Я тоже умею любить

Открываю шкаф. Он тут же выплёвывает под ноги ворох заношенных футболок, носков, джинсов. Всё это обдает мучительным запахом Kenzo. Запахом Игоря.

Давление возрастает на несколько атмосферных единиц. Воздух плотный, как вода. С усилием плыву к открытому балкону, переступаю порожек, вдыхаю дождь. Холодно. Из соседнего окна несёт грибным супом. Меня тошнит.

Падаю на перевёрнутый ящик, на затёртое покрывало с давно выцветшими турецкими огурцами. Пальцы нашаривают где-то рядом пачку Winston. Не глядя, достаю, чиркаю, затягиваюсь.

Надо, чтобы в мыслях было пусто. Как на кардиографе, когда сердце больного перестаёт биться. Пи-и-и-и-и-и-и. Так я смогу что-то делать.

Сигарета тлеет. До меня долетают мелкие капли. Пятигорский декабрь. Опускаю голову: турецкие огурцы, на которых я сижу, бессовестно улыбаются мне. Каждый. На одном — прожжённое пятно с чёрными краями. Игорь любил курить в постели.

Хочется обхватить голову, раскачиваться и ныть. Я встаю, хватаю из-под себя покрывало и швыряю с балкона. Оно быстро летит с восьмого этажа, переворачивается в воздухе. Падает где-то внизу на заплёванную дорожку перед подъездом.

Сажусь обратно. Неошкуренный советский ящик из-под картошки впивается занозами в голый зад. Медленно докуриваю, тупо смотрю на облезлую стену. Машинально роняю окурок на пол, плетусь в комнату.

Подходит Рюрик, тычется бархатными таксячьими ушами, вяло машет хвостом. Чувствует моё настроение. Роюсь в куче перед шкафом, нахожу свои джинсы, старую майку. Пи-и-и-и-и-и. Никакого Kenzo нет.

Одеваюсь, начинаю запихивать вещи в шкаф. Не влезают, утрамбовываю ногой. Игорь вечно ворчал из-за этого. Думаю: зачем я это делаю? Убираю ногу, довольные тряпки вылезают обратно.

Надеваю куртку, кроссовки, кладу права во внутренний карман. И паспорт. Беру Рюрика под пузо, ключи с тумбочки, выхожу на загаженную лестничную площадку. Консервная банка с бычками. Засыхающая герань на подоконнике. Как везде.

Вот в этом углу мы с Игорем подрались. Он разбил мне нос, больнично-голубую стену забрызгало кровью. Вот они, эти засохшие капли, я их вижу. Я как будто в большом целлофановом мешке, целлофан шуршит и трудно дышать.

Дверь сама захлопывается за мной. Хотя зачем? Звоню в соседнюю квартиру. У Люськи озабоченное лицо, пижама с Bon Jovi на груди. Накрашенные брови домиком.

— О-о, привет, Русик. Ты как?

Глупый вопрос. Я никак.

— Присмотришь за ним? — говорю. — Пару дней. Уехать хочу.

— Конечно, давай, — Люська смотрит сочувственно, осторожно берёт нашу таксу. Теперь мою таксу. В голове набирают обороты вертолётные лопасти, шум давит на уши. Не надо, вертолёт. Где мой кардиограф? Пи-и-и-и-и-и-и. Прости, Рюрик.

Люська не знает, что сказать. Молчит. Я молчу. Разворачиваюсь, тащусь к лифту.

Я вырос в крошечном городе в Ставропольском крае. За триста пятьдесят километров отсюда. В маленьком доме с шестью сотками, горсткой полудохлых кур и брехливой собакой в будке.

Моя мама работала продавщицей в хозмагазине. По вечерам мыла подъезды в спальном районе.

— Русланчик, постирай Дашины ползунки, хорошо, сыночка? Что на ужин хочешь — макароны или борщ?

Мама меня любила, но всегда была занята. Макароны с яйцами и борщ. В холодильнике редко водилась другая еда. Вместо прогулок с пацанами после школы я сидел с Дашкой. Я смотрел в окно, как они гоняют на велосипедах и играют в футбол на дороге. Нас разделяло только стекло и сетка рабица. Я их видел, они меня — нет. У меня велосипеда не было. И приставки Dendy. И даже мяча. Телевизор у нас был старый и показывал только два канала с вечными красно-зелёными помехами. Когда мама была дома, она не разрешала его включать, чтобы зря не жечь электричество.

Мой отец был автомеханик и алкаш.

— Чё ты еле ползёшь? — мы с ним по улице шли, мне лет восемь было. — Шевели поршнями! Вторую включай! Никакого с тебя толку не будет, дохлятина. Разве что — на органы продать.

Он пинал меня в спину. Мне было стыдно, потому что отец постоянно был бухой. Мы шли мимо лавочек, где сидели бабки или пацаны из моей школы. Я тащил белую вязаную авоську с бутылками пива. Бабки шушукались нам вслед. Пацаны играли в кимоно-моргано на фантики. Я для них не существовал.

У нас всегда не хватало денег. Отец пропивал всё. Я носил одежду, которую давали сердобольные соседи. Когда я выходил из калитки, кто-нибудь из старших пацанов узнавал свои вещи. В меня тыкали пальцем. У меня не было друзей.

Вечером домой приходил пьяный отец. Я нёс Дашку в дальнюю комнату и закрывал дверь. Дашка была на семь лет младше. Отца она боялась. Я тоже, хотя он никогда нас не бил. Он орал на маму на кухне:

— Убью! Цар-р-рица Пятигорская! — это у него было любимое выражение. Означало крайнюю степень презрения.

Мама молча подавала тарелку и слушала брань. Несколько часов. Потом тащила его к кровати, и отец затихал. Тогда я мог выйти и прошмыгнуть мимо спящего отца в туалет во дворе. И таскал вёдра в огород поливать помидоры, пока мама готовила очередной борщ. Наутро отец сидел перед помойным ведром и курил Приму, а она высказывала ему всё, что не решалась сказать вчера. Называла его царём Севастопольским. Никогда не ругалась матом.

Учился я хорошо. Учителя хвалили. Мне не нравилось ходить на физкультуру, потому что у меня не было формы Adidas, как у всех. Носил допотопные треники и стеснялся. И в хор не любил ходить, потому что стоял в первом ряду, и Витька строил мне рожки на концертах. Зал смеялся.

Витька был заводилой в классе и меня невзлюбил. За то, что я хорошо учился. Он всех настроил против меня. У меня все списывали. Я хотел не давать им списывать, но с задней парты хватали за руки, и Витька с передней выдёргивал тетрадь из-под носа. Потом следовал шлепок по макушке учебником, и все ржали. Я не жаловался учительнице. Недостойно. Попросил пересадить от них, и посадили с девчонкой. В младших классах это считалось — "фу".

Тогда моей самой сокровенной мечтой были пирожные «корзиночка». Мама давала денег ровно на пирожок и стакан чая. «Корзиночка» стоила как пять пирожков. Все покупали их в столовой, слизывали крем, а печенье выбрасывали. Крошки растаскивали на подошвах по всем рекреациям. Я смотрел.

Один раз у одноклассника со стола пропала шоколадка. Он долго её искал, даже друзья помогали. Я стоял в другом конце класса и слышал, как он сказал:

— Да это точно Калинин, глянь, как зырит.

Я отвернулся и промолчал, будто не слышал. Я никогда ничего ни у кого не воровал. Я был другой, не такой, как все.

В первый раз в жизни я дрался с Витькой. Во втором классе в туалете. Я шёл мимо и случайно задел его, Витька уронил игрушку «Электроника», где Волк из «Ну, погоди» собирал бабочек сачком. Я помешал пройти уровень. Этим нанёс тяжкое оскорбление, и Витька вызвал меня на бой.

Всё было обставлено серьёзно. Нас окружили Витькины пацаны, один стоял на стрёме. Я не был слабым. Но был нерешительным. Боялся, что если ударю слишком сильно, что-нибудь в Витьке испорчу, и он на меня настучит. Раунд окончился моим абсолютным фиаско. Витька не боялся меня испортить.

Все побежали на урок, а я остался в туалете. Стал на портфель, чтобы в зеркале сушилки видно было повреждения. Из носа шла кровь. Витька порвал мой свитер. С того дня я стал мечтать скорее закончить школу. Чтобы больше никогда не встречаться с ними. Я верил, что тогда-то и начнётся настоящая жизнь. Оставалось отмучиться всего восемь лет.

Первый друг у меня появился, когда я перешёл в третий класс. Он был на год старше и учился не в нашей школе. Его семья бежала из Иджевана во время армяно-азербайджанской войны. С тех пор мыкалась по Ставрополью. Была такой же бедной, как наша.

Мы с Кареном сошлись как-то сразу. Он был очень воспитанный и никого на улице не знал. Я знал всю шантрапу, но никто со мной не водился.

Мы собирали бутылки из-под пива, которых у нас дома было полно, несли в обшарпанный ларёк на углу и обменивали на семечки. Потом шли на железную дорогу, где в отстойниках стояли грузовые вагоны. Залезали на эти вагоны, грызли семечки и болтали.

Мне казалось, я знаю Карена с детсадовского горшка. Я обожал своего первого друга. Был готов сидеть с ним на лавочке до самого позднего вечера, когда по улице начинали вести коров с выпаса. В дождь и холод, зимой и летом. Мы бесились вдвоём, ходили чёрт-те куда за город собирать чабрец или кукурузу с края поля. Лазали по деревьям у нас в саду. Обретали навыки паркура и сочиняли новые миры, где становились героями. Мы были равны.

В семье Карена всё было совсем не так. Когда мы приходили ко мне, мама никогда не приглашала моего друга в дом. Из-за этого мне было неловко. Когда мы приходили к Карену, его мать усаживала нас за стол. Выставляла всё, что наготовила. Я ел обалденно вкусную долму и пахлаву с орехами.

Отец Карена, дядя Рафик, работал сапожником. И именно он во мне что-то изменил. В его мастерской всегда светило солнце. По полочкам была разложена принесённая клиентами обувь. Пахло табачным дымом и кожей. Такой настоящий запах кожи, не свежей, а поношенной, истёртой.

Мы с Кареном приходили туда и смотрели, как дядя Рафик работает. Худющий, щёки ввалились, в руках молоточек. Дядя Рафик был нам рад.

— Кто это к нам пришёл? Руслан? А ну, садись, садись. Вот сюда. Карен, скажи матери, пусть чайковского заварит.

Я садился на низкую табуретку рядом с дядей Рафиком. И начинал балдеть. Его пальцы опускались мне за шиворот. Тёплые, гладили сзади шею и спину. Не очень далеко под майкой, так, сверху. Пахли кожей и металлом. Я не знал, что со мной происходит. По спине вниз сползало тепло. Растекалось и окутывало негой. Хотелось зажмурить глаза и мурлыкать. И чтоб долго-долго. И чтоб пахло кожей.

— Ну, рассказывай, Руслан, как дела? — спрашивал дядя Рафик.

