Личность и литературное наследие царя Алексея Михайловича

ЛИЧНОСТЬ И ЛИТЕРАТУРНОЕ НАСЛЕДИЕ ЦАРЯ АЛЕКСЕЯ МИХАЙЛОВИЧА

I.  Вступление.

В данном очерке рассматривается личность русского царя Алексея Михайловича Романова (правил в 1645-76 годах), причем главное внимание уделено не царю-политику, а царю-человеку. В центре очерка – описание его характер, привычек, особенности натуры. Далее некоторые черты личности Алексея Романова более пристально рассмотрены через призму содержания и характера его собственного литературного наследия. Приведено описание и содержание важнейших произведений Алексея Романова, который в таком качестве выступает как довольно приметный русский писатель XVII века.

Личность царя Алексея привлекала внимание всех крупнейших русских историков — Соловьева, Ключевского, Костомарова, Платонова. Классики русской истории уделяли “Тишайшему” в своих трудах много внимания, причем, не только как государственному деятелю, но и как человеку. Интерес к личности Алексея Романова несколько угас в советское время, но в настоящее время возрождается вновь.

Подобное внимание легко объяснимо. Царь Алексей Михайлович — отец Петра Великого. Хотя одно время в нашей исторической науке царь Алексей был как бы заслонен громадой своего сына, не вызывает сомнений, что  реформы Петра были в немалой степени подготовлены деятельностью его отца, пусть и не всегда последовательной. Во время правления царя Алексея Михайловича (1645-76), Россия возвратила себе в войне с Речью Посполитой Смоленск, присоединила Левобережную Украину и Киев, в основном, завершила покорение Сибири, вела активное строительство Засечных Черт на юге. Во внутренней жизни государства произошли такие важные вещи, как принятие Уложения 1649 прошла денежная “медная” реформа, церковная реформа патриарха Никона. Состоялись первые неудачные попытки строительства флота, и значительно более удачные – армии европейского типа (“полки нового строя”). К концу правления царя Алексея, по словам русского историка С.Ф. Платонова, Русское Государство “стало гораздо крепче как в отношении политического строя, так и в отношении благосостояния”.

При этом самая крупная ошибка, которую мы можем совершить здесь в отношении царя Алексея Михайловича – начать его идеализировать как политика, и даже как человека. В реальной жизни это был человек жестокого XVII века. В делах государственного управления он был типичным самодержавным монархом, не признававшим ограничения своей власти. Царь Алексей был проникнут сознанием своей исключительности, как самодержавного царя единственной независимой православной державы — “Третьего Рима”. Это был русский царь-феодал, именно при нем разгорелись и были очень жестоко подавлены многие бунты – Соляной, Медный, Псковский, грандиозное восстание Разина, при нем завершилось закрепощение крестьян. Царь чрезвычайно трепетно, и, можно даже сказать, жестко, относился к любым мелочам, которые могли уронить его внешнее величие.

Однако в житейском, в бытовом своем аспекте, это был совершенно иной человек. Жесткий во власти, в быту царь Алексей предстает как образованный, весьма эмоциональный, очень живой характером и любознательный человек, местами мягкий, даже нерешительный и боязливый. Он любил всякие новости и диковинки, был очень теплым и искренним к своим друзьям и родственникам. К разным иностранным вещам царь относился или благожелательно, или, по крайней мере, не мешал им, а то и не брезговал использовать сам. Хотя может показаться по иному, но такое видимое несоответствие двух сторон царя – властной и житейской, никогда не вызывало противоречий и конфликтов в душе Алексея Романова. Власть и быт, внешне такие различные в этом царе, вполне уживались в нем. Более подробно и разносторонне характер и нрав Алексея Михайловича описан ниже в тексте очерка. 

Чрезвычайно ярко о личности царя Алексея говорит его литературное наследие. Царь Алексей Романов любил писать. От него сохранился богатый эпистолярный архив – сотни писем и наказов, многие из которых написаны его рукой. Это много больше, чем осталось от любого предыдущего правителя России, и больше, чем от многих последующих. Кроме различных по характеру и объему посланий, Алексей Михайлович был автором и нескольких других произведений. Наиболее яркие черты царя как писателя, будут рассмотрены ниже, через подробное описание его литературных произведений.

Без сомнения, что данный очерк не претендует, да и не может претендовать на полное исследование всего творческого наследия Алексея Михайловича Романова. Нижеследующий текст выделяет лишь наиболее интересные (по мнению автора очерка) примеры этого наследия.

Список использованных источников для составления очерка приведен после текста самого очерка. Даты писем даны по старому стилю, но с переводом лет в современное летоисчисление.

II. Общее описание характера и личности царя.

Будущий царь России родился 19 марта 1629 года в московском Кремле, будучи третьим ребенком царя Михаила Федоровича Романова (правил в 1613-1645 годах) и его жены, Евдокии Лукьяновны Стрешневой. При рождении ребенку дали имя Алексей. В 5 лет царевича стали учить грамоте по специально для него составленному букварю, после чего ребенок глубоко изучал Часослов, Псалтирь и Апостольские деяния. В 7 лет наследник русского престола научился писать, а в 9 лет – петь в церкви.

Из забав и игрушек маленького Алексея известны – детские латы (сделаны на заказ немцем Петром Шальтом), музыкальные инструменты, деревянный конь. Особой новинкой были "немецкие печатные листы" – отпечатанные в Германии картинки с разными явлениями и предметами, которые использовались для обучения юного Алексея. Эти картинки были куплены прямо на московском рынке у иностранных торговцев за 3 алтына и 4 деньги.

В целом, для XVII века царевич довольно много читал, к 13-14 годам он имел 13 томов в крошечной личной библиотечке. Среди этих книг была напечатанная в Литве грамматика, а также космография (энциклопедия мира) и лексикон (словарь). Известно, что воспитатель Алексея, боярин Борис Морозов даже иногда одевал царевича в “немецкое платье”, т.е. западно-европейскую одежду, и не препятствовал интересу будущего царя к западным диковинкам. Его воспитаннику в 16 лет (1645 год) предстояло стать царем огромной православной державы.

Новый русский царь имел довольно привлекательную внешность – мягкие черты полного и румяного лица, которое обычно было приветливым, яркие голубые глаза. Волосы Алексея в молодости были русые. Румянец и весьма полная фигура нового государя по русским представлениям XVII века говорили о телесном и даже душевном здоровье. Многие иностранные путешественники с удовольствием отмечали приветливый внешний облик царя, который, однако, на людях всегда сохранял горделивую осанку и показную величавость. Разносторонние житейские интересы царя и его приветливый незлобный нрав служили предметом постоянных отметок путешественников из Европы.

Мысль о своем особом предназначении, об огромной ответственности своего положения — это красной нитью проходит через все послания и поступки Алексея Романова. Быть царем и повелевать людьми для него не просто естественно – для него это его удел, судьба, предназначение от Бога. В таком положении царь не видел поводов для невероятной гордости или личных злоупотреблений, просто он считал, что каждому человеку Богом отведено его место. Место его, Алексеево – быть царем на Москве. Место боярину – быть боярином. Место купца – быть купцом. И так далее.

Царь считал, что он должен четко исполнять миссию православного государя, оберегать всех подданных от греха и соблазнов Сатаны. Вопросы “правильного”, нравственного поведения людей, верного исполнения долга и чина, как пути для спасения души – вот главные цели жизни по Алексею Михайловичу.

В таком служении для Алексея не было большего греха, чем гордость, своеволие, невыполнение указаний царя, и вообще неисполнение своего “долга и чина”.  Царь – отец и наставник подданным, власть царя, она от Бога, и потому царь полностью волен над всеми своими поданными. Алексей Михайлович писал, что “Бог благословил и предал нам, государю, править и рассуждать люди своя на востоке и на западе и на юге и на севере вправду” – т.е. он ни на секунду не сомневался в своей роли “помазанника Божьего”.

При такой мысли о своем предназначении, неудивительно, что одной из важнейших черт Алексея Романова была религиозность. В вопросах взаимоотношения с Богом царь никогда не боялся показать и сказать открыто, что он считает себя слугой и рабом Бога. Религиозное воспитание царя “подсказывало” ему мысль, что смирение и отсутствие гордости нижестоящих перед вышестоящими – добродетель. Т.е. если он, царь, смиренен перед Богом, то подданные должны быть смиренны перед ним, как наместником Бога.

Действительно, внешне царь был очень религиозен, много молился, строго держал все церковные посты, истово отправлял все праздники. Религиозность отмечается даже в приговорах и выговорах от царя – он всегда отмечал, что виновный своим поступком губит свою душу, служит Сатане. При дворе Алексея Романова постоянно обретались юродивые, блаженные, богомольцы из древних стариков. Царь часто слушал их религиозные рассуждения, рассказы о старых временах Смуты. По большим праздникам и торжествам русский самодержец иногда сам обходил тюрьмы и богадельни, раздавал милостыню, выкупал должников, устраивал амнистии.

Однако в религии для царя Алексея был важен не только и не столько сам обряд, сколько православный образ жизни и нравственная дисциплина. Например, в личной жизни царь никогда даже намеком не был замечен или уличен в общении с кем-то из женщин (и уж тем более — мужчин), кроме своих законных жен (он был женат дважды). В этом смысле царская религиозность была не обрядовой, а философской. Это был не фанатичный слепой догматик, но убежденный религиозный философ и моралист.

Несмотря на глубокую религиозность, царь был весьма либерален в отношении тех вещей и явлений, которые, по его мнению, не затрагивали основ его религиозной и нравственной жизни. Например, второй Романов чрезвычайно любил соколиную охоту, страсти к ней он никогда не скрывал. Сокольничьи при его дворе всегда были в почете, блестяще одеты, выезды на охоту были очень пышными. Царь лично вникал во все мелочи содержания хищных питомцев, а однажды он пригласил европейского художника, бывшего при иностранном посольстве, чтобы тот нарисовал его сокольничьих с соколами, и, таким образом, прославил его в Европе.

