Плучек "разбивает" сердца

К сожалению, у меня не было и нет возможности увидеть премьерный показ спектакля Валентина Плучека «Дом, где разбиваются сердца» 1962-го года и потому говорить мы будем о телеверсии этой постановки Московского театра Сатиры, которая была экранизирована в 1975 году.

Реалистическая драма Бернарда Шоу на сцене театра Сатиры. Герои Шоу — обычно респектабельные джентльмены, наделённые властью или просто имеющие высокий социальный статус в обществе и шикарные дамы с самыми разнообразными достоинствами женской красоты и коварства.

Богатство, дорогая мебель, зеркальные брызги шампанского и удушающие ароматы змеиного яда, изысканные манеры и роскошь блистательного общества — всё это настолько шокирует скромную советскую публику и вместе с тем заражает этой атмосферой, что аж расстраивает.

Но Плучек не стал акцентировать внимание на помпезности быта. Он поместил в эту роскошь самых отпетых представителей английского общества — морально пустых, духовно и нравственно разложившихся, бессмысленно прожигающих жизнь и при этом отдающих себе отчёт в собственном ничтожестве. На протяжении всего спектакля среди этой роскоши проплывают призраки этих персонажей, что-то там говорят о своём, их никто не слышит, точнее не понимает, потому что сами заняты своими проблемами, никому не хочется не во что углубляться, никому не хочется будить в себе чувства, доброту, совесть. Всё в них спит, всё погружено в вакуум.

Такие герои, вернее антигерои устраивали и Плучека (в отрицательном всегда копаться интереснее, там много граней, много нераскрытого, нежели в наглядно понятном пресном положительном). В одном из интервью Армен Джигарханян вспоминал, как он обожал своего Карпа из «Место встречи изменить нельзя». Обожал так, что даже хотел бы посидеть со своим персонажем вдвоём за чашечкой чая и просто пообщаться, потому что увидел в этом живодёре «ростки живого и проблески человеческого».

Кроме того, антисоциальные герои устраивали и репертком, ведь в условиях страны развитого социализма, которая всё пытается, да никак не перегонит Америку, режиссёр вдруг показывает жизнь загнивающего общества, не нашу, чуждую и бесперспективную в сравнении с героическим примером советского гражданина и патриота — строителя светлого будущего. Плучек мастерски удовлетворял и зрительский интерес, и алчущий голод цензоров-приёмщиков.

Автор прошёл цензуру, т.к. в досье на него было сказано, что Бернард Шоу радостно принял социалистическую революцию октября 1917 года и в своих произведениях яростно обличал пороки и язвы буржуазного строя. И пьеса самая подходящая — персонажи в наглядной форме показывают себя моральными уродами, осознают это и искренне считают себя опасными типами для общества. В конце спектакля один из персонажей с душевной горечью произносит: «Жаль, что самолёты улетели» (был бомбовый налёт вражеской авиации, но их дом почти не задело). «Но надеюсь, они прилетят завтра». Они надеются на смерть, словно на спасение. Мы еще будем говорить о прослеживаемой Чеховской линии героев спектакля, которые ощущают свою ненужность, нелепость и неготовность к новой жизни. Эта линия то жирной строкой, то лёгким пунктиром, то курсивом преследует персонажей — линия, будто кардиограмма умирающего, но это — кардиограмма умирающей души, слепой совести и угасшего интереса к созиданию.

Чёткого приключенческого сюжета здесь нет — ни в пьесе, ни в самой постановке. Но есть особое настроение. Необычное. Чеховская интонация — да. Но нельзя забывать, что при всём том это же Шоу, который говорил: «Когда я вижу, что разговор между персонажами может приобрести слишком серьёзный характер, я мгновенно вставляю шутку и сшибаю этот тон».

Вот такая изумительно выверенная балансировка на грани нарастания страстей и мгновенной разрядки тугого напряжения не даёт опомниться от начала до конца действия, оставляя у читателя, а тем более у зрителя ощущение смеха сквозь слёзы или и грех и смех.

Режиссёру и актёрам предстояло понять тонировку ведения настроения своего героя на уровне уникального саркастического юмора английского драматурга — юмора тонкого, юмора чисто английского — без лишней эмоции, но достаточно умного и убедительного.