Я не смотрел на него, таращился на какой-нибудь каблук на полке. Кивал и говорил, что всё хорошо. Потом приходил Карен и разрушал мой кайф.

— Па! — кричал. — Ну, чё ты? Блин, ну хорош уже! Ну, па!

И бил дядю Рафика по руке.

— Э! Где чай? — улыбался дядя Рафик. Убирал пальцы, к моему сожалению.

Я сидел на табуретке и сердился на Карена. Делал вид, что совершенно не понимаю, в чём причина конфликта. Прикидывался ветошью. Пил чай. Мне было десять.

Когда мне было одиннадцать, я выпросил у дяди Рафика кусочек настоящей кожи. Он всё равно валялся в углу и был не нужен. Я сказал, что хочу сшить чехол для ножа. Дядя Рафик отдал.

Ножа у меня не было. Я аккуратно свернул кожу и спрятал за пазуху. В тот день я не хотел долго гулять с Кареном. Вообще ничего не хотел. У меня за пазухой был кусочек счастья. У «корзиночки» появился серьёзный конкурент. Я пришел домой рано и наскоро пошвырял в себя макароны. Темнело, заявился поддатый отец, и я утёк в спальню. Закрылся на шпингалет. Дашка уже спала в деревянной кроватке. Я повесил на стенку кроватки полотенце, чтоб она меня не видела.

Раздевался я медленно, нарочно оттягивал волшебный момент. Шлёпнулся на матрас и взял свой трофей. Запах кожи. Ничем его не передать, никак не описать. Пропахшая сигаретами кожа, немного пыли, немного металла.

Я проводил ею по телу. Лоскуток был с одной стороны мягким, как бархат, замшевым. С другой — скользким и гладким. Замшевая сторона гладила меня, как пальцы дяди Рафика. По шее, по спине. Было тепло, хотелось больше табачного аромата. Я перевернул кожу, гладкая сторона оказалась не менее нежной. Я опускал её вниз по животу и поднимал вверх.

У меня сносило крышу. Остановиться уже не мог. Побеленный извёсткой потолок поплыл, качался плафон. Лучи солнца в окне мастерской и отец моего друга. Мой первый осознанный оргазм в объятиях затасканного кусочка кожи. В объятиях неопытного кулака и в страхе за собственный разум. Я улетел. Дашка даже не проснулась.

Это тёплые воспоминания. Как мамин кисель. Они пахнут цветущей акацией, жвачкой Turbo и свежесорванным бурьяном. У них звуки группы «Руки вверх», рычания трактора и напора воды из общественной колонки под каштаном. Вернуться бы назад. В фаллопиеву трубу. И прожить всё заново, точно так же. Изменить только одно событие.

Лифт не едет. Я жду. А он опять не едет. Кто-то на нижних этажах перевозит мебель. Медузой ползу по ступенькам. Топ-топ-топ, поворот…

Нажимаю пальцем глаз замка. Открывается дверь. Сверху сыпется H2О. У подъезда валяется моё покрывало. Никто его не убрал. На нём уже расположилась пустая пивная банка. Рядом водят хоровод окурки. Это покрывало видело лучшие времена. Мне опять тошно. Не смотрю, отворачиваюсь. Не думаю: включаю пустой кардиограф. Пи-и-и-и…

Прохожу дальше. Через дорожку, через траву. Неделю назад по этой дорожке Игорь уходил от меня навсегда. Сказал, что навсегда.

Под кроссовками чавкает грязь. Вот моя Ласточка. МА 341 Е 26 rus. Белая семёрка. По ночам Ласточка иногда кричит. Она боится, что я не вернусь. А я всегда возвращаюсь. Жму кнопку. Ласточка пикает.

Открывается, сажусь за руль. Снова проваливаюсь в запахи. Длинная Virginia оставила тут свой след. Вот они, окурки в пепельнице, уже окаменели. На пассажирском сиденье — бейсболка Игоря с вышивкой «перец». Мир издевается надо мной. Во мне поселился гигантский червь и сожрал изнутри буквально за несколько дней. Во мне пусто. Но я дышу и чувствую.

Зажигание не действует. Мой отец — автомеханик, но для меня под капотом — неведомая галактика. Отец говорил, что я не приношу реальную пользу обществу. Он — действие, я — гуманитарий. Он считал, что те, кто не создаёт что-то руками — бесполезны. Я — бесполезное существо.

Бездумно щёлкаю зажиганием, Ласточка вдруг оживает. Выруливаю на дорогу. Мимо строительного павильона. Мимо выставленных на продажу жёлтых гламурных бетономешалок. Пятигорск маленький, как букашка. Я еду на Машук. За воспоминаниями.

В школе я полюбил дежурить в гардеробе. Нужно было помогать выдавать вещи через окошко. Дежурного отпускали с последнего урока раньше. Гардеробщица в своей каптёрке пила чай.

Я ходил между тесных рядов, где висели пальто, плащи и кожаные куртки. Кожаные. Девчачьи пахли ядовитыми духами Cobra. Не то. Новые тоже были не то.

Я любил куртки старшеклассников. Провонявшие дешёвыми папиросами, с засаленными воротниками и облезлыми рукавами. У каждой был неповторимый оттенок аромата. Я закрывал глаза и прижимался к ним всем телом. Жадно впитывал волнующую мягкость. Запах, бьющий в пах. Тёрся о гладкую пористую структуру и чуть не писался от удовольствия. И от страха, что сейчас зайдет гардеробщица и засечёт мой полёт на Альдебаран без скафандра. Только ради этого стоило ходить в школу. Я проклинал звонок.

Лет в двенадцать Карен захотел говорить о девчонках. О том, какие огромные буфера выросли у Таньки. Как Машка вертела задом в коротких шортиках, когда шла в ларёк за хлебом. Про девчонок мне было интересно. Я поддерживал беседу. Но у меня не капали слюни до пупа, как у Карена. Это был чисто познавательный интерес. Когда Танька проходила мимо лавочки, нас обдавало женским потом. У Машки красовались прыщи по всему фасаду.

И в школе для меня не было ни одной красивой девчонки. Ни одна не вызывала таких крышесносящих желаний, как заветный кусочек кожи. Мой первый любовник. Я его замучил. Каждый день у нас было свидание. Я хранил его под матрасом на сетке своей железной кровати. Чтобы, не дай Бог, не нашла мама. Или вездесущая Дашка.

Я стал понимать, что я ещё больше не такой, как все, чем считал раньше. Я выходил из школы, заведённый до предела забавами в гардеробе. У меня дрожали руки. Я видел, как расходятся по домам старшеклассники в своих куртках, предметах моей страсти. Мне хотелось идти за ними и хотя бы просто смотреть. Как они идут, большие и сильные. Уверенные и пахнущие блаженством. Если бы кто-нибудь из них прикоснулся к моей шее сзади и погладил, я бы взорвался на месте. Они меня не замечали.

Меня никто не замечал. Я был изгоем. Отличником-ботаном, разве что без очков. В выглаженной рубашке, которую до меня носили двое соседских братьев. Я помогал маме мыть подъезды в домах, где жили одноклассники.

Со мной никто не хотел сидеть за партой. Поэтому сидел один в конце класса. В меня плевали бумажками из ручек и не звали курить за школу. Не принимали в похабные разговоры о тёлках. Капитаны команд на физкультуре выбирали меня последним. И говорили: «Тю!». Я был плохим игроком. Не мог, как все, броситься в свалку за мяч. Казалось, меня затолкают.

У дяди Рафика был видеомагнитофон. Он звал нас с Кареном и с видом проказника пихал кассету с порно. Карен делал вид, что возмущается, но недолго. Смотрел с выпученными глазами и открытым ртом. Я садился поближе к дяде Рафику и млел от кожно-никотинового запаха. Мне до боли в зубах хотелось, чтобы он положил на меня руку. Но он почему-то не пользовался моментом и не делал этого. Я смотрел порно в переводе Гоблина. Про влажное хлюпанье в женских телах. Потом приходила мать Карена и с добродушной руганью на дядю Рафика вырубала видик из розетки.

Эти просмотры стали откровением. Я болел не за ту команду. Понял, что я абсолютный стопроцентный гей. По ночам снились внушительные агрегаты немецких актёров. Здоровенные, как рулон пупырчатых обоев. Как карданный вал грузовика Hyundai. Мне хотелось прикасаться к ним. Даже губами. Просыпался весь мокрый. Зачем дядя Рафик мне это показал?

Было страшно. После такого открытия я не мог ни о чём другом думать и нахватал троек. Учителя удивлялись. Я стал сам себя накручивать. Сидел на вагоне с Кареном и рассеянно рвал кулёк из-под семечек. Он что-то говорил, а я пытался представить, что у него в штанах. Ужасно стало это интересно. Я волновался и чуть не плакал. Было очень стыдно. Я себя ненавидел. Мне повезло, что тогда у Карена не было кожаной куртки. Я потерял бы голову и друга.

Мы ходили с Кареном на летнюю дискотеку в центр. Вход был платный, а денег у нас — шиш. Стояли за высоченной оградой и слушали лирику Децла. Смотрели, как внутри тусят. Правда, мы не одни были такой босотой. Я наблюдал за девчонками и представлял их с собой. Их ласки и поцелуи. Дохлый номер. Чувствовал лёгкую щекотку по сравнению с кожаным раем. Я наблюдал за пацанами и представлял их с собой. И опять хотел плакать. Если бы я предложил кому-нибудь исполнить мою мечту, мой зубной состав тронулся бы с места. И к шепталке не ходи. А в худшем случае могли изнасиловать вшестером где-нибудь в подворотне. А то и ножичком пырнуть.

Очень хотелось поделиться с кем-нибудь своей бедой. Но никогда никому я не посмел бы признаться. Это было ненормально. Отец бы убил. У Карена боялся вызвать отторжение. Мама слегла бы точно. Больше у меня никого не было.

Понадобилось много времени, чтобы я смирился. Понял, что это не грипп, а нечто хроническое. И принял себя. Раз уж я был такой, оставалось жить с этим. Можно было умереть сразу, но это грех и больно. Я решил, что жизнь не такая уж и длинная. Хотел прожить её по-быстренькому и откинуть копыта. Безнадёжно было ожидать, что когда-нибудь буду счастлив. Я сдался. Это было в моём стиле.

А гормоны не давали покоя. Я квадратными глазами исподтишка следил за одноклассниками в раздевалке. Находил в их телах новые детали, которых раньше не замечал. Не обращал внимания. Больше всего нравились их шеи. Место, где шея переходит в плечо. С сильными мускулами и чтоб жилка билась. Я грезил, что подхожу и целую его в эту жилку. И медленно превращаюсь в желе в его руках. Но посадил себя на короткую цепь. Держался на ней изо всех сил.

Дома терзал измученный лоскут ароматной кожи, как кролик Energizer. И тихо скулил в подушку, чтобы Дашка не слышала. Её отселили, когда она наивно выдала меня маме. За завтраком. Я краснел, как арбуз. Я-то был уверен, что она спала. Отселили молча, безо всяких вопросов и нотаций. Понимающие родители. Что бы они сказали, если бы знали, что я при этом представлял? А представлял я, что меня облизывает Димка из девятого «В». У нас в саду в гамаке под черешней. Светопреставление.