У царя было развито и эстетическое чувство. Его он, в частности, черпал и проявлял все в той же своей любимой соколиной охоте. Романов следит, чтобы кафтаны его сокольников были не просто удобны, но очень красивы и богаты, а сокольники не забывали о красоте и изяществе ведения охоты. Царь также уделял огромное внимание внешней красоте и “благолепию” церковных служб, пышности своих выходов из дворца, внешнему виду войск при смотрах и парадах. Выбор им мест для постройки новых монастырей, церквей и даже его знаменитого деревянного дворца в Коломенском, диктовался, в том числе, и прекрасными окрестными видами, о чем царь прямо писал в посланиях.

Еще одна важная черта царя – соблюдение порядка и чина. "Без чина же всякая вещь не утвердится и не укрепится; бесстройство же теряет дело и восставляет безделье", — говорит Романов. Поэтому царь Алексей Михайлович очень заботился о “порядке” во всяком большом и малом деле, о верном отправлении службы, о верности ему лично. Царь требовал от подданных по отношению к себе не просто преданности и верности (это подразумевалось как бы само собой), ему нужна была “служба” дворян от всего сердца, искренняя и истовая. Алексей Романов всегда четко отделял выполненную “службу” только потому, что так приказал царь, и службу, которую порученец выполнил не просто хорошо, а приложил и показал искреннее рвение, усердие. Как писал царь к своему другу и приближенному Василию Васильевичу Бутурлину: “кто к нам не всем сердцем станет работать, и мы к нему и сами с милостью не вскоре приразимся…”.

Правитель России не любил в людях лицемерие, но очень ценил открытые проявления дружбы. Получив однажды в подарок от рода Одоевских лошадь, царь взял подарок только когда убедился, что дарован он без всякого умысла, о чем отметил в письме, что “Не лошадь дорога мне, всего лутчи их нелицемерная служба”.

В целом, царь также смотрел сквозь пальцы на происхождение и родовитость своих подданных, если считал таких людей полезными себе. Так, он в 1660 году писал: “И тем хвалитца не пристойно, что та честь породная и надеятца на нее крепко не пристойно жь”. Главное по царю – не родовитость, но верная служба. Алексей Михайлович даже пытался отменить местничество (занятие должностей по знатности рода, а не по умениям) в русской армии, но не преуспел в этом.

Еще одной интересной чертой царя было умение посочувствовать чужой беде, поддержать в беде кого-либо, он также считал это частью своего долга, как православного царя. Мягкий и отзывчивый характер царя только способствовал этому.

Во время русско-польской войны 1654-1667 года, которая, особенно на позднем этапе, часто велась с обеих сторон с жестокостью, царь то и дело пытался приструнить слишком “разгулявшихся” воевод и казаков, требуя, чтобы те “животы щадили”, местных жителей в плен не брали, и не грабили. Увы, эти строгие указы помогали мало…

Увлеченный многими новиками, приходившими из-за границы, царь то и дело позволял себе смотреть сквозь пальцы на старинный московский уклад жизни, и даже нарушал его. Не терпящий, когда кто-то при нем лично испытывает неудобства или стеснения, второй Романов начал ослаблять строгости и пышности придворного церемониала, если это не касалось демонстрации величия государства или дипломатических дел. Царь запросто ездил и ходил вечерами по Кремлю, в котором тогда еще располагались дворы важнейших бояр, а то и по окрестным московским улицам, наведываясь к знакомым дворянам. В питье Алексей не злоупотреблял, но в тесном кругу вечерней пирушки мог и приложится. При этом на таких собраниях, особенно в поздние годы, бывало так, что “играл в арганы немчин, и в сурну, и в трубы трубили, и в суренки играли, и по накрам, и по литаврам били ж во все”, т.е. играли музыканты из инострацев (приглашенные из московской слободы Кукуй). Невиданное дело при предыдущих царях!

После того, как в 1654-56 годах царь во время военных походов на запад побывал в Полоцке, Вильно и иных городах, он произвел некоторые перестановки в своих покоях. Например, он ввел в русский обиход обои, поставил у себя первые образцы “немецкой”, т.е. европейской мебели. В украшении его деревянного дворца в Коломенском появились элементы западного рококо.

Дальше — больше. В конце своего правления Алексей Михайлович начал ездить по Москве и ее окрестностям не в русском возке, а в немецкой карете. В самой Москве при нем значительно увеличилось число иностранцев, они чаще стали появляться при царском дворе. 

Когда в 1671 году царь женился во второй раз, на Наталье Кирилловне Нарышкиной, то желая потрафить молодой жене (19 лет), он стал брать ее с собой на охоту, устраивал для нее и для детей от первого брака камерные “комедийные действа” (театрализованные представления). По меркам XVII века замужняя русская женщина должна была быть или дома, или в церкви, брать ее с собой на охоту было почти вызовом общественным нравам. Устройство любых театрализованных представлений никогда не одобрялось влиятельной православной церковью. Однако Алексей Романов сознательно шел на все это, и не видел тут серьезных нарушений своей православной дисциплины и нравственности.

Любознательность Алексея Михайловича была чрезвычайной. Он интересуется садоводством, охотой, политическими и военными делами, строительством кораблей, устройством разных механизмов, и даже слухами о дальних экзотических странах. Однажды царю доставили изображение египетских иероглифов, покрывавших Обелиск Константина в Стамбуле. В другой раз самодержец просил русского посла в Дании прислать ему телескоп, так как он заинтересовался звездным небом и астрологией.

Доклады о любых интересных событиях – предмет обязательных отписок русских послов и воевод царю. Алексей Михайлович всегда жадно интересовался новостями, он организовал подписку на важнейшие европейские газеты и доставку их в Россию. При нем издание рукописной кремлевской газеты “Куранты” стало более упорядоченным и частым. Любые газетные известия царь читал с огромным интересом, неважно, были ли это реакции европейских дворов на действия России, или сообщение о наводнении где-нибудь в Голландии. Статью о казни английскими республиканцами короля Карла II Стюарта в 1649 году царь счел такой важной, что лично зачитал ее вслух перед боярами на заседании Боярской Думы, и организовал что-то вроде обсуждения прочитанного. Подобная выходка (чтение государем вслух другим людям) было вопиющим нарушением придворного московского этикета – читать вслух царю должны были особые служащие двора.

Второй царь династии Романовых находил время и для увлечения музыкой.  Сохранились сообщения, что иногда царь сам пел в церкви на больших церковных праздниках или торжествах. Царь отлично разбирался в способах и особенностях церковного песнопения, особенно хорового, и владел “крюковым письмом” – старинным русским безлинейным способом записи музыки. Более того, правитель России не брезговал лично поправлять певцов хора или дьяконов в церкви, если они, по его мнению, неверно исполняли псалмы или неслаженно пели.

Так как царь был по натуре весьма эмоционален, то неудивительно, что иногда он был подвержен и вспышкам гнева. Так, на одном из заседаний Боярской Думы Алексей разгневался на своего тестя, князя Ивана Милославского, который вел себя слишком развязно, пользуясь родственным к царю положением. Царь, обругав Милославского (впрочем, заслуженно – тот был наглец и большой взяточник), дал ему пощечину, надрал бороду, и пинками выгнал из комнаты. Однако затем быстро остыл и помирился с тестем.

В другой случай царь Алексей, желая в очередной раз испытать “диковинку”, решил “отворить” себе кровь (кровопускание считалось тогда полезным и новомодным медицинским действием), тем более, что государь страдал тучностью. Позвали немецкого “дохтура”, царь одобрил его действия, и предложил всем боярам проделать тоже самое.  Однако примеру Алексея Михайловича отказался следовать престарелый Родион Стрешнев, родственник царской матери. Решив, что боярин “гордится”, и считает свою кровь “лучше царской”,  Алексей вспылил. В гневе царь ударил уважаемого всеми Стрешнева по лицу, но быстро остыв, долго мялся, и не знал, как загладить свою вину. Не осмелившись извиниться лично, Алексей затем слал старику богатые подарки, и при случае всячески оказывал тому почет и уважение.

Наиболее явными слабыми сторонами характера царя было отсутствие твердой воли в важных и трудных вопросах, а порой даже и откровенное малодушие. Алексей Михайлович мог загореться чем-то, но часто бывал недостаточно последователен и настойчив в реализации своих идей. Например, проявляя интерес к постройке кораблей, он так и не продвинулся далее постройки одного корабля “Орел” на Волге.

В важных преобразованиях, которых все настойчивее от него требовала эпоха, второй Романов был нерешителен. С новшествами он соглашался лишь в той степени, в какой это не затрагивало коренных основ русской жизни XVII века. Россия при нем очень медленно, и с большими остановками дрейфовала к преобразованиям по западному образцу, которые будут окончательно свершены уже Петром I.

В делах управления государством царь Алексей соблюдал до мелочей “чин”, внешний контроль и “благолепие”, но порой слишком сильно опирался на приказную бюрократию и своих приближенных. Сам Алексей Романов просто-напросто считал, что в обязанности царя не входит быть “паровозом” движения государства, которое как бы развивается и живет само по себе. Царь должен исполнять свои обязанности православного государя, обязательно отвечать на явные угрозы своей державе, но работать с бумагами и с конкретными делами, прорабатывать все мелочи – это дела дворян, их служба. Слишком уж резкие повороты и реформы – ни к чему, они нарушают спокойствие и привычный уклад жизни. Неприятные и острые вопросы, по возможности, надо отложить, сгладить, не решать их напрямик и с плеча.

Малодушие царь оправдывал своей природной “греховностью”, присущей каждому человеку. При этом, Алексей вовсе не отказывался от ведения государственных дел, но при случае охотно перепоручал их другим – Никону, Ордину-Нащокину, Морозову, боярам, как бы снимая с себя ответственность за них. В этом смысле энергичный и живой царь вовсе не пылал энтузиазмом и неукротимой волей, подобно своему сыну Петру I. По словам С.Ф. Платонова, царь был “везде, постоянно с разумением дела, постоянно добродушный, искренний и ласковый. Но нигде он не сделает ни одного решительного движения, ни одного резкого шага вперед”. В.О. Ключевский говорил, что царь Алексей “…одной ногой … еще крепко упирался в родную православную старину, а другую уже занес было за ее черту, да так и остался в этом нерешительном переходном положении”.

