Этюды

Дымчатые очки а-ля пилот Мэверик, серая шляпа с широкими мягкими полями, руки в карманах узких джинсов, чёрная маечка мышц не скрывает — вырисовывает, плеч разворот привольный — завидки берут. И скалится. Белозубо так, белозубо, куда там всей Африке. А задиристо! А заразительно! А задрать, чёрт побери, и заразить — меня нацелил. Аж всем обликом в сетчатку вштамповывается. Но сам такой как бы ни при чём, и вообще — в стоге сена раскинулся, небесами любуется, соломинку грызёт. Ага, я тебе поверила.

В солнечных очках прячутся и мои глаза, но выдают губы — не удерживаюсь — дрожат на заразу-улыбку. Как ждал, как ждал:

— Привет!

Прикусив губу, отворачиваюсь — настроение на этюды надо везти особое, а разговор с таким враз переключить может. Но такого поди переключи.

— Куда едем?

Это мы уже в маршрутку забрались, и он, ловко вмазавшись на соседнее сиденье, через пару сантиметров расстояния жарит своим длинным бедром моё. А что, пропорционально так смотрятся, отмечаю автоматически. Фиксирую. Пригодится когда-нибудь, когда соберусь что-то особенное написать. Будут только эти мужское и женское, денимом обтянутые, бёдра, и мучительно лишнее меж ними пространство.

Но на вопрос молчу — всё ещё надеюсь сохранить настроение. Хотя, по правде, нет уже того, с которым люблю на летние этюды — прохладной рассветной дымки над медленной рекой, укутавшейся ивами. Мне жарко. Тесно. Жарко.

Ёрзаю.

Предупредительно освобождает сантиметр между нами. Рыцарь!

— Художница, — не уточняет — утверждает рыцарь, кивая на этюдник, верным собаком притулившийся к моему колену.

— Блестящая дедукция, — шипеть стараюсь как можно жёстче, приключений за свои двадцать восемь нахлебалась… объяснил бы кто, почему если художница, значит, богема, если богема, то её обязательно снять, а если она не снимается вдруг… ай, всё. Пару раз ноги спасли, ещё как-то — кавалер лыка от лука не отличал, но однажды проще оказалось пережить семнадцать мерзейших секунд, чем получить тяжкие телесные.

Но — здрасьте-приехали:

— Нам по пути. И я на этюды.

И называет ту же деревеньку, куда и мне! А я-то думала, одна отыскала и эти давно не крашенные хатки, и лысый погост, и дороги изгиб в рифму реке и холмам, и бесчисленные переливы лазури, охры и хрома-кобальта, если глядеть с высокого берега.

Смотрю, изумлённая. Ещё раз сканирую всё его ладное, вольное, боевое тело. Художник?! А точно не солдат удачи?

Главных улик не нахожу, сдвигаю на кончик носа очёчки, скепсиса во взгляд выжимаю полный тюбик наличной болотной зелени.

Зеркалит, вредина: роскошные, тяжёлые, с дымчатыми стёклами очки спускаются (эй, а чего это нос у него так на мой похож?), насмешечку возвращает двойной порцией. Цвета — алмаза!

Июльское утро на мгновение блекнет.

Пытаюсь осознать. Художник, но без этюдника, без фотоаппарата. Художник. Когда я, наконец, складываю два плюс два, он улыбается снова, но до чего мягкая эта улыбка, ласковая...

Позже, много позже я прочту его сценарий о битком набитой июльской субботней маршрутке, об укутанной ивами медленной реке и о ехидне с этюдником. Рассмеюсь счастливо, обхвачу, закружу, щекотну губами самый кончик носа и прижмусь-прижмусь, слушая, как стучит наше с ним сердце.