Не верю!

Не верю! Пустой бокал – навеки пуст.
И полный также пуст навеки.
Уже слетают с наших уст,
как непоседливые дети,
чернобородые жрецы
из церкви вечного неверья:

— Нелепость – постулат тоски! – 

и, скаля зубы на виденья,
уж корни тот пустил
в тебя,
в меня,
в десяток перехожих
калик,
что мелочью звеня,
берут всё меньше и дороже.

— Не верю! – 

Внутренний Фома
давно заслуживает порки.
Но мазохистская тоска
в его глазах, как на галёрке,
уселась
и, жуя сухарь,
вымаливает новых зрелищ.
Я перепутался… устал,
и кнут в руке не расшевелишь.

Я больше не боюсь его – 
в его пустынности жестокой,
в до дыр заношенном трико
посланца бешеного Рока.
Я не боюсь;
вяжу глаза
всё тем же бесконечным шарфом.
Как страус, бьюсь башкой в себя,
без устали плюя на арфы,
чей приторно-прекрасный звук
забился в ухо серной пробкой.

— Не верю!

Вот… вконец затух.
Пора разматывать верёвки!

Пора рвать когти на восход 
чего-то 
над сгоревшим чем-то.
И, разумеется, Господь,
насытившись, придаст объекту
чуть больше смысла, чем всегда.
И цепи храмов облачатся
в каскад надежды на… меня?
Куда? Зачем?
Я не согласен!

Я для себя хочу пожить!
Не вешайте мне ваши петли!

Но червь из живота Лилит
уже поёт о чудном свете
из безразмерного окна
с геранью, мухами и пылью.

— Не верю!

Кадр, уходя,
обрушил хвост бича на спину
мою.
Я рухнул

и заснул.
Чернобородые монахи
ушли в предпятничный загул
на проспиртованную плаху.

Пустой бокал, конечно, пуст.
И полный будет пуст вовеки,
пока не вспыхнет алым куст,
и не завоют человеки
от сострадания к себе,
висящим на краю обрыва.

— Не верю!
Жалость – это грех! – 

кричат четыре литра пива
Из глотки мёртвого Фомы.
Стакан разбит, куст вырван с корнем…

А чудеса, про нас забыв,
Бредут в молчаньи похоронном.