Действительно, царь не был ни западником, но сторонником старины. Он не препятствовал новому или старому, но и не потворствовал ему. Наделенный прекрасными душевными качествами, он не был способен достаточно энергично и решительно вести преобразования или вводить нечто совершенно новое. Его правительство решало возникающие проблемы, адекватно и даже умело реагировал на вызовы времени, но и только. Это странное сочетание живости и пассивности, чувствительности и апатии, либерализма и консервативности, жесткости и безвольности — и есть русский царь Алексей Михайлович Романов. Ряд особенностей его примечательной натуры будет далее описан через разбор его литературного наследия.

III.Эпистолярное наследие. Письма к друзьям, родственникам, знакомым.

Главная составляющая творческого наследства Алексея Михайловича – его переписка. В этом он разнообразен и причудлив, а его характер виден на бумаге, как на ладони. В текстах, написанных им самим, Алексей Романов любил делать размашистые приписки и подписки, ставить витиеватые и причудливые знаки окончания абзацев и самого письма, рисовал своеобразные рукописные “печати”-подписи. Писал он обычно крупными размашистыми буквами, бумагу не экономил. Впрочем,  каллиграфическим царский почерк назвать было никак нельзя, он также не слишком аккуратно выдерживал ширину строк и размер букв.

Царь был отлично знаком с литературой своего времени, особенно церковной. Прекрасно изучив книжный русский язык XVII века и священные книги, Алексей Романов постоянно пускал в ход в письмах различные афоризмы, высказывания святых, книжные обороты, и явно получал от этого удовольствие. Порой он допускал нарочитую витиеватость и сложность предложений и оборотов, и даже почти играл с афоризмами и высказываниями святых мужей.

Тематика его посланий невероятно обширна. Алексея Михайловича в письмах (или как говорили тогда – “грамотах”) одинаково волнует все – от вопросов большой политики (внешней и внутренней) и военных реляций, до таких мелочей и “пустяков”, как болезнь лично знакомого ему дьяка, разведение садов, сбор лекарственных трав, или слух о каком-то рядовом преступлении в Москве.

Обычно в переписке Алексей пытался соблюдать официальный канон писем того времени – инскрипт (пышное указание “от кого” с перечислением всем титулов), прескрипт (начальное обращение к адресату с его титулами), семантема (собственно послание) и клаузула (заключение). Но царь то и дело сбивается с этого правила, особенно, когда пишет не официальную государственную бумагу, а личное послание к друзьям, знакомым, или родственникам. Здесь его привычка придерживаться официоза (т.е. как бы блюсти лицо и свой статус), вступает в противоречие с его живой и непосредственной натурой. Это относится не только к письмам, но и к иным литературным творениям второго Романова.

Действительно, впечатлительность и эмоциональность царя в его произведениях проявляется постоянно. Алексей то и дело увлекается, не боится отойти от начальной темы послания, откровенно рассказать о своих чувствах. Этот человек, который недрогнувшей рукой отдавал приказы о расправе над непокорными городами Литвы, или о жестоком подавлении восстания Разина, может плакать над печальным случаем из бытовой жизни, или быть невероятно впечатленным рядовой несправедливостью чиновников. Странное сочетание высокой чувствительности и эмоциональности с жестким стилем внутреннего и внешнего правления, однако, никогда не вызывало в Алексее Романове противоречий.

В стиле письма у Алексея Романова то и дело прорываются совершенно простецкие, бытовые, и иногда даже юмористические детали. Такие “живые” письма представляют собой разительный и очень приятный контраст с сухими и официально-пышными бумагами царской канцелярии. Литературный язык царя нельзя назвать совсем уж изящным или особо талантливым (порой он чересчур многословен), но никак – сухим, или нудным. Все эти обстоятельства придают эпистолярному наследию второго Романова живость, теплоту, порой почти непосредственность.

Это весьма хорошо видно в переписке царя со своим двоюродным братом и другом -  Афанасием Ивановичем Матюшкиным (их матери были родными сестрами). Одно из писем царь пометил, что оно “стольнику нашему, Афанасию Слепому”. Матюшкин, бывший главным соколиным ловчим царя, должен был иметь для участия в охоте острое зрение. Неизвестно, был ли Матюшкин близорук, или же шутливый титул “Слепой” — просто шутка-насмешка за какую-то оплошность (“недогляд”) на охоте…

В самых ранних письмах к Афанасию (от 1646 года), совсем еще молодой Алексей (17 лет) разговаривает с кузеном, словно обычный неродовитый приятель. Так, царь то просит доставить ему из Москвы в Покровское его личную чернильницу (причем перья очинить только у знакомого дьяка-воспитателя!), то достать мазей от болей и растяжений, то купить новые железные кружки для выездов в поле. Тут же следуют подробные рассказы о прошедших соколиных охотах, строятся планы на будущие выезды, обсуждаются вопросы покупки новых хищных птиц и корма для них. Все это – самым простым и обычным языком, никакого официоза. [1]

В письме от июня 1657 года о новостях русско-шведской войны к Матюшкину царь Алексей вместо пышного вступления-инскрипта сразу опускается до простецкого обращения “Брат!”, а завершает послание почти стихотворной шутливой фразой – “А потом здравствуй, и не унывай, и нас не забывай!”. Обращение “брат”, и то с натяжкой, в официальной переписке было бы допустимо только с равными державными государями, а тут царь обращается к простому стольнику из провинции, пусть и своему родственнику! Также интересно, что в этом же письме, царь сообщает Матющкину, что сменил воеводу в одной из армий на князя Ивана Хованского, и без обиняков называет князя “тараруем”. “Тараруй” (“таратуй”) — просторечное наименование болтуна и хвастуна в XVII веке, это прозвище было широко и прочно известно за несколько спесивым и хвастливым князем Хованским. [2]

В другом послании царь не без юмора повествует Матюшкину  о том, как на праздник Крещения лично купает опаздывающих к утреннему царскому смотру стольников в ледяной воде проруби-“иордани” — “тем утешаюся, што столников безпрестани купаю ежеутр в пруде… кто не поспеет к моему смотру, так того и купаю; да после купанья жалую, зову их ежеден, у меня купалщики те ядят вдоволь, а иные говорят: мы де нороком не поспеем, так де и нас выкупают, да и за стол посадят; многие нороком не поспевают…”. В ином письме  царь просит кузена съездить и проведать его сестер, причем шутливо предлагает тому провернуть это в форме невинного обмана — “нарядись в ездовое платье, да съезди к сестрам, будто ты от меня приехал, да спрошай о здоровье, да скажи, что я буду в воскресенье…”. [3]

Еще пример -  государь Всея Руси, будучи на охоте, в письме от 25 мая 1650 года запросто излагает Афанасию такой, почти смешной случай: “…да на нашем стану в селе Танинском новой сокольник Мишка Семенов сидел у огня да, вздремав, упал в огонь, и ево из огня вытощили — немного не згорел, а как в огонь упал, и от того он и не слыхал…”. Ниже правитель огромной державы, словно обычное частное лицо спрашивает кузена о новостях и погоде — “и тыб записывал, в которой день и которого числа дождь будет…что на Москве и у вас делаетца”. [4]

В письме из Вязьмы от 17 декабря 1657 года царь с юмором сообщает о казусе у его подьячих – данный им в помощь крестьянин “Сидорко Семенов” должен был перевезти на телеге имущество подьячих (“рухлядь”). Однако Семенов, как с иронией написал царь кузену, “напився пьянь и с телеги их растерял всю их рухлядь, и з службы сбежал”. [5]

В большом послании от 23 января 1655 года из Вязьмы к другому своему любимцу, стольнику Артамону Матвееву, царь вновь проявляет чувство юмора, очень “высоко” оценив умственные способности шведского посла, и пустившись уже в откровенную иронию: “Посланник приходил от Свейского Карла короля думной человек, а имя ему Удде Удла, а таков смышлен, и купить ево то дорого дать, что полтина, хотя [вроде как] думной человек…[Шведский король] прислал обвестить посланника, а се думнова человека, хотя и глуп, да што же делать, така нам честь…”. [6]

15 апреля 1655 года, царь пишет своим родным в Москву из Смоленска, полушутливо поздравляя их с Пасхой: “а у нас Христос воскресе. А у вас воистине ли воскресе?”. [7]

Письмо к сестрам и жене от 17 августа 1656 года из Кукейноса (современная Латвия), только что взятого русскими войсками в войне со шведами, и переименованного в Царевич-Дмитриев, тоже интересно. Алексей Романов в красках описывает укрепления взятого города, и шутливо сравнивает его с Кремлем и Смоленском: “…а крепок безмерно, ров глубокой, меншей брать нашему кремлевскому рву. А крепостию сын Смоленску граду. Ей, через меру крепок…”. [8]

Если начать говорить о написанных из походов письмах царя к своим родственникам — жене, сестрам, матери, то они отличаются исключительным теплом, почти нежностью, заботливостью. Писал из походов Алексей Романов своим родным часто, порой по 2-3 письма в неделю. В этих письмах самодержавный властитель России постоянно использует фразы вроде “государыни мои”, и пишет, что он, Алексей, им “челом бьет”. В обычной жизни царь никому “челом бить”, т.е. просить и писать, не мог по определению. Письма к родным часто завершаются открытыми, пышными, и очень личными оборотами вроде “всем-всем с любовию поклон и челом бью всею душею и со всем сердечным своим хотением и радостию. Многолетствуйте, светы мои, на многие лета”. Здесь перед нами предстает не царь, а обычный любящий родственник. Задние обороты писем к сестрам (конвертов тогда не знали) царь часто аккуратно и тщательно подписывал сам: “государыням моим сестрам”, а на обороте письма от 24 апреля 1655 года из-под Смоленска их царственный брат заботливо приписал своей рукой “от мора велел опасатца” (в Москве бушевала эпидемия чумы). [9]