Мне недоступна была литература о моей проблеме. Единственный известный доступ в Интернет находился в кабинете информатики. Изучал себя опытным путем. Примерял роль пассива с помощью ручки от маминой расчёски. Чуть не рехнулся от фейерверка, который получился. Это была моя роль. Этих ощущений я не мог забыть уже никогда. Мамина расчёска заняла почётное место под матрасом и стала ещё одной моей тайной. Мама так её и не нашла.

Я стал жить в придуманном мире. Там было хорошо, и меня любили. Начал находить радость в своей сущности. Проведённый эксперимент доказал, что такие, как я, могут получать ещё больше наслаждения, чем обычные. Всё оказалось не так уж плохо. Я отказался от отрицательных суждений. Бросил попытки призвать себя к натуральности. Умирать больше не хотел. Я хотел найти себе парня. Фантазировал о живом фейерверке, не расчёсочном.

Я был хоть и тощим, но не уродом. Встречаться с девчонками шансы имелись. Но вот где найти того, кто был мне нужен, я не знал. Не мог же носить по городу футболку с принтом «Pass boy». Я был одинок, как девственница в Таиланде.

У Карена появилась девчонка в девятом классе. Он не хотел говорить, что между ними происходило. Только в общих чертах. Я слонялся без дела и без Карена целыми вечерами. Делал уроки на неделю вперёд.

В десятом классе Карен лишился-таки невинности. И опять ничего толком не рассказал. Я обиделся. Его девчонка залетела и сделала аборт. А потом по бабушачьему телеграфу донеслась весть, что залетела она не от него. Карен набил ей лицо, и его водили в милицию.

Мы сговорились прогулять школу и пошли ко мне домой. Моих не было. Карен находился в прострации, я отпаивал его вином «Изабелла» на кухне. Он, сука, как назло пришёл в кожаной жилетке. Он плакал в мою, я ронял слюни на его.

Я обнимал его и тащился. Осмелился поцеловать за ухом. Типа успокаивал. А сам мечтал, что снимаю с него эту жилетку, раскладываю на половике и роняю сверху Карена. Раздеваю и покрываю поцелуями с ног до головы. И надолго притормаживаю посередине. А Карен шепчет мне: «Ещё, Рус, не останавливайся. Ты так классно это делаешь». Легче было отрезать себе палец, чем сдержаться. Сам не знаю, что же меня уберегло. Страх потерять друга. Я сдержался.

Карен смылся почти перед приходом мамы. Моё тело ныло от боли, и штаны лопались. Я как угорелый носился по огороду с вёдрами и тяпкой. Потом стукнул себя по лбу и заперся в туалете рядом с курятником. Выпустил ДНК на стульчак. Поклялся, что ни за что больше не стану пить с Кареном в такой обстановке. Больше на такое искушение не подписывался. Никогда его не обнимал.

Потом Карен уехал учиться в техникум в Ставрополь. Мы стали понемногу отдаляться. Последний школьный год я провёл в плену учебников в отшельническом уединении. Даже научился не особо им тяготиться.

Рано или поздно моё гейство должно было обнаружиться. Оно пёрло из меня, как вода из мойки Karcher. К счастью, это произошло в самом конце одиннадцатого класса. Когда мечта второклассника Руслана сбылась, и я навсегда покидал этих сладких негодяев.

Я спалился в раздевалке. Меня выдал откровенный стояк на полуголого одноклассника. И блаженный взгляд. Слишком увлёкся созерцанием могучей шеи. Привык, что на меня не обращают внимания. Но кто-то заметил:

— Ё-моё! Да Калинин — педик!

Они окружили и издевались надо мной. От растерянности я сдуру ляпнул:

— Я же просто смотрел.

Практически признался. Меня прижали за горло и тыкали под рёбра. Обвинение было нешуточным. Посыпались неприличные предложения. Я мог только вяло безуспешно оправдываться. В драку лезть очковал. Их было много. Широкоплечих бугаёв. А я маленький такой. Схватил рюкзак и вылетел из раздевалки с пробуксовкой.

И всё, сенсация была запущена. Я сдыхал от позора. Никому не мог смотреть в глаза. Вся школа бурлила по за углами. Я не мог зайти в туалет на перемене. Всюду встречал гогот и пинки. Меня прозвали котом Матроскиным. Любителем класть колбасу на язык.

Это была настоящая травля. Я боялся, что дойдёт до родителей. Боялся за Дашку. Она училась в нашей школе. Её могли сгнобить из-за меня.

Я не знал, чего ожидать. Прецедентов известно не было. Ожидал самого кошмарного. Что меня изнасилуют все бывшие зэки города. С бородами и заскорузлыми пятками. Что я стану игрушкой и меня заставят всех обслуживать. А в глубине подсознания прятал от самого себя мысль, что этого хочу. Моему перевёрнутому мозгу хотелось, чтобы меня унизили. Только не все, а кто-то один. И красивый. И не больно.

Майским вечером меня унизили пятеро и больно. Даже один девятиклассник. Всех я знал. Случайно встретили, когда я возвращался с подготовки к экзамену. На пустой улице, куда выходили огороды.

Оказалось, в нашем городе очень не уважали педиков. Оказалось, их ненавидели. А я не знал. Меня били лицом о штакетник. Кулаками в живот. Я умолял отпустить, едва не терял сознание. Ногами колотили. Заплывшим глазом я видел над собой звериные оскалы. Таких оскорблений не знал даже отец.

Никто не собирался насиловать. Меня бросили в свежую коровью лепёшку и дружно облили мочой. Из пяти кранов. Пригрозили, чтоб не раскрывал об этом пасть или будет ещё хуже. И бросили наслаждаться своим ничтожеством. Я до сих пор не понял, за что же так со мной.

Я раскис. Совсем затух. Не представлял, как идти домой в таком виде. Я молил Бога, чтобы забрал меня немедленно. Хоть даже в ад, только не там находиться. А Он меня не слышал.

Я сидел в грязи и рвал на себе волосы. Поплёлся к дому, когда уже стало совсем темно. По улицам, где не горели фонари. Фортуна сжалилась, удалось прошмыгнуть в ванную незамеченным.

Мама ужаснулась, когда меня увидела. Начала кудахтать. Я упорно отмалчивался. Отец спросил, так же я их разделал или повёл себя лохом? Хотелось бросить в пьяное лицо бинт в зелёнке. Он не учил стоять за себя. Презирал всё детство. Я тогда и сам себя презирал. Ночью моя видавшая многое подушка пропиталась слезами. Стала тяжёлой, как моё горе. Снова начал подумывать о самоубийстве.

Никогда я не ходил по школе петухом, а после этого и вовсе сдулся. Был уничтожен как личность. Встречал в коридорах своих мучителей и только опускал голову. Боялся ходить в потёмках. Последние дни учёбы стали каторгой. Опускались руки. Я утром открывал опухшие глаза и жаждал яда.

Я плохо сдал экзамены. А раньше шёл на медаль. Только у родителей не было на неё денег. Медали у нас в школе покупались. Медаль дали Витьке. Тому, который учился не ахти и во втором классе научил меня проигрывать. Научил очень хорошо. Урок пошёл впрок.

Я получил аттестат с тремя четвёрками и с облегчением отправил родителей домой. Мама умилённо смахивала слезинки. Отец вожделел спиртного.

Я сделал вид, что остаюсь на бал, а сам пошёл в круглосуточную забегаловку и купил палёной сивухи. Спрятался от всех в железнодорожном околотке и надрался в зюзю. Без закуси. Сам на сам. Потом рыгал на нарядный костюм выпускника. Валялся в мерзких кустах чистотела и амброзии. Специально туда залез, чтобы было хуже. Впервые за два месяца спал праведным сном младенца. Компанию составил блохастый бродячий кутенок. Я грелся о его бок. Я был свободен.

Это холодные воспоминания. Как щербет из морозилки. Они пахнут йодом, перегаром и кислой блевотиной. У них звуки цыганщины группы «Кабриолет» из привокзального ресторана, зубодробильного гудения поездов и жужжания комаров над ухом. Я скорее повешусь на отцовском ремне, которого так и не попробовал, чем соглашусь пережить это снова.

В Пятигорске всё серое. Еду по Кварталу. Хочется нажать педаль и впороться в высокий поребрик. Но это не выход. Водитель Оки догоняет на светофоре. Он еле помещается в кабине и рыжий. Коленки торчат из-под руля.

— Куда несёшься, придурок? — орёт мне. — Кладбище в другой стороне! Там тебе уже давно прогулы ставят!

Я начинаю плакать. На мне нет кожи, и остро чувствуется каждый удар. Бейсболка с вышивкой «перец» летит рыжему в окно. Автоматически получилось. Ещё горит красный. Впиваюсь в газ. Плохо вижу дорогу, в глазах всё расплывается. Так видят близорукие без контактных линз, мне Игорь говорил.

Квартальский мост. Он длинный-длинный, как язык у нашей вахтёрши. Мы с Игорем ходили здесь домой укуренные в хлам. Вот под этим рекламным щитом плевали вниз на электрички. Бросали камни в пластиковых пакетах. Не знаю, зачем. Так хотел Игорь. Нам было смешно.

На проспекте пробка. Ленивая и бесконечная. Мне проехать-то всего ничего. До поворота. Слева наш универ. Величественно-равнодушный. У входа — толпы чеченцев. Студентки в хеджабах. Сколько здесь хожено. Я тогда был самым счастливым человеком во Вселенной. Только очень недолго.

Поворачиваю налево. Дорога грунтовая, расквашенная водой с неба. Ласточка елозит по грязи, натужно рычит. Я поддаю газу. Ласточка срывается на меня и с обиды таранит мусорный бак. На капот ляпаются овощные очистки и банановая кожура. Убираю ногу с педали. В государстве лузеров меня избрали бы императором.

Прикормленный червь кусает за сердце. В самом больном месте. Слёзы капают на джинсы. Я больше не могу. Выхожу. Смотрю на Ласточку. Хлопаю дверцей и бросаю её на произвол вандалов. Вяло шкондыбаю по месиву вверх. Прости, Ласточка. Я иду на Машук. По нашим следам.

Так получилось, что за меня взялся Районный Отдел Образования. Не было никаких надежд поступить в университет на платной основе. Но я прославился тем, что участвовал во всех олимпиадах. Мне досталось бюджетное место в одном из лучших вузов края — Лингвистическом. Так я оказался в Пятигорске. Поступил с лёту. Похоже, этим и были исчерпаны все запасы моей удачи.

Пятигорск меня встретил пугающей новизной. Я оказался один вдали от дома. Хотя к одиночеству уже привык. Вдохновляла мысль, что здесь никто меня не знал. Я начинал с чистого листа.