Собственно, сам сюжет довольно прост. Дом капитана Шотовера построен сценографически как огромная палуба с большим пустым пространством — пространством, которое своей ширью давит на людей, делает ещё более их одинокими и чужими друг другу. Сама обстановка оформлена в корабельном стиле — и стол и диваны и стулья — всё как на каком-нибудь «Титанике». Такой дом с такими его обитателями и вправду несёт в себе призрачный дух «Титаника» — при перенасыщенном блеске общество перенасыщено давящей пустотой, и это перенасыщение в любой момент может столкнуться с айсбергом революции, войны или просто другой жизни — другого общества, для которого пассажиры этого корабля будут лишними, негодными, призрачными. Сам капитан Шотовер не раз будет призывать: научитесь управлять кораблём, имея ввиду, мол займитесь делом, полезным делом, станьте у руля, имея ввиду спасите свой корабль — свою страну — Англию.

Так вот, дом в виде такого символа — корабля-призрака предстаёт на переднем плане. В доме собираются гости. Каждый появляется в нужное время, и начинаются отношения. Сразу же, без прелюдий. Сразу же о главном — о себе. Говорят, говорят, бешено говорят, истерично говорят. Но никто их не слышит. Говорят будто в пустоту, обращаясь, словно к грядущему, которое способно будет правильно понять и оправдать их.

Где-то это мы уже видели. О чём-то похожем читали. Открываем пьесу «Дом, где разбиваются сердца» и читаем ремарку сразу же под названием: «Фантазии в русском стиле на английские темы». А ещё ниже, в предисловии к пьесе узнаём, что на творчество Шоу той поры повлияла драматургия Чехова. Лишние люди, судьба интеллигенции, неспособность постичь и принять новые ритмы жизни или «Жизнь как вихрь, а люди не успевают за этим вихрем, он сбивает людей, уносит и мы слабее этого вихря, название которому Время. И это время безжалостно, стремительно, беспощадно…», как говорил А.Эфрос при анализе «Вишнёвого сада». Они лишь разговаривают и чаще всего это лишь воспоминания о прошлом или несбыточные мечты о будущем, всегда унылое настоящее и постоянное чувство обречённости любых попыток постараться стать счастливыми.

У Бернарда Шоу свой дом, у Чехова тоже дома — дом Сорина, дом Раневской, дом Войницких, дом трёх сестёр. Но надо сказать, что атмосфера английского дома и русских домов разная. Что такое дом для Шоу, показанный в пьесе? Это — «культурная, праздная Европа перед первой мировой войной». Дома Чехова — это нечто более домашнее, куда приходят спрятаться, отдохнуть или же просто как сквозь портал в прошлое — в былую юность, в детство. И хоть у Чехова события тоже драматические, но не чувствуешь в них какой-то глобальной заразы, сковавшей параличом всё общество, как это в английском свете. Здесь, люди в основном, причиняют страдания только себе: Тригорин бежит от опостылевшей рутины, в которой погряз его коммерческий талант, бежит на природу, на рыбалку, к настоящему, где не надо будет мучительно искать натуру, типа «плыло облако, похожее на рояль», о чём надо обязательно будет упомянуть в пьесе и т.д. Треплев, понимающий отсутствие собственного таланта, угнетённый отсутствием денег, дела и полным равнодушием к нему матери, доведённый до самоубийства осознанием не только того, что его возлюбленная любит другого, а того, что несмотря на все горести, которые причинил ей Тригорин, она всё равно предпочитает его Треплеву и это было последней каплей, взведшей курок пистолета. Да и сама Нина Заречная, которая проходит сложнейший путь от мечтаний о большой сцене сквозь лишения, нужду, бесчестье, потерю ребёнка и провинциальную сцену (что может быть прозаичней) и в конце концов начинает жить тем, что надо «уметь нести свой крест и верить. Я верую и мне не так больно, и когда думаю о своём призвании, то не боюсь жизни».

Герои Чехова особенные. Они не злы и не создают такого негативного фона вокруг себя, как настороженные и лицемерные герои Шоу. Если Аркадина и лицемерит, что Тригорин — талант, а её сын — ничтожество, то это не для того, чтобы причинить своему сыну боль, а это крик израненной души — души, которая чувствует боль.

У Шоу же все причиняют боль не о собственной боли, а по причине собственной моральной пустоты и мы это увидим на примерах взаимоотношений персонажей спектакля. Если Шоу своих персонажей наделил типичными пороками общества, то Чеховские персонажи — это скорее боль России за судьбу своей интеллигенции, боль, по которой можно наверное понять и душу страны.