Однажды, узнав, что его мать, жена и сестры сами едут к нему, царь 4 ноября 1654 года из Вязьмы написал им теплое послание, где говорил, что он “как есть слепой свету рад” их грядущему приезду… [10]

Царь в своих посланиях с походов сообщал важные военные новости вперемежку с пожеланиями здоровья, бытовыми деталями (“…голова в тот день болела…”), а также впечатлениями от похода. Например, в послании от 30 апреля 1655 года из Смоленска Алексей Михайлович сообщал впечатления от весеннего наводнения на Днепре: “на Днепре был мост 7 сажень вверх над водою; и на Фоминой неделе [воды] прибыло столько, что уже с мосту черпают воду… и в ширину [Днепр] немерно разлился, чаю, на версту… [смоленцы] говорят, что с 30 лет такой большой воды не запомнят”. [11]

Другая записка сестрам и матери — от 28 октября 1656 года из-под Полоцка, сообщает нам, что здесь государь России, словно простой мещанин, извиняется перед своими родными, что не сможет прибыть к ним раньше, так как на дорогах распутица – “сами видите, какая на дороге расторопица стоит и облом”… [12]

Похожим образом в послании от 30 апреля 1655 года из Смоленска царь сожалеет, что не может лично увидится с близкими: “…о том оскорбился, что лицом к лицу не видалися, но духом всегда нераздельны николи же.” [13]

Интересная деталь проскальзывает в царском письме к родным от 23 мая 1656 года из Вязьмы, где Алексей Романов настаивает, чтобы их личная переписка велась через строго ограниченный круг лиц. Писать такие письма следует или самим членам царского семейства, или пусть тексты пишут только особо доверенные лица – “а окроме бы тех, которые оставлены у вас, нихто бы не писал и подьячему дьяку писать не пригоже”. [14]

Здесь мы снова должны предупредить читателя от излишней идеализации Алексея Романова, человека жестокого XVII века, феодального монарха и чувствительного родственника одновременно. Интересный пример такого кажущегося противоречия содержится в его письме к сестрам и матери от 3 июня 1654 году, написанном из похода под Смоленск. В послании среди важных военных вестей царь сообщает, что один из его дворян, некто Василий Неелов, попытался перебежать к польскому королю, но был схвачен. Далее по тексту царь, прямо перед пожеланиями здоровья родным, обыденно сообщает о том, что у него болела голова, и уже как бы совсем между прочим, будто о пустяке, мимоходом пишет, что “изменника Васку Неелова велели четвертоват” (казнить четвертованием). Такое вот сочетание душевной мягкости и безжалостности к царским врагам. Не следует этому удивляться – такое было время… [15]

Другой довольно интересный пример, где простецкие бытовые вопросы сочетаются с темой жестокого наказания, дан в письме к Матюшкину от середины 1650-х годов. Царь интересуется у Матюшкина, хорошо ли выполняют истопники и прочие слуги свои обязанности во дворце, просит справиться о здоровье своей мамки-воспитательницы Ульяны Собакиной, а также купить охотничьих мелочей. И тут же Романов тем же бытовым тоном велит Матюшкину за пьянство и нерасторопность слуг бить их батогами до смерти… [16] 

Во многих своих посланиях царь Алексей довольно таки по-простецки интересуется здоровьем своих личных приближенных и просто лично знакомых ему людей, не особенно интересуясь их происхождением и положением. Так, в уже упомянутом письме от 25 мая 1650 года к Афанасию Матюшкину, царь не забывает справиться о здоровье своего сокольничьего “Карпуньки” — “кто Карпунькину птицу носит, и встал ли Карпунька”.

Другой пример. Во время морового поветрия в Москве в 1654-55 году царь выехал из столицы и укрылся в Вязьме, но постоянно слал письма в Москву, с требованиями сообщать ему все новости, включая вести о своих, пусть и незнатных, знакомых. В письме боярам от 21 января 1655 года самодержец беспокоится о людях вовсе не царского происхождения: “Писано к вам… о подклюшнике Федоре Ходине с сыном, жив ли он или нет?… И вы …писали, что умер от старых язв дияк наш Петр Стеншин ныняшняго месяца в 19 день, а про смертоносную язву не пишете, престала ли или нет… и сколко и которово числа дияка нашево Петра Стеншина пострелило, и адин ли он умер или со всем двором?”. Вслед за тем царь стыдит оставшихся в Москве бояр, что они не шлют ему правдивых вестей о бедах, принесенных моровой язвой: “И то знатно? Не спасая нашево государева здоровья и без ума пишете неподлинно! Пригоже было вам и еженедель про смертоносную язву, также что и в царствующем граде Москве делаетца писать!”.[17]

Личные упреки, написанные простым, не официальным языком, видны в послании от 17 ноября 1658 года из Москвы к князю и воеводе Юрию Алексеевичу Долгорукому. С этим выдающимся русским воеводой царь был лично хорошо знаком. Теперь он попрекал его за то, что князь не шлет донесений. Начав с простого, ломающего официальные каноны обращения “Князь Юрья Алексеевич”, без перечисления своих собственных титулов, царь хвалит Долгорукого за одержанные победы, но холодно намекает, что вести о победах он получил “от сторонних людей”. Ниже государь опускается до прямых попреков, что своим приятелям-дворянам воевода пишет гораздо чаще, чем царю: “и ты… ни единые строки не писывал ни о чем, а х кому и писал, к друзьям своим, и те ей, ей, про тебя жь переговаривают да смеютца, как ты торописся, как и иное делать. А я к тебе николи немилостив не бывал,… а чаю, что князь Никита Ивановичь тебя подбил, и ево было слушать напрасно. Ведаешь сам, какой он промышленик; послушаешь, как про нево поют на Москве…”. Элементарная личная обида видна невооруженным взглядом. Это не опала, а именно обида молодого царя на искренне уважаемого им воеводу “любячи тебя пишу, а не кручинясь”, который был более чем на четверть века старше Алексея. [18]

Все вышеприведенные примеры хорошо показывают, что “Тишайший” был не чужд и юмора, и самого обычного житейского любопытства, и простых человеческих эмоций и чувств. Вообще, живость и эмоциональность второго Романова, как уже было сказано, постоянно вступают в неявный конфликт со стремлением придерживаться в посланиях торжественности и дидактического тона. Этот конфликт не превращается в проблему для самого царя, но придает многим его посланиям удивительную живость.

Выше говорилось, что одной из черт царя было умение посочувствовать чужой личной беде. В результате мы имеем сразу несколько писем Алексея Михайловича, которые являются блестящими примерами самого искреннего сочувствия, душевной теплоты, и даже деликатности.

В 1653 году у боярина и князя Никиты Ивановича Одоевского, бывшего воеводой в Казани, скоропостижно умер от болезни уже взрослый сын Михаил, его первенец. Михаил перед смертью был вдали от отца, под Москвой. Царь тяжело воспринял смерть Михаила и лично составил пространное письмо с тяжкой вестью отцу. В этом письме он не ограничился  простыми официальными соболезнованиями, тем более, что даже сами соболезнования тогда не принято было посылать. С большим тактом и литературным умением описав легкую и благочестивую кончину князя Михаила, и всячески расхвалив его достоинства, царь не жалеет слов искреннего утешения и соболезнования для боярина Одоевского. В основе утешений царя  мысль, что благочестивая и легкая кончина Михаила – знак милости Бога, что на Бога нельзя гневаться даже в горести, что на все Божья воля. Царь по личной инициативе заявляет, что принял на себя все расходы по похоронам, и обещает не оставить милостями семью Одоевского. Уже после основного текста письма Романов сделал почти ласковую приписку – “Князь Никита Иванович! Неоскорбляйся, токмо уповай на Бога и на нас будь надежен.” [19]

Однако истинные вершины своего душевного сочувствия второй Романов демонстрирует в знаменитом послании Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину, выдающемуся государственному деятелю России того времени. Суть вопроса, по которой писал царь, была в том, что сын Нащокина, молодой человек с редким именем Воин, в 1660 году неожиданно выехал из России во владения враждебного польского короля, решив стать кем-то вроде “диссидента”, если выражаться более современным языком. Выезд дворянина без царского разрешения за границу в то время приравнивался к измене. Подавленный поступком сына, Афанасий Ордин-Нащокин обратился к царю с просьбой о своей отставке. Однако царь высоко ценил способности своего дворянина, и потому отказал. Об этом и повествует его послание Нащокину от 14 марта 1660 года. [20]

В своем письме, которое неоднократно становилось объектом исследований и публикаций, царь всячески пытается уверить Нащокина, что не рассматривает выезд его сына как предательство, что это все глупости молодости, и это никак не отразится на его, царя, благоволению к Нащокину-старшему. Алексей Михайлович при этом не поскупился на пышное и через край возвышающее обращение к Нащокину в прескрипте (соответствует строчке “кому” в современных письмах). Это обращение стоит привести здесь: “верному и избранному и радетелному о Божиих и о наших государских делех и судящему люди Божия и наши государевы в правду (воистинно доброе и спасителное дело, что люди Божия судити в правду!), наипачеж христолюбцу и миролюбцу, еще же нищелюбцу и трудолюбцу и совершенно богоприимцу и странноприимцу и нашему государеву всякому делу доброму ходатаю и желателю…”. Едва ли не царское обращение!

Далее, сообщив, что ему известны все обстоятельства бегства Воина, царь уверяет, что это все от происков Сатаны, и признает что это великое горе для отца (“Ей, велика скорбь и туга воистинно!”). Этому горю царь искренне сочувствует — “И мы…сами по тебе… поскорбели”. Отдельные пространные соболезнования адресованы матери Воина и жене Афанасия. В описании горя матери и жены, разлученной с сыном (уехал на чужбину) и  с мужем (служит вдали от Москвы), царь снова поднимается до “парящих” и почти поэтических сравнений. Так, например, сын сравнивается с птенцом, отринутым от гнезда.