Знакомые отца вывезли на «пирожке» и выгрузили с чувалами возле общаги. Живи и радуйся, Руслан. Коменда выдала ключ и повелела топать на четвёртый этаж. Прочитала в журнале, что со мной в комнате будет жить какой-то Павлов И. У меня сразу что-то ёкнуло.

В общаге воняло жареной селёдкой и кошачьими экскрементами. Стены тёмно-зелёные. Тусклое освещение. Покоцанные окна. Лучший вуз края.

Система была блочная. Две комнаты, общий коридорчик. Общая ванная два на два с душем-поддончиком и раковиной. В одной из комнат блока проживал второкурсник Мага. Дагестанец. Один, по блату. Встретил без воодушевления. В шортах и с хычином в руке. Познакомился, не вынимая наушников. И бравым джигитом исчез за дверью своей комнаты. Не вызвал эмоций. Был чужой.

В моей комнате никакого Павлова И. не наблюдалось. Я расслабился. Но не слишком. Находился в предвкушении. Представлял себе этого Павлова. Целых две недели. От нервов начал взатяг курить. Раньше мы с Кареном только баловались.

Началась учёба. Факультет английского языка и психологии. Группа — на десять девчонок три парня. Джанна для натурала. Мага ежедневно устраивал тусы со своими дагами. Меня не приглашали. Я был мальчик-с-пальчик, первокурсник. Русский. Даги верещали за стеной и топали лезгинку. У них был свой клан. Магометане из другого измерения. Мощно-волосатые. Особенно великовозрастный таксист Гази. Я даже побаивался, на ключ закрывался.

Магу прикалывало, что я пью воду из крана. Он пил из фильтра. И заправлялся в столовой. А я две недели подъедал мамины пирожки и китайскую лапшу. Когда я вынес мусор и притащил пакет обратно, Мага ржал, как арабский конь. Сказал:

— Не гони, Рус!

Оказалось, пакеты надо было тоже выбрасывать. Маму поразило бы такое расточительство. Так что и в общаге я был не такой, как все. Нищий студент. Мне было не привыкать.

А через две недели появился Он.

Я пришёл с пары и увидел в коридоре клетчатую сумку, как у челночников. Как у меня. И мотоциклетный шлем. Я гадал, что мне послала судьба. Даже перекрестился.

На столе в комнате мои книги убрали в сторону, на их месте восседал монитор. А из-под скатерти торчали кроссовки Nike и зад в серых шортах. Это был Павлов И. Это я ещё мог вынести. Но он вытащил голову из-под скатерти и я понял, что мне крышка.

Сразил наповал светло-русыми кудряшками. Провода в зубах и серые глаза. Я хотел немедленно идти к коменде и просить переселить. А он сказал:

— Слышь, брат, фонарик есть?

Простой, как пять копеек. Почему-то сразу взял покровительственный тон. Словно был старше. Первокурсник. Моё проклятие.

Мы сели в коридоре. От него пахло парфюмом. Он выложил запасы хавчика и заставлял меня есть. А у меня в горле пересохло. Я тупил и отвечал невпопад.

Игорь сообщил, что поступил в Лингвистический с определённой целью. Через пару лет махнуть в Штаты по программе «Work & Travel». И там остаться нелегалом, как многие студенты нашего универа.

Он задержался на две недели, потому что сплавлялся по реке. Рассказывал, как покорял пороги. Ночевал в палатках. Ел из котелка.

Блестел глазами. Я наливался чёрной завистью. Я ни разу не выезжал из города. Даже в лес. А потом зависть незаметно стала серой, пока не побелела. Я смотрел на него и всё больше падал духом. Он был не для меня. Зря я надеялся.

Игорь приехал откуда-то из-под Ростова. Родители-фермеры. Бахчи и озерцо с карпами на паях. Средний социальный уровень.

Он был настоящий живчик. Сразу стал старостой своей группы. Без него не проходило ни одно мероприятие. Не понимаю, когда он учился. Через месяц его знал весь факультет.

И через месяц я поверил, что чудеса бывают. Великолепный Игорь не смотрел свысока на меня, зубрилу. Мы находили общий язык. Такие разные. Он был моей проверкой на вшивость. Постоянно куда-то тащил. А я, неизбалованный развлечениями, послушно следовал. На озеро Провал — через решётку поплевать. На ипподром — лошадей посмотреть. На вершину Машука пешком. С группой.

Игорь шёл впереди в компании девчонок. Яркий. Кровь с молоком, румянец во всю щёку. Про меня забывал. Приседал им на уши, цветочки срывал. Вряд ли кто из группы замечал, что я иду с ними. А я всё равно шёл. Чтобы быть рядом. Потому что я уже его любил.

С первого взгляда. Каждый его жест. Каждое слово. Как он дышал. Кусал губы, когда задумывался. Лохматил кудри. Подпевал радио «Шансон». Называл абрикосы жердёлами. Ногти стриг с высунутым языком. Даже запах в туалете после него любил.

К этой любви я давно был готов. Я ждал её много лет. Она обрушилась бетонной плитой и навеки придавила моё «я». Теперь был только он. Истинная агапэ на основе восхищения. Безо всякой надежды. Я был его недостоин. Я был ему не нужен. Просто временный сосед по комнате. И я сидел на цепи.

По вечерам Игорь устраивал мне хождение по мукам. Скучать он не мог. Сначала мы зависали в общаге. Покупали литр водки «Балтика» и пачку персикового сока. Игорь брал тазик и сливал в него всю эту бодягу. Называлось «отвёртка». Мы усаживались на ковёр и черпали кружками из тазика дьявольский напиток. Накачивались до зелёных соплей. Наутро он страдал от бодуна. Я — никогда. Сказывались гены потомственного бухарика. Я бегал за минералкой и лечил бедолагу шипучкой по рецепту отца.

Рассказывал на попойках постоянно Игорь. Про катера на Дону и про девчонок. Про деревенские приключения на сеновалах. Про заросли конопли. Он знал миллион анекдотов, которые начинались со слов «посадил медведь коноплю».

Я прикрывал смехом пьяные слёзы. Всё боялся, что потеряю контроль. Филонил и старался меньше пить. Чтобы не проговориться о том, как я его люблю. Я был счастлив, что дышу одним воздухом с Игорем. Когда его не было, я целовал его одежду. И завидовал ей.

Игорь был огонь. Безудержное пламя. Я видел, как он седлает мотоцикл, и подкашивались ноги. Он летал по кампусу, а вахтёрши ворчали, что своей смертью не помрёт. За ним вздыхали все девчонки. Любой студент рад был стать его другом.

Но я был ещё и чокнутый. По ночам моя агапэ щедро разбавлялась эросом. Игорь выходил из душа в одних трусах с надписью «I wanna sex». Изгалялся над моим либидо иной полярности. Я мухой нырял под одеяло и молил выключить свет. На кровати напротив лежал самый прекрасный парень в Солнечной системе. С золотыми волосками на животе.

Игорь дрых без задних ног. Я в полупотёмках изучал его со всех ракурсов. Широкие лопатки, белую полоску без загара внизу. Точёное лицо, пухлые губы. Изнывал от желания прикоснуться хоть разочек. Хоть к мизинцу на ноге. Потел и лез на стену. Срывался с места, крался в ванную. Полотенце сжимал в зубах, чтобы не стонать. Не отвечал за себя. Потом туалетной бумагой стирал со стены или пола следы преступления. И возвращался в камеру пыток. За новой порцией. Бывало, пару-тройку ходок за ночь делал.

Игорь немного освоился, и увеселения приняли иной характер. После тазика «отвёртки» мы уже не пошли за добавкой. Отправились на «Седьмое небо». Задымлённый дешёвый кабак на седьмом этаже гостиницы «Бештау». Студенческий притон. И там Игорь в первый же вечер организовал мне новое испытание. Подснял двух студенток. Из нашей же общаги.

О том, что из нашей — это не айс, я ещё не догадывался. Первокурсницу Игорь присмотрел себе. Мне досталась пятикурсница. Бывалая. Марина. Небольшого роста, как я, с пирсингом в брови. Висла на мне, готовая в дрова. После пары бутылок водки.

Я осознал, что к чему, когда Игорь провозгласил тост. За потерю невинности. И когда Марина торжественно взяла на себя ответственность. Парень, которого я любил, подсовывал под меня незнакомую мочалку. Под прикрытием лучших побуждений. Благодетель. Моё согласие подразумевалось по умолчанию. Более того. Мы поползли в общагу, и Игорь остался на втором этаже со своей новой подружкой. Бросил меня на растерзание. Я ощущал себя преданным.

Мне было не до постельных игрищ. Я скуксился и шёл наверх, как на эшафот. Больное воображение рисовало моего кумира на ложе с женщиной. Я пьяно жалел, что не родился самкой. Печалился молча, но отчаянно. Готов был плинтус кусать.

А Марина по-хозяйски вела меня в наш блок. В комнате налила ещё водки «для храбрости». Я был для неё добычей. Не знал, что делать. Я вообще женщин не знал. Да и знать не хотел. Пришлось. Боялся вызвать подозрение. Не устоял перед напором настырной пятикурсницы.

Поцелуи были слюнявыми. Было страшно облажаться. Неловко. Я хотел хотя бы немного нежности. Она командовала, что делать. А я думал не столько о ней, сколько об Игоре в другом конце общаги. Как это делает он.

Марина ездила на мне часа полтора. Что-то орала дурным голосом. По-моему, притворялась. А может, и нет. Я придумал плюнуть на всё и закрыть глаза. Тогда дело пошло. Под конец даже понравилось. Драл её с неожиданным энтузиазмом.

Потом пришёл Игорь и спас меня. Марина ушла. Я отвернулся в угол и сделал вид, что замучен донельзя. И думал, может, я не такой уж и гей? Игорь подлез интересоваться впечатлениями. Тормошил и щипал за бок. Распаренный после случки. Я понял, что поспешил с выводами. Хотел развернуться, уткнуться в Игоря и разреветься. Не стал.

Больше такого не повторилось. Потому что вахтёрши докаркались. Я пришёл с занятий, и Мага сказал, что Игорь в больнице. Разбился на мотоцикле. Мотоцикл вдрызг. Странно, что я не поседел.

Мне потом сказали, что когда его везли на скорой, он всё просил матери не говорить. Сердце у неё больное. И не сказали. Он лежал в реанимации под капельницей с трубкой в носу. Жалкий и беспомощный. Весь в бинтах, и губы синие. Я трусился и наматывал круги перед стеклянной стеной. Внутрь не пускали. Я не мог его такого видеть. Лучше бы сам там лёг.

Игорю кровь сдавали всем факультетом. Окусывались в травматологии целыми днями. Я вообще оттуда не уходил. Топил сигареты одну за другой. Потом, как это бывает, посетителей стало меньше. У студентов много дел.

Это несчастье нас и сблизило. Я ходил к нему каждый день. Пешком, потому что денег на трамвай было жалко. И на бахилы. Вылавливал использованные из урны на входе. Деньги тратил на вкусняшки и всякие ништяки и таскал Игорю. Пациент шёл на поправку. И всё-таки оценил меня.

