Почти член семьи

Так вышло, что пути наши частично совпадают, и мы время от времени встречаемся в маршрутке. Она всегда здоровается первой и робко улыбается, пытаясь спрятать слишком крупные передние зубы. Получается плохо, и она испуганно глядит вокруг. Кроме меня, никто не обращает внимания. Или не подаёт вида — от неудобства.

Мне не стыдно, мы слишком давно знакомы, и я почти член семьи.

Он никогда не размыкает губ, только кивает сухо и сразу переводит взгляд на окно. Там зима, слякоть и ничего интересного. Он не хочет разговаривать. Потому, наверное, что я почти член семьи. Или потому, что он тоже не любит водить авто, хотя и может себе позволить, и стесняется этой иллюзии бедности?

Я ношу ей губернаторскую пенсию, ведь именно на «Кубке Губернатора» она упала с брусьев так неудачно. Пенсию назначили по инициативе администрации. Можете не верить, но случается и это. То ли губернатор был порядочным человеком, то ли времена другие. Пенсию провели областным законом, не платить её не могут. Зато могут не индексировать, чем и занимаются уже двадцать лет. Если сразу после несчастья на неё можно было не только жить, но и лечиться, то теперь… выпить и закусить. Раз или два.

Не знаю, что делает она с этими деньгами, но пенсия назначена — и я её ношу. Адресно, лично вручаю на их семейной кухне.

Почему именно я? Не почтальон и не порученец, а солидный человек, ответственный чиновник в ранге начальника отдела? Я был там, когда в середине маха руки её сорвались. После удара о верхний брус её швырнуло на нижний, а уже потом на маты. Они мягкими и толстые, если удачно приземлиться, но ей не повезло. Я мог поймать её, если бы не ступор, который сковал в этот миг всех нас. Тренеров, родителей, гимнастов, и меня — молодого инструктора спорткомитета.

Вот и хожу с тех пор. Привык, стал почти членом семьи.

Кажется, она не носит белья. Так я думаю после каждого визита. Это для него, конечно. Ничто не должно мешать, если он захочет. Меня это не возбуждает. Она, если сказать мягко, хроменькая. Кости таза срослись неправильно, поэтому её ноги всегда развёрнуты коленями внутрь, причём одна короче другой. Ей трудно ходить, она всегда ковыляет, опираясь на трость. В маршрутке она сидит, сжав эту палку коленями и обхватив руками чуть ниже набалдашника.

Почему я продолжаю к ним ходить? Не знаю. Может быть, меня привлекает уродство. Этакое болезненное наслаждение контрастом и понимание: подобное могло произойти со мною, но я здоров и успешен.

Я понимаю её лучше прочих. Я был спортсмен. Не восходящая звезда, как она — кандидат в республиканскую сборную, но твёрдый областной уровень. С надеждами и вероятностями. Я мог поставить себя на её место. Нет, только попытаться поставить, потому что я здоров и успешен. Хотя бы попытаться...

Сначала полёт и счастье! Элементы текут ручьём, связки незаметны, она не зря работала на тренировках… Затем миг, когда она отвлеклась и потеряла контроль. Ошибка, неточно поставленный палец. Неудобно, плохо! Рука срывается, второй не удержать… Секунда тянется резиной, пустота в груди — и удар!

Потом боль и шок. Она не раз падала и прежде, ведь гимнастика невозможна без ссадин и синяков. Без боли, к которой она привыкла. В голове одна мысль, повторённая во множестве вариаций: «Когда это кончится? Когда же снова в зал, к снарядам, чтобы размяться, и чтобы тело пело!»

Дни складываются в недели и месяцы, врачи неестественно бодры, и всё чётче ощущение конца.

Ничего не будет. Только палата, тросики и противовесы, сталь, гайки и спицы аппарата Илизарова, мука процедур. Места, где спицы проткнули кожу, плачут сукровицей и ноют. Аппарат переставляют трижды, это не слишком больно, но очень, очень противно. Надо всего лишь просверлить кость дрелью — несколько раз.

Безнадёжность и медленное скольжение к финалу — вот будущее.

Потом она научится жить в тесном мирке, состоящем из квартиры, короткой дороги до работы и тесного кабинета, где она и ещё несколько злых, побитых жизнью тёток перекладывают бумажки. Тёткам плевать на увечье, они не любят её. Бескорыстно, за молодость.

В маршрутке он сидит рядом, его рука лежит поверх набалдашника трости. Всегда, даже если лето и в окне видны нарядные и очень легко одетые девушки.

Это я не могу понять, хотя почти член семьи.

Они практически не знали друг друга, хотя и учились в одной параллели. «Привет!» — «Привет!» — «Как дела?» — «Нормально», — вот и все отношения, я наводил справки.

Какого чёрта он так обхаживает инвалида, когда вокруг столько баб? Красивых, молодых, гладких, не вылезающих из фитнесс-центров, с жадными до любви упругими телами? Чем привязала его несчастная колченожка?

Я сижу у них на кухне.

Расписавшись за деньги, она предлагает мне чаю. Она всегда делает это, а я всегда отказываюсь, но сегодня я не против. Она удивляется, но принимается готовить. Дома она обходится без трости. Вдоль стен тянутся поручни, с потолка на разной высоте свисают гимнастические кольца, а на полу там и сям расставлены банкетки, на которые так хорошо опираться коленом. Пол пружинит под ногами, углы и кромки предметов мебели закруглены и оклеены резиной. Так во всех комнатах, где я был, кроме спальни, которая всегда закрыта на ключ. В прихожей и лоджии, ванной и туалете. Он устроил всё для её комфорта! И она царит здесь, порхает от шкафчика с посудой к мойке, от стола к плите как эльф, как чудное создание, и забываешь, какова она на самом деле...