Царь советует Нащокину, однако, не падать духом, а обратится к Богу. Здесь к себе на помощь  Романов призывает цитаты из Писания, из Книги Иова, из трудов Василия Великого и Иоанна Златоуста. По богатству и объему цитирования Алексей приближается к почти богословской литературе. Государь предлагает Нащокину не убиваться без меры – “Почто в такую великую печаль и во уныние (токмо веруй и уповай!) чрезмерные вдал себя?”. Просьбу об отставке царь мягко отвергает, сообщив, что считает ее поданной под влиянием эмоций, а не разума (“Мню, что от безмерныя печали”).

Измена сына, уверяет царь, она от глупости и молодости (“А тому мы, Великий Государь, не подивляемся, что сын твой сплутал, знатно то, что с молодоумия то учинил”), и желания повидать мир, а саму его измену царь, в общем, и не заметил (“измену поставил ни во что”). Поступок Воина никак не отразится на карьере отца, говорит Алексей (“А нашево государсково…гневу на тебя к ведомости плутости сына твоего ни слова нет”). Более того, уверяет царь, Воин может одуматься и вернуться к родителям: “воспомянет гнездо свое телесное наипаче же душевное притязание от Святаго Духа во святой купели, он к вам вскоре возвратитца”. Добавим, что Романов оказался прав – в 1665 году Воин Нащокин вернулся в Россию, и никаким жестким репрессиям не подвергался, а его отцу царь последовательно и еще очень долго оказывал всевозможные милости и знаки внимания.

Более позднее послание царя к Ордину-Нащокину, касавшееся переговоров со шведами в 1661 году, также изобилует совсем не официальными обращениями и оборотами: “Афанасей Лаврентьевичь! В прежних временах люди говаривали про тебя всяко: да одно де у него да добро. Бог де милует да царь жялует, а и ныне милость Божия свыше прежнева, а и мы к тебе всякаго добра желаем… и тебе бы упросить [у шведов] сроку [в переговорах]… Лаврентьевичь, еще потружяйся!”. Наличие совсем уж фамильярного обращения к Ордину-Нащокину только по отчеству (“Лаврентьевич”) вообще выходит за всякие рамки посланий государя к своему подданному…

Вообще, Алексей Михайлович никогда не скрывал своего благоволения к приятным и симпатичным ему людям, не боялся показать открыто свою симпатию. В 1655 году русский дипломат Федор Михайлович Ртищев искусными переговорами добился от литовского гетмана Павла Сапеги признания новых царских титулов – “царь и великий князь Малой и Белой Руси”. Получив от Ртищева грамоту об этом, царь, весь в восторженных эмоциях, лично приписал на полях грамоты “Вот гораздо!” (т.е. по смыслу — “Это великолепно!”), а затем снова принялся нарушать все принятые формальности. Вначале в ответной грамоте Ртищеву он начал с “неподобающего” царю обращения “Постельничей Федор Михайлович!”. Затем царь сообщает, что сам, без всякой челобитной Ртищева, пожаловал его в окольничьи, и назначил дополнительный оклад, приписав “не во образец, сверх окольнического окладу”, что было совершенным исключением. Далее в похвальной грамоте Ртищеву царь снова увлекся и сбился с высокопарного стиля, эмоционально отмечая, что “и в предках тово не бывало, что в ратной брани, меж великими государи и не учиня миру, титл сполна послы и посланники не имывали!”, т.е титул был признан врагами царя без заключения мира, одними искусными переговорами. [21]

Особо Алексей Михайлович относился и к воеводе Василию Борисовичу Шереметеву, о чьей трагической судьбе можно (и нужно) написать толстую монографию. Царь помпезно называл его древнегреческим титулом “архистратиг”, подчеркивая уважение к талантливому военачальнику. 6 мая 1660 года он особым письмом к воеводе сообщил Шереметеву (занимавшему пост киевского воеводы), что выслал к нему из Москвы жену Шереметева. Проживание воевод с женами в условиях боевых действий было тогда редким случаем, обычно супруги военных оставались во дворах и в поместьях постоянного места проживания. [22]

Уже упомянутого князя и воеводу Долгорукого царь в письмах кличет шутливо “раб божий Софроний” (крестильное имя князя), зовет “наш верный приятель”. Не боится он открыто и дружелюбно показать Долгорукому свою приязнь: “Ей, ты, друг Христов наричешся! Возлюбленный [твой] приятель, раб Христов и тленен царь Алексей всякого добра желаю…“. [23]

Расскажем еще о двух интересных письмах, касающихся знакомых царя. В 1648 году совсем еще молодой царь, пережив в Москве Соляной бунт, был вынужден выслать в Кирилло-Белозерский монастырь своего воспитателя боярина Бориса Ивановича Морозова, которого московский народ не любил. Однако Алексей помнил о Морозове, и 6 августа 1648 года отправил в монастырь письмо, где велел игумену и братии тщательно оберегать боярина от любых враждебных людей, скрывать его. Не удовлетворившись тем, что в грамоте несколько раз повторено “Бориса Ивановича оберечь от всякого дурна”, царь отдельно приписал еще одно предупреждение братии монастыря, угрожая, что если кто посторонний проведает о том, что Морозов (“приятель наш”) в монастыре, то “вам быть кажненным”. А в грамоте от 26 августа того же года царь велел братии монастыря помочь Морозову уехать в его деревню под Тверь, наградив боярина титулом “приятелю моему и вместо отца моево родново”. [24]

IV. Поучения и наказы. Послания на религиозные темы. Ругательные письма.

Пожалуй, больше всего на свете царь любил в своих посланиях давать советы, указания, наставления, учить жизни и “верному” отношению к нему (царю), к Богу, да и вообще к жизни. Это не выливалось в нудные морализаторские нотации, так как “Тишайший” был, как уже отмечалось, прекрасно образован и подкован в книжных знаниях. Язык таких посланий царя часто многословен, цветист, порой перегружен религиозными деталями, но живой, сухим его назвать нельзя. Судя по всему, природная тяга к учению других усиливалась у Алексея осознанием своей роли как самодержца и пастыря огромной державы, а также высокой религиозностью царя. Все это превращало пространные поучения царя к своим приближенным в нечто для Алексея естественное, и даже почти обязательное.

Как высший носитель порядка и чина в Московском Царстве, царь, естественно, должен был распространять и пропагандировать этот порядок в среде своих приближенных, служить им примером, давать верные наставления к правильному отправлению службы, пристыжать за плохие поступки. При желании, Романов мог бы стать неплохим проповедником, благо его послания пестрят поминанием Бога, цитатами из Библии, книг Отцов Церкви, изречениями знаменитых святых. Царь Алексей местами даже претендует на глубокомысленность, но иногда увлекается так, что затягивает письма, перегружает мысли, уходит от темы послания.

Пример таких поучений и нотаций — письмо от 11 июня 1650 года к Афанасию Матюшкину и Василию Бутурлину, написанное с охоты из Калязина, представляет собой длинную инструкцию на предмет того, как следует ухаживать за соколами (они перечисляются поименно), как и в каких погодных условиях следует охотиться и т.п. Если за больными соколами присмотра не будет, и они умрут, то царь грозит санкциями — “сокольников всех велю кнутом перепороть”. [25]

В чисто военном письме к стольнику Артамону Матвееву от 23 января 1655 года из Вязьмы, царь прибегает к цитированию знаменитого Иоанна Златоуста (“речет великое солнце, пресветлый Иоанн Златоуст: не люто есть вспотыкатца, люто есть, вспоткнувся, не поднятца…”) и в стиле проповедника поучает о всеобщей греховности людей, хотя это в данном послании весьма излишне. [26]

Привычка поучать и наставлять, ярко видна даже в чисто военных грамотах и наказах Алексея Михайловича. Часто, когда он выражает свое негодование тому или иному воеводе, это сопровождается излитием на провинившегося потока морализаторских нравоучений. Хорошим примером является наказ от 1659 года к воеводе и князю Ивану Ивановичу Лобанову-Ростовскому. Царь, вместо того, чтобы просто грозно отчитать воеводу за ложные донесения об успехах и неудачах русских войск, начинает, словно пастырь, стыдить князя – “так делают недумные и худые люди, а думным нашим великого государя людем ложно писать не довелось. От века того не слыхано, чтобы природные холопи государю своему в ратном деле в находках и в потерках писали неправдою и лгали… так отговариваютца ябедники и обышныя людишка… которой Бога не боится и нашего государева страху не имеет… “. Вслед за этим Алексей Романов совсем сбивается на так любимый им менторский тон, и читает воеводе длинную лекцию. Эта лекция — удивительная смесь военного наказа о “правильном” порядке ведения войны, рассказа об обязанности правдиво докладывать все царю, и нотаций на душеспасительную тему. Текст приправлен цитатами из священных книг: “верую Богу и Господу нашему, чтоб Мстиславль вскоре одолен быть от вас, воевод наших. Покаянию, молитве, милостине, страннолюбию не может никакой неприятель сопротив стати: ни Агаряне, ни сам адский князь”. Как следует пристыдив князя, и сообщив ему, что тот снят с должности, царь тут же бросается утешать Лобанова-Ростовского. Самодержавный писатель уверяет, что все это грозное послание – вовсе не опала, а только лишь желание направить воеводу на истинный путь. Дескать, Алексей Романов знает, что Лобанов-Ростовский его верный слуга, и беспокоится о нем (“кручиняся на тебя”), и никакой реальной опалы государь на воеводу не возводит. [27]

В “религиозной” части своих поучений царь обычно упирает на то, что человек должен быть скромен, знать свое место перед Богом и царем, и ревностно исполнять свою службу. Гордыня и ложь для русского монарха — тяжкие грехи. “Гордится” для него – ставить себя выше своего места, выше царя и Бога. Например, в пространном послании боярину и воеводе Василию Шереметеву от 6 мая 1660 года, Алексей Михайлович развернул целую лекцию на тему, что такое “боярская честь”, и как и почему ее следует блюсти. А главный путь к правильному жизненному поведению — слушать приказы Бога и православного царя, не гордится, не зазнаваться, помнить свое место и чин, смиренно принимать все удары судьбы, ибо они от Бога. [28]

Кстати, о религии. Отдельное направление в литературной деятельности царя составляют послания на темы, связанные с религиозными вопросами. Адресатами обычно выступали или духовные лица, или высокопоставленные дворяне. Хотя большая часть подобных посланий – высокопарные официальные бумаги, среди них попадаются и более “живые” экземпляры.