Я знал, что Игорь не может быть один. А под конец ходил к нему только я. Мы играли в «дурака» на кушетке. Он проигрывал, пока я не научил запоминать вышедшие козыри. Я смотрел на него и чуть по потолку не бегал от радости, что он жив и рядом. Что ему идёт даже лейкопластырь на лбу. А он говорил:

— Ку-ку, Рус, ты где? Выйди из сумрака.

А ещё сказал:

— Блин, из всего универа ты оказался самый верный. Санчо Панса.

И вздохнул. Наивысшая похвала.

В конце ноября Игорь уехал на денёк домой. Отметить свой день рождения и получить водительские права. Я домой не ездил, денег кататься не было. Остался один и понял, что без него уже не могу. Никак. От меня словно кусок оторвали. Я поставил его фотографию и безбожно с ней бухал. Серенады пел. А Игорь с фотки отвечал. Я спал в обнимку с его ветровкой. От тоски чуть умом не тронулся.

А потом он вернулся и настал день «Х». Я без малого не бросился ему на шею. Игорь зашёл в комнату и провозгласил:

— Ты не поверишь, что я надыбал!

И начал расстёгивать ремень. Я вцепился сзади в стол, когда он полез в трусы. Чего только не передумал за эту секунду. А он всего лишь достал оттуда прозрачную обёртку от сигарет. Замотанную в узелок. Дал мне:

— Во! Ростовский план. Заныкал на всякий-який.

И, не разуваясь, потяпал на балкон. Меня тянуло понюхать этот узелок. Он был там, где мне никогда не быть. Я ошибался. Узелок меня и доконал. И то, что Мага свалил гулять на Бродвей с кланом. Мы были одни в блоке.

Игорь оказался докой по части сооружения бульбуляторов из пластиковых бутылок. Мы уселись на полу на подушках. Сосали по очереди горький дым из дырочки. Перхали и кашляли. Раньше я план не курил. Эффект меня пришиб.

Мной завладела похоть. Я не мог вынести его красоты. Трепетал от волнения, но решился. С далекоидущими планами предложил перебраться на кровать. Потом сказал, что жарко, и разделся до трусов. Игорь поддержал идею. Наступила стадия «ржаки», и мы в одних трусах валялись по кровати.

Если накуриться и сосредоточиться на одной мысли, начинаешь зацикливаться. От плана моя страсть усилилась во сто крат. Тормоза остались в глубинах бульбулятора. У Игоря щёки горели. Тело крепкое было. Губы близко. Я не выдержал и чмокнул его. Потом ещё. Он лежал подо мной, раскумаренный. Любимый. Я осмелел, принялся зацеловывать его живот. Эти волоски золотые. Мечта идиота сбывалась на глазах. Игорь меня не оттолкнул.

У него лицо серьёзное стало. Искры в зрачках. Я понял, что наступил полный крышелёт. План и его одолел, застопорил на этой мысли. И больше границ не было. Я их снял и сбросил с кровати. С себя и с Игоря. Вылизывал его, как в незапамятные времена актрисы в порно дяди Рафика. Дурел от запаха и вкуса любимого. Очень старался, аж челюсть свело. Игорь говорил: «Ох, Рус, чё ж ты делаешь, а?». Удивлённо так. Но не отталкивал.

А я уже весь дымился и тёк. Не мог терпеть. Залез на него и стал насаживаться. Хоть и разработался за годы тренировок, но у Игоря был потолще ручки от расчёски. Больно было, жуть. А вида не показывал, чтоб он не напрягся. Чтоб не спугнуть. Лез упорно, знал, что меня ждёт.

Боль исчезла, как только увидел, как ему хорошо. Игорь хрипел и подкатывал глаза. От удовольствия гнусно матерился шёпотом. Я ёрзал на нём, а он впивался в мои колени ногтями. Сказать, что я был счастлив, значит, ничего не сказать. Мой кайфомер зашкаливал. Мы стали одним целым. Настроенные на одну волну. Я и моя первая любовь. Он дошёл до кондиции, и под действием эмпатии я спустил ему на грудь. Всего забрызгал. Вернулся в реальность и смутился. Слез и замер. Тревожно ждал, как он это воспримет.

Игорь выглядел обалдевшим:

— Ничего себе мы травки покурили.

Но был довольным, я видел. Ему понравилось. Я больше не был одинок. Сознание воспарило выше люстры. Я вытер его простынёй и сказал:

— Я нечаянно.

А Игорь засмеялся. По-доброму. Своим смехом, от которого в дрожь кидало. Меня прорвало. Я обнял его колено. Щекой прижался. Высыпал на него все мои чувства. Говорил, что не просто друг он мне. Что горю от него и таю. От его взгляда мозги сносит с орбиты. Ради него на всё готов.

Я выложил сердце на блюдечке и преподнёс в дар. Со всей долго сдерживаемой силой. Впервые в жизни отпустил себя с цепи. Вывернулся наружу со всей искренностью. И притих. Ожидал вердикта. Любой бы от него принял. Дал власть судить или миловать. А Игорь меня не понял.

С криком «Ах ты сука!» лягнул в грудь. Я головой вниз полетел с кровати. Игорь соскочил и начал уничтожать меня ногами. Я узнал всё, что он обо мне думал. Что меня поимел весь мой зачуханный городишко. Я был задолизом и спермоглотом, а сам косил под нормального. И притворялся его другом. Что меня лупили в булки дальнобои на перегонах. Пёрли скопом на кошарах спидозные азерботы. Что я и его хотел в это втравить.

Я скорчился на полу. Не пытался защититься. Покорно принимал каждый удар. Молча. А любимый топтал мою душу. Забивал в неё гвозди. Кромсал на тряпочки. Орал, какая я тварь. От удара между ног я, наверно, отключился. Потому что когда очнулся, Игоря не было.

Я почти поверил, что мне обломилось счастье. Но это оказалась демо-версия. На лицензию рылом не вышел.

Долго лежал на полу и собирал себя в кучу. Заплакать не смог, воздух ртом хватал. Собрал. Кое-как отскрёб себя от пола. По ногам кровь текла, наверно, порвался об Игоря. Я вытерся, оделся и покинул общагу.

Побрёл на автовокзал. Уехать к маме. Чтоб меня хоть кто-то пожалел. Хоть доброе слово сказал. Чтоб мама не дала распасться на атомы. По дороге купил валерьянки и проглотил сразу горсть. Не хотел закатить на людях истерику. Она была на подходе.

Всю ночь провёл в кресле в зале ожидания. Утром сел на первую маршрутку до Ставрополя. Оттуда на перекладных домой. Дорогу провёл в валерьяночном отупении. Вспоминал его слова. Проклинал себя за несдержанность. Во всём винил себя. К дому подошёл, доведённый до ручки.

Мама распекала Дашку за двойку. Сердитая была. И тут я нарисовался. Сказал:

— Можно я немного поживу здесь?

А причину назвать не сумел. Комок в глотке застрял. Мама стала возмущаться. Сказала, чтоб не выгадывал и завтра же возвращался в Пятигорск. Не смел из-за дурацкой блажи терять возможность получить образование. Слушать не стала. Мой бессильный протест был решительно отклонён. Надежды на поддержку обратились в труху.

Мама меня добила. Я понял, что никому на земле не нужен. И любовь моя никому не нужна. Я закрылся в ванной, лёг в воду и вскрылся. Маникюрными ножницами. Лежал в розовой воде. Представлял свою могилку. Калинин Руслан Александрович. 1985-2002. Жертва гомофобии. Похоронили бы за оградой. Мне было бы не больно.

Сердце мамино почуяло. Они с Дашкой выломали дверь. Вытащили меня с берегов Стикса. У Харона из лап вырвали. А врачи депортировали обратно на землю. Я открыл глаза в палате, а рядом зарыдала Дашка:

— Русечка, пожалуйста, никогда не делай так больше.

Я расстроился, что не умер. Думал: зачем меня спасли? Я всё равно был не с этой планеты. Другой. Чужой. Инопланетянин. Возмечтал заморить себя голодом. Не есть и зачахнуть, как Кыштымский карлик. Но эскулапы бы не дали. Хомячил бы через вену. Или воронку в рот.

Мент приходил. Спрашивал, кто наносил побои. Я чёрный был весь. Но ничего он от меня не добился. Не осталось моральных сил говорить. Я подписал какую-то бумажку, и мент отстал.

Мама квохтала надо мной, а я был не там. Лежал, накаченный транквилизаторами. Пялился в стену. Отец сказал, если ещё такое выкину, упекут в дурку. Буду сидеть на матрасе и слюни пускать пузырями. Говорил: кончай Павлика Морозова строить. Я молчал. Два дня.

Разлепил веки на третий и увидел Игоря. Он наклонился и прошептал:

— Прости меня, Рус. Знаю, нет мне прощения, но всё равно прости.

И заплакал. Я подумал, он специально приехал мучить. Сказал:

— А за что мне тебя прощать?

— За то, что я-то тоже тебя люблю.

Я это услышал и всё понял. Игорь шептал мне на ухо свою правду. На то, чтобы принять собственное отличие, у меня ушло много лет. У него был месяц. Месяц вечеров за картами в травматологии и один забористый бульбулятор. Я знал, как страшно вдруг почувствовать себя иным. На Игоря слишком внезапно накатило. Он не справился со страхом. А когда отпустило, справился. Он был куда сильнее меня. Стал искать. Узнал адрес в деканате. Приехал через метель. Мог опоздать.

Слово за словом Игорь возвращал меня с того света. Держал за перебинтованную руку и говорил. Шёпотом, чтоб не услышал с соседней койки коматозный дед с длинными ушами. Наши откровения разнесли безнадёгу в клочья. Я обрёл просветление и смысл жизни. Если б меня не напичкали под завязку аминазином, я б не перенёс той эйфории.

— Хватит бока отлёживать, — сказал Игорь. — Едем назад. Сессия на носу.

А я ответил:

— За тобой хоть в пропасть.

Игорь наплёл моим, что меня кинула девушка. За те несколько дней, что я провёл в лазарете, он их очаровал. Дашка тоже в него влюбилась. Мама души в нём не чаяла. Единственным сеансом психотерапии он излечил меня от суицидальной мании. Кризис миновал. Меня выдали ему с рук на руки в полной уверенности за моё благополучие.

Я долго просил прощения. У мамы и особенно у Дашки. Даже у отца. И мы с Игорем вернулись в Пятигорск. Не стерпели и принялись целоваться взасос прямо в автобусе. На заднем сиденье.

И начался медовый месяц. Апогей нашей любви. Усугублённый сессией. Мы втыкались в книжки на кровати, начинали толкаться бёдрами и просыпали занятия. Вместе готовили на электрической плитке «мешку» из всего, что было в холодильнике. Выходили на балкон с открытыми зачётками и вопили: «Халява, ловись». А из окон соседних общаг ровно в двенадцать ночи визжали «Доброе утро» на всех языках Кавказа.

