позвала, Толя меня к ней сейчас везёт. Мы его там покормим!

"А вернётся он всё равно ко мне".

Вернулся… на следующий день. Был бы псом, вполз бы с прижатыми к голове ушами и хвостом, прикрывающим причинное место. Ожидая палки, крика, пинка.

Не дождался — она молча раздела его прямо в прихожей, бросая вещи тут же на пол… на тех же вещах затем и засверкал фейерверк.

После как-то удалось пропустить ещё две субботы — и пусть из глубины души ласково улыбались солнечно-карие глаза на хорошем, открытом лице, и пусть веяло от старинного пруда желанной свежестью. В конце концов, никто не запрещает доставать это из памяти и тихонечко рассматривать всё до мелочей.

Ближе к третьей Рита то ли чем-то отравилась, то ли подцепила ротавирус — её безжалостно полоскало целые сутки, в результате чего мыслей не осталось не то, что посторонних — вообще никаких. Одна лишь неистовая, примитивная жажда быть.

Толя наседкой хлопотал вокруг, застирывал, подмывал, приносил попить, готовил рисовый отвар.

Ещё неделю Рита бродила привидением — а там и новые выходные. Толя снова уехал с мамой по её делам, а в их квартире раздался звонок.

— Вы Рита? — незнакомый женский голос.

— Да-а, — чуть удивлённо.

— Знаете, ваш муж вас не любит. Он меня любит. Я беременна от него. И его мама хочет, чтобы мы были вместе.

Рита оперлась о стену, стиснув в кулаке трубку. Заставила лёгкие втянуть воздух. Запретила колошматиться сердцу и пульсировать крови под веками. Скомандовала коленям прекратить дрожь. Вцепилась себе в губы, словно в волосы этой… змее. И хмыкнула насмешливо, надменно:

— Да сколько угодно. И я беременна. И я его жена.

И отключила телефон.

Долго, долго отогревала руки под шипящим из крана кипятком.

Натянула колготки, а поверх платья — шерстяную кофту. И вышла в тридцатиградусное московское лето.

— Привет, богиня! Как дела на северном полюсе?

Она молча смотрела на него, вытянувшись в дрожащую струну, всем существом порываясь обнять этого, такого красивого, человека, исплакать ему свою боль, ощутить на волосах его тёплую и наверняка ласковую ладонь — и держала себя, задыхаясь, держала себя от этого.

У него есть жена.

У меня есть муж.

У меня — муж!

У него — жена!

Присела на соседнюю скамью:

— Привет, бог. Что книга?

— Кульминирует. Концовку только никак не напишу, думаю.

— Напиши счастье. Ты же бог или кто?

Он помолчал. Бог-то бог, но вряд ли кому-то в мире лучше него понятно слово "заточение". Однако мямлить на эту тему счёл ниже своего достоинства. Ответил правильное, честное:

— Без моей героини мне ничего не решить. Всё зависит от неё. Куда пойдёт, что сделает, то и будет. Хочет счастья? Вперёд!

— Да-да-да. На мины. Где-то это я уже слышала. Или читала?

— И прочитаешь снова.

Первое, что увидел Толя, придя домой — две сумки с вещами. Своими: из одной торчал провод его бритвы. А он-то домой спешил с другими сумками — битком набитые творогом, любимым Ритиным армянским лавашем, тремя пачками молока, связкой огромных зеленоватых бананов.

— О, хорошо, спасибо. А теперь взял вот это и пошёл вон.

— Рит? Чего...

— А ничего. У тебя там Наташа вся из себя беременная ждёт, мама твоя ждёт, а может и ещё кто-то, я же не знаю, где ты там ещё мотаешься, мамой прикрываясь. Уходи, быс-трень-ко, бе-гом-бе-гом, ну!

И она всучила сумки с вещами оторопевшему Толе. Автоматически он перехватил лямки поудобнее.

— А, чуть не забыла, — Рита выхватила из кармана халатика свидетельство о браке, и медленно, меленько, наслаждаясь каждым движением, изорвала.

Обрывки — в лицо? О, да, да, да!

На!!!

Будто пощёчина, это привело Толю в чувство. Руки швырнули сумки на пол, сграбастали и стиснули Риту. Она забилась, замычала, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть. На остатках сил издала короткий рык, пытаясь ногами лягнуть по ногам.

Он бешено всмотрелся в лицо жены. Из её зрачков в него со свистом неслись боевые топоры, копья, осколки скал, раскалённые ошметья лавы. Наконец, змеиным броском — вцепилась, впилась в подбородок, почти сладострастно сдавила челюсти...

В глазах помрачилось, едва удержал инстинкт — ударить в ответ на боль. Приподнял в руках, тряхнул — оторвал от себя, и у неё лязгнули зубы.

— Остановись! — заорал. — Никого, кроме тебя!

— Звонила сегодня! Сказала, беременна! От тебя! Ты её любишь!

То ли застонал, то ли зарычал, сминая своими губами её, наваливаясь своим телом на её, падая вместе с нею на пол так, чтобы не ушиблась, зараза разнесчастная. Распластал, разметал её под собою, чтобы выбить! выбить! выбить! выбить! выбить! весь этот бред.

А утром тихонько подложил самозабвенно спящей жене вместо себя тёплую подушку. В которую она тут же вцепилась, прижалась грудью, животом, коленями, что-то губами изобразила неразборчивое — и опять в умиротворении разгладилось её лицо.

Записку оставил, прислонив к чайнику — точно не пропустит: "Вернусь. Уехал по делам".

И отправился к матери — расставлять все точки.

С тех пор по субботам он, конечно же, продолжал к ней приезжать, наполнять ей холодильник. И даже возил в магазины, в театры и ещё куда надобилось. Но никогда больше не возникала тема подруг и их незамужних дочерей. Никогда больше ничто не нарушало покоя его дома.

Да и сам дом наполнился детскими голосами… да-да, в одночасье — двойня, сын и дочка.

— Вот уметь надо, — восхищался в разговорах со своими мужиками Юрец. — Раз — и сразу тебе, парень и девчонка.

— А тебе-то кто мешает? — хлопая его по спине, похохатывали те, сами не единожды отцы, а то и деды.

— Да-а, чё я? — и Юрец привычно махал рукой.