Рыба

Мы сидели у загнивающего камина старого промёрзшего домика, где не было ни отопления, ни нормальной жизни. Может быть когда-то… Тем и тешились, что когда-то здесь было хорошо. Она все делала очень медленно и почти невесомого, словно пребывая в двух мирах одновременно. Не знаю, понимала ли она сама, какая она воздушная и тонкая, в этом черством мире, где среди туч, ропота тракторов и промышленных предприятий, стояла старая избушка. Иногда она докучала мне вопросами, иногда бросалась, как ребенок «на ручки и покататься», обхватывая сзади и тогда повторяла слова, которые я когда-то вычитал в старой книге, которую и нашел в этом же доме: «Даже самые великие короли, бросают свой меч, снимают доспехи, приходят домой к своей женщине и оголяют сердце: смеются, обнимают сзади…Обретают покой».

У всех должны быть вещи, которые их соединяют: отталкивают от тленности и лености, и прибиваются к тому, самому родному и единственному берегу счастья. У нас это были любимые фразы и цитаты «великих», которым мы не брезговали пририсовать усики на страницах, где были картинки или рисунки с их изображениями. Она всегда так горделиво и увлеченно выводила эти силуэты, что я просто стоял и не мог наглядеться. В ней была эта мания и страсть, и не было никакой покорности. Иногда она, конечно, говорила мне «да», но только, чтобы не повторяться в своих «нет» слишком часто. Частота, видите ли, ее утомляла.

Она притащила с барахолки очередное произведение искусства, в котором искусство видела только она, да счастливый продавец, который наконец нашел единственную безумницу, которой бы пришлось это по вкусу. После гордого «вешай» и нескольких стуков молотком по стене, какая-та старая, вонючая и ужасно сохранившаяся частичка чьей-то вуали, висела у нас на стене. У нас на стене, внутри не нашего дома. Я даже не помнил, как мы там очутились, а просто наслаждался моментом, так было всегда, когда она находилась рядом. Потом она притворно уселась на диван, сбоку от которого была щель в крыше и капала вода на пол, и с ожиданием новой весны стала смотреть на меня.

— Ты никогда со мной не разговариваешь

— Ты никогда ни о чем меня не спрашиваешь

— Ты постоянно говоришь со всеми. Но не со мной

— К чему нам разговоры, коль можно просто быть?

Она скуксилась на секунду, а потом воспарила снова.

— Это же из Фицджеральда, да?

— Это из раннего моего.

— Терпеть не могу твою болтовню! Давай лучше ужинать

Она поспешно достала фарфор, хрусталь и прочую атрибутику старой зажиточности.

— И чем же мы будем ужинать?

— Да брось! Я же тебя знаю. Еда может понравится тебе только, если ты не будешь знать, что под тарелкой.

— Ты же знаешь, что это я ходил за продуктами, правда?

— Да, но, если тебе сказать, что это, то ты опять поморщишь нос, а я этого не люблю. Не со мной. Когда ты это делаешь с другими — это просто очаровательно и прекрасно. Но я не все.

— Но ты не все.

Я знал, что с ней вся эта чепуха не работает, что она другая и подход к ней нужен другой, но не переставал пробовать. Иногда мне казалось, что это маленький тест на любовь: пока она не все, я буду счастливым. И смогу любить ее. Пока.

— Ты не принесешь фужеры?

— Какие на этот раз желаете? Синие или прозрачные?

— Ты же знаешь. Мне все равно, какую посуду бить, главное, чтобы она была красивой. Но сегодня у нас голубоватая скатерть, значит…

— Значит, на ее фоне прозрачные осколки буду смотреться просто прекрасно?

— Я перестелю на красную. Знаю, ты всегда любил баланс. А синий плюс красный это и есть наш инь и янь.

— Терпеть не могу твои заумные речи.

— Нет. Ты их обожаешь

— Обожаю, да.

— А еще знаешь, что ты обожаешь?

Она в немом танце подошла ко мне, скрутила легкий пируэт, потом взяла за шею и прошептала:

— Когда. Я. Говорю. Только. Для. Тебя.

Она поцеловала меня в легкую небритость под подбородком, а потом добавила:

— Колючий.

— Кстати, об этом. Здесь не водится нормальных станков, может быть стоило переехать в город, где можно достать путную сталь?

Она налила себе вина в только что поставленный на стол «кубок» с небольшой трещиной, выпила его залпом и кинула в угол кухоньки, лелея как он разлетается на осколки.

— Вот выпустят нас из этого оцепления, так непременно пойдем по столичным цирюльникам, пустимся во все тяжкие и станем обычными людьми, а сейчас давай есть рыбу, она сегодня чудо, как пахнет.

Я посмотрел на нее, которая впервые за два года, нарушила одно из сотен правил и подумал: Неужели это конец? Неужели теперь все? И можно самому выходить и сдаваться на милость одинаково одетых людей? И будут ли они кормить меня рыбой, не говоря, что это рыба? Она поймала мой взгляд и вскользь добавила:

— Цитируя гения, «Мир не для тех, кто готов, строем ходить в туалет», а?

Мы приступили к ужину. Темнело. Строгие фонарики иногда пробивались в наши окна, а собаки одичало лаяли, проходя нашу избушку. Из сковородки ласково веяло спокойствием.