Родители Игоря подогнали ему деньжат, чтобы сдать сессию. Взяткобратие в нашем универе процветало. Я офонарел, когда он вместо того, чтобы положить их в зачётку, купил мне мобильник. Чтоб мы всегда были на связи.

Просто взял и подарил. Я заставил его зубрить стилистику до посинения. Сто баксов — зачёт, не абы что. И он сдал. А я сдал потому, что посещал все лекции и семинары. Показал себя, так сказать.

Я, как реальный заучка, почти всё отстрелял автоматом. Игорю было сложнее. Он долго провалялся в госпитале. Мы использовали «hands free». Он втыкал в уши гарнитуру, прятал проводки в кудряшках и под водолазку и шёл на зачёт. А я из фойе надиктовывал ответы в подаренный мобильник. Многие так делали.

Довольные, мы праздновали победы. Слушали «Сектор газа» и синхронно мотали бошками. Синие в дупель играли на компьютере. Обычно в «Stronghold Crusader». Игорь ёрзал мышкой по пособию «Психология отклонений», а я сочинял тактические ходы. Как мы орали! Громче, чем даги за стеной во время трансляции чемпионата мира. Бесновались, как дети, когда наш Ричард Львиное Сердце брал Антиохию.

А Игорь брал меня. Заваливал на стол, где рассыпались диски и конспекты, взятые в долг. Шпарил в остервенении, как в последний раз. Теряя разум, маску «правильного» и оценку происходящего. Под тяжелый Rammstein, чтобы заглушить сопение и не озадачить Магу, если он вдруг вернётся с гулек. Снизу нам стучали шваброй в потолок. На экзамены мы ходили поцарапанные под одеждой, искусанные и в засосах.

Новый год встречали в Пятигорске. Не нашли сил расстаться. Навешали лапши родным. Резво зажигали в ночном клубе «Мираж». На последние гроши до стипендии. Каникулы провели почти одни в общаге. Насыщались друг другом духовно и физически. А в холодильнике выли волки. Игорь повесил там резиновую мышь на верёвочке. За шею.

Потом сдал печатку в ломбард. Припёр из супермаркета необъятные мешки продуктов. У меня сроду золота не имелось. Я сказал, что позже всё верну. Игорь ответил:

— Ещё раз такое услышу, в глаз получишь. Без шуток.

Ночью мы отправлялись пешком на машукские «бесстыжие ванны». Выбирали лужицу на краю обрыва. Подальше от санаторников, которые нагими телесами оккупировали все источники. Как японские макаки, мы грели задницы в горячей воде. Смердящей сероводородом. На головы падал снег. Под нами горел огнями весь Пятигорск. Сверху звёзды и снизу звёзды. Шелест водопада. Игорь обнимал меня и говорил:

— Рус, ты такой чудный. Давай, всегда будет так.

Я расползался патокой по всему Машуку. Думал, вот она какая, любовь. Вкушение запретного плода наперекор всему. Нас могло осудить общество, но не Бог. Такая безграничная любовь не могла быть грехом. Перед нами была жизнь, полная счастья.

Это горячие воспоминания. Как раскалённые газовые шары класса «А». Они пахнут нежностью, влажными простынями и первой сладкой сигаретой морозным утром. У них звуки группы «Тату» с нижнего балкона под аккомпанемент женских голосов, полуночных хлопков салюта в честь дня рождения очередного зажравшегося буржуя. И стука любящего сердца рядом. Я бы душу Люциферу продал, чтоб вернуться в те мгновения. Как бы хорошо мне было без души. Нечему гореть.

Бегают трусцой пожилые кефирники в спортивных костюмах. Ложили они на дождь. Я иду в другую сторону. Говорят, бег по терренкуру лечит сердечные болезни. Не мой случай. Меня скрывают нависшие ели. Наглые белки корчат рожи.

Пустота и шаги.

На Воротах любви — никого. Серые блестящие камни. Мусор и собачья органика. Пятигорская достопримечательность. Уныло телепаются мокрые ленточки на лысых деревьях. Влюблённые вешают на счастье. А мы вот не повесили. Не верили в приметы.

Пустота и шаги.

Далёкая дорога вверх. По сырому асфальту. Мне кажется, Игорь идёт за мной. Если быстро повернуть голову, можно заметить силуэт. В чёрной бандане и боксёрке. Зима. Ему холодно. Но он идёт со мной вокруг Машука. Он упрямый.

Шаги и пустота.

Знакомая вонь. Сероводород: гора извергает соки. Они шипят и лижут камни. Карабкаюсь вверх по скалам к нашему гнезду. Скалы слоистые. Если бы можно было вжаться между слоями, застыть. Чтобы нашли меня через тысячу лет археологи. И растащили кости на пепельницы.

Над источником пар. Сажусь в горячую воду. Джинсы прилипают к ногам. Хрустит телефон в заднем кармане. Достаю. Мокрый. Корпус треснул, как моя жизнь. Не подлежит ремонту. Но я его не брошу, будет со мной до конца. Этот телефон помнит его голос. Подпираю спиной скалу. Я пришёл на Машук. Бередить раны.

После визита по домам на восьмое марта мы с Игорем вернулись в alma mater. Очень соскучились. Забили на пары. Посвятили ласкам целый день. Познавали друг друга заново. Были беспечны. Утомлённые, задремали. Дверь не замкнули.

Мага заходил в нашу комнату только по ну очень большой необходимости. Крайне редко. В тот день его каким-то хреном занесло. Нас разбудил хриплый вопль с дагестанским акцентом:

— Етитская сила! Я с гомиками живу?

Отмазываться был не вариант. Два голеньких голубка в обнимку. Картина маслом. Я онемел. А Игорь сел и спокойно сказал:

— Тебя не касается. Посмотрел? Закрой дверь с той стороны.

Мага секунд десять таращился. Игорь занервничал и прокричал неосмотрительные слова:

— Ну, чё стал? Может, присоединиться хочешь?

Мага оскорбился. До глубины души. И устроил нам жёсткий coming out. На весь факультет.

Начал орать. Вылил на нас всю чернуху, которую мог вместить его мозг. Считал, что мы его подставили. Игорь психанул и двинул в челюсть. Мага был далеко не рохля. Они сцепились. Я кинулся Игорю помогать. Отхватил пяткой под дых и осел в углу. Драки — не мой конёк.

В Игоря как бес вселился. Мага терял позиции. Я понял, что он отступает к двери блока. Хотел Игоря предупредить. Кто бы меня слушал. Мага дёрнул ручку, и они вывалились в общий коридор. Игорь — голый.

Я запрыгнул в трусы и выбежал следом. Мага девятиэтажным матом вещал наш секрет на всю общагу. Открылись двери блоков. Всюду — любопытные носы. Капец. На глазах у всех Игорь выбил Маге зуб. Я схватил его за плечи и попытался успокоить. А он орал:

— Слезь с меня, Рус.

Кто-то из девчонок позвал охранника. Он прибежал, гаркнул и повёл Магу в ссадинах на первый этаж. Игорь сполз по стене и вытирал кровь с губы. В коридоре уже толпа образовалась. Подошёл однокурсник, Игорь с ним в КВН участвовал. Спросил:

— Павлов, это чё за гон он тут нёс?

Тут я смалодушничал. Был почти уверен, что Игорь начнёт всё отрицать. Постесняется нашей любви. Отречётся от меня. Но Игорь встал и сказал всем:

— Правда. Правда!

Толкнул меня в блок и закрыл дверь. За дверью — гомон. Мы сели на кровати и смотрели друг на друга. Мы знали, что нас ждёт травля. Однажды я её пережил. Но тогда был один. Теперь нас было двое. Игорь сказал:

— Не парься, Рус. Прорвёмся. Лишь бы мама не узнала. Сердце у неё больное.

Я заплакал. От пережитого страха, но ещё больше от счастья, что он меня не предал.

Вопреки нашим опасениям, никакой травли не было. Не школа в глухомани, а всё-таки вуз. Молчаливое осуждение. Игнор. Со стороны парней — легкий кивок вместо «привет». Девчонки просто хихикали. Мы расслабили очко и решили, что пронесло. Наивные чукотские октябрята.

На стенде рядом с расписанием вывесили приказ об отчислении студента первого курса Павлова И. За нанесение телесных повреждений. За нарушение общественного порядка в студгородке. Магу не отчислили. За немалую сумму штрафа, скорее всего. Осевшую в кармане декана.

Наши кости блестели — глазам больно, перемытые факультетскими кумушками. Я чувствовал себя виноватым. Игорь дорого заплатил за защиту нашей любви. Но он был крепкий орешек:

— Ни фига ужасного. Летом восстановлюсь на заочное. А пока тут перекантуюсь.

Разумеется, из общаги Игоря турнули также в темпе presto. За три часа он снял самую дешёвую квартиру в районе Квартала. Мы загрузились в такси под косыми взглядами. Уехали в новую жизнь.

Уже через два дня Игорь нашёл работу с хорошей оплатой. Собирать мебель в какой-то шараге в бештаугорских катакомбах. У чёрта на куличках. По случайному знакомству: он везде был своим.

Настойчиво отговаривал меня переводиться на заочное. Твердил:

— Учись, дурак. В армию загребёшь.

Но я решил, военкомат запарится искать. Родители не сдадут. И перевёлся. Не хотел сидеть на шее у Игоря. Надо было платить за квартиру.

Я делать ничего не умел. С трудом устроился прилипалой в магазин по продаже бытовой техники. Стажёром. За пять тысяч. А стипендия была бы две.

Отец меня даже похвалил в кои-то веки. Одобрил переход во взрослую жизнь. Мама, конечно, расстроилась. Звала домой, раз уж заочником стал. Сказала, ростовский мне голову заморочил. Если б она догадывалась, как.

А Игорь своим об отчислении не сообщил. Извернулся как-то по телефону. Сказал, что захотел работать и бросил очное. Его мечта стать нелегалом США накрылась алюминиевым тазом. На неопределённый срок. Америкосы заочникам крысили визы давать. Родители заахали, но смирились. Они знали, что их сын не нуждается в подтирании соплей.

Порадовались за нашу целеустремлённость. Наказали девок водить только проверенных и не заразных. И внуков им ещё рано. Я видел, как сильно Игоря напрягает наша брехня. Он любил родителей. Особенно мать. Берёг их от правды. Я понимал.

Мы стали жить семьёй. В тесном клоповнике, но счастливые. Денег поначалу — вообще ёк. Моя работа изматывала морально. Я вымучивал из себя коммуникабельность. Весь день лыбу тянуть по Карнеги — совсем не моё. Мужественно боролся с природной застенчивостью. Ради Игоря.

У него работа оказалась тяжёлой физически. Он первое время приходил и валился без сил. Ладони в мозолях. Батон и чаёчек без сахара на ужин. Но бытовые трудности были ерундой по сравнению с возможностью быть вместе. Через месяц дела пошли на лад. Игорь перешёл на каждодневную оплату. Стали выбираться на люди. Дышать весной.