В том же предисловии к пьесе Шоу признавался, что поскольку «Чехов — фаталист, который боялся, что этим людям уже не выкарабкаться — их либо продадут с молотка либо они просто погибнут и потому Чехов их жалеет и даже влюблён в них». У Шоу же в его драме, честно говоря, я не увидел чисто Чеховских лиц в такой трактовке. Возможно, всё это из-за манеры писателя, описывая характер героя, несколько гиперболизировать характерные особенности своих героев. Представлять их в некотором карикатурном цвете. Вот и для капитана Шотовера в этом доме он не видит другого выхода, как сделать его немного безумным на фоне всего происходящего, в этом обществе, причем человеком, говорящим правду, но совершенно без желания какого-то этой правдой намеренно оскорбить. Эдакий король Лир, аллегорически философствующий о седьмой степени созерцания или о желании обязательно открыть луч Разума, который собирается направить на врага человечества, прежде чем тот направит на нас своё дуло. Вот я слышу это от Георгия Менглета — исполнителя роли капитана, а перед глазами Астров со своими лесами, идеей посадки новых деревьев: «Леса смягчают климат. В странах, где мягкий климат, меньше тратится сил на борьбу с природой и потому там мягче и нежнее сам человек. Там люди красивы, гибки, легко возбудимы, речь их изящна, движения грациозны» и т.д… Сначала и Шотовера и Астрова вопринимают чудаками или попросту не хотят серьёзно их воспринимать, но как и капитан заявляет, что надо работать, надо учиться управлять своим кораблём и настолько чётко разумно и логично рассуждает, так и Астров совершенно трезво, а не наивно замечает Войницкому: Ты можешь топить печи торфом, а сараи строить из камня.

Роль — для Георгия Менглета — папы и странного господина, обходительного хозяина дома, к которому, кстати, манит всех. Это не холодная красота великолепного жгучего брюнета Гектора (А.Ширвиндта). Такая красота притягивает как огонь и пожирает, а какая-то мужская, отеческая и мудрая притягательность пусть язвительного по природе, но, безусловно, умного и доброго по сути человека.

Герой Менглета покоряет женщин любых возрастов. Чем же? В чём красавчик Гектор Хешэбай уступает старому капитану, кроме вышеперечисленного? В книге «Амплуа — первый любовник» Георгий Павлович рассказывал о своей подготовке к роли Жоржа Дюруа в «Господине Дюруа» по «Милому другу» Ги Мопассана. Вот, что он пишет: «Я думал чем же покорил Дюруа женщин? На что обычно больше всего реагирует женская душа? На искренность? Пожалуй. На страсть? Безусловно. Но всё это лежало на поверхности. Мы же придумали ход — в Дюруа жил актёр. Заводя новый роман, он начинал играть новую роль — становился наивным, искренним и вызывал у женщин желание помочь ему, поддержать». Вот Шотовер Менглета вызывает такое же желание у юной Элли, которую с её радикальными взглядами на жизнь трогает милая старомодность старика. Циничная, жёсткая тирада Элли-Зелинской о том, что душа очень дорого обходится и содержать её стоит гораздо дороже чем, скажем, автомобиль, разбивается о простую, немного наивную, но такую понятную и приятную ей философию о том, что если Вы продадитесь, Вы нанесёте душе такой удар.

Менглет в своём образе раскрывается уже не как полубезумец, что-то бессвязно бубнящий про седьмую степень созерцания или морализатор, язвительно подмечающий и указывающий на недостатки окружающих. Он сложнее от действия к действию. На удивительных ироничных обертонах и со стариковской душевностью Шотовер Менглета пытается достучаться и проникнуть в ещё не испорченную, но сильно оскорблённую душу Элли и девушка, находясь в объятьях капитана, совершенно по-дочернему поддаётся его старомодным речам и его объятья — это не холодные клещи Гектора, это часть души, на крыльях которой Элли чувствует себя в безопасности в этом холодном бездушном доме.

Да, здесь Менглет именно отец, который и пожурит и приласкает. Он совершенно виртуозно, как тонкий психолог начинает разговор из ничего, из бытовой мелочи и превращает свой монолог в собственную философию, противопоставляя своё поколение поколению младому. Он прославляет жизнь — жизнь активную и деятельную и ненавидит потерявших веру и желание жить.