Одно из них — послание царя от 3 сентября 1653 года к уже упомянутому боярину Одоевскому. В нем царь восторженно рассказывает о прибытии в Москву мощей святого митрополита Филиппа (Колычева), убитого в XVI веке опричниками по приказу царя Ивана Грозного. Алексей снова увлекается и разворачивает перед боярином в письме яркий рассказ, целую небольшую повесть на религиозно-бытовую тему. Романов говорит о том, как он с патриархом Никоном и боярами встречал мощи святителя Филиппа, как был свидетелем многих “чудесных” исцелений возле его гроба, как были до отказа заполнены народом улицы и площади Москвы (“не мочно было ни яблоку пасть”). Цветастые обороты, богатство речи, сравнения с церковной историей – все здесь присутствует в изобилии. Возникает четкое ощущение, что рассказчик пишет для себя, а не для адресата. Завершает письмо царь очень красиво, почти поэтическим гимном на религиозную тему. Его не стыдно привести здесь: “А как принесли его, света, в соборную и апостолскую церковь и поставили на престоле его прежебывшем, кто не подивится сему, кто не прославит и кто не прослезится, изгонимаго вспять возвращающася и зело с честию приемлема? Где гонимый и где ложный совет, где обавники, где соблазнители, где мздоослепленныя очи, где хотящий власти восприяти гонимаго ради? Не все ли зле погибоша; не все ли изчезоша во веки; не все ли здесь месть восприяли от прадеда моего царя и великаго князя Ивана Васильевича всеа Росии, и тамо месть вечную приимут, аще не покаялися? О блаженные заповеди христовы! О блаженна истина нелицемерная! О блажен воистину и треблажен, кто исполнил заповеди христовы и за истину от своих пострадал! Ей, не избраша лутче того, что веселитися и радоватися во истине и правде, и за нее пострадати, и люди божия разсуждати в правде!”. Пышно, религиозно, цветасто. Многие ли русские правители были способны с такой легкостью обходиться со сложным книжным языком?  [29]

Еще один интересный факт — царь считал, что нельзя через силу заставлять людей верить в Бога, и тем более, быть истовым и искренним в вере, ведь все люди слабы и греховны от природы. В одном из посланий патриарху Никону от середины 1650-х, царь просит не утомлять монашеским уставом и послушанием приставленных к патриарху светских людей — "не заставливай у правила стоять: добро, государь владыко святый, учить премудра — премудрее будет, а безумному — мозолие ему есть!", прямо намекая, что силой заставить верить в Бога нельзя, и нельзя всех сделать святыми мужами.

Патриарху Никону царь писал много, а насчет их сложных взаимоотношений историками написано немало. В одном из ранних писем (от мая 1654) Алексей зовет Никона пышно: “возлюбленный мой любимиче и содруженибче святый владыко!”, говоря, что он пишет “собиному нашему другу душевному и телесному”. Такие обороты выходят за пределы обычной официальной витиеватости, тем более, что Никон еще не был патриархом на тот момент. Будучи человеком религиозным, царь не боится сказать в письме Никому о себе, что он “по своим злым мерским делам не достоин и во псы, не токмо в цари”.

Довольно любопытным “религиозным” посланием можно назвать грамоту царя к уже упомянутому святителю Филиппу. Убитый во времена Ивана Грозного митрополит Филипп был при Алексее Михайловиче канонизирован. Царь при этом составил своеобразное послание-молитву, обращенную к пребывающему в раю святителю (на дворе был 1652 год). В этом послании царь как бы извиняется перед святителем за Ивана Грозного (называя его своим прадедом): “…желаю тебе прийти сюда, чтобы разрешить согрешение прадеда нашего, царя и великаго князя Иоанна, нанесенное тебе неразсудно завистию и неудержанною яростию… хотя я и неповинен досаждению твоему, но гроб прадедний присно убеждает меня и в жалость приводит, когда спослушествует совесть моя списанному житию и страданию твоему”.

Неплохо разбираясь в военных делах, царь в большом письме от 3 октября 1660 года к князю Долгорукову развернулся в целую лекцию о том, как надлежит вести себя рейтарам и пешим мушкетерам в бою, как правильно строить войска и допрашивать пленных. Приведем отрывок из этой лекцию: “что палят в двадцати саженях, и то самая худая, боязливая стрелба, по конечной мере пристойно в десять сажень, а прямая мера в пяти и трех саженях, да стрелять надобно ниско, а не по аеру.” [30]

В русско-польскую войну царь неоднократно посылал пространные, по несколько листов инструкции и наказы своим воеводам и дипломатам (правда, почти всегда написанные не его рукой), до мелочей интересуясь положением дел на фронтах, и подробно расписывая порядок действий. Правда, в наказах воеводам царь обычно не связывает военачальников совсем уж буквальными указаниями и догматическими нормами ведения войны. Его обычная формула посылки воеводы в поход – “промышлять над [имя противника], сколько милосердный  Бог помощи пошлет”. Взамен, однако, царь требовал от воевод постоянных и подробных донесений о ходе боевых действий.

При нужде, царь мог в письмах и за словом в карман не полезть (он же русский царь!), по понятиям XVII века, разумеется. Так, 19 апреля 1655 года из-под Смоленска Алексей Михайлович написал своему воеводе Якову Кунедетовичу Черкасскому следующий выговор за то, что тот не пишет донесений: “ныне ты, страдник, худяк… не пишешь ни одной строки. Отведаешь, как приедешь, и увидишь наши очи, мы тебя, страдника, не велим и в город пустить!”. Царь сознательно “наградил” воеводу, князя и ближнего боярина Черкасского обидными титулами “худяк” (босяк и бедняк, исхудавший от голода) и “страдник” (в значении простолюдина). К подобным словам (“худяк”, “страдник”) Романов часто прибегал в своих выговорах. В условиях феодального сознания XVII века это были очень обидные для Черкасского слова. [31]

На другой день, 20 апреля 1655 года, Алексей написал уже сокольнику Паршуте Тоболину, который не выполнил какое-то поручение царя. За это Тоболин удостоился от государя эмоциональной реплики “ты, враг, злодей окоянной”. Внешне довольно безобидная фраза, если не знать того, что рядом остался зачеркнутый первый вариант, много более “крутой” – “ты, блядин сын, сукин сын”… [32]

Воевода Григорий Григорьевич Ромодановский за одну оплошность в военном деле однажды удостоился от царя титулов “треокаянный и бесславный ненавистник рода христианского…и нам верный изменник и самого истинного сатаны сын и друг диаволов”. А в грамоте казначею Саввиного монастыря Никите, который допустил страшное самоуправство и воровство, царь, лично составивший послание, наградил своего корреспондента эпитетами “богоненавистец, христопродавец” и “единомысленник Сатанин” (т.е. сатанист), а также простым народным словом “скот”. По меркам религиозного XVII века придумать более оскорбительных слов для служителя Церкви или воеводы, да и вообще православного человека, было просто невозможно – все равно, что покрыть современного человека трехэтажным матом.

V. “Повесть о представления патриарха Иосифа”. Прочая литературная и эпистолярная деятельность.

Кроме разнообразных писем, посланий и наказов, второй царь из династии Романовых оставил после себя еще ряд интересных литературных объектов. Одним из самых ярких является “Повесть о представлении патриарха Иосифа”.

В 1652 году скончался московский патриарх Иосиф (патриархат в 1642-52 годах). Молодой тогда еще царь Алексей (23 года) был настолько впечатлен смертью главы Русской Православной Церкви, что написал на смерть патриарха целую повесть, адресованную новому патриарху Никону. [33]

Начав составлять текст по канонам обычных церковных повествований о полной благопристойности смерти великого священника, молодой царь затем совершенно сбился. Вместо торжественного и “благочинного” порядка описания нравственной чистоты и христианского мужества Иосифа, слов о том, как достойно и по-христиански ушел из жизни патриарх Иосиф, вместо описаний его добродетелей (как и было бы положено в таком произведении), второй Романов дает волю своей живой натуре. Более того, автор откровенно увлекается описанием многих обыденных вещей и очень жизненных явлений, многие из которых никак не годятся для такой “благочинной” повести. При этом самодержавный писатель то и дело “вспоминает” о цели своей повести, и перемешивает бытовые зарисовки с “положенными” в таком произведении фразами и оборотами.

Весьма примечательно, что сам царь становится активным участником сюжета, постоянно упоминает “я” (вместо положенного в официальных бумагах “мы”), довольно прямо и откровенно описывает в тексте свои личные переживания. Скажем, Алексей в мелочах рассказывает, как лично посещал уже больного патриарха: “лихаратка та ево как не подымая знобит”. Плохо уже понимающий, что к чему, больной патриарх даже не узнал царя, когда тот подошел к нему для благословления: “И идет мимо меня благословлять Василья Бутурлина. И Василей молвил ему: “Государь, де, стоит”. И он, смотря на меня, спрашивает: “А где, де, государь?” И я ему известил: “Перед тобою, святителем, стою”.

Царь сожалеет, что не настоял при последнем визите на том, чтобы патриарх составил духовную грамоту. Алексея удержало следующее гуманное соображение – престарелый патриарх мог обидеться, решить, что царь уже считает его безнадежно больным: “мне молвить про духовную ту, и он помнит: “вот, де, меня избывает”, да станет сердечно гневатца”. Когда патриарх решил проводить царя, тот уговаривает его не тратить сил: “ноги те волочит на злую силу. И я стал и учал ево ворочать: “Воротися, государь, ей пуще тебе будет”.

Весьма примечателен эпизод описания предсмертных галлюцинаций, криков и агонии патриарха во время его соборования. Автор повести, бывший тому свидетелем, здесь исключительно убедителен. Умирающий Иосиф “почал руками закрыватъца и жатца к стене той и в угол; как стену ту не выломит?! И руки те вырвал у протопопа да почел закрыватца, да закрычал великим гласом, а неведома, што. Да почал хоронитца и жатца добре в угол. Походило добре на то, как хто ково бьет, а ково бьют — так тот закрываетца. … Да затрясъся весь в ту пору и плакать почал и крычать так же…”. Где же здесь “благочинное” описание достойной кончины патриарха? Только мало приглядная правда жизни…

В последующем рассказе об отпевании и подготовки усопшего Иосифа к похоронам, Алексей Михайлович опускается уже в совершенную бытовую прозу, блестяще описывая свой визит к телу патриарха. Царь пришел один, ночью, по собственной инициативе, решив проверить, как проходит отпевание. В комнате с телом Иосифа он обнаружил только одного священника: “над ним один священник говорит Псалтырь, и тот говорит во всю голову, кричит, и двери все отворил”. Удивленный Алексей спрашивает священника, что случилось, почему тот кричит и открыл все двери. Священник отвечает, что его испугали звуки из гроба патриарха. Действительно, перед царем предстала очень некрасивая картина — труп умершего патриарха начал пухнуть и расползаться (“вдруг взнесло живот у нево, государя, и лицо в ту ж пору почело пухнуть”). От тела пошел отвратительный запах (“дух”), увы, не столь уж редкая история для быстро разлагающихся трупов. Священник испугался, что покойник ожил, и сказал о том царю – “Я, де, чаел — ожил. Для тово, де, я и двери отворил, хотел бежать”.

Далее Алексей Романов в красках описывает эту леденящую кровь ночную сцену в темной пустой комнате (где только он, священник и труп). Царь откровенно рассказывает о своем страхе и о пугающем виде покойника, чье лицо расползлось прямо на его глазах, распространяя нестерпимый смрад и истекая гниющей кровью: “[на меня] от ево речей страх такой нашел, едва с ног не свалилъся. А се и при мне грыжа та ходит прытко добре в животе [трупа], как есть у живово. Да и мне прииде помышление такое от врага-[Сатаны]: “побеги, де, ты вон, тот час, де, тебя, вскоча, удавит”. А нас только я да священник тот, которой Псалтырь говорит. И я, перекрестясь, да взял за руку ево, света, и стал целовать, а во уме держу то слово: “От земли создан и в землю идет, чево боятися?” Да руку ево хочу покинуть, а сам смотрю на лицо ево, и он безмерно пухнет. Борода та вся зжалась, а лицо розно пухнет. Да в ту жь пору как есть треснуло, так та у нево во устех нежид-от треснул. Да и уста те стало воротить при мне розно. А нежид-то пошел изо уст, и из ноздрей кровь живая. И я досталь испужалъся, да поостоялъся, так мне полехчело от страху. Да тем себя и оживил, что за руку ту ево с молитвою взял. Да и дух почел великой быть.”

Царь не скрывает, что из-за разложения его жена и сестры утром “отънюдь не испужались, а блиско блюлись подойтить”. Из трупа патриарха продолжала идти мертвая кровь и “нежид”, т.е. разного рода крайне неприглядные жидкости, часто выходящие из мертвых разлагающихся тел. Царь сознается, что велел “тайно… [отверствие] провертеть в ногах,” чтобы вывести из трупа “нежид”.

В церкви, где выставили тело патриарха, запах разложения скрыть было уже невозможно, хотя его пытались заглушить ладаном. Царь снова с дотошностью и очень реалистично описывает детали: “беспрестани и в головах, и в ногах ладоном окуривали. Горшки стояли с ладоном, ин и так дух-от слышет. Не так, что по всей церкви, а саженех в двух слышет — ладон столбом идет, а духу тово не задушит.” Тело и голова разложились настолько, что при последнем прощании все целовали только руку усопшего, лицо специально накрыли шапкой: “целовали мы в шапку да в руку, а лица отнюдь никоими мерами нелзя было открыть”.

В описании похорон Романов пускается в сентиментальный и очень эмоциональный тон, не забывая обернуть это религией: “И в ту пору плакали все… надселися все, плачучи отца нашего, как так изволил взять. А мне, перьвому грешному и мерскому, которая мука не ждет, ей все ожидают меня за злые дела. И достоин, окаянный, тем мукам за своя согрешения. А бояре и власти то ж все говорили промежу себя. Не была такова человека, которой не плакал, на нево смотря, потому — вчера с нами, а ныне безгласен лежит. “ Здесь, описав с правдивостью и неприглядностью кончину патриарха, царственный писатель сам задумался – а достоин ли он сам своего царского поста, ведь он такой же тленный и несовершенный человек, как Иосиф, скончавшийся столь “неблаголепно”, столь некрасиво.

Яркость и реализм описания сцен визитов царя к больному, а затем умершему патриарху, являются исключительными в русской допетровской литературе, превращая “Повесть о представлении патриарха Иосифа” в один из самых ранних образцов бытовой русской прозы, а Алексея Михайловича с уверенностью ставя в ряд примечательных старорусских литераторов.

Весьма интересно, что в том же документе, где царь написал “Повесть о представлении патриарха Иосифа”, он же, без видимого перерыва в тексте, перешел к  описанию того, что осталось от умершего патриарха в его “келейной казне” (так тогда называлось личное имущество патриархов). Данные выкладки царя, выходящие уже за пределы “Повести…” достойны того, чтобы поговорить о них отдельно. [34]

Алексей Михайлович самолично попытался составить перепись имущества патриарха (“переписывал я келейную казну сам…”), выступив в роли писца пополам с душеприказчиком. Царь распределил имущество умершего частью в казну, частью в казну следующего патриарха, частью на поминки самого Иосифа, на милостыни и на выкуп должников. В этой переписи царь Алексей, возможно, сам того не желая, выдал Никону (а, значит, и нам тоже) еще ряд неприглядных деталей об усопшем патриархе. Так, Романов упомянул, что Иосиф был мнителен, боялся, что царь отставит его (“сказывал де…переменить меня хотят”). Сверх того, патриарх оказался весьма большим скопидомцем: “и денег приготовил с чем итить, как отставят”, о чем очень ярко следующая цифра – материального имущества и наличными у патриарха только в его личных вещах скопилось на 16438 рублей! О том, что, увы, глава русской Церкви был подвержен любви к проклятому металлу, говорит также дотошно зафиксированный самим царем факт: “в никаких книгах их [драгоценных сосудов из имущества патриарха] нет, ни в росписях”, т.е. немало имущества у Иосифа хранилось, не будучи занесенными ни в какие списки или реестры. На скопленные деньги Иосиф хотел купить сам себе вотчину (вотчины патриархам не полагались), чтобы стать более независимым от царя на случай отставки.

Имущества было так много и оно было в таком беспорядке, что, как сознался царь, он довел роспись только до половины. В отчаянии от такого положения дел, царь в сердцах прямо написал: “Да всех на меня пуще было: все смешано вместе…на великую силу разобрал; ей-ей, себя надсадил, а записки ничему нет”. В конце концов, царь перепоручил дальнейшую работу группе дворян, а сам с множеством извинений “отчитался Никону”, о том, как и кому и сколько раздал милостыни в память об Иосифе.

Однако на повести о патриархе Иосифе список литературных трудов отца Петра Великого не исчерпывается. Следующим идет “Книга глаголемая Урядник: новое уложение и устроение чина сокольничья пути” — наставление-инструкция по порядку ведению царской соколиной охоты и по уходу за ловчими птицами. Текст был составлен в 1656 году, единственный рукописный экземпляр, богато украшенный, аккуратно переписанный набело, хранится в РГАДА. [35]

Книга состоит из двух частей. Первая – вступление-поучение, а вторая – подробная роспись “чина” сокольников. Споры о том, написал ли царь весь текст “Урядника”, или был только редактором, одно время велись среди историков, но все соглашались, что свою руку Романов сюда приложил, и в очень большом объеме. Во всяком случае, весьма типичный для царя менторско-учебный тон текста, а также обилие оборотов от первого лица во вступлении (“молю и прошу вас… охотников”), дают для этого весьма большие основания.

Во второй части “Урядника” приведено множество ярких и интересных подробностей дворцового церемониала и быта при организации царской охоты. Подробно, до сущих мелочей, описан порядок организации царской соколиной охоты, включая пояснительные схемы размещения столов и шатров на выезде, а также поименное указание охотников и распорядителей при загоне дичи. Поименно перечислены даже царские соколы и из сбруя! В этой книге Алексей тонко, с толком рассуждает о красоте и достоинствах разных хищных птиц, об изяществе и изысканности соколиной охоты, говоря, что полет сокола в небе – “красносмотрителен и радостен”, поднимаясь в этом описании до почти поэтических сравнений.

Кстати, о поэзии. Историки более поздних времен находили записи царя с попытками составления виршей (стихов). К рифмованным строкам и каламбурам царь иногда прибегает в письмах к родственникам и друзьям. Однажды, в середине 1660-х годов, Романов написал воеводе Григорию Григорьевичу Ромодановскому такое вирш-четверостишье:

Рабе Божий! Дерзай о имени Божии.

И уповай всем сердцем: подаст Бог победу!

И любовь и совет великой имеей с Брюховецким.

А себя и людей Божиих и наших береги крепко.

Кроме писем, виршей, “Повести…” и “Урядника…”, от Алексея Михайловича сохранились многочисленные листки, пометки, конспекты с его личными записями. Так, он делал многочисленные записи во время подготовки к русско-польской войне в 1653-54 годах, вроде “прибрать еще с тысячу рейтар”, выписывал себе нужные цифры и фамилии, которые хотел запомнить, делал пометки на политические темы. Вообще, Алексей никогда не брезговал составлять планы и записки. Один из таких конспектов представляет собой собственноручно составленный царем план очередного заседания Боярской Думы. По ряду вопросов царь не поленился заранее узнать нужные сведения и цифры от дьяков. Кроме плана заседания, указаны докладчики, которых надлежит заслушать, намечены даже возможные варианты решения вопросов. Так, астраханский воевода якобы отдал калмыкам православных пленников, ими захваченных. Царь заранее продумал целых три варианта решения этого вопроса:

— Послать воеводе для острастки письмо “с грозою и с милостию”, если слух ложный;

— Если информация будет подтверждена, то казнить воеводу иным ворам в пример;

— Если будут просители за воеводу, или будут “смягчающие обстоятельства”, то воеводе “только лишь” отсечь руку и сослать в Сибирь.

Содержание трех вариантов еще раз демонстрирует удивительный для нас, но совершенно естественный для того времени контраст. Образованный и доброжелательный царь Алексей Михайлович без колебаний может казнить, изувечить, или сослать человека, если посчитает того виновным перед собой.

Когда было подавлено восстание Степана Разина, и сам лидер повстанцев был схвачен и доставлен в Москву, Алексей Михайлович лично составил в июне 1671 года особый вопросник к Степану, упирая там на возможной связи разинцев и опального патриарха Никона.

Известно, что в последние годы своего царствования царь пытался даже начать писать записки (мемуары) об окончившейся русско-польской войне 1654-67. В разгар же войны он однажды лично составил штатное расписание рейтарского полка, многократно сам писал многие различные военные планы и инструкции воеводам. По свидетельству датчанина Андрея Роде, в 1659 году Алексей Михайлович даже однажды составил чертеж пушки.

Во время войны с поляками царь увлекался шифрованием, записью тайными знаками, и даже сам разработал шифровальную азбуку. В письме от 23 января 1655 года он даже сообщал, что послал ее стольнику Артамону Матвееву: “послали мы к тебе азбуку для переду тайных дел, и тебе б принять со радостию и держать скрытным делом”. Известны части из писем царя, составленные тайнописью или некими условными знаками.

Порой царя могла возмутить некая, пусть и мелкая, несправедливость. Он очень не любил лицемерия, а потому сообщения о мошенничествах и самоуправствах всегда вызывали в нем бурный эмоциональный отклик. “До слез стало! Видит чюдотворец Савва, что во мгле хожу!” – в сердцах восклицает Алексей Романов в письме, узнав об уже упомянутых чудовищных и наглых злоупотреблениях монаха Никиты, казначея Саввиного монастыря. А однажды царю сообщили, что большая порция кваса, которую варили к царскому столу, вышла такой плохой, что “разве только стрельцам споить”, т.е. отправить на довольствие стрельцам. Возмущенный тем, что его стрельцов без вины будут поить по чьей-то прихоти откровенным пойлом, царь на докладе размашисто указал докладчику – “Сам выпей!”.

Как говорилось выше, второй царь династии Романовых увлекался и музыкой. Так, в послании к Василию Васильевичу Бутурлину от 1655 года, он, после обсуждения важных политических новостей о присяге на верность калмыков, просит Бутурлина найти для него талантливых хоровых певцов: “Да промыслить бы тебе спеваков болших 5 человек да малых 10 человек, чтоб всему были гораздо гаразди по партесу и голосы б были хороши и отлики бас и дышканы и прочие…”. [36]Кроме этого, сохранились образцы “столбцов” для пения в церкви, написанные собственноручно “крюковым письмом” Алексеем Романовым. Царь вписывал туда и текст, и соответствующие под пение этих слов ноты. Царь также пробовал составлять свои варианты песнопений-молитв в церкви.

Во все время правления у Алексея Михайловича была привычка лично проверять надиктованный им писцам текст, или заранее составленный дьяками указ. При этом Романов то и дело вносил в тексты собственноручные поправки, дополнения и т.п. Касалось это не только указов и грамот царской канцелярии.

Одним из довольно ярких примеров такой работы своеобразным “шефом-редактором”, является участие царя Алексея Михайловича в правке особой редакции “Повести об Успении Пресвятой Богородицы”. Этот широко известный религиозный текст повествовал о вознесении в Рай Богородицы Марии, и был известен на Руси в двух своих классических редакциях, принадлежащих будто бы рукам апостола Иоанна, и святого Иоанна Солунского соответственно. Однако здесь речь идет об особом списке “Успения…”, не совпадающим в ряде деталей c обеими редакциями, а бывшем краткой компиляцией двух классических вариантов. Написанный на 8 листах крупной скорописью, текст содержал также “чернения” (так тогда называли правки и пометки), сделанные рукой самого царя. В целом, эти правки Алексея Михайловича (числом всего 13) представляли собой зачеркивание тех или иных строк, и указанием их нового варианта. Новый вариант редко отличался принципиально иным написанием. Можно предположить, что речь шла о деятельном участии царя в попытке составить новый, краткий вариант “Успения…”, хотя неясно, для каких именно целей, и кто составил исходную “компиляцию”, которую правил царь. Вполне возможно, что все это происходило в русле затеянной патриархом Никоном церковной реформы, частью которой было переписывание книг. Царь Алексей, как известно, в целом поддерживал реформу. На это же указывает “поновление” (обновление) в самом тексте и в правках царях различных архаичных уже для XVII века слов из старых редакций “Успения”. Такие старинные слова заменялись царем современными ему написанием и новыми оборотами. Сами правки царя отмечены дотошностью  — вставка союзов, знаки переноса в другое место и т.п. [37]

Добавим еще, что царь Алексей Михайлович стал первым в русской истории государем, который лично подписывал дипломатические акты и послания, до того русские правители ограничивались лишь печатями. [38]

Подводя некий итог вышесказанному, можно сказать, что Алексей Михайлович Романов – человек не только интересный и многогранный, но и достаточно талантливый там, где это касалось литературы. Царь Алексей Михайлович оставил после себя немало интересных литературных вещей, которые необычно живо и тепло расцвечивают то далекое время, служат приятным контрастом сухим и пышным официальным придворным бумагам царского двора. Вряд ли много правителей в нашей бурной истории могли так свободно и охотно владеть пером, так свободно описывать свои переживания. В тех частях своих посланий, где царь поучает, или начинает рассуждать на религиозные темы, и вовсе видно неприкрытое удовольствие от того, чем занят автор, в чем он, без сомнения, знает толк.

Кстати, до Революции 1917 года в среде русских историков существовал довольно устойчивый интерес к литературным произведениям второго царя из династии Романовых – их даже издавали в виде отдельных книг и в разных сборниках. Последуем в этом интересе за ними! Ведь история – это не только сражения, войны, договоры, судебники. История – это еще живые люди, их переживания, выраженные, в том числе, и через письма. Изучая и читая их, мы лучше узнаем ту эпоху, ее дух. Наконец, такие письма позволяют нам открыть для себя знакомую историческую личность с неожиданных сторон.

Этот скромный очерк ставил своей целью именно показать такие грани царя Алексея Михайловича Романова, которые выходят за пределы “просто” государственного деятеля. Эти черты – части личности сложного и многогранного человека, с множеством достоинств, но и с множеством недостатков. И если этот текст хотя бы немного развлек и поучил кого-либо – значит, его автор считает свою цель достигнутой…

-----------------------------------------------------------------------------

Примечания:

1. Бартенев П.И. Собрание писем царя Алексея Михайловича. М.: Типография В. Готье, 1856. С.12-47.

2. Московия и Европа. М.: Фонд Сергея Дубова, 2000. C.493-495.

3. Там же.

4. Там же.

5. Бартенев П.И. Собрание писем царя Алексея Михайловича. М.: Типография В. Готье, 1856. С.57-59.

6. Московия и Европа. М.: Фонд Сергея Дубова, 2000. C.519-522.

7. Письма царя Алексея Михайловича // Письма русских государей и других особ царского семейства. Выпуск V. М.: Типография Э.Лисснера и Ю.Романа, 1896. C.24.

8. Там же,C.61.

9. Там же,C.12-15.

10. Там же,C.27-29.

11. Там же.

12. Там же. С.74.

13. Там же,C.27-29.

14. Там же,C.56.

15. Там же,C.2-3.

16. Бартенев П.И. Собрание писем царя Алексея Михайловича. М.: Типография В. Готье, 1856. С.75-77.

17. Московия и Европа. М.: Фонд Сергея Дубова, 2000. C.534-536.

18. Там же, C.534-537.

19. Там же.

20. Здесь и далее выдержки из письма царя к Ордину-Нащокину даны по изданию: Московия и Европа. М.: Фонд Сергея Дубова, 2000. C.529-532.

21. Московия и Европа. М.: Фонд Сергея Дубова, 2000. C.536-537.

22. Там же, С.542-547.

23. Там же, С.522-529.

24. Бартенев П.И. Собрание писем царя Алексея Михайловича. М.: Типография В. Готье, 1856. С.253-246.

25. Там же, С.12-47.

26. Московия и Европа. М.: Фонд Сергея Дубова, 2000. C.519-522.

27. Там же, С.537-542.

28. Там же, С.543-547.

29. Там же, С.505-509.

30. Там же, С.522-528.

31. Там же, С.517.

32. Там же.

33. Здесь и далее выдержки из “Повести о представлении патриарха Иосифа” даны по изданию: Бартенев П.И. Собрание писем царя Алексея Михайловича. М.: Типография В. Готье, 1856. С.156-174.

34. Здесь и далее выдержки из “отчета” царя о работе над переписью имущества патриарха Иосифа даны по изданию: Бартенев П.И. Собрание писем царя Алексея Михайловича. М.: Типография В. Готье, 1856. С.175-185.

35. Здесь и далее сведения об “Уряднике…” даны по изданию: Бартенев П.И. Собрание писем царя Алексея Михайловича. М.: Типография В. Готье, 1856. С.89-146.

36. Московия и Европа. М.: Фонд Сергея Дубова, 2000. C.517-519.

37. Белокуров С.А. Из духовной жизни московского общества XVII века. М.: Типография Московского университета, 1902. С.3-26.

38. Русские акты копенгагенского государственного архива, извлеченные Ю.Н. Щербачевым // Русская историческая библиотека Том XVI. СПб,. 1897. С.805-807.