Игорь через коллег связался с одним барыгой из Кисловодска, Андреем, который планом втихаря приторговывал. Нормальный парень, жена-тихоня. Сестра Настя — красавица. Мы подружились. Каждые выходные стали мотаться в Кисловодск за пакетиком. Оставались на винцо допоздна. Дома отрывались вдвоём на нарковечеринках. Растаманили по полной.

Соседка Люська не злилась. Стучала нам и говорила:

— Ну что, обдолбыши, блинчиков хотите?

Конечно, мы хотели блинчиков. Люська жила одна с семилетним сыном. На удивление быстро нас раскусила. Сказала, мы двигаемся в унисон. Отнеслась понимающе. Предлагала стринги со стразами. Сошлись на кожаных перчатках.

Мы были счастливы, и работа спорилась. Меня перевели из стажёров. Посадили на хороший для Пятигорска оклад. Уровень жизни сразу подрос. 16 мая на моё восемнадцатилетие Игорь сделал нам подарок. Позвонил и сказал поискать на столе. Я не нашёл.

— Мать твою, сними ты обувь с органов зрения! На столе.

А там — ключи. Он купил в рассрочку у знакомого Ласточку. Подержанный костотряс, но наш. Я расстрогался до слёз. Сразу пошёл учиться на права. Игорь ещё в школе отучился.

Это были славные дни. Везение настигало раз за разом. Сам Бог нам помогал. Я понимал, как мало сделал для того, чтобы это заслужить. Для таких диссидентов, как мы, такое счастье было неслыханным подарком судьбы.

Нашу идиллию омрачала лишь необходимость врать родным. Мне-то по барабану было, а вот Игорь переживал. В любой момент его родителям могло стукнуть в голову посетить универ. Или позвонить. Он жил на пороховой бочке. После звонка домой несколько часов маячил из угла в угол. Я, как мог, успокаивал. Иногда он расслаблялся. Иногда шёл в ларёк и весь вечер заливал пивом беспокойство.

В июне у меня началась сессия. Аврал. Днём — работа и занятия, вечером — автошкола, ночью — зубрёж. Старых знакомых встречал в универе редко. От передозировки знаниями пух мозг. Начал на Игоря огрызаться, если отвлекал. Ему ещё два месяца до поступления оставалось. От скуки он впервые стал ездить в Кисловодск без меня.

В ту субботу он собрался за планом к Андрею. Но Ласточка заглохла, и Игорь потопал на электричку. Я зарылся в макулатуру. Опомнился часам к десяти вечера. Звонил — не берёт. Раз пятьдесят набирал. Понапридумал невесть что. В одиннадцать Игорь позвонил сам. Я по голосу понял — катастрофа. Он хрипел и еле дышал. Сказал забрать его. С Подкумка. Взять полотенце и одежду. Срочно. Пожалуйста.

Я вылетел пулей. Поймал такси. Полчаса искал его впотьмах в прибрежных зарослях. С трубкой в руках. Игорь сам не знал, где он точно. Я нашёл его на берегу Подкумка в черте города. Голого, полуживого. Деморализованного.

Игорь вызвал из Кисловодска такси. Таксист оказался из клана. Знал Гази. Знал Магу. И Игоря помнил. Игорь был под мухой и не смотрел, куда его везут. Не обеспокоился, когда таксист вышел у магазина и говорил по телефону.

С моим любимым случилось то, чего я боялся всю жизнь. Мага не простил выбитый зуб. Игоря вывезли на Подкумок. Там поджидала толпа дагов. Пустили по кругу. По всей программе. Мага снял на видео. Потом от души попинали и уехали. Мы не могли обратиться в милицию. Выложить видео в интернете — фигня. Они послали бы родителям. В паспорте прописку нашли.

Игорь еле мог стоять. Наотрез отказался ехать в больницу. Я отмывал его от крови водой из речки. Одел и отволок на себе к такси. Игорь молчал, но я ясно представлял подробности. Его боль была и моей болью.

Тот случай его сломал. Но я тогда ещё не понял. Игорь пару дней не хотел разговаривать. Только когда наглотался водки, начал рыдать и говорить, что он не такой. Я был трезвый, пытался учить билеты. Мы впервые поссорились. Он орал:

— Это не жизнь, Рус! Я не хочу так! Не могу так!

Я хотел успокоить. Он толкал в грудь. Гнал прочь, а я снова лез. В ужасе. Казалось, сейчас буду просто навсегда отвергнут. Он отпихнул к шкафу, я сильно ударился. А Игорь обхватил и впился в губы. Рыдал:

— Сука, и без тебя не могу.

Утром я умолял его уехать. В Ставрополь. В Ростов. Хоть куда-нибудь. Я был уверен, что даги теперь не отстанут. На ушах стоял. Игорь уже не истерил. Яростно тискал пачку от сигарет и рассуждал. У меня сессия шла. У него — поступление впереди. Хорошая работа у обоих. Нас нигде никто не ждал. И как бы мы родным объяснили отъезд?

Игорь сказал, что не позволит диктовать условия. Начал подбивать меня открыться родителям. Пусть от нас узнают. А Мага своей записью пусть подотрётся. Убедил. Хотя я уже представлял реакцию своих. Но его желание было важнее страха. Оппонировать я не умел. Согласился. Что мне было терять? Только корни.

Водительские права мне не дали, сказали обращаться в ГАИ по месту жительства. Сессию еле сдал. Сгрыз ногти до основания. Единственное, что могло успокоить — его объятия. Я черпал в Игоре силы. На нём держался. Все дни мечтал вернуться домой и прижаться к нему. Я верил в него больше, чем в Бога.

Он пыжился, хотя я видел, что ему тоже страшно. Но решили, значит решили. Игорь сказал, лучше сначала ехать к моим. Заодно и права получить. Мы взяли отгулы, выгребли все деньги, сели в Ласточку и поехали. По самой жаре. Чем ближе подъезжали, тем мне было хуже. Сто раз порывался вернуться. Но стыдился праздновать труса. Приехали в два часа дня.

Дашка гуляла где-то. Мама нам обрадовалась. Стол накрыла на веранде. Хлопотала. Отец, как всегда, наклюкался. Мы не пили. Я сидел тише воды ниже травы. Игорь наступал мне на ногу. Рассказывал о работе. О квартире, о Ласточке. О том, как нам здорово вместе живётся.

— Так ведь, Рус?

Я сказал:

— Так. И мы хотим всегда жить так. Вдвоём и вместе. Вам приехали сказать.

Мама опешила:

— Это как, Русь?

Отец протрезвел. Сплюнул на пол.

— Да вот так, мать. Педераст твой Руся. Долбит его в дупло вот этот ростовский хрен.

Даже скандала не было. Отец спокойно велел собирать манатки и брысь. Чтоб духу не было. Пока сопатки не расколошматил. И с крыльца метлой поганой не погнал.

Мама запричитала:

— Господи, да что ж такое? Руся!

Пришла Дашка, на выходе кинулась на шею. Отец зарычал:

— Не тронь его, доча! Мож, он гонорейный какой.

Мы ушли. Напоследок получили напутствие забыть к ним дорогу. Таких выродков отец предпочитал видеть исключительно на параше. Игорь сказал, им время нужно. Но я знал отца. Мама ещё могла простить. Он — нет. Дорога домой была заказана.

Я разозлился. Поцеловал Игоря за калиткой. Специально для бабок на лавочках. Жёг мосты. Мстил. Думал: «Вот вам, черти полосатые. Я — совершеннолетний. Я любим».

В тот день я лишился половины себя. Но прятал это от Игоря за бравадой. Не хотел, чтобы он переживал. Ему нужны были силы для своего подвига.

Игорь после нескольких часов бегания по кабинетам РЭО ГАИ вынес мои права. Ухлопал почти все сбережения. Но я не мог тогда оставаться в городе. Ждать официального экзамена. Я сел за руль и свернул на указателе «Ростов».

У Игоря был красивый дом. И село красивое. Чистое и зелёное.

Я удивился, когда он сказал, что попробует сам. А мне — сидеть в машине. За воротами. Я думал, он знает, что делает. Не спорил. Сидел долго. Голодный. Не спавший ночь.

Игорь вернулся и упал рядом. Он сообщил им про отчисление. А про нас не сообщил. Не решился. Жалел больную мать. Я сказал:

— А меня не было на видео.

Он впервые не придумал, что возразить. Я считал его поступок несправедливым. Нечестным. Но молчал. Игорь просил прощения и умолял понять. Я понял. Я любил его. Простил бы всё, что угодно. Действительно, всё. Мы пошли в дом, где я чувствовал себя лишним.

В июле Игорь снова поступил. Заочно. Родители дали ему денег на учёбу. Сам бы не осилил. Я подумал, может, он поэтому к ним ездил? А дагов мы больше ни разу не видели. Они свершили месть.

Я стал замечать, что Игорь изменился. Начал чаще уходить из дома один. На какие-то рандеву с коллегами. Рабочие вопросы. Под разными предлогами не брал меня к Андрею в Кисловодск. Сам ездил. Привёз как-то щенка. Рыжую таксу. Сказал, Андрей подарил. Рюрик был тихий. Почти незаметный в квартире.

В Игоре стало меньше теплоты. Но больше страсти. Возвращался и налетал с порога. Бешено налетал, неистово. С матом и какой-то злостью. Только в эти моменты моя тревога стояла на кнопке «выкл». Я восходил к своим небесам. Потом шли на балкон хапнуть анаши, и тумблер снова щёлкал. Мы говорили о пустяках. Молчали о важном. Молчание не сулило ничего позитивного. Я видел, что его что-то гнетёт. Чувствовал, что теряю его. И себя вместе с ним.

Не сразу я понял, откуда ветер дует. Игорь встречался с Настей. У них были уже не просто отношения. Всё серьёзно. Андрей одобрял выбор сестры. Ничего про нас не подозревал. Все довольны, все смеются. Один я что-то ни фига не обрадовался. Странный я.

Игорь сидел на кровати и признавался. Как самосвал песка мне на голову. Со щебёнкой. Я хотел закричать: «Какого же лешего молчал?». Вместо этого опустился у его ног и сказал:

— Это же хорошо.

Игорь взвыл:

— Да итит твою, ну что ты за человек такой?!

Схватил барсетку и хлопнул дверью.

Я лёг на пол. Захлёбывался обидой. Считал, что имел право знать такие вещи. Ведь Игорь ненавидел врать. А мне врал. Три месяца изображал Штирлица. Явки, пароли. Дома всегда ждал недалёкий тип с хобби тихушника. Пасьянс «Паук» и романы Лукьяненко. Грел слипшиеся пельмени и заглядывал в рот своему герою. Только что шарфы не вязал. И под себя не ходил.

Я не понял, какой он ждал реакции? Что я развыступаюсь? Посуду побью? На дыбы встану? Бред. Не мои методы. Он имел право любить кого угодно. А уж к Насте я точно не мог ревновать. Неужели он не понимал? Это совсем другое.