Слегка кренясь набок, она наливает в чашку кипятка, и пелена спадает с моих глаз. Напротив меня несчастная, обиженная судьбой уродка, которой почему-то повезло с мужиком.

— Чёрт возьми, не понимаю! — бес дёргает меня за язык. — Чем ты взяла его?

Я почти член семьи. Поэтому, думаю я, она не указывает на дверь.

— Он так воспитан, и он обещал...

— Но почему он так обещал?! — не выдерживаю я. — Я нахал, я лезу не в своё дело, но, в самом-то деле! Он точно пообещал уже после… — здесь я сбиваюсь.

Она смотрит на меня… странно. В её глазах нет гнева, которого я ждал и боялся. В них интерес ихтиолога, услыхавшего, как заговорила рыба в аквариуме, или животновода, чьи свиньи бросили вдруг кормушку с помоями и принялись мастерить скворечники. Это злит: она не имеет права так смотреть, так думать обо мне!

«Не смей!» — слова остаются в глотке, я не успеваю возмутиться.

— Пойдём, — она поднимается и исчезает в коридоре.

Здесь полумрак. Она касается стен ладонями, легко, будто случайно. Я понимаю, что это иллюзия, там спрятаны опоры для рук, но вижу, что впереди не урод и не инвалид, а женщина, которую можно хотеть. Полы халата развеваются, рисуют полушария ягодиц.

Звенят ключи, щёлкает замок. Спальня.

Кровать у стены, портьеры на окнах, в углах мрак. Вдоль потолка тлеет вишней цепь фонариков. Люстры нет, вместо неё на крюке висит аппарат из стали и ремней. Клетка? Кокон? Гамак, чтобы спать стоя? Блики гуляют по металлу планок и пружин, ползут по шёлку и коже.

— Почему он обещал… — мечтательно произносит она. Рука по локоть уходит внутрь гамака, он раскрывается с шелестом и стуком.

Это качели?.. Я вижу стропы и перекладину сиденья, и другие детали, назначения которых не могу оценить.

— Не веришь, что меня можно просто любить?

Стоять трудно, она оступается и валится спиной назад — прямо в сплетение шнуров и цепочек! Трещат пуговицы, халат падает на пол. Да, я прав, под ним — ничего...

Теперь я вижу — это не просто сетка или корзина. Изобретение инженера не от мира сего подхватывает её тело и начинает гнуть и крутить. Скоро ноги прижаты к плечам, руки заведены за спину. Шум приводов смешивается со стоном: машина разводит в стороны и распрямляет в коленях её ноги. Теперь фигура хозяйки похожа на человеческую! Растяжка гимнастки помогает ей терпеть, но это больно. О, как это больно!

Закусив губу, она смотрит мне в глаза. Лягушка, которую ломали, но не доломали, и вот вывернули наизнанку, открыли всё, что принято скрывать.

— Это называется просто любить?

Я касаюсь планки, что заворачивает вверх её подбородок. Конструкция качается и начинает вращаться… Изобретатель сделал всё, чтобы мужчине было удобно!

Теперь можно спокойно изучать этот экспонат, это пособие по анатомии. Она заботится о своём мужчине, помнит о нём, она чиста и всегда готова. Кожа её чуть вздрагивает под моей ладонью. Грудь в корсете из цепей покраснела, соски набухли. Бёдра зовут, и я кладу между ними руку: пальцы чуть колет; горячо, влажно.

И здесь я теряю контроль! Внутри просыпается зверь, далёкий предок, что вольно гулял по степи и брал женщин силой. Он ликует, это его пир! Я посторонний: это чужие руки, чужие бёдра, чужой пот стекает со лба, капает на женское лицо. Она стонет, но не от боли — страсть смывает боль. Временно, но это неважно! Чужак делает что хочет, куда хочет, а потом приходит жар и долгая, тянущая сладость. И ещё раз, и ещё, и это уже для меня.

Чужак ничего не знает про вспышки, которые слепят глаза, про щелчки затвора фотокамеры, а мне плевать. Я разбит и выжат, я думал, что знаю женщин, но мне не с чем сравнить пережитое!..

Снова гудят моторы, машина выпускает колченожку наружу. Она морщится, но она довольна.

Кошка хромая, похотливая, это твоя затея, и ничто не случайно!

Вежливый человек, сотрудник солидной курьерской службы, приносит пакет. Внутри флэшка, а почерк на квитанции выдаёт отправительницу. Не глядя, кидаю флэшку в ящик стола. Я знаю, что там.

Я одинок, и теперь я часто захожу к ней просто так. Мы выпиваем чай и идём в спальню. Она покинула злых тёток и много сидит в сети — собирает коллекцию интимных нравов народов мира. Есть много смешных обычаев, она охотно делит их со мной.

Иногда я заглушаю её стоны хохотом: какого чёрта я, успешный и здоровый, прилип к увечной кошке, когда вокруг столько баб? Красивых, молодых, гладких, не вылезающих из фитнесс-центров, с жадными до любви упругими телами? Чем привязала меня несчастная колченожка? Не снимками же на флэшке, правда?

Теперь на её пенсию можно не только лечиться, но и жить. Человек с моим окладом в силах поделиться, если его немного подтолкнуть. Меня стригут: как барана — мериноса или ангорского кролика. Держат строго, но без жестокости, чтобы не сорвался с поводка. Хуже всего, я не могу решить, взбешён я этим — или доволен. На пике близости я заглядываю в её глаза и не могу понять, что же там: похотливая насмешка — или любовь?