Много положительных черт вырисовывает нам в своём образе Менглет, аккордом к которому прозвучал его страстный, изливающий боль в душе монолог, обращённый к Элли, еще пытаясь спасти её заблудшую душу: «Я знаю, что когда я стоял на своём капитанском мостике во время тайфуна или когда мы, в полном мраке, на несколько месяцев вмерзали в арктические льды, — я был в 10 раз счастливее, чем когда-либо будете вы. Вы ищете себе богатого мужа. Я в вашем возрасте искал лишений, опасностей, ужасов, смерти, чтобы всем своим существом ощущать, что я живу. Я не позволял страху смерти управлять моей жизнью. И наградой мне было то, что я жил. А вот вы позволяете, чтобы страх перед бедностью управлял вашей жизнью. Этим вы достигнете того, что вы будете есть, а жить вы не будете».

Монолог очень эмоциональный и проникновенный, как это умеет Георгий Менглет. Это бородатая, нервная вечно суетящаяся вокруг совесть дома. Вот это именно он. И перед его глазами, как в зеркале отражаются изломанные души обитателей дома. Прежде всего, его дочери Хезионы — обворожительной Нины Архиповой. Молодая, стильная под мебель и сама словно слитая с обстановкой, с изумительным взглядом, в котором всё: от добродушной хозяйки дома до женщины, ощущающей полную бессмысленность существования своей героини в предлагаемых условиях. А между этим весь арсенал женского обаяния, смешанного с жестоким коварством. О своём персонаже она говорит словами своей Хезионы: «В людской душе намешано всякого. В ней не может быть только чёрного или только белого». Архипова играет именно такую гремучую смесь, балансируя межу светом и тенью, между пороком и добродетелью. Гектор, её муж точно подчеркнул: «В женщинах вашего рода есть какая-то странная манящая дьявольщина».

И правда. У Хезионы это хлёсткий взгляд и брызги яда в глаз. Этим ядом поен и сам Гектор — Ширвиндт, играющий в пьесе только одну роль — мужа своей жены.

Таким же ядом отравилась и юная душа Элли, в которую без труда проникает бесцеремонная и неделикатная Хезиона и переворачивает всё там настолько лихо, что юная девица нереально, за один вечер превращается из романтического ангелочка в стерву с собственными циничными жизненными принципами, всё больше аморальными. Эх, Элли, Элли. Надо быть осторожной с такими прожжёнными гиенами. Открыть ей душу — значит попасть к ней в когти. Элли Зои Зелинской — вылитая Бриджит Бардо, как говорили о ней в те годы в театре: «с таким же бюстом, с такой же талией, с такими же стройными ножками». Её Элли это будущая Хезиона — типичные представители общества английской аристократии, без чести и совести. Хезиона не знает деликатности и льёт всю правду в глаза — правду, смахивающую на хамство. Но, Боже мой, как прекрасна Архипова в общении с отцом (ещё бы: буквально за несколько лет до телеверсии спектакля Менглет и Архипова заключили супружеский брак).

И если разобраться, то несмотря на жестокость, с которой хирург вырывает зуб без наркоза, Хезиона обаятельна, женственна и открыта. А может, она просто равнодушна и ей всё равно как её слово отзовётся?

Так видится мне игра Нины Архиповой — игра сложная, с необычными сюжетными решениями. Она ведь тоже страдает от своей героини. В глазах это видно. Чувствуется, что сама актриса хочет вырваться из панциря хищной акулы, которая и так уже в силках своих пороков, которая и так уже без воздуха, на берегу, за бортом жизни, но Элли уже понравилось в её шкуре и она — как верная ученица Хезионы в вопросах житейской мудрости, не позволит своей наставнице дать слабину, показать влажные глаза или приоткрыть завесу совести. Нет. Там всегда хлёсткий взгляд— брызги яда в глаз.

О, эти женщины! О, эти актрисы. Они так естественны в пьесе не только в том, что говорят, но и в том, что носят. В самом начале Элли — такая скромница, на щёчках румянец смущения, в глазах весь Шекспир, а на самой белое платье с ярко красным шарфиком спереди. Ну прямо вылитая пионерка. И как меняется её облик далее, по тексту. Румянец сошёл ибо какой там стыд, одна лишь пунцовая бледность, блеклость, призрачность и тёмное платье — у неё и Хезионы — столько знаков, столько символов даёт нам режиссёр, подчёркивая перерождающиеся или вырождающиеся характеры персонажей. Да еще и эта книжка Шекспира постоянно в руках Элли. Она с ней долго не расстаётся. Вот как уже с первых минут Шоу ненавидит свою героиню. Почему? Небольшая ремарка. Дело в том, что в молодые годы Бернард Шоу служил в театре критиком. Приходилось смотреть все спектакли, но какие! Театры, актёры в Англии были замечательные. Но в основном играли развлекательные пьесы. Буржуазная публика не любила, чтобы её задевали остросоциальными вопросами, да еще и критикующими лично аристократию. Единственно, кого еще можно было играть, это был Шекспир. Поэтому изо дня в день Шекспир Шекспир и опять Шекспир.

В конце концов, великий бард осточертел Бернарду Шоу настолько, что он признавался: «Если не считать Гомера, то нет другого известного писателя, которого я презирал бы больше, чем Шекспира, сравнивая его умственные способности со своими». Теперь вы понимаете, почему автор впихнул в руки Элли томик Шекспира о Ромео и Джульетте. Не случайна именно эта трагедия. Элли, для которой идеал отношений это именно отношения Шекспировских героев, предстоит скорое разочарование в любви и её принципы, как это бывает у молодых, для которых жизнь прожита, всё кончено, если тебе не повезло в любви в 15 лет, радикально меняются: «Если мне не дана любовь, то зачем мне тогда терпеть бедность?» Вопрос риторический, но и пугающий. С этой же мыслью она идёт к своему жениху-старику Мангану (А.Папанову) и их диалог нужно внимательно видеть и слушать, чтобы понять, как меняется мораль девушки, у которой забрали её маленькое счастье — быть любимой и любить.

А когда у женщины это забирают, она становится именно такой: хлёсткий взгляд — брызги яда в глаз. Манган, признавшийся Элли в том, что это он разорил её отца, занял ему денег и через время вновь сделал того нищим, поражается страшной перемене в девушке. Ведь он-то надеется, что она теперь откажется от него, ан нет. — Вы грязный тип. Но моя мама вышла замуж за очень хорошего человека и она не хочет, чтобы я повторяла её ошибку. Иными словами, Манган — этот мешок с деньгами нужен ей для того, чтобы «ей не приходилось штопать старые перчатки». И всё.

Такая расчётливость и циничность ужасают такого же бессовестного и беспринципного Мангана. Но себя герой Папанова оправдывает тем, что это бизнес и ничего личного, а сам он хочет тепла, ласки и хочется добавить: и весны и ещё чего-то со знакомым мотивом: «Выйди ко мне, донна Бэлла! Здесь тебя жду я давно…». Да-да. Тот же нервный взгляд, та же хромота и неуклюжесть, то же брезгливое выражение на лице и даже то же пенсне, что и у его Кисы Воробьянинова.

Смешон-то он смешон и даже жалок, но когда он взывает к обитателям дома — к этим призракам искорёженных душ опомниться: « — Я тоже разденусь догола. — И Вам не стыдно? — А что в этом доме есть стыдного? Мы и так стоим друг перед другом, оголивши души», чувствуется МХАТовская школа с попытками проникновения в разум зрителя через чувство, через душу, посредством сопереживания. Сам Анатолий Дмитриевич признавался, что ему — верному почитателю и хранителю традиций МХАТа не всё приходилось по вкусу, когда он в августе 1948 года после окончания Школы-студии пришёл работать в театр Сатиры. «Театр особый, со своими суровыми законами сатирического жанра. Пришлось пройти непростой путь освоения этих законов». И здесь мы видим при всей комичности его персонажа в нём столько душевных переживаний, такая сильная борьба противоположностей, что самому актёрё сложно порою ещё точнее выразить себя так, чтобы и не перегнуть палку и чтобы не было ощущения незаконченности характера.

Вообще, над героем Папанова издеваются больше всего. Возможно, что сквозь панцирь алчного жестокого дельца, для которого нет человека, а есть только конкурент, которого надо сломить, свалить, уничтожить по всем законам бизнеса, сквозь напускное равнодушие в человеческим слабостям Анатолию Папанову удалось обнаружить зачатки неразвитой совести, остатки озябшей от одиночества души. Ведь именно о нём так хлёстко говорит Хезиона: «До меня вдруг дошло, господин Манган, что Вы — человек». И добивает его клыками: «Наверное и у Вас была мама». Манган падает в истерике рыданий. Жестокая женщина.

Я долго думал, почему Шоу в конце убивает только двоих своих персонажей и именно их: вора, прокравшегося в дом Шотоверов и несчастного старика Мангана. Ну, с вором всё ясно — Шотоверы отпускают его, не предавая суду. Даже это им скучно сделать. Но должна же ведь восторжествовать элементарная законная справедливость, иначе зритель и читатель просто не поймут того, что рука правосудия не настигла негодяя. С этим всё понятно. Но почему Манган? И я думаю так: это человек, у которого нет будущего в этом обществе, с таким ранимым сердцем и просыпающейся совестью. Он не вписывается в дружную стаю, где волк волку волк, а не человек. Пусть уж лучше погибнет он, нежели он погубит ещё не до конца неиспорченную Элли. Да и откровенно говоря, волк, у которого начинают появляться человеческие черты — опасный субъект, от которого неизвестно чего можно ожидать. И еще одна моя версия: автор убивает Мангана — как знак того, что будет со всеми остальными, кто попытается вырваться из общей клоаки, из монолитного стада, кто захочет стать не таким как все. Как это современно.

Как я уже говорил, весьма сложно прослеживать переплетения отношений Чеховских персонажей. А персонажей Шоу вдвойне сложнее, поскольку во-первых, как им никогда не понять загадочную русскую душу, так нам не понять и не принять мотивы действий персонажей английского капиталистического света; а во-вторых, у Шоу сами лица слишком быстро меняют свои характеры, трансформируются их мысли, переживания и тем самым они непредсказуемы и психологически сложны.

Не такими сложными мне лично представляются ещё два персонажа — Гектор Хешэбай (муж Хезионы) и леди Эттеруорд (её младшая сестра). Эти два персонажа как раз самые типичные для морально разложившегося буржуазного общества начала 20-го века. Перед Александром Ширвиндтом и Светланой Тарасовой стояла задача придерживаться линии автора и наслаждаться, играя в английскую жизнь.

Молодой Шура Ширвиндт, этот элегантный кот, как всегда сахарно обаятелен, но остр и твёрд как рафинад. Тухлый глаз, вялая улыбка, плавные кошачьи движения. Когда мы невольно сравниваем двух мужчин, к которым Элли была неравнодушна, это — капитана Шотовера и Гектора Хешэбай, сердцем мы на стороне героя Менглета. Гектор обладает гипнотическим магнетизмом, но это напоминает Паратова для Ларисы: словно «бабочка к огню». Да и потом Гектору лень даже флиртовать. Как говорит Хезиона: «Я спокойна за Гектора». И это так. Сам герой Ширвиндта настолько утомлён скукой жизни, что даже чисто мужские самцовые позывы у него такие же вялые: «Я уже раз был влюблён в тебя. Второй раз такого не переживу. Поэтому и не влюбляюсь». Вот и вся аморфная позиция амёбы-призрака. Странный дом и странные его обитатели.

Шотовер, поднимая руки к небу, восклицает, что этому дому не хватает юности, молодости, красоты. В этом доме все вздыхают, все заняты собой и никто друг друга не слышит. Но пока они существуют, пока Бог или Сатана не забрали их, они продолжают вздыхать, причитая и проклиная свою судьбу.

Хезиона: «Когда я не смеюсь, не шучу, не ласкаюсь, я начинаю задумываться: сколько можно терпеть эту жестокую бессмысленную жизнь».

Гектор: «Мы — главный недостаток этого дома. Смысла в нас нет ни малейшего. Мы бесполезны, опасны. И нас следует уничтожить».

Дом, где разбиваются сердца. А были ли они у обитателей дома? Драматические истории, происходившие с ними до событий в пьесе и в самой пьесе, доказывают, что были и возможно ещё будут. Иначе не было бы так больно новоявленному Лиру — капитану Шотоверу, упрекающему младшую дочь Ариадну: «ты вышла замуж за первого встречного чтобы только удрать отсюда и уехала потому что не любила нас. Разве это не разбило сердце твоего отца»? Иначе не было бы больно Элли, которую предал один мужчина и продал другой, что ожесточило её сердце и иссушило её душу. Иначе не раздался бы одинокий вопль одинокого Мангана в пустоте всеобщего равнодушия: «У вас совесть есть!?»

Да, они все с разбитыми сердцами. Но разбитое сердце такого общества — это совсем не то, о чём вы думаете. У призраков, внутри которых вакуум, разбитые сердца означают, как определила Элли: «Это такая боль, что слава Богу, её почти не ощущаешь. Но когда ваше сердце разбито, ваши корабли сожжены, вам теперь всё трын-трава. Счастью конец. Наступает покой».

Леди Ариадна Эттеруорд — типичная женщина — представитель высшего Света трутней. Надменная, брезглива ко всем, кто ниже её по социальному уровню и как говорит её отец: «У неё никогда не разбивалось сердце. А ей так хотелось бы». Настоящая леди-призрак, леди Эттеруорд — роль королевы изо льда с точной интонацией очередной моральной уродки сыграла Светлана Тарасова, увы, ушедшая от нас вскоре после экранизации постановки.

Я бы ещё отметил великолепную игру Олега Солюса, сыгравшего отца Элли — Мадзини Дана. По пьесе, это разорённый бизнесмен, поседевший от возраста и забот и пытающийся выдать свою дочь замуж желательно по хорошему расчёту и желательно за человека почтенного, уважаемого, с достатком, то есть за Мангана. Солюс играет опекающего отца, чувствующего себя в обществе семейства Шотоверов не совсем в своей тарелке, но ради счастья дочери, довольно быстро адаптирующегося в нём. Как сказала о нём Элли: «Папа всю жизнь боролся за правду и справедливость, потому стал нищим». Я бы ещё добавил, что материальная нищета Мадзини весьма повлияла и на его духовный мир, задавила его, ослабила его волю. Осталась, пожалуй, гордость и желание счастья для дочери. Менглет когда-то так высказался о Солюсе: «Когда говорят «порядочный человек», в моём представлении возникает именно он. Более порядочного человека в своей жизни я не встречал. Не убий, не укради, да и все остальные заповеди он соблюдал свято. Он не мог предать или соврать, говорил правду в лицо. Но никогда не мог постоять за себя». И я подумал: да ведь Солюс сыграл самого себя. Задача была не так уж и сложна. Но потом, всё глубже погружаясь в дебри взаимоотношений персонажей дома, я начинал хмуриться и осознавать, что всё меньше и меньше понимаю, что же такое этот Мадзини Дан. Слишком положительные и слишком рафинированные с виду всегда внушают подозрения. По крайней мере, его дочь Элли поначалу тоже ведь была овечкой, но по мере того, как стали развиваться события в доме, она начала превращаться в более страшное животное. Тогда, почему бы такие перемены не связать с генетикой и не спросить: А в кого же она такая?

Как и в Чеховских пьесах, где всегда неожиданный финал, в пьесе Бернарда Шоу развязки как таковой нет. Каждый сам для себя определяет финал пьесы. У каждого свой смысл и свои акценты.

У Чехова и Нина Заречная в «Чайке» и Соня в «дяде Ване», пройдя страдания и боль, всё же не сломлены и хоть приземлены, но в них есть надежда и они этой надеждой живы: «мы будем терпеливо сносить испытания, будем трудиться для других и теперь и в старости, не зная покоя…Я верую горячо, страстно….» У Шоу в глазах его героев только пустота и безразличие. Они не хотят жить. Шоу не даёт им никаких шансов. Для него его персонажи — олицетворение того строя, который виноват во всех бедах страны и этот строй обречён и должен быть уничтожен. «Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах… Я верую…верую…». Это у Чехова. У Шоу они ждут только шума моторов, чтобы безропотно принять свою судьбу.

У Плучека же, как и у самого автора, финал один: бомбят район, все замирают и прислушиваются к звукам падающих с самолётов бомб. Один снаряд попадает в яму с динамитом, в которой скрываются вор с Манганом. Они погибают. Никого эти смерти не удивляют. Наоборот, Гектор иронично и даже с завистью, что не его, произносит: «Сразу двух воров убило».

А мне кажется, финала нет. По крайней мере, оптимистического. Самолёт улетел и все расходятся разочарованными, с надеждой, что завтра опять прилетят — и может быть, завтра всё наконец-то кончится.

Но даже если и завтра ничего не изменится, всё опять будет уныло. И я бы закончил этот спектакль на пессимистической ноте Мадзини Дана: «Ничем эта жизнь не кончится. Всё так же будет царить глупость, нищета, пьянство, к которым мы все давно привыкли…».

Давно привыкли……. Звучит Бетховен. Занавес.