Что я мог предложить Игорю? Любовь? Настя — тоже. Но её любовь была бы признана де-юре. Без вечной брехни и сохранения инкогнито. Без опасений угробить мать. Без необходимости пожизненно быть парией. А со мной — горячее сумасбродство без перспектив. Я не планировал подавать тендерную заявку на исключительное право обладания им.

Я и так получил от жизни слишком много. Это не могло продолжаться вечно. Я думал, если Игорь выберет этот путь, за него останется лишь скрестить пальцы. Продолжать жить дальше. Просто знать, что он где-то тоже смотрит на эти же звёзды. Даже иногда вспоминает меня. И он счастлив. Мне осталось бы одиночество. И память. Разлюбить мог бы только со своей смертью. Да и потом бы не разлюбил.

Но Игорь не уходил. День за днём возвращался домой. Переодевался и ехал в Кисловодск. Или молча садился ужинать, если приходил пьяный. Вскакивал. Тащил в пропахшую плесенью ванную свершать грех. Без разговоров, за шкирку.

Я чувствовал вонь воды с хлоркой и рваное дыхание: «Рус, да это ж кабздец какой-то!». Мой язык щипала соль слёз на его небритых щеках. Мой чуткий детектор считывал его отчаяние. Слезные железы вторили.

Потом он рыдал:

— Ну сделай что-нибудь, Рус! Хоть морду мне расквась, а? Прогони ты меня!

Я отвечал:

— Иди.

— Да как, Рус? Отпусти ты меня! Не люби ты меня так! Я же тварь!

Рюрик забивался под стол от его крика. Я говорил:

— Бурёнка ты кубанская.

Шёл на балкон и взрывал бульбулятор. Истерически потешался над собой. В комнате Игорь бряцал тарой. Подчищал наше спиртохранилище. Полоумный. Осёл между двух стогов. Разумный выбор не в мою пользу.

Мы торчали на балконе — пьяный и накуренный. У каждого — свой приход. Я одухотворённо поучал:

— Да вот так, Игорь. Tertium non datur. Разруливай финиту сам. Я — пас.

Он тыкался сопливым носом в плечо:

— Ненавижу тебя, гад.

И жадно присасывался к губам.

И я жил в этом кумаре. Ходил на работу с глазами вурдалака. Не в силах сосредоточиться. «Ля-ля-ля, жу-жу-жу, я сегодня торможу». Запорол тонны документов. Получал выговоры. Производил убедительное впечатление человека, чьи мыслительные функции дали сбой. Аутизм, фаза обострения. Репутация косореза входила в пакет услуг.

Из родных звонила только Дашка. Тайком. От каких-то подруг, у нас телефона не было. Рассказывала, что дома моё имя — табу. Отец на все лады костерит преданного анафеме отпрыска. Нелестными терминами. Буянит и клянёт закон, не позволяющий выписать меня из домовой книги. Даже мама робко подмахивает гривой. С каждым Дашкиным звонком всё сильнее чувствовалось их разлагающее влияние на мою сестру:

— Русечка, а это правда, что тебя в тюрьму посадить могут?

Я ободрял Дашку и бросал трубку. В очередной раз уверившись, что шлагбаум перед родной калиткой для меня упал навек. И ворота лопатой подпёрты.

Скорбел один посреди комнаты. На заднице, как медведь гризли. И только Рюрик наблюдал мою скорбь. Бархатноухий друг вида Canis. А почти семи миллиардам прямоходячих млекопитающих мои терзания были безразличны. Они полагали, я к их породе не принадлежу. Генетический брак.

Я ходил из угла в угол. В каждой мелочи видел Игоря. Повязка на полке. Прикасалась к его кудрям. Полотенце «инь-янь». Обнимало его махровыми ладонями. Контейнер для линз ведал тайны серых глаз.

Мне оставалось лишь ждать. Когда он придёт и скажет, что всё закончилось. С эгоистичной надеждой, что это случится не сегодня. Завтра. Позже. А сегодня он снова молча сорвёт с меня лохмоты. Чтобы в спешке добраться до начинки. Больше мне нечем было его удержать. Я смаковал каждое доставшееся мне мгновение рядом с ним. Мазохизм высшей категории.

После своего дня рождения в конце ноября Игорь сделал выбор. Позвал на Новый год родителей знакомиться с невестой. Я подумал: «У меня есть ещё месяц». Но Андрей нашёл ему работу в Кисловодске. Игорь снял там квартиру. Чтобы жить с Настей.

Он собрал вещи. Одну большую сумку. Остальное оставил. Оставил свой запах в шкафу, где наши тряпки хранились вперемешку. Наши немногочисленные общие фото. Сказал:

— Не хочу душу травить. Сожги, что-ли.

И Ласточку оставил. Я не понял, зачем. Хотел возражать, но позабыл аргументы. Боялся открыть рот, чтоб не завыть. Игорь обнял меня:

— Умоляю, не звони, Рус. Я телефон выброшу. И давай без этой хрени с перерезанием вен. Поклянись мне. Самым святым клянись.

Я сказал:

— Тобой клянусь.

Я всё равно не смог бы взвалить на него такое. Ни за что. Я слышал треск мироздания, когда Игорь отрывался от меня. Потянулся за ним на лестничную площадку. За последним взглядом. Последним прикосновением. Увидел перекошенное от рыданий лицо, и стена самообладания рухнула. Я вцепился в него и орал:

— Нет! Нет! Нет!

Вёл себя недостойно. За что и схлопотал заслуженный хук по носу. Мигом остыл. Тупость. Я не мог всю жизнь тащиться за ним на кукане. Ради него же не мог. Игорь сказал:

— Прости.

И ушёл. Точка невозврата была пройдена. Статус-кво наших отношений восстановлению не подлежал.

Я начал справлять поминки по любви. С усердием заправского торчка. Разум и безумие вели в черепушке междоусобную войну. Кровопролитную и беспощадную. За территориальное пользование. С попеременным успехом: ни одна из сторон не спешила вывешивать белый флаг.

Организм не справлялся с выводом продуктов распада экологически чистых антидепрессантов. Я пылал в преисподней и впадал в нирвану. Гипнотизировал телефон. Внушал себе, что Игорь вот-вот позвонит. Чувствовал, что ему очень плохо. Может, хуже, чем мне. И ждал его звонка, чтобы не взять трубку. Чтобы сидеть, грызть кулаки, но трубку не брать.

Принял лишь один вызов с работы. На который ответил:

— Моя карма сделала финт ушами, а вы требуете явиться?

Как-то утром я очнулся и обнаружил неприятность. Запасы психоактивных веществ подошли к логическому завершению. В кошельке завывал сквозняк. Пустым зёвом взирал холодильник. Смотрел с укором Рюрик.

Действительность навалилась стопудовой глыбой. Враги готовились водрузить знамя победы на Рейхстаге моего разума. И тут раздался звонок. От Андрея.

— Чё за мутные движения, Рус? Игорь неделю хлещет беспробудно. С Настей рамсит. Сегодня вообще её послал и в Пятигорск сорвался. Я не вкурил, у вас чё там происходит?

Нельзя было так резко вываливать. Я оторопел. Сбросил звонок. Стал набирать Игоря. Мимо кнопок.

Он ехал в электричке. Сказал:

— Рус, я — дятел. Не могу я без тебя.

Игорь говорил, что ошибся. К чёрту всех. К чёрту общество. Нельзя заставлять людей платить за одобрение душевным покоем. Мы уже большенькие. Недовольных — в анус.

Мои жизненные основы вернулись на место с громким щелчком. Я завопил:

— Почему же ты не звонил???

Игорь вздохнул:

— Стыдно, бля. Ремни из тебя режу, а ты всё равно любишь. ДА! ЧЁ ВЫЛУПИЛИСЬ? Я ЛЮБЛЮ ПАРНЯ! И Я, СУКА, ОТ ЭТОГО СЧАСТЛИВ!

Я представил, как он орёт это в битком набитой студентами электричке. И белугой завыл от облегчения.

Как только Игорь дал отбой, мне стало страшно. Как никогда. Пароксизм страха. Казалось, из углов комнаты лезут черви. Чёрные, склизкие. Ко мне. Я взвизгнул и рванул от них в ванную. Из зеркала смотрело пугалище. Семейка Адамс усыновила бы меня за здрасьте. Я решил, пора завязывать с каннабиноидами.

А страх не проходил. Я медитировал перед дверью. Игорю было ехать минут сорок. Мы разговаривали без двадцати восемь. Бахнуло девять. Десять. Я начал звонить. Слышал гудки. Убеждал себя, что на улице шум. Трамваи, машины, не слышно мобильник. От волнения на шлак исходил.

Думал выйти из дома его встречать. Боялся разминуться. Стоял у выхода и занимал линию. Безрезультатно. Андрей позвонил в одиннадцать и спросил, дома ли Игорь. Когда узнал, что нет, искусно выругался и потух.

Я кусал локти и отговаривал себя бежать в милицию. Теперь телефон Игоря утверждал, что выключен или вне зоны. Андрей перезвонил снова уже в два. Я судорожно шмонал квартиру в поисках случайно завалявшейся дозы плана. Андрей сказал называть адрес.

Приехал с пакетом в руке. Взъерошенный. Сел, достал бутылку водки и накатил с горла. Сказал:

— Там жопа, Рус.

Вытащил и положил на стол знакомый рюкзак. В копоти и крови.

Кто-то решил, что они не должны жить. Целый вагон людей. На пыль тридцатью килограммами тротила.

Андрей трясся и что-то говорил. О расплющенном вагоне, разорванном пополам. Об ошмётках тел и клочьях одежды на деревьях. Менты, собаки, шахиды. Руки, ноги, кишки. Прихлёбывал водку.

Я весь день звонил мёртвому Игорю. Пока не села батарейка. В кармане брюк на уничтоженном теле, в котором я знал каждую клеточку. Последние слова моего любимого были о том, что он счастлив. Ему было девятнадцать.

Я услышал сумасшедший крик. Кто-то прижал меня к кровати и орал:

— Тихо, Рус! Тихо! Не надо!

Крик продолжался. Откуда-то появилась Люська. Они с Андреем зачем-то меня держали. Потом Андрей исчез. Люська набирала шприц и колола меня какой-то дрянью. Пока я не отрубился.

Об этом я вспоминать не буду. Лучше вспомню то, что не вернуть. Вспомню, как мы были одни против всего мира. Как сидели в этой самой каменной чаше, и Игорь хотел, чтобы вечно было так. Я всегда выполнял его желания.

Встаю. Ветер продувает мокрые джинсы. Бережно кладу расколотый телефон в карман куртки. Передо мной весь Пятигорск. Город, которому всё равно. Андрей сказал, теперь на месте теракта рыщут мародёры. По гальке полосы отчуждения. Собирают золотые цепочки и кольца. Мобильники и кошельки. Сетуют на выбитые взрывом стёкла своих домов. А я ещё удивлялся, за что меня били в одиннадцатом классе.

Вода переливается через край обрыва и зовёт следом. Внизу уютно пристроились манящие скалы. Меня больше нет. И не надо меня.

Подожди, Игорь. Я пришёл на Машук, чтобы снова быть